Где николай гоголь познакомился с щепкиным. Переписка Н
I
…Через несколько дней после назначения приват-доцентом в один из провинциальных университетов Ипполит Сергеевич Полканов получил телеграмму от сестры из её имения в далёком лесном уезде, на Волге.
Телеграмма кратко сообщала:
«Муж умер, ради бога немедленно приезжай помочь мне. Елизавета».
Этот тревожный призыв неприятно взволновал Ипполита Сергеевича, нарушая его намерения и настроение. Он уже решил уехать на лето в деревню к одному из товарищей и работать там, чтобы с честью приготовиться к лекциям, а теперь нужно ехать за тысячу с лишком вёрст от Петербурга и от места назначения, чтоб утешать женщину, потерявшую мужа, с которым, судя по её же письмам, ей жилось не сладко.
Последний раз он видел сестру года четыре тому назад, переписывался с нею редко, между ними давно уже установились те чисто формальные отношения, которые так обычны между двумя родственниками, разъединёнными расстоянием и несходством жизненных интересов.
Телеграмма вызвала у него воспоминание о муже сестры. Это был добродушный человек, любивший выпить и покушать. Лицо у него круглое, покрытое сетью красных жилок, глазки весёлые, маленькие; он плутовато прищуривал левый и, сладко улыбаясь, пел на сквернейшем французском языке:
Ипполиту Сергеевичу было как-то неловко верить, что этот весёлый малый умер, потому что люди пошлые обыкновенно долго живут.
Сестра относилась к слабостям этого человека с полупрезрительным снисхождением; как женщина неглупая, она понимала, что «в камень стрелять – только стрелы терять». Едва ли её сильно огорчила смерть мужа.
Но отказать ей в просьбе было бы неудобно. Работать можно и у неё не хуже, чем где-нибудь…
Ипполит Сергеевич решил ехать, и недели через две, тёплым июньским вечером, утомлённый сорокавёрстым путешествием на лошадях от пристани до деревни, он сидел за столом против сестры на террасе, выходившей в парк, и пил вкусный чай.
У перил террасы пышно разрослись кусты сирени, акаций; косые лучи солнца, пробиваясь сквозь их листву, дрожали в воздухе тонкими золотыми лентами. Узорчатые тени лежали на столе, тесно уставленном деревенскими яствами; воздух был полон запахом липы, сирени и влажной, согретой солнцем земли. В парке шумно щебетали птицы, иногда на террасу влетала пчела или оса и озабоченно жужжала, кружась над столом. Елизавета Сергеевна брала в руки салфетку и, досадливо размахивая ею в воздухе, изгоняла пчёл и ос.
Полканов уже успел заметить, что сестра – как он и думал – не особенно огорчена смертью мужа, что она смотрит на него, брата, испытующе и, говоря с ним, что-то скрывает от него. Он ожидал увидеть её нервной, бледной, утомлённой. Но теперь, глядя на её овальное лицо, покрытое здоровым загаром, спокойное, уверенное и оживлённое умным блеском светлых глаз, он чувствовал, что приятно ошибся, и, следя за её речами, старался подслушать и понять в них то, о чём она молчала.
– Я была подготовлена к этому, – говорила она спокойным контральто, и её голос красиво вибрировал на верхних нотах. – После второго удара он почти каждый день жаловался на колотья в сердце, перебои, бессонницу… Говорят, он там очень волновался, кричал… накануне он ездил в гости к Олесову – тут есть один помещик, полковник в отставке, пьяница и циник, разбитый подагрой. Кстати, у него есть дочь, – вот сокровище, я тебе скажу!.. Ты познакомишься с ней…
– Если нельзя избежать этого, – вставил Ипполит Сергеевич, с улыбкой взглянув на сестру.
– Нельзя! Она часто бывает здесь, а теперь, конечно, будет ещё чаще, – ответила она ему улыбкой же.
– Ищет жениха? Я не гожусь для этой роли.
Сестра пристально посмотрела в его лицо, овальное, худое, с острой чёрной бородкой и высоким белым лбом.
– Почему же не годишься? Я, конечно, говорю вообще, без мысли об этой Олесовой – ты поймёшь почему, когда увидишь её – но ведь ты думаешь же о женитьбе?..
