Толстой война и мир французская речь. «Война и мир языков и культур» Вопросы теории и практики межъязыковой и межкультурной коммуникации Учебное пособие

LE FRANCAIS. С первых строк романа Толстого «Война и мир» мы оказываем­ся в не совсем обычной ситуации, так как вынуждены начинать чтение романа со сноски, в которой дается перевод французского текста, открывающего книгу.

На протяжении всего романа мы постоянно встречаем француз­ские слова и выражения. Конечно, французский текст затрудняет чтение романа, так как отвлекает от сюжетной линии, однако, ра­зумеется, французский язык в романе не случаен.

Какое же значение придавал Толстой французской речи в текс­те своего произведения?

Ни в письмах, ни в статьях, написанных Толстым, я не смогла найти ответа на этот вопрос. В то же время известно, что еще при жизни Толстого от издания к изданию французский текст то устра­нялся из романа, то восстанавливался. Это говорит о том, что Тол­стой довольно свободно обходился со своим текстом и под влиянием критики мог внести значительные изменения. Известно, что неко­торые критики выступали против французского текста. Эйхенбаум приводит рецензию неизвестного критика, напечатанную в «Книж­ном вестнике» в 1866 году: «Язык… романа Толстого хорош, но по какому-то необъяснимому капризу половина его действующих лиц говорит по-французски, и целые страницы (например, 140 до 148, I часть) сплошь напечатаны французским текстом (правда, с под­строчным переводом)…

Если он хотел доказать, что предки нашей аристократии начала текущего столетия, разные Болконские и Друбецкие, говорили чис­тым и хорошим языком, то для этого было бы достаточно одного его свидетельства, пожалуй, двух-трех фраз на книгу, и ему все охотно поверили бы, так как в этом едва кто сомневался». Возника­ет вопрос: почему Толстой позволял изменить текст законченного произведения, то убирал, то вновь вставлял в него французскую речь?

Можно высказать два предположения: первое связано с тем, что Толстой как писатель постоянно «рос» и «менялся». Эту его черту отмечал Фет, другие современники Толстого, а также исследовате­ли его творчества (Эйхенбаум). Возможно, Толстой, закончив рабо­ту над «Войной и миром», как бы «перерос» свой роман, утратил к нему интерес, поэтому он не придавал большого значения передел­кам, которые предлагали критики и издатели, учитывая, что сам Толстой не занимался этими переделками, а переиздания готовила его жена, Толстая (Берс). Второе предположение, что французский текст был использован лишь для создания определенного истори­ческого колорита, как считал упоминавшийся Эйхенбаум… и не имел для Толстого сколько-нибудь серьезного значения как худо­жественный прием.

Чаще всего французская речь встречается в диалогах, особенно тогда, когда автор описывает светские беседы дворянских кругов. Например, вечера в салоне Шерер, Жюли Карагиной и т. д. В се­мейном кругу французский язык употребляется гораздо реже. Ин­тересно отметить также, что и в светских беседах есть определен­ный круг тем, обсуждая которые люди говорили по-французски, - политика, прежде всего вопросы, связанные с Бонапартом, светские сплетни и т. п. Довольно часты в диалогах даже на бытовые темы отдельные высказывания или отдельные слова на французском языке. Как пример можно привести фрагмент из диалога Шерер и князя Василия. «Что ж мне делать? - сказал он наконец. - Вы знаете, я сделал для их воспитания все, что может отец, и оба вышли desimbieles (дурни)». Данный пример <также> интересен еще тем, что показывает, как русский аристократ пытается как бы «окультурить» свою речь. Мне кажется, что в данном примере французское слово используется для того, чтобы избежать грубого, просторечного русского слова.

Рассмотрим еще один пример из этого же диалога. Он интересен тем, что в нем перемешана русская и французская речь.

Je suis votre (я ваш) верный раб, et a’vous seule je puis l’a- vouer (я вам одним могу признаться). Мои дети - се sont les en- traves de mon existence (обуза моего существования). Это мой крест. Я так себе объясняю. Que voulez vous? (Что делать?) Он помолчал, выражая жестом свою покорность жестокой судьбе». Такая манера говорить называлась современниками Толстого «смешение фран­цузского с великорусским». Можно предположить, что герои гово­рят на двух языках, поочередно, для того чтобы точно высказать свою мысль в тех случаях, когда трудно выразиться четко и ясно на одном языке. А может быть, Толстой хотел показать леность ума русской аристократии, которая не хотела утруждать себя поисками нужных слов, говоря на каком-либо одном языке. Наиболее часто французская речь встречается в обращениях. Так же на француз­ский манер произносятся почти все имена собственные, причем ин­тересно, что в диалогах имена пишутся по-французски, а в автор­ской речи - по-русски и лишь воспроизводят французское произ­ношение: Элен, Анатоль, Пьер… Можно предположить, что Тол­стой в большинстве случаев в повествовании избегает употребления французских слов, используя русские буквы при написании фран­цузских имен, а в диалогах эти имена пишутся по-французски, т. к. находятся в окружении других французских слов. В некото­рых случаях Толстой иронизирует, как мне кажется, по поводу французской речи своих персонажей. Это проявляется особенно там, где Толстой как бы переносит в повествование отдельные части из диалогов. Например: «- Вы не видали еще, - или: - вы не знакомы с та tante? - говорила Анна Павловна приезжавшим гостям и весьма серьезно подводила их к маленькой старушке в высо­ких бантах, выплывшей из комнаты, как скоро стали приезжать гости, называла их по имени, медленно переводя глаза с гостя на ша tante, и потом отходила».

Французские слова используются Толстым в названиях харак­терных для того времени блюд («sante an madere из рябчиков* или суп a’ la tortue (черепаший), танцевальных фигур (entrechat - ант­раша), что помогает автору передать колорит исторической эпохи.

Французская речь служит Толстому и средством передачи ду­шевного состояния героя. Неискренность и фальшивость чувств Толстой часто передает с помощью французского языка. Например, в сцене смерти старого графа Безухова французская речь Друбецкой, не испытывавшей искреннего сострадания к старому графу, наталкивается на непонимание Пьера. Он в этот момент настолько растерян, что просто не воспринимает французскую речь. Или даже вспоминая свое неискреннее признание в любви Элен, Пьер и во внутреннем монологе произносит слова «я вас люблю» на француз­ском языке, именно так, как это было в действительности. «Зачем я себя связал с нею, зачем я ей сказал это: «Je vois аіе», которое было ложь, и еще хуже, чем ложь, - говорил он сам себе».

Французский язык помогает Толстому более тонко раскрыть ха­рактеры своих персонажей. Интересно, что Кутузов почти не гово­рит по-французски, хотя автор в отдельных эпизодах показывает, что Кутузов прекрасно владеет французским и немецким языками (читает эрцгерцога Фердинанда, а по-французски обращается к Болконскому в присутствии австрийского генерала). Этим приемом Толстой, явно симпатизирующий Кутузову, показывает, с одной стороны, человека образованного, воспитанного, а с другой - под­черкивает его исконно русскую природу, близость русскому народу, то есть изображает его как русского героя. Или, например, Толстой показывает пренебрежение старого князя Болконского ко всему французскому. Французов он называет «французишками», и это пренебрежение подчеркивается использованием французской речи: старый князь специально коверкает французские слова, фальшиво напевая перед князем Андреем песенку о Мальбруке, а в следую­щем эпизоде старый князь на чистейшем французском языке, как отмечает Толстой, обращается к мадемуазель Бурьен. Этот контраст дает возможность писателю показать отношение старого князя Бол­конского к происходящим событиям, в которых участвуют францу­зы. Совершенно иначе французская речь характеризует Билибина. Толстой пишет о нем: «Он продолжал все так же на французском языке, произнося по-русски только те слова, которые он презри­тельно хочет подчеркнуть (разговор Билибина и князя Андрея о по­ложении русских войск). Одной этой фразой Толстой подчеркивает недоверие Билибина к русскому вооружению, русским командую­щим. Иногда французские слова выполняют у Толстого и компози­ционную функцию. Например, диалог княжны Марьи и князя Анд­рея построен так. В первой фразе диалога княжна Марья обращает­ся к брату, называя его «Андрюша», как бы приглашая князя Анд­рея к задушевному искреннему разговору близких людей, однако князь Андрей не принимает тона сестры, и княжна Марья перехо­дит на французский, называя брата Andre, то есть французский язык служит для них как бы «вуалью», позволяющей им скрывать истинные чувства, которых они стесняются. А в самом конце диа­лога уже князь Андрей, как бы стараясь преодолеть эту отчужден­ность, называет сестру «Машей».