– Пока ещё нет, – кратко ответил он, подняв от стакана свои глаза, светло-серые с сухим блеском.
– Да, – задумчиво сказала Елизавета Сергеевна, – в тридцать лет делать этот шаг для мужчины и поздно и рано…
Ему нравилось, что она перестала говорить о смерти мужа, но – зачем же, однако, она так пугливо позвала его к себе?
– Нужно жениться в двадцать лет или в сорок, – задумчиво говорила она, – так меньше риска обмануться самому и обмануть другого человека… а если и обманешь, то в первом случае платишь ему за это свежестью своего чувства, во втором же… хотя бы внешним положением, которое почти всегда солидно у мужчины в сорок лет.
Ему казалось, что она говорит это больше для себя, чем для него, он молчал, откинувшись в кресло, глубоко вдыхая ароматный воздух.
– Так я говорила – накануне он был у Олесова и, конечно, пил там. Ну и вот… – Елизавета Сергеевна печально тряхнула головой. – Теперь я… осталась одна… хотя я уже с третьего года жизни с ним почувствовала себя внутренно одинокой. Но теперь такое странное положение! Мне двадцать восемь лет, я не жила, а состояла при муже и детях… дети умерли.
Что я теперь? Что мне делать и как жить? Я продала бы это имение и поехала за границу, но его брат претендует на наследство, возможен процесс. Я не хочу уступать своего без законных к тому оснований и не вижу их в претензии его брата. Как ты об этом думаешь?
– Ты знаешь, я не юрист, – усмехнулся Ипполит Сергеевич. – Но ты расскажи мне всё это… посмотрим. Этот брат – он писал тебе?
– Да… и довольно грубо. Он – жуир, разорённый, сильно опустившийся… муж не любил его, хотя в них много общего.
– Посмотрим! – сказал Ипполит Сергеевич и довольно потёр руки. Ему было приятно узнать, зачем он нужен сестре, – он не любил ничего неясного и неопределённого. Он заботился прежде всего о сохранении внутреннего равновесия, и, если нечто неясное нарушало это равновесие, – в душе его поднималось смутное беспокойство и раздражение, тревожно побуждавшее его поскорее объяснить это непонятное, уложить его в рамки своего миропонимания.
– Говоря откровенно, – тихо и не глядя на брата объяснила Елизавета Сергеевна, – меня испугала эта нелепая претензия. Я так утомлена, Ипполит, так хочу отдохнуть, а тут опять что-то начинается.
Она тяжело вздохнула и, взяв его стакан, продолжала унылым голосом, неприятно щекотавшим нервы её брата:
– Восемь лет жизни с таким человеком, как покойный муж, мне кажется, дают право на отдых. Другая на моём месте – женщина с менее развитым чувством долга и порядочности – давно бы порвала эту тяжёлую цепь, а я несла её, хотя изнемогала под её тяжестью. А смерть детей… ах, Ипполит, если бы ты знал, что я переживала, теряя их!
Он смотрел в лицо ей с выражением сочувствия, но её жалобы не трогали его души. Ему не нравился её язык, какой-то книжный, несвойственный человеку, глубоко чувствующему, а светлые глаза её странно бегали из стороны в сторону, редко останавливаясь на чём-либо.
Жесты у неё были мягкие, осторожные, и от всей её стройной фигуры веяло внутренним холодом.
На перила террасы села какая-то веселая птичка, попрыгала по ним и упорхнула. Брат и сестра, проводив её глазами, несколько секунд молчали.
– Бывает у тебя кто-нибудь? Читаешь ты? – спросил брат, закуривая папиросу и думая о том, как хорошо было бы в этот славный тихий вечер молчать, сидя в покойном кресле тут на террасе, слушая тихий шелест листвы и ожидая ночь, которая придёт, погасит звуки и зажжёт звёзды.
– Бывает Варенька, потом изредка заезжает Банарцева… помнишь её? Людмила Васильевна… она тоже плохо живёт со своим супругом… но она умеет не обижать себя. У мужа много бывало мужчин, но интересных – ни одного! Положительно, не с кем словом перекинуться… хозяйство, охота, земские дрязги, сплетни – вот и всё, о чём они говорят…
Впрочем, один есть… кандидат на судебные должности Бенковский… молодой и очень образованный. Ты помнишь Бенковских? Подожди! Кажется, едет.
– Кто едет, этот Бенковский? – спросил Ипполит Сергеевич.
Его вопрос почему-то рассмешил сестру; смеясь, она встала со стула и сказала каким-то новым голосом:
– Варенька!
– Посмотрим, что ты о ней скажешь… Здесь она всех победила. Но какой же это урод с духовной стороны! А впрочем – вот сам увидишь!
– Не хотел бы, – равнодушно заявил он, потягиваясь в своём кресле.
– Я сейчас вернусь, – сказала Елизавета Сергеевна, уходя из комнаты.
– А она без тебя явится, – обеспокоился он. – Не уходи, пожалуйста, лучше я уйду!
– Да я сейчас же! – крикнула ему сестра из комнат.
Он поморщился и остался в своём кресле, глядя в парк. Откуда-то доносился быстрый топот лошади и шорох колёс о землю.
Перед глазами Полканова стояли ряды старых корявых лип, окутанные сумраком вечера. Их ветви переплелись друг с другом, образовали вверху густой навес пахучей зелени, и все они, дряхлые от времени, с потрескавшейся корой, с обломанными сучьями, казались живой и дружной семьёй существ, тесно сплочённых стремлением вверх к свету. Но кора их стволов была сплошь покрыта жёлтым налётом плесени, у корней густо разросся молодятник, и от этого на старых мощных деревьях было много засохших ветвей, висевших в воздухе безжизненными скелетами.
Ипполит Сергеевич смотрел на них и чувствовал желание уснуть тут в кресле, под дыханием старого парка.
Между стволов и ветвей просвечивали багровые пятна горизонта, и на его ярком фоне деревья казались ещё более мрачными, истощёнными. По аллее, уходившей от террасы в сумрачную даль, медленно двигались густые тени, и с каждой минутой росла тишина, навевая какие-то смутные фантазии. Воображение, поддаваясь чарам вечера, рисовало из теней силуэт одной знакомой женщины и его самого рядом с ней. Они молча шли вдоль по аллее туда, вдаль, она прижималась к нему, и он чувствовал теплоту её тела.
– Здравствуйте! – раздался густой грудной голос. Он вскочил на ноги и оглянулся, немного смущённый. Пред ним стояла девушка среднего роста в сером платье, на голове у неё было накинуто что-то белое и воздушное, как фата невесты, – это всё, что он заметил в первое мгновение.
Она протягивала ему руку, спрашивая:
– Ипполит Сергеевич, да? Олесова… Я уже знала, что вы приедете сегодня, и явилась посмотреть, какой вы. Никогда не видала учёных и… не знала, что они могут быть такие.
Его руку крепко пожимала сильная и горячая маленькая ручка, а он, немного растерявшись под этим натиском, молча кланялся ей, сердился на себя за своё смущение и думал, что, когда он взглянет ей в лицо, то на нём увидит откровенное и грубое кокетство.
Но, взглянув, он увидал большие, тёмные глаза, они простодушно и ласково улыбались, освещая красивое лицо. Ипполит Сергеевич вспомнил, что такое же лицо, гордое здоровой красотой, он видел на одной старой итальянской картине. Такой же маленький рот с пышными губками, такой же лоб, выпуклый и высокий, и огромные глаза под ним.
– Позвольте… я скажу, чтоб дали огня… пожалуйста, садитесь, – попросил он её.
– Да вы не беспокойтесь, я ведь здесь как дома, – сказала она, садясь в его кресло.
Он стоял у стола и молча смотрел на неё, зная, что это неловко и что ему нужно говорить. Но она, не смущаясь под его пристальным взглядом, сама спрашивала его, как он доехал, нравится ли ему деревня, долго ли он тут проживёт; он односложно отвечал ей, точно оглушённый ударом; ум его, всегда ясный, теперь смутился перед силой внезапно и хаотически взволнованных чувств. Восхищение пред ней боролось с раздражением на себя и любопытство – с чем-то близким к боязни. Цветущая здоровьем девушка сидела против него, откинувшись на спинку кресла, плотно обтянутая материей костюма, позволявшего видеть пышные формы её плеч и груди, и звучным голосом, полным властных нот, говорила ему пустяки, обычные при первой встрече незнакомых людей. Её тёмно-каштановые волосы красиво вились, брови были темнее волос. На смуглой шее около розового, прозрачного уха трепетала кожа, обнаруживая быстрое движение крови в её жилах, на подбородке являлась ямка всякий раз, когда улыбка открывала её белые мелкие зубы, и от каждой складки её платья веяло раздражающим соблазном. Было нечто хищное в мелких зубах, блестевших из-за сочных губ, а её поза, полная непринуждённой прелести, напоминала о грации избалованных кошек.