И наконец, Наполеон у Толстого большей частью говорит по- русски, и лишь некоторые фразы, принадлежащие ему, Толстой приводит на французском языке. Причем в ряде случаев в одной фразе отдельные русские слова повторяются на французском языке, а французские - на русском. «Поднять этого молодого че­ловека, се jeune homme (молодого человека) и снести на перевязоч­ный пункт» или «- et vous, juene homme? (Ну а вы, молодой чело­век?) ну а вы, молодой человек? - обратился он к нему».

Это говорит, во-первых, о том, что роман не имеет жесткой структуры, в тексте не всегда перевод находится в сноске, во-вто­рых, Толстой не стремится зеркально отражать реальную действи­тельность, где бы Наполеон всегда говорил по-французски, австрий­цы по-немецки.

Французский язык является для Толстого, как мне кажется, важным средством решения многих художественных задач, а имен­но: характеристика персонажей, передача душевного состояния героя, отражение исторической эпохи, выполнение композицион­ной функции и т. д.

Наверное, роль французского языка как художественного при­ема для Толстого еще более значительна, но для того, чтобы понять это, нужен глубокий и многосторонний анализ текста романа.

Знаменитый роман Льва Толстого “Война и мир” переведен на многие иностранные языки. Обилие переводов множествен­ность их, даже в рамках одного и того же языка, говорит не только о громадной популярности романа Л.Н. Толстого, но и о том, что сам роман необычайно труден для перевода. Кто же первым рискнул донести гениальное творение русского писате­ля до зарубежного читателя?

Первой зарубежной страной, в которой познакомились с “Войной и миром” в переводе, была Чехия. Здесь роман Л.Н. Толстого был опубликован в 1873 г., однако имя перевод­чика до сих пор остается неизвестным 1 . Через шесть лет, в 1879 г., в Париже появился первый перевод “Войны и мира” на французский язык. Трехтомник произведения Толстого, отпеча­танный в Петербурге, был пущен в продажу во Франции под фирмой издательства Ашетт и в дальнейшем выдержал еще це­лый ряд повторных изданий. В последний раз роман “Война и мир” в варианте самого первого его перевода издавался во Фран­ции в 1956 г. с предисловием А. Моруа 2 . На титульном листе романа, появившегося в Париже в конце 1879 г., значилось не имя переводчика, а псевдоним - “Une Russe” (“Одна русская”). С французского текста перевода, выполненного русской перевод­чицей, были сделаны переводы “Войны и мира” на английский, венгерский, голландский, польский и турецкий языки.

Скрывшая свое имя “одна русская”, представившая француз­скому читателю единственный до начала ХХ в. французский текст “Войны и мира”, прожила очень долгую жизнь - 90 лет. И хотя родилась она в Петербурге, судьба распорядилась так, что с 1921 г. и до самой смерти, на протяжении почти 70 лет, эта женщина была неразрывно связана с городом Гомелем. Жители дореволюционного города называли ее “нашей Ириной”, “нашей княгинюшкой” и неизменно отзывались о ней с необычайным уважением и теплотой.

В советское время о княгине Ирине не принято было гово­рить. Нет о ней ни строчки и в славящейся своей всеобъемлю­щей объективностью современной многотомной «Энцыклапедыі гісторыі Беларусі». Между тем этой фигурой, вошедшей в исто­рию литературы вместе со своим переводом на французский язык выдающейся эпопеи Льва Толстого, могут гордиться не только жители Гомеля.

В 1853 г. в Петербурге играли свадьбу, которая не оставила равнодушным никого из представителей высшего столичного общества. Выходила замуж дочь обер-церемониймейстера, дей­ствительного тайного советника графа Ивана Илларионовича Воронцова-Дашкова - Ирина Ивановна . В петербургском сало­не Воронцовых-Дашковых, хозяйкой которого была одна из пер­вых красавиц российской столицы и очень влиятельная дама Александра Кирилловна, мать Ирины, проводились не только самые пышные балы, здесь умели ценить ум и талант. Попасть в этот блестящий и самый модный салон считалось великой честью.

Восемнадцатилетняя графиня Ирина, унаследовавшая от ма­тери внешнюю и внутреннюю привлекательность, была предме­том всеобщего обожания. Не мог не обратить на нее внимания и один из завсегдатаев салона - тридцатилетний сын прослав­ленного фельдмаршала Ивана Федоровича Паскевича-Эриванского Федор Иванович .

Паскевича-старшего в Петербурге и Москве в высшем. свете называли выскочкой и воспринимали как самонадеянного, власт­ного и тщеславного человека. Фамилия Паскевич действительно не была исконно «благородной”, связанной с богатыми родо­словными. В графское достоинство этот “потомок шляхтича” XVII в. Пасикрата Цалого , в просторечии Пасько Цалого , или Чалого (отсюда - фамильное прозвание Паськевич, Паскевич), был возведен за блестящие победы русских войск в войне с Пер­сией в 1827-1828 гг. Тогда же И.Ф. Паскевич получил почет­ное именование Эриванский (от названия отвоеванного у Персии Эриванского ханства) и миллион рублей ассигнациями. За победы над турецкими войсками на Кавказе в сентябре 1829 г. графу Паскевичу было пожаловано звание генерала-фельдмаршала.

В 1853 г. фельдмаршалу Паскевичу был 71 год, и он еще участвовал в военных операциях против Турции на Дунае. Его сын, Федор Иванович, также дважды ездивший на Кавказ в действующую армию, унаследовал звания и титулы отца и бла­годаря ему же имел возможность вращаться в высшем столичном свете. Судьбе угодно было свести его с дочерью Воронцовых- Дашковых.

Молодая супружеская пара поселилась в доме Паскевичей на Английской набережной. О жизни княгини Ирины в Петербурге позволяют судить воспоминания английского дипломата Горация Румбольда , которые были опубликованы спустя полвека после описываемых событий (“Исторический вестник”, 1900. № 8). Из воспоминаний следует, что чета Паскевичей “по многим причинам” вела довольно замкнутый образ жизни, хотя их рос­кошный особняк, украшенный Паскевичем-отцом различными предметами искусства и собранием оружия, посещал избранный круг родных и близких знакомых. Молодая княгиня устроила домашнюю театральную залу и сама исполняла различные роли на сцене.

20 января 1856 г., спустя три года после женитьбы сына, скончался старый фельдмаршал Паскевич. Паскевич-младший, князь Федор Иванович, вступил во владение отцовским наслед­ством, в том числе самым главным, роскошным имением отца - Гомелем. Паскевичам принадлежала половина города (старая его часть), включавшая дворцово-парковый ансамбль. В Гомель­ском уезде собственностью Паскевичей считалось более 90 дач, фольварков, имений, лесных сторожек, хуторов с пахотной и лесной землями.

В 1856 г. Ирина Ивановна Паскевич вместе с мужем приеха­ла в Гомель и застала здесь самую настоящую “царскую резиден­цию”, соответствовавшую амбициям фельдмаршала Паскевича, наместника императора Николая Первого в Польше 3 .

Первые два-три десятилетия совместной жизни чета Паскевичей жила то в Гомеле, то в столице. О появлении в Гомеле князя и княгини горожане узнавали по развевавшемуся флагу на дворцовой башне. Ко второй половине 80-х гг. XIX в. князь Федор Иванович дослужился до звания генерала-адъютанта. Не­которое время он был на должности помощника инспектора вооруженных сил. Княгиня Ирина Ивановна занялась благотво­рительной деятельностью в Гомеле, а свободное время полнос­тью посвятила занятиям литературой: сочинению небольших ху­дожественных сюжетов и переводам с русского на иностранные языки (в основном, на французский язык) и с иностранных языков на русский язык различных произведений современных писателей.

Переводческая деятельность Ирины Ивановны Паскевич была занятием любительским. Тем не менее ее переводы, в которых воплощался врожденный художественно-аристократический дар, обращали на себя внимание, их знали в литературных кругах. В столичном свете княгиня Паскевич имела творческие контакты с известными писателями и поэтами.

И.И. Паскевич была одной из первых, кто понял и высо­ко оценил талант становившегося популярным во второй поло­вине XIX в., в 50-60-е гг., графа Л. Н. Толстого. В 70-е гг. княгиня уже работала над переводом “Войны и мира”. Неизве­стно, как у нее возникла идея взяться за столь грандиозное дело, тем более, что в то время не существовало основатель­но разработанной теории перевода и не была теоретически ос­мыслена стилистика романа вообще. Однако, судя по тому, что французский перевод романа “Война и мир” вышел с указани­ем “Переведено с разрешения автора”, за перевод взялась не просто княгиня-любительница литературы, но искушенный в переводческом деле мастер. По всей видимости, сам Лев Толстой был уверен в успехе Ирины Ивановны Паскевич, а княги­ня, прежде чем приступить к переложению на французский сло­весно-художественный лад большого литературного полотна, провела своего рода “репетицию”, представив в 1877 г. в Петер­бурге французский перевод романа Л.Н. Толстого “ Семейное счастье” под названием “Маша”.

Огромную помощь Ирине Паскевич в переводе “Войны и мира” на французский язык оказал поэт Я. П. Полонский, и не исключено, что одним из вдохновителей ее на столь кропот­ливый и ответственный труд был Иван Сергеевич Тургенев. Именно Тургенев способствовал распространению перевода “Вой­ны и мира”, выполненного И. И. Паскевич, в Париже, хотя и считал этот перевод “несколько слабоватым”, тем не менее “сделанным с усердием и любовью” 4 . Заметим, что И.С. Тур­генев вообще не жалел ни средств, ни сил для содействия ев­ропейской известности Льва Толстого. Благодаря стараниям Тур­генева с переводом романа “Война и мир” познакомились веду­щие французские писатели того времени - Золя, Флобер, Мо­пассан и другие 5 .

Для перевода Ирина Ивановна Паскевич выбрала русское из­дание “Войны и мира” 1868-1869 гг., в котором имелись фило­софские и исторические рассуждения Толстого, исключенные затем им при переиздании романа в 1873 г. и объединенные в виде приложения к роману под названием “Статьи о кампании 1812 года”. В указанном издании были также вкрапления ино­странной речи (французской и немецкой) в диалогах действу­ющих лиц, являвшиеся неотъемлемой частью художественной структуры произведения (в основе современных русских изданий “Войны и мира” лежит именно издание 1868-1869 гг.).

И.И. Паскевич в целом строго придерживалась текста рома­на, однако в последних частях эпопеи, главным образом, в тех местах, где имеются исторические и философские размышления автора, содержащие критику официальной исторической науки и характеристику Наполеона как агрессора, были допущены изме­нения текста. Поступая таким образом, княгиня, как можно полагать, исходила из личных идейных убеждений. При внесе­нии иных незначительных изменений в текст романа переводчи­ца, по всей видимости, руководствовалась собственным литера­турным вкусом 6 .

Переводчик всегда в известном смысле - соперник автора, и в этом плане И. И. Паскевич проявила искреннюю скромность, указав на французском переводе романа Льва Толстого не свое истинное имя, а псевдоним. Занимаясь переводом, княгиня не думала о славе переводчика, а просто реализовывала свое худо­жественное дарование и стремилась донести до зарубежного чи­тателя взволновавшее и восхитившее ее произведение талантли­вого писателя.

В 1903 г., когда умер князь Федор Паскевич, Ирине Иванов­не было 68 лет, и она очень переживала свое одиночество. Де­тей у княгини не было, кроме того, жизнь осложнялась тем, что она рано стала терять зрение, из-за чего пришлось прекратить и занятия литературными переводами. Выезды в столицы давно прекратились, и лишь в летнюю пору княгиня с мужем (когда он был еще жив) ненадолго покидала Гомель и жила в какой-нибудь из своих загородных усадеб.

12 ноября 1917 г. власть в Гомеле перешла к местному Совету рабочих и солдатских депутатов. Через три дня после этого пре­старелая княгиня Паскевич, собрав списки всего движимого и недвижимого имущества, отправила дарственную новым властям. Затем она ушла из своего дворца навсегда. Ей дали комнату в одном из домов города, где княгиня и жила до самой смерти, имея лишь няню-служанку, приносившую продукты и ухаживав­шую за старухой. Есть сведения, что какое-то время княгиню содержал ее воспитанник, глазной врач Брук, и она жила в глазной лечебнице.

Княгиня Паскевич скончалась 14 апреля 1925 г. Похороны были бедными; достаточно сказать, что похоронили Ирину Ива­новну в простом черном гробу и не в фамильном склепе, рядом с мужем, а прямо в парке под березой, возле стены Петропав­ловского собора. В 30-е гг. могилу княгини уничтожили, а останки перезахоронили на православном крестьянском кладби­ще, на самой окраине города, где со временем ее новая моги­ла затерялась.

1. См.: Мотылева Т. Л. “Война и мир” за рубежом: Переводы. Критика. Влияние. М., 1978. С. 133 - 134.
2. См.: Там же. С. 133.
3. Приводимые далее факты из жизни Паскевичей в Гомеле в большем объеме содержатся в кн.: Рогалев А. Ф. От Гомеюка до Гомеля: Городская старина в фактах, именах, лицах. Гомель, 1993.
4. См.: Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Письма. Л., 1967. Т. XII, кн. 2. С. 197.
5. См.: Прийма Ф. Я. Русская литература на Западе: Статьи и разыскания. Л., 1970. С. 144-148.
6. Об этом подробнее см. в кн.: Мотылева Т. Л. Указ. соч. С. 133 и след.

Стиль Толстого представляет собой дальнейшее развитие русского литературного языка, разработанного в творчестве Пушкина, Лермонтова, Гоголя и их продолжателей. Он питается, с одной стороны, языком художественной и научной литературы (русской и европейской), с другой — разговорной речью дворянской интеллигенции, с третьей — речью народной, преимущественно крестьянской. Язык «Войны и мира» необычайно богат и разнообразен. Здесь мы встречаем, во-первых, речевой стиль исторических документов, мемуаров начала XIX века, которые передают черты языка изображаемой эпохи. Такова, например, речь франкмасонского ритора при вступлении Пьера в масоны. Она окрашена в официально-канцелярский и церковнославянский колорит, свойственный той эпохе: «Не словами токмо, но иными средствами, которые на истинного искателя мудрости и добродетели действуют, может быть, сильнее, нежели словесные токмо объяснения»; «учинять их способными к восприятию оного» и т. п. Но В то же время в языке Толстого много бытовой русской речи, особенностей областных говоров: «ГУМНЫ», «зеленя», «с вечера стало замолаживать», «в поперечь волку» … Простой народный язык выступает ярко у Толстого в тех местах, где он говорит о народе. Рассказывая о партизанской войне, Толстой пишет: « .. .дубина народной войны поднялась со всей своей грозною и величественною силой и … опускалась и гвоздила французов до тех пор, пока не погибло все нашествие».

Основное направление в работе Толстого над языком заключал ось в стремлении писателя создать язык, который мог бы правдиво, с предельной полнотой выразить мысль автора и был бы точным и гибким в изображении сложных философских исканий и глубоких состояний души
его героев. Отсюда и вытекает подчас некоторая громоздкость толстовской речи. Эта тяжеловесность вполне закономерна, так как она отражает собою сложность тех душевных состояний, какие описывал Толстой.

В области языка, как и во всей своей художественной работе, Толстой борется за правду и простоту, за реализм, за беспощадное разоблачение словесных штампов, ходячих фраз, за точное, неприкрашенное изображение жизни в художественном и публицистическом слове. Такое слово и создает Толстой, опираясь на язык народа, который не прикрывает фразой, как светское общество, свои настоящие мысли и чувства, а идет к слову от жизни, от дела, от живого явления, отчего и бывают так метки его определения. «В России, — писал Толстой в статье «О народном образовании», — мы часто говорим дурным языком, а народ всегда хорошим».
Вот за зтот-то хороший язык народа — точный, реалистический — и боролся Толстой. Отсюда и идет в «Войне и мире» настойчивое разоблачение автором условного, принятого в романтической литературе и в светских кругах, языка, полного туманных, «красивых» фраз, словесно-книжных штампов. Яркие примеры зтого представляют рассказ Николая Ростова о
Шенграбенском сражении и пояснения к нему самого автора, а также толстовское описание посещения оперы Наташей Ростовой. По пронизывающей весь роман идее, утверждающей народную правду, эпопея «Война и мир» является подлинно народным произведением, великой патриотической поэмой, прославляющей героизм русского народа в одну из значительнейших эпох его славной истории.
Источник: По А. Зерчанинову, Д. Райхину, В. Стражеву