Полканову казалось, что он раздвоился: одна половина его существа поглощена этой чувственной красотой и рабски созерцает её, другая механически отмечает состояние первой. Он отвечал на вопросы девушки и сам о чём-то спрашивал её, будучи не в состоянии оторвать глаз от её соблазнительной фигуры. Он уже назвал её про себя «роскошной самкой» и внутренне усмехнулся над собой, но это не уничтожило его раздвоения.
На террасе появилась его сестра, говоря:
– Скажите, какая ловкая! Я её ищу там, а она уже…
– Я обошла парком.
– Познакомились?
– О, да! Я думала, что Ипполит Сергеевич по крайней мере лысый!
– Налить тебе чаю?
– Пожалуй, налей.
Ипполит Сергеевич отошёл в сторону от них и стал у лестницы, спускавшейся в парк. Он провёл рукой по лицу и потом пальцами по глазам, точно стирал пыль с лица и глаз. Ему стало стыдно перед собой за то, что он поддался взрыву чувства, стыд уступил место раздражению против девушки. Он назвал про себя сцену с ней казацкой атакой на жениха, и ему захотелось заявить ей о себе как о человеке, равнодушном к её вызывающей красоте.
– Я ночую у тебя и завтра пробуду весь день… – говорила она его сестре.
– А как же Василий Степанович? – удивлённо спросила сестра.
– У нас гостит тётя Лучицкая… Ты знаешь, папа очень любит её…
– Извините меня, – сказал Полканов, – я очень утомлён и пойду отдохну…
Он поклонился и пошёл, а вслед ему раздалось одобрительное восклицание Вареньки:
– Вам давно следовало это сделать!
В тоне её восклицания он услыхал только добродушие, но определил его как заискивающее, фальшивое.
Для него была приготовлена комната, служившая кабинетом мужу сестры. Среди неё стоял тяжёлый и неуклюжий письменный стол, перед ним дубовое кресло, у одной из стен, почти во всю длину её, развалился широкий турецкий диван, у другой – фисгармония и два шкапа с книгами. Несколько мягких стульев, курительный столик у дивана и шахматный у окна дополняли меблировку комнаты. Потолок был низок и закопчён, со стен смотрели тёмные пятна каких-то картин и гравюр в грубых золочёных рамах – всё было тяжело, старо и издавало неприятный запах.
На столе стояла большая лампа под голубым колпаком, и свет от неё падал на пол.
Ипполит Сергеевич остановился на границе этого светлого круга, испытывая неприятное чувство смутной тревоги, глядя на окна комнаты. Их было два; за ними и сумраке вечера рисовались тёмные силуэты деревьев. Он подошёл и растворил окна. Тогда комната наполнилась запахом цветущей липы и вместе с ним влетел весёлый взрыв здорового грудного смеха.
На диване ему приготовлена была постель, она занимала немного больше половины дивана.
Он посмотрел на неё и стал развязывать галстук, но потом резким движением толкнул кресло к окну и сел, нахмурившись.
Ощущение непонятной тревоги смущало и раздражало его. Чувство недовольства собой редко являлось в нём, но и являясь, никогда не охватывало его сильно и надолго – он умел быстро справляться с ним. Он был уверен, что человек должен понимать свои эмоции и развивать или уничтожать их, и, когда при нём говорили о таинственной сложности психической жизни человека, он, иронически усмехаясь, называл такие суждения «метафизикой».
Он спрашивал себя: неужели встреча с этой здоровой и красивой девушкой – должно быть, очень чувственной и глупой, – неужели эта встреча могла так странно повлиять на него? И, тщательно просмотрев порядок впечатлений этого дня, он должен был ответить утвердительно.
Да, это так, потому что она застала врасплох его ум, потому что он сильно утомлён путешествием и находился в непривычном ему настроении мечтательности в момент её появления пред ним.