Язык «Войны и мира» ярок, прост, выразителен, многокрасочен и строго логичен. В этой великой исторической эпопее, по словам В. Виноградова, глухо и сквозь живой гул современности 1 860-х годов должно было звучать «эхо» голосов изображаемой эпохи. И Толстой сумел довести это «эхо» до своих читателей. Внимание читателя также обращает на себя обилие французской речи. Французский язык считался в то время обязательной
принадлежностью дворянского общества, особенно высшего, хотя против этого иноязычного засилья БОРОЛИСЬ передовые люди своего времени. В «Войне и мире» по-французски говорят главным образом те действующие лица, которые чужды русскому народу. В то же время Пьер, недавно приехавший из-за границы, где он восгитыаался говорит по-русски. К французскому языку он прибегаеттолько в тех случаях, когда высказывает не то, что чувствует (объяснение в любви Элен), или выражается искусственно (разговор с Анатолем Курагиным по поводу попытки похищения Ростовой). «Французская фраза ему противна», — писал о Толстом Тургенев. В тех случаях, когда представители высшего дворянства обращаются к русскому языку, он отличается некоторыми особенностями. Характерно здесь включение в изысканную французскую речь простонародных выражений. Так, например, Шиншин в свой французский язык вводит крестьянские пословицы: «Ерема, Ерема, сидел бы ты дома, точил веретена». Или: «Немец на обухе молотит хлебец» и т. п. Князь Василий, который всегда говорит по-французски (и всегда лжет), чтобы выразить свое «искреннее» расположение к старику Болконскому и проявить свое «простодушие» ,тоже обращается к народной речи: «Дпя милого дружка семь верст не околица». Представляя хозяину дома своего сына, он говорит: «Прошу любить и жаловать».
Когда во время вторжения французов в Россию столичные дворяне сочли необходимым отказаться от французского языка и перейти к забытому ими русскому (некоторые даже нанимали учителей русского языка), общий склад их речи носит не вполне русский характер. Здесь в большом количестве встречаются галлицизмы: «вы никому не делаете милости»; «что за удовольствие быть так caustique [злоязычным]?»;
«мы в Москве все восторженны через энтузиазм»; «я имею ненависть ко всем французам»; «за корпией делает прекрасные разговоры»; «хотя неприятель был вдвое сильнее нас, мы не колебнулись» и т. д. Толстой мастерски создает особый колорит эпохи и классов путем введения некоторых архаизмов (бальная роба, пудромант), а также терминологии и фразеологии, характерных для военной среды начала XIX века: баталия, отретироваться и ретираду произвести в совершенном порядке и т. п.

Важны в этом отношении и особенности речи масонов: «противоборствовать злу, царствующему в мире»; «положите цепи на ваши чувства и ищите блаженство не в страстях, а в своем сердце». Лексика масонов включает много слов, свойственных изображаемой в романе
эпохе: премудрость, добродетель, таинство, блаженство, приуготовление, изъяснение, добронравие, храмина и др. Здесь мы встречаем и славянизмы: токмо, сия и т. д.

Поскольку Толстой показывает и крестьянскую Русь, широкой волной в повествование вливаются живая народная речь, а также элементы устного народного творчества. Вспомним разговор солдат после смотра полка Кутузовым:

«- Как же сказывали, Кутузов кривой, об одном глазу?
— А то нет! Вовсе кривой.
— Не … брат, глазастее тебя. Сапоги и подвертки все оглядел.
— Как он, братец, ты мой, глянет на ноги мне … ну! думаю … »
А вот разговор богучаровских мужиков со старостой Драном:

«- Ты мир-то поедом ел сколько годов? — кричал на него Карп. —
Тебе все одно! Ты кубышку выроешь, увезешь, тебе что, разори наши
дома али нет?

— Сказано, порядок чтоб был, не езди никто из домов, чтобы ни
синь пораха не вывозить, — вот она и вся! — кричал другой».

И лексика, и фразеология, и синтаксис — все здесь, как и в ряде дру-
гих мест, с исключительной правдивостью воспроизводит речь крестьян.

Большое место занимает крестьянское просторечие и в языке поместного дворянства (старика Болконского, Ростовых] и частично
московского (Ахросимовои).

Болконский убеждает свою дочь заниматься математикой: «Стерпится — слюбится … Дурь из головы выскочит».

Своего сына, решившего отправиться на войну, он встречает такими словами: «А! Воин! Бонапарта завоевать хочешь? .. Примись хоть ты за него хорошенько, а то он эдак скоро и нас своими подданными
запишет. Зцороао!»; и дальше: «Дом для твоей жены готов. Княжна Марья сведет ее и покажет и с три короба наболтает. Это их бабье дело».

Старый граф Ростов, желая похвалить Наташу, говорит: «Да, порох! … В меня пошла!» О своем управляющем он отзывается так: «Экое золото у меня этот Митенька … Нет того, чтобы нельзя … » Марья Дмитриевна Ахросимова всегда говорила по-русски: «Имениннице дорогой
с детками … Ты что, старый греховодник, — обратил ась она к графу, целовавшему ее руку, — чай, скучаешь в Москве? собак гонять негде? Да что, батюшка, делать, вот как эти пташки подрастут … — она указала на девиц, — хочешь не хочешь, надо женихов искать».

Многое от крестьянской речи и в языке офицеров, близких к крестьянской массе — Тушина, Тимохина и др. Когда Тушина застали без сапог старшие офицеры, он, чтобы выйти из неловкого положения, пытается перейти в шутливый тон: «Солдаты говорят: разумшись ловчее». Во время боя он приговаривает: «Круши, ребятаl), А, набгюдая результаты стрельбы своей батареи, отмечает: «Вишь, пыхнуЛ опять». Его излюбленные обращения: голубчик, милая душа. Но язык каждого из действующих лиц имеет свои индивидуальные черты.

Речь каждого солдата и крестьянина имеет свои характерные особенности, начиная с Каратаева, Лаврушки и кончая мимолетными, эпизодическими образами. Так, речь Каратаева — всегда довольно многословная и поучающая. Даже в эпизоде с его попыткой присвоить
остаток холста, принадлежавшего французскому солдату, после того как француз дарит ему этот остаток, Каратаев находит поучительную сентенцию: «Нехристь, а тоже душа есть. То-то старички говаривали: потная рука таровата, сухая неподатлива. Сам полый, а вот отдал же».

Совсем иной характер носит речь Тихона Щербатого, умного, твердого, решительного, бесстрашного человека. Ясная, точная и в то же время образная и не лишенная юмора она состоит из коротких, иногда неполных предложений, в которых преобладающее место принадлежит глаголу, что придает ей оттенок энергии.
«- Ну, где пропадал? — сказал Денисов.
— Где пропадал? За французами ходил, — смело и поспешно отвечал Тихон …
— … Ну что же, не вэяп>.
— Взять-то взял, сказал Тихон.
-Гдежон?
— Да я его взял сперва-наперво на зорьке еще … да и свел в лес. Вижу, не ладен. Думаю, дай схожу, другого поаккуратнее какого возьму … Пошел за другим … подполоз я таким манером в лес, да и лег. — Тихон неожиданно и гибко лег на брюхо, представляя в лицах, как он это сделал. — Один и навернись … Я его таким манером и сграбь. — Тихон быстро, легко вскочил. — Пойдем, говорю, к полковнику. Как загалдит. А их тут четверо. Бросились на меня с шпажками. Я на них таким манером топором: что вы, мол, Христос с вами».

Речь крестьян содержит в себе много фольклорных элементов. Каратаев постоянно использует созданные народом мудрые пословицы : «Да червь капусту глаже, а сам прежде того пропадае»; «Наше счастье, дружок, как Вода в бредне: тянешь — надулось, а вытащишь — ничего нету»; «Уговорец- делу родной братец» и др. При помощи пословиц иногда выражают свои
мысли и другие персонажи: «И полынь на своем корню растет».

Солдаты поют народные песни: «Ах, запропала … да ежова голова … Да на чужой стороне живучи»; «Ах, вы, сени мои, сени!» и др. Речевое многообразие видно и в дворянской среде. Точная, ясная, часто лаконичная речь Андрея Болконского с его подчас горькой иронией резко отличается по своему характеру от высказываний мечтательного, рассеянного, добродушного, порой восторженного Пьера.
Лживость князя Василия подчеркивается употребляемыми им гиперболическими эпитетами.

Своеобразна и речь Наташи Ростовой.

Она отличается полной безыскусственностью и простотой, но дополняется больше, чем у кого- либо из других положительных героев Толстого, богатой интонацией, выражением глаз всего лица, движениями тела.
В. Виноградов в работе «О языке Толстого» указывает на то, что этот мимический разговор передается писателем тоже в форме устного диалога. Так, например, на вопрос Болконского, может ли Наташа быть его женой, она ничего не ответила словами, но «лицо ее говорило: «Зачем спрашивать? Зачем сомневаться в том, что нельзя не знать? Зачем говорить, когда нельзя словами выразить того, что чувствуешь».

Ярки, полнозвучны и красочны синонимы, при помощи которых изображается лес в начале лета: «Бубенчики еще глуше звенели в лесу, чем месяц тому назад; все было полно, тенисто и густо … »

О словарном богатстве языка «Войны и мира», о его замечательной точности и выразительности свидетельствует и эпитетика. Немногими, но раскрывающими самые основные черты великосветского Молчалина эпитетами характеризуется Борис Друбецкой: тихий, приличный, не быстрый (шаги). Но сложная натура Андрея
Болконского потребовала от писателя много красок (см. характеристику Андрея Болконского). Слово живет только в контексте, и в мастерстве соединения слов больше всего проявляется богатство языка писателя.

История развития романа

Роман «Война и мир» получил большой успех. Отрывок из романа под названием «1805 год» появился в «Русском вестнике » г.; в г. вышли три его части, за которыми вскоре последовали остальные две (всего четыре тома) .

Признанный критикой всего мира величайшим эпическим произведением новой европейской литературы, «Война и мир» поражает уже с чисто технической точки зрения размерами своего беллетристического полотна. Только в живописи можно найти некоторую параллель в огромных картинах Паоло Веронезе в венецианском Дворце дожей, где тоже сотни лиц выписаны с удивительною отчётливостью и индивидуальным выражением. В романе Толстого представлены все классы общества, от императоров и королей до последнего солдата, все возрасты, все темпераменты и на пространстве целого царствования Александра I . Что еще более возвышает его достоинство как эпоса - это данная им психология русского народа. С поражающим проникновением изобразил Толстой настроения толпы, как высокие, так и самые низменные и зверские (например, в знаменитой сцене убийства Верещагина).

Везде Толстой старается схватить стихийное, бессознательное начало человеческой жизни. Вся философия романа сводится к тому, что успех и неуспех в исторической жизни зависит не от воли и талантов отдельных людей, а от того, насколько они отражают в своей деятельности стихийную подкладку исторических событий. Отсюда его любовное отношение к Кутузову , сильному не стратегическими знаниями и не геройством, а тем, что он понял тот чисто русский, не эффектный и не яркий, но единственно верный путь, которым можно было справиться с Наполеоном . Отсюда же и нелюбовь Толстого к Наполеону, так высоко ценившему свои личные таланты; отсюда, наконец, возведение на степень величайшего мудреца скромнейшего солдатика Платона Каратаева за то, что он сознает себя исключительно частью целого, без малейших притязаний на индивидуальное значение. Философская или, вернее, историософическая мысль Толстого большей частью проникает его великий роман - и этим-то он и велик - не в виде рассуждений, а в гениально схваченных подробностях и цельных картинах, истинный смысл которых нетрудно понять всякому вдумчивому читателю.

В первом издании «Войны и мира» был длинный ряд чисто теоретических страниц, мешавших цельности художественного впечатления; в позднейших изданиях эти рассуждения были выделены и составили особую часть. Тем не менее, в «Войне и мире» Толстой-мыслитель отразился далеко не весь и не самыми характерными своими сторонами. Нет здесь того, что проходит красною нитью через все произведения Толстого, как писанные до «Войны и мира», так и позднейшие - нет глубоко пессимистического настроения. И в «Войне и мире» есть ужасы и смерть, но здесь они какие-то, если можно так выразиться, нормальные. Смерть, например, князя Болконского принадлежит к самым потрясающим страницам всемирной литературы, но в ней нет ничего разочаровывающего и принижающего; это не то, что смерть гусара в «Холстомере» или смерть Ивана Ильича. После «Войны и мира» читателю хочется жить, потому что даже обычное, среднее, серенькое существование озарено тем ярким, радостным светом, который озарял личное существование автора в эпоху создания великого романа.

В позднейших произведениях Толстого превращение изящной, грациозно кокетливой, обаятельной Наташи в расплывшуюся, неряшливо одетую, всецело ушедшую в заботы о доме и детях помещицу производило бы грустное впечатление; но в эпоху своего наслаждения семейным счастьем Толстой все это возвёл в перл создания.

Позже Толстой скептически относился к своим романам. В январе 1871 года Толстой отправил Фету письмо: «Как я счастлив,.. что писать дребедени многословной вроде „Войны“ я больше никогда не стану»

6.12.1908 года Толстой записал в дневнике: «Люди любят меня за те пустяки - „Война и мир“ и т. п., которые им кажутся очень важными»

Летом 1909 года один из посетителей Ясной Поляны выражал свой восторг и благодарность за создание «Войны и мира» и «Анны Карениной». Толстой ответил: «Это всё равно, что к Эдисону кто-нибудь пришёл и сказал бы: „Я очень уважаю вас за то, что вы хорошо танцуете мазурку“. Я приписываю значение совсем другим своим книгам.»

Центральные персонажи книги и их прототипы

Ростовы

• Граф Илья Андреевич Ростов.
• Графиня Наталья Ростова (урожд. Шиншина) - жена Ильи Ростова.
• Граф Николай Ильич Ростов - старший сын Ильи и Натальи Ростовых.
• Вера Ильинична Ростова - старшая дочь Ильи и Натальи Ростовых.
• Граф Петр Ильич Ростов - младший сын Ильи и Натальи Ростовых.
• Наташа Ростова (Natalie) - младшая дочь Ильи и Натальи Ростовых, в браке графиня Безухова, вторая жена Пьера.
• Соня - племянница графа Ростова.
• Андрюша Ростов - сын Николая Ростова.

Болконские

• Князь Николай Андреевич Болконский - старый князь, по сюжету - видный деятель екатерининской эпохи. Прототипом является дед Л. Н. Толстого по матери, представитель древнего рода Волконских
• Князь Андрей Николаевич Болконский - сын старого князя.
• Княжна Мария Николаевна (Marie) - дочь старого князя, сестра князя Андрея, в замужестве княгиня Ростова. Прототипом можно назвать Марию Николаевну Волконскую (в замужестве Толстую), мать Л. Н. Толстого
• Лиза - жена князя Андрея Болконского.
• Молодой князь Николай Андреевич Болконский - сын князя Андрея.

Рыжова Мария Андреевна

Безуховы

• Граф Кирилл Владимирович Безухов - отец Пьера.
• Граф Пьер (Пётр Кириллович) Безухов - незаконный сын.

Другие персонажи

• Княгиня Анна Михайловна Друбецкая, и её сын Борис Друбецкой.
• Платон Каратаев - солдат Апшеронского полка, встретившийся Пьеру Безухову в плену.
• Капитан Тушин - капитан артиллерийского корпуса, отличившегося во время Шенграбенского сражения . Прототипом его послужил штабс-капитан артиллерии Я. И. Судаков.
• Долохов - в начале романа - гусар - заводила, позднее один из лидеров партизанского движения. Прототипом послужил Иван Дорохов .
• Василий Дмитриевич Денисов - друг Николая Ростова. Прототипом Денисова послужил Денис Давыдов .
• Мария Дмитриевна Ахросимова - знакомая семьи Ростовых. Прототипом Ахросимовой послужила вдова генерал-майора Офросимова Настасья Дмитриевна. А. С. Грибоедов почти портретно изобразил её в своей комедии Горе от ума .

Споры о названии

Обложка издания 1873 г.

В современном русском языке слово «мир» имеет два разных значения, «мир » - антоним к слову «война » и «мир » - в смысле планета, община, общество, окружающий мир, место обитания. (ср. «На миру и смерть красна»). До орфографической реформы -1918 годов эти два понятия имели различное написание: в первом значении писалось «миръ», во втором - «міръ». Существует легенда , что Толстой якобы использовал в названии слово «міръ» (Вселенная, общество). Однако все прижизненные издания романа Толстого выходили под названием «Война и миръ», и сам он писал название романа по-французски как «La guerre et la paix» . Существуют различные версии возникновения этой легенды.