Его несколько успокоило это размышление, и тотчас же она явилась пред его глазами в своей пышной красоте. Он созерцал её, закрыв глаза и нервозно вдыхая дым своей папиросы, но, созерцая, критиковал.
«В сущности она, – думал он, – вульгарна: слишком много крови и мускулов, мало нервов. Её наивное лицо неинтеллигентно, а гордость, сверкающая в открытом взгляде её глубоких тёмных глаз, – это гордость женщины, убеждённой в своей красоте и избалованной поклонением мужчин. Сестра говорила, что эта Варенька всех побеждает. Конечно, она попытается победить и его. Но он приехал сюда работать, а не шалить, и она скоро поймёт это».
«А не много ли я думаю о ней для первой встречи?» – мелькнуло у него в голове.
Диск луны, огромный, кроваво-красный, поднимался за деревьями парка; он смотрел, как глаз чудовища. Неясные звуки носились в воздухе, долетая со стороны деревни. Под окном в траве порой раздавался шорох: должно быть, крот или ёж шли на охоту. Где-то пел соловей. И луна так медленно поднималась на небо, точно роковая необходимость её движения была понятна ей и утомляла её.
Выбросив за окно угасшую папиросу, Полканов встал, разделся и погасил лампу. Тогда в комнату из сада хлынула тьма, деревья подвинулись к окнам, точно желая оглянуть в них, на пол легли две полосы лунного света, слабого и мутного.
Пружины дивана пискливо скрипнули, и, охваченный приятной свежестью полотняного белья, Полканов вытянулся и замер, лёжа на спине. Скоро он уже дремал и слышал под окном у себя чьи-то осторожные шаги и густой шёпот:
– Ма-арья… Ты тут?
Улыбаясь, он заснул.
Утром, проснувшись в ярком сиянии солнца, наполнявшем комнату, он тоже улыбался, вспоминая о девушке. К чаю он явился тщательно одетый, сухой и серьёзный, как и подобало учёному; но когда он увидал, что за столом сидит одна сестра, у него невольно вырвалось:
– А где же…
Лукавая улыбка сестры остановила его раньше, чем он окончил свой вопрос, и он, замолчав, сел к столу. Елизавета Сергеевна подробно осмотрела его костюм, не переставая улыбаться, Его злила эта улыбка.
– Она давно уже встала, мы с ней ходили купаться, и теперь она, наверное, в парке и должна скоро явиться, – объясняла Елизавета Сергеевна.
– Как ты подробно, – усмехнулся он. – Пожалуйста, – вели сейчас же после чая распаковать мои вещи.
– И вынуть их?
– Нет, нет, этого не надо. Я сам, а то всё перепутают… Там есть для тебя конфеты и книги.
– Спасибо! Это мило… А вот и Варенька!
Она явилась в дверях в лёгком белом платье, пышными складками падавшем с её плеч к ногам. Костюм её был похож на детскую блузу, и сама она в нём смотрела ребёнком.
Остановившись на секунду в дверях, она спросила:
– Разве вы ждали меня? – и бесшумно, как облако, подошла к столу.
Ипполит Сергеевич молча поклонился ей и, пожимая её руку, обнажённую до локтя, ощутил нежный аромат фиалок, исходивший от неё.
– Вот надушилась! – воскликнула Елизавета Сергеевна.
– Разве больше, чем всегда? Вы любите духи, Ипполит Сергеевич? Я – ужасно! Когда есть фиалки, я каждое утро рву их и растираю в руках, это я научилась ещё в прогимназии… Вам нравятся фиалки?
Он пил чай и не смотрел на неё, но чувствовал её глаза на своём лице.
– Я никогда не думал над тем, нравятся они мне или нет, – пожав плечами, сухо сказал он, но, взглянув на неё, невольно улыбнулся.
Оттенённое снежно-белой материей её платья, лицо у неё горело пышным румянцем, и глубокие глаза сверкали ясной радостью. Здоровьем, свежестью, бессознательным счастьем веяло от неё. Она была хороша, как ясный майский день на севере.
– Не думали? – воскликнула она. – Но как же, – ведь вы ботаник.
– А не цветовод, – кратко пояснил он и, недовольно подумав, что, пожалуй, это грубо, отвёл глаза свои в сторону от её лица.