Следует отметить, что в названии «почти одноимённой» поэмы Маяковского «Война и міръ» () намеренно используется игра слов, которая была возможна до орфографической реформы , но сегодняшним читателем не улавливается. Поддержка легенде была оказана в г., когда в популярной телепрограмме «Что? Где? Когда? » был задан вопрос на эту тему и дан «неправильный» ответ. 23 декабря 2000 года, в юбилейной игре, посвященной 25-летию передачи, этот же ретро -вопрос был повторен снова. И снова знатоками был дан неправильный ответ - никто из организаторов не удосужился проверить вопрос по существу. См. также: , .

Примечания

Ссылки

• Текст романа в Библиотеке Комарова

Wikimedia Foundation . 2010 .

• Война из-за уха Дженкинса
• Война и миръ

Смотреть что такое "Война и мир (роман)" в других словарях:

Война в воздухе (роман) - Война в воздухе The War in the Air Автор: Герберт Уэллс Жанр: Научная фантастика Язык оригинала: Английский Оригинал издан: 1908 … Википедия

Война и мир - Война и миръ … Википедия

Война и Мир - Война и миръ Литературный альбом. «Война и мир», роман гр. Л. Н. Толстого. Картина П. О. Ковальского, грав. Шюблер. Жанр: роман эпопея

Война и мир (книга) - Война и мир Война и миръ Литературный альбом. «Война и мир», роман гр. Л. Н. Толстого. Картина П. О. Ковальского, грав. Шюблер. Жанр: роман эпопея

Язык Л. Толстого в романе «Война и мир»

Что нам известно о языке Льва Толстого?

То, что в нем (языке) немало вольностей (и в словоупотреблении, и в грамматике), например:

««Ему ее его!» - эту толпу местоимений можно было бы признать, -- свидетельствовал К. Федин, -- опиской у любого литератора. Но у Толстого это не небрежность... Так говорится в жизни, когда не изыскивают форму...»

У Толстого сложный периодический синтаксис, самые длинные предложения -- глыбы, как в весенний ледоход. Хотя это ставшее общим местом утверждение отнюдь не безусловно.

«Наташе нужен был муж. Муж был дан ей. И муж дал ей семью. Фраза рубленая, телеграфная (почти как у Хемингуэя). Но она подготовлена длинным диалогом (в первой завершенной редакции романа; рукопись):

Что тебе надо? -- спросила мать.

Мужа надо. Дайте мне мужа, мама, дайте мне мужа,-- закричала она своим грудным голосом сквозь чуть заметную улыбку, точно таким голосом, каким она за обедом ребенком требовала пирожного! В первую секунду все были озадачены, испуганы этими словами, но сомнение продолжалось только одну секунду. Это было смешно, и все, даже лакей и шут Настасья Иваныч, рассмеялись...

Мама, дайте мне мужа. Мужа, -- повторила,-- у всех мужья, а у меня нет.

Но самый парадоксальный стереотип филологических (лингвистических) суждений о языке Толстого состоит в приписывании ему чужого слова так называемой несобственной прямой речи:

Ростов недоброжелательно смотрел на Пьера, во-первых, потому, что Пьер, в его гусарских глазах, был штатский богач, муж красавицы, вообще баба...

С первого того вечера, когда Наташа, после отъезда Пьера, с радостно-насмешливою улыбкой сказала княжне Марье, что он точно, ну точно из бани, и сюртучок, и стриженый...

И все же, сколько бы примеров мы ни приводили, не удастся подтвердить лингвистическое определение несобственно-прямой речи: «Автор прячется за героя» (Ш. Балли). В несобственно-прямой речи формализуются хитрость, «себе на уме», лукавство, ирония, юмор. Язык же Толстого требовательный, категоричный. Толстовский автор цитирует не слова, а мысли и чувства героев (получается нечто вроде «несобственно-прямой мысли»). А чтобы передать исконную (без словесного посредничества) мысль героя, автор «забывает» порой о речевом этикете, даже если он касается такого нежного (согласно карамзинской традиции) в литературе предмета, как женщины, барышни.

Тон ее уже был ворчливый, губка поднялась, придавая лицу не радушное, а зверское, беличье выраженье.

По Словарю 1847 г., зверский -- «лютый, свирепый, звериный», т. е. свойственный зверям. Мы понимаем, что белка -- зверь не из лютых. И все же зверское -- прилагательное само по себе устрашающее для нашего восприятия.

Толстой «везде говорит утвердительно... и говорить иначе не может» -- отмечали уже первые критики «Войны и мира» (П. В. Анненков), говорит «с наивностию, которую по всей справедливости можно назвать гениальной» (Н. Н. Страхов). Толстовскому автору-повествователю нужна только собственная и прямая речь. Он абсолютно точен в передаче прямой речи героя, всячески оберегает ее неприкосновенную целостность и характерность, но, с другой стороны, если не воспроизводится сама прямая речь героя, писатель до крайности щепетилен в передаче мыслей и чувств персонажа словами, языком либо повествователя, либо автора, прямыми цитатами речи персонажа.

Обе женщины заботились совершенно искренно о том, чтобы сделать ее красивою. Она была так дурна, что ни одной из них не могла прийти мысль о соперничестве с нею...

Нехорошо было не платье, но лицо и вся фигура княжны... Они забывали, что испуганное лицо и фигуру нельзя было изменить...

Используется и пересказ как буквальная передача прямой речи. Сравните у повествователя:

В воображении своем она [княжна Марья] уже видела себя с Федосьюшкой в грубом рубище, шагающею с палочкой и котомочкой по пыльной дороге... туда, где нет ни печали, ни воздыхания, а вечная радость и блаженство.

У самой княжны Марьи:

Приду, наконец, в ту вечную, тихую пристань, где нет ни печали, ни воздыхания.

Евангельская цитата не точна, но решающая роль остается всегда за прямой речью.

Между прочим, и речь самого Толстого также не позволяет «заподозрить» несобственно - прямую, ибо она максималистская, бескомпромиссная. Эта речь донесена до нас многими свидетельствами, в том числе и свидетельством Д. П. Маковицкого -- домашнего врача Л. Н. Толстого (их первая встреча произошла в 1894 г.), собравшего -- подобно Эккерману («Разговоры с Гете») -- разговоры с Толстым: «Яснополянские записки» в четырех книгах (Лит. наследство.-- Т. 90: У Толстого, 1904--1910).

[Лев Николаевич] Ах, у Достоевского его странная манера, странный язык! Все лица одинаковым языком выражаются... Швыряет, как попало, самые серьезные вопросы, перемешивая их с романическими. По-моему, времена романов прошли. Описывать, «как распустила волосы...», трактовать (любовные) отношения человеческие...

[Софья Андреевна] Когда любовные отношения -- это интересы первой важности.

[Л. Н.] Как первой! Они 1018-й важности. В народе это стоит на настоящем месте. Трудовая жизнь на первом месте.

[Л. Н.] Я был счастлив, что смолоду любил русский народ и преклонялся перед народом... Он духовно растет, идет вперед, только медленно; он знает; нам у него учиться.

[С. А.] Я безумно люблю, когда меня хвалят. Ты -- нет?

[Л. Н.] Я совсем от этого освободился. Драгоценно серьезное отношение к человеку, когда тебя бранят, ругают.

Но через две недели после его отъезда она, так же неожиданно для окружающих ее, очнулась от своей нравственной болезни, стала такая же, как прежде, но только с измененною нравственною физиономией...

«Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?» -- спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов...

Вопросы Пьера совпадают с дневниковыми записями Толстого: «Нынче всю ночь думал о смысле жизни».

«Язык мой -- враг мой» -- записывал Пьер в своем дневнике. Известно, что речь Пьера не всегда адекватно выражала его мысли и чувства. Вспомним его неудачные выступления: по окончании масонского заседания, где говорил Пьер, «великий мастер с недоброжелательством и иронией сделал Безухову замечание о его горячности». Потрясенный неудачей, оратор «три дня после произнесения своей речи в ложе лежал дома на диване, никого не принимая и никуда не выезжая». В Дворянском собрании, где «был прочитан манифест государя, вызвавший восторг», а Пьер высказывался, «изредка прорываясь французскими словами и книжно выражаясь по-русски», его выступление было воспринято как «бредни»:

Пьеру не только не удавалось говорить, но его грубо перебивали, отталкивали, отворачивались от него, как от общего врага.

Пьер укорял свой язык за то, что тот высказывает не те слова, слабые, ненужные, неточные, не «универсально значащие, не сопрягающие».

«Нельзя соединять мысли, а сопрягать все эти мысли -- вот что нужно! Да, сопрягать надо, сопрягать надо!» -- с внутренним восторгом повторил себе Пьер...