– А ботаника и цветоводство не одно и то же? – спросила она, помолчав.
Его сестра, не стесняясь, засмеялась. А он почувствовал, что этот смех почему-то коробит его, и с сожалением воскликнул про себя:
«Да она глупа!»
Но потом, поясняя ей разницу между ботаникой и цветоводством, он смягчил свой приговор – она только невежда. Слушая его толковую и серьёзную речь, девушка смотрела на него глазами внимательной ученицы, и это нравилось ему.
– Да-а, – протянула Варенька, – вот как это! А что, ботаника интересная наука?
– Гм! Видите ли, на науки нужно смотреть с точки зрения той пользы, которую они приносят людям, – объяснил он со вздохом. Её неразвитость усиливала в нём симпатию к ней. А она, задумчиво постукивая ложкой по краю своей чашки, спрашивала его:
– Какая же может быть польза от того, что вы узнаете, как растёт репей?
– Та же, которую мы извлекаем, изучая явления жизни в каком-нибудь одном человеке.
– Человек и репей, – улыбнулась она. – Разве один человек живёт, как все?
Ему было странно, что этот неинтересный разговор не утомляет его.
– Разве я ем и пью так же, как мужики? – серьёзно, сдвигая брови, продолжала она. – И разве многие живут так, как я?
– А как вы живёте? – спросил он, предчувствуя, что этот вопрос изменит тему разговора.
– Как я живу? – вскричала девушка. – Хорошо! – И она даже закрыла глаза от удовольствия. – Знаете, я просыпаюсь утром, и, если день ясный, мне становится сразу ужасно весело! Точно мне подарили что-то дорогое и красивое, такое, что я давно хотела иметь…
Бегу купаться – у нас река на ключах – вода холодная, так и щиплет тело! Есть очень глубокие места, и я туда прямо с берега вниз головой – бух! Так всю и обожжёт… летишь в воду, как в пропасть, и в голове шумит… Вынырнешь, вырвешься из воды, – солнце смотрит на тебя и смеётся. Потом иду лесом домой, наберу цветов, надышусь лесным воздухом допьяна; приду – чай готов! Пью чай, а предо мной стоят цветы… и солнце на меня смотрит… Ах, если бы вы знали, как я люблю солнце! Потом наступает день и начинаются хлопоты по хозяйству… все меня любят, сразу понимают, слушаются, – и всё кружится колесом вплоть до вечера… потом солнце заходит, луна, звёзды являются… до чего это всё хорошо и как ново всегда! Вы понимаете? Я не умею понятно сказать… почему так хорошо жить… Но, может быть, вы чувствуете это и сами, да? Ведь вам понятно, почему жизнь такая хорошая, интересная?
– Да, конечно! – подтвердил он, готовый рукой стереть с лица сестры тонкую, насмешливую улыбку.
Он смотрел на Вареньку, не мешая себе любоваться ею, трепетавшей от желания передать ему силу наполняющего её существо ликования.
– А зима? Любите вы зиму? Она вся белая, здоровая, задорная, вызывающая бороться с ней…
Резкий звонок перебил её речь. Звонила Елизавета Сергеевна, и, когда в комнату влетела высокая девушка с круглым добрым лицом и плутоватыми глазами, она сказала ей утомлённым голосом:
– Убирайте посуду, Маша.
Потом озабоченно начала ходить по комнате, громко шаркая ногами.
Всё это несколько отрезвило увлечённую девушку; она повела плечами, как бы стряхивая с них что-то, и, немножко смущённая, спросила Полканова:
– Я надоела вам своими россказнями?
– Ну, что это вы! – протестовал он.
– Нет, серьёзно, – я показалась вам глупой? – добивалась она.
– Но – почему же?! – воскликнул Ипполит Сергеевич и удивился, что это у него вышло так горячо и искренно.
– Я дикая… необразованная… Но я очень рада говорить с вами;., потому что вы учёный и такой… не такой, каким я вас себе представляла.
– А вы как представляли себе меня? – осведомился он, улыбаясь.
– Я думала, вы всё будете говорить разные мудрости… это не так, а вот этак, и все глупы, а я – умница… У папы гостил товарищ, тоже полковник, как и папа, и тоже учёный, как вы. Но он военный учёный… как это?.. генерального штаба… он был ужасно надутый… по-моему, он даже ничего и не знал, а просто хвастался…
– Вы и меня таким же представляли? – спросил Ипполит Сергеевич.