Он тяготел к тому, чтобы воспринять и выразить мысль, формализованную словом в функции предложения (предикативной единицы):

Он вспомнил медовый месяц и покраснел при этом воспоминании... вся разгадка была в том страшном слове, что она развратная женщина: сказал себе это страшное слово, и все стало ясно!

При тяготении к единственно верным словам Пьер ближе всех стоял к семантике науки:

Разве я не чувствую, что я в этом огромном бесчисленном количестве существ, в которых проявляется божество,-- высшая сила, как хотите,-- что я составляю одно звено, одну ступень от низших существ к высшим? Ежели я вижу, ясно вижу эту лестницу, которая ведет от растения к человеку, то отчего же я предположу, что эта лестница прерывается со мною, а не ведет дальше и дальше...

Безухов как бы олицетворял собой главные мотивы науки: «отыскания общего», «основной мысли во всем».

Другое дело -- Андрей Болконский.

Князь Андрей «высказывал свои мысли так ясно и отчетливо, что видно было, он не раз думал об этом...»; «...он бывал... сух, строго решителен и в особенности неприятно-логичен». Обратим внимание на этот ряд определений. О каком функциональном стиле практической стилистики русского языка говорят нам они?

Николушке нельзя нынче гулять: очень холодно.

Ежели бы было тепло, -- в такие минуты особенно сухо отвечал князь Андрей своей сестре, -- то он бы пошел в одной рубашке, а так как холодно, надо надеть на него теплую одежду, которая для этого и выдумана. Вот что следует из этого, что холодно, а не то чтоб оставаться дома, когда ребенку нужен воздух, -- говорил он с особенною логичностью, как бы наказывая кого-то за всю эту тайную, нелогичную, происходившую в нем внутреннюю работу. Княжна Марья думала в этих случаях о том, как сушит мужчин эта умственная работа.

Официально-деловой стиль представляется идеальным для образования и выражения причинно-условно-следственного смысла. И молодой князь «имел в высшей степени... практическую цепкость», цепкость «деловой словесности» (или, как сказали бы мы сегодня, -- практической стилистики). Князю Андрею свойственно, как отмечал А. В. Чичерин, «постоянное движение мысли».

Окончив свои визиты в пятом часу вечера, мысленно сочиняя письмо отцу о сражении и о своей поездке в Брюнн, князь Андрей возвращался домой к Билибину.

Дипломата Билибина тоже можно назвать стилистом (практическим!): «несмотря на свою лень, он иногда проводил ночи за письменным столом», чтобы «составить искусно, метко и изящно циркуляр, меморандум или донесение». Но у князя Андрея взгляд на стиль диалектичнее, глубже, как и смысл, который он искал и к которому стремился: «...навсегда ничего не бывает». Мы тоже понимаем, что «навсегда» антикаузально (и значит, не логично). Искусство делового -- каузального -- стиля молодой Болконский совершенствовал, когда «озабоченно переводил на русский язык статьи римского и французского свода...», когда служил в комиссии Сперанского, знаменитого редактора Свода законов Российской империи, «делового Карамзина». «Николай Павлович, вступив на престол, говорил умирающему в то время Карамзину: «Представьте себе, что вокруг меня никто не умеет написать двух страниц по-русски, кроме одного Сперанского...». Отец же князя Андрея -- старый князь Болконский -- был воспитан на «органической» причинно-следственной фразе ломоносовской традиции, любил эту «фразу» и сам прибегал к причинно-следственному способу выражения мысли как универсальной логичности делового стиля:

Отец с наружным спокойствием, но внутреннею злобой принял сообщение сына...

Во-первых, женитьба была не блестящая в отношении родства, богатства и знатности. Во-вторых, князь Андрей был не первой молодости и слаб здоровьем (старик особенно налегал на это), а она была очень молода. В-третьих, был сын, которого жалко было отдавать девчонке. В-четвертых, наконец, сказал отец, насмешливо глядя на сына, «я тебя прошу, отложи дело на год...».

Образчик делового стиля -- условного, причинного и следственного смыслов -- и в их четком, логическом и в том же неприятно логическом следовании, что отмечалось у молодого князя. Эта «органическая» сверхфраза окрашена речевой экспрессией XVIII в. -- иронией и острословием. Напомним, что отложить дело предложено боевому офицеру, а в слове дело (в Словаре 1847 г.) актуализировано значение «сражение»:

Впрочем, нынче, вероятно, дела не будет,-- сказал Багратион...

Офицер, товарищ Тушина, был убит в начале дела...

Любой человек ответит на вопрос, пример какого стиля приводится ниже:

Хочу славы, хочу быть известным людям, хочу быть любимым ими... для одного этого я живу. Да, для одного этого!.. И как ни дороги, ни милы мне многие люди -- отец, сестра, жена,-- самые дорогие мне люди, -- но, как ни страшно и ни неестественно это кажется, я всех их отдам сейчас за минуту славы, торжества над людьми...

Это стиль -- романтический. Мы могли бы раздвинуть его «пространство».

Князь Андрей первый, путая волосы о кисею полога, отошел от кроватки. «Да, это одно, что осталось мне теперь», -- сказал он со вздохом.

Чем отличается стиль от языка? Обычно на этот вопрос отвечают так: стиль принадлежит искусству, язык коммуникации (средству общения). Стиль -- монолог, язык -- диалог: два уровня единой иерархической системы. Однако главная, глубокая (и даже глубинная) разница между стилем и языком состоит в том, что всякий стиль формализует в себе причинно-следственные отношения. Всякий -- значит, и функциональный, и историко-литературный.

В романе «Война и мир» предстала -- в единственном, уникальном экземпляре -- сама эпоха литературного сентиментализма, с ее «всеобщим секретарем» -- карамзинским элегансом. И акценты сентименталистского стиля сосредоточены на Николае Ростове («в нем так много поэзии», по отзыву Жюли Карагиной):

Николай спел вновь выученную им песню:

В приятную ночь, при лунном свете,

Представить счастливо себе,

Что некто есть еще на свете,

Кто думает и о тебе!

«Обожаемый друг души моей, -- писал он. -- Ничто, кроме чести, не могло бы удержать меня от возвращения в деревню».

Конечно, трудно согласиться с восторженной Жюли о «поэзии» в Николае:

«....все это поэзия и бабьи сказки... Нужна строгость... Вот что!» -- говорил он, сжимая свой сангвинический кулак.

Но нельзя согласиться и с критикой Николая по части его «штиля», якобы «эпигонского, изобилующего романтическими штампами» и изобличающего в нем эпистолярного графомана.

Во-первых, его штампы сентименталистские, а разница между сентиментализмом и романтизмом весьма существенна. Во-вторых, дело вообще не в личных пристрастиях -- это, так сказать, историческая склонность к эпистолярному, т. е. к сентименталистскому (эти определения были синонимами), стилю.

Что же касается Наташи как эпистолярного автора, то, надо заметить, ее отличала вопиющая неграмотность. Ее письма к князю Андрею графиня выправляла (можно предположить: и орфографически, и стилистически) по черновикам («брульонам»).

Писатель создал каузальную (причинно-следственную) фразу. К ней -- «органической фразе» -- подступал уже Толстой-педагог. О методике выстраивания причинно-следственных отношений он говорил на примерах ученических сочинений в статье «Кому у кого учиться писать, крестьянским ребятам у нас или нам у крестьянских ребят?». Он вспоминает, как «сочиняли» дети: вначале «...многие умные и талантливые ученики писали пустяки, писали: «пожар загорелся, стали таскать, а я вышел на улицу» -- и ничего не выходило, несмотря на то, что сюжет сочинения был богатый и, что описываемое оставило глубокое впечатление на ребенке». Потом появились шедевры, перлы причинно-следственного смысла: «... побочная черта, что кум надел бабью шубенку, я помню, до такой степени поразила меня, что я спросил: почему же именно бабью шубенку?.. И в самом деле, черта эта необыкновенна... Кум, в бабьей шубенке, невольно представляется вам тщедушным, узкогрудым мужиком; каков он, очевидно, и должен быть. Бабья шубенка, валявшаяся на лавке и первая, попавшаяся ему под руку, представляет вам еще и весь зимний и вечерний быт мужика. Вам невольно представляются... вся эта внешняя безурядица крестьянского житья, где ни один человек не имеет ясно определенной одежды и ни одна вещь своего определенного места (...). Мне казалось столь странным, что крестьянский, полуграмотный мальчик вдруг проявляет такую сознательную силу художника, какой, на всей своей необъятной высоте развития, не может достичь Гете».

Тексты Толстого наполнены словами очищение, обновление, словосочетаниями внутренняя борьба, внутренний человек и подобное, иллюстрирующими толстовский принцип «единства самобытного нравственного отношения автора к предмету». Именно апелляцией толстовского автора-повествователя непосредственно к прямой речи героев предопределено и обусловлено развитие всесильного толстовского голоса.

Но то, что в Эпилоге (во 2-й части) появился вдруг функциональный стиль, было полной неожиданностью. Каким образом растворился и куда исчез из романа его сентименталистский стиль?

По закону превращения энергии стиль исчезнуть не мог, хотя бы по закону инерции (консерватизма) языкового сознания людей.

«Неподвижность земли» -- по Птолемею -- диктовала «несуществующую неподвижность в пространстве». Человек отказался от сознания этой «неподвижности», чтобы признать «неощущаемое нами движение»,-- говорит Толстой в финальных абзацах Эпилога. И констатирует, что вслед за этими отказом и признанием последует как неизбежное и необратимое для истории: «Точно так же необходимо отказаться от сознаваемой свободы и признать не ощущаемую нами зависимость». Напор толстовской мысли как бы разбивается о лингвистический утес: человек действительно отказался «от несуществующей свободы», но в своем языке не признал «не ощущаемой зависимости», он продолжает, несмотря на открытия Коперника, говорить языком геоцентрической системы Птолемея: восход, заход, закат, солнце встало, солнце поднялось, солнце клонится, солнце опускается -- так «несуществующая неподвижность» отложилась в движении. И дело не спасает так называемый «разум» -- эта высшая прерогатива человека: Лобачевский, признавая за животными ум, отказывал им в разуме. Л. Толстой отказывал в нем и человеку.

В Эпилоге свобода воли совсем не означает прямолинейного выбора между добром и злом. Кстати, Толстой, так любивший эти слова в своей бытовой и публицистической речи, весьма осторожен и сдержан в Эпилоге.

Чем понятнее нам связь человека с внешним миром вообще, тем недостовернее его свобода, экономическая, государственная, религиозная, общечеловеческая связь его с внешним миром, чем яснее она нам, тем недостовернее его свобода.

Как же «недостоверна» стилистическая (эстетико-речевая) свобода человека! Стиль -- крылья человека или саркофаг, в который он заключен навечно?

Но свободная воля человека, но произвол на добро и зло? Вот оно, великое слово, стоящее на пути истины.

В каноническую редакцию эти библейски величавые строки не вошли, они развернутся потом в исповедях, трактатах и филиппиках писателя.

Но и от второй части Эпилога веет такой же неистребимой тревогой, как от «Мертвых душ» Гоголя или от «Философических писем» Чаадаева. С одной стороны, мы чувствуем, как дух достигает высшего подъема деятельности, вырывается из круга «написанности». С другой -- нас пугает бесконечное число значений, заключенных в магических словах, их «сокровенная тайна», а самое главное -- безнадежность в аксиологической перспективе: «наука делает ученых, но не людей».

Эпилог во второй своей части антипоэтичен. Его двенадцать глав можно признать за двенадцать лекций -- семестровый университетский курс на тему «Дифференциал истории» (особо не вникая при этом в эстетический, а главное -- в эпический потенциал, персонифицирующий образ России: «русский мужичок» -- по Сеченову, «русские силы» и «русские голоса» -- по Менделееву, «русский человек» -- по Тимирязеву, «русский чернозем» -- по Докучаеву).

Эпилог во второй части риторичен -- как монолог, обращенный к слушателям (здесь скрыт один из его секретов: читатель стал слушателем); он содержит черты ораторских жанров: диатрибы (беседы с отсутствующим собеседником), солилоквиума (беседы с самим собой) и даже менипеи (вставочных эпизодов).

Совокупность риторических черт организуется в лекцию.

Лингвисты скажут: «Я распространяется предикатами», разными по значению, фазисными (начинаю, приступаю и др.) -- характерные черты университетской лекции.

В самом романе «Война и мир» не было «Я». Оно появилось только в Эпилоге, и в нем как-то диалектически надломилось и исчезло «колоссальное, тысячелетнее «Я» литературы» (В. Розанов), грозное «Я» в «Житии» Аввакума, потрясенное «Я» в «Путешествии...», дурашливо хитрое «Я» в «Что делать?», иезуитское «Я» в «Братьях Карамазовых». А если к ним прибавить другие «Я», научные -- подчеркнуто вежливое до любезности -- Сеченова, элегантное до изысканности -- Тимирязева, скептическое до эпатажа -- Мечникова, внушительное до проповедничества -- Столетова, открытое до чистосердечности -- Докучаева, то эпилоговое «Я» -- уникальнейший субъект в литературе.

Исследователи не останавливались на Эпилоге не только потому, что об этом их просил (как «упрашивал» простых читателей) сам Лев Толстой. Дело в том, что так называемая наука о языке (стилях) художественной литературы вообще обходила читателя. Она фиксировала те явления и факты, которые могли исходить исключительно от их демиурга, писателя.

Для литературоведения Эпилог потерян, поскольку в нем исчезла (неважно -- утонула или испарилась) литература.

Для языкознания Эпилог слишком однообразен синтаксической конструкцией с нелитературным, несловесностным «лексическим наполнением».

Только А. А. Шахматов решился взять оттуда (Эпилог-1) несколько предложений для своего «Синтаксиса русского языка».

Каким языком написан Эпилог-2?

Вот мнение Бахтина: «К концу романа познавательные философско-исторические суждения совершенно порывают свою связь с этическим событием и организуются в теоретический трактат». А вот мнение В. В. Виноградова: «Основной языковой фон романа -- русский повествовательный, научно-описательный и философско-публицистический». В последних главах образ автора «возносится над сферами сознания персонажей и над миром изображаемой действительности. Автор выступает здесь в качестве проповедника, искателя и «потустороннего» созерцателя подлинной простой, неприкрашенной истины».

По Бахтину, Эпилог «совершенно порывает», по Виноградову -- «возносится» и «потусторонничает», но у Бахтина, кроме «порывает», есть не менее замечательное суждение: «Автор должен находиться на границе создаваемого им мира как активный творец его, ибо вторжение его в этот мир разрушает его эстетическую устойчивость». Выходит, бахтинский отрыв нельзя понимать буквально -- в его терминологическом значении. Не будем забывать, что Бахтин любил метафоры. Для нас же важна мысль о границах между автором и героем, вернее, о «призрачности» этих демаркаций: «Всякая строгая выдержанность жанра помимо художественной воли автора начинает отзываться стилизацией, а то и пародийной стилизацией». «Толстой говорит научным языком...» -- считал Лев Шестов. Но противоположность самого «Я» выражена у Толстого противопоставлением духовного «Я» (Новозаветного) «Я» научному как извращенному «Я», которое Бердяев квалифицировал «бунтом» Толстого против истории и цивилизации. Мы заканчиваем раздел о языке Толстого разбором Эпилога-2, потому что различаем в нем эпилог XX в. Толстовский Эпилог-2 невыразимо актуален, вспомним его парадоксы: «убивал много людей, потому что он был очень гениален»; «сильнейшее орудие невежества - распространение книгопечатания» (можно прочитать -- телевидения); «передовые люди, т. е. толпа невежд»; то, что многим молодым людям казалось или кажется смешным, на исходе XX в. представляется Священным Писанием.

Конечно, Эпилог-2 написан языком супертолстовским -- т. е. с высшим напряжением его принципа «самобытного нравственного отношения автора к предмету», языком тяжелым и не всегда понятным.

Но мы ставили перед собой задачу показать процесс становления такого языка.

Ошибочно видеть равенство между Эпилогом романа и Толстым. Во всяком случае «Я» в Эпилоге совсем не синоним и не субститут (заменитель) «Я» собственно Толстого.

Мы старались показать, что Эпилог-2 (его язык) подготовлен единомышленниками -- наперсниками автора-повествователя: Пьером и Андреем, словом первого, предложением второго. Словом -- в том значении, в каком у пушкинского Ленского супруг («приди, приди...») -- высшее сопряжение смысла: «все благо...». Предложением -- в значении практической сочетаемости причины и следствия. И в том, что языку Толстого нельзя приписывать (как это почти безоговорочно делается) несобственно-прямую речь, более всего убеждает именно Эпилог -- воплощение толстовского голоса.