Она сконфузилась, покраснела и, вскочив со стула, смешно забегала по комнате, растерянно говоря:
– Ах, как вы… ну, разве я могла…
– Ну, вот что, милые мои дети, – глядя на них прищуренными глазами, заявила Елизавета Сергеевна, – я пойду кое-чем заняться по хозяйству, а вас оставлю на волю божию!
Смеясь, она исчезла. Ипполит Сергеевич укоризненно посмотрел ей вслед и подумал, что нужно будет поговорить с ней о её манере держаться по отношению к этой, в сущности, очень милой, только неразвитой девушке.
– Знаете что – хотите кататься в лодке? Доедем до леса, там пойдём гулять и к обеду вернёмся. Идёт? Я ужасно рада, что сегодня такой ясный день и я не дома… А то у папы опять разыгралась подагра, и мне пришлось бы возиться с ним. А папа капризный, когда болен…
Он, удивлённый её эгоизмом, не сразу ответил согласием, а когда ответил, то вспомнил намерение, которое возникло у него вчера, с которым он вышел сегодня поутру из своей комнаты. Но пока ведь она не даёт оснований для того, чтобы заподозрить её в желании победить его сердце? В её речах можно видеть всё, кроме кокетства. И, наконец, почему же не провести один день с такой несомненно оригинальной девушкой?
– А вы умеете грести? Плохо? Это ничего, я буду сама, я сильная.
Они вышли на террасу, спустились в парк. Рядом с его длинной и худой фигурой она казалась ниже ростом и полнее. Он предложил было ей руку, но она отказалась.
– Зачем? Это хорошо, когда устанешь, а так только мешает идти…
Он улыбался, глядя на неё через свои очки, и шёл, соразмеряя свои шаги с её шагами, что ему очень нравилось. Походка у неё была лёгкая и красивая, – её белое платье плыло вокруг её стана, не колыхаясь ни одной складкой. В одной руке она держала зонт, другой свободно и красиво жестикулировала, рассказывая ему о красоте окрестностей деревни. Эта рука, по локоть обнажённая, сильная и смуглая, покрытая золотистым пухом, двигаясь в воздухе, заставляла глаза Ипполита Сергеевича внимательно следить за ней. И опять у него в тёмной глубине души трепетала непонятная, смутная тревога. Он старался уничтожить её, спрашивая себя: что побуждает его идти за этой девушкой? и отвечал себе: – любопытство; спокойное и чистое желание созерцать её красоту.
– Вот и река! Идите и садитесь в лодку, а я сейчас достану вёсла…
И она исчезла среди деревьев, прежде чем он успел попросить её указать ему, где можно найти вёсла.
В неподвижной, холодной воде реки отражались деревья вниз вершинами; он сел в лодку и смотрел ни них. Эти призраки были пышнее и красивее живых деревьев, стоявших на берегу, осеняя воду своими изогнутыми и корявыми ветвями. Отражение облагораживало их, стушёвывая уродливое и создавая в воде яркую и гармоничную фантазию на мотивах убогой, изуродованной временем действительности.
Любуясь призрачной картиной, окружённой тишиной и блеском ещё не жаркого солнца, вдыхая вместе с воздухом песни жаворонка, полные счастья жить, Ипполит Сергеевич ощущал в себе возникновение нового для него, приятного чувства покоя, ласкавшего ум, усыпляя его постоянное стремление понимать и объяснять. Тихий мир царил вокруг, и в этом мире неустанно совершалось безмолвное творчество природы, беззвучно созидалась жизнь, всегда поражаемая смертью, но непобедимая, тихо работала смерть, всё поражая, но не одерживая победы. А голубое небо сияло торжественной красотой.
На фоне картины в воде реки явилась белая красавица с ласковой улыбкой на лице. Она стояла там с вёслами в руках, точно приглашая идти к ней, молчаливая, прекрасная, и казалась отражённой с неба.
Ипполит Сергеевич знал, что это вышла из парка Варенька и что она смотрит на него, но ему не хотелось разрушать очарование ни звуком, ни движением.
– Скажите, какой вы мечтатель! – раздалось удивлённое восклицание.
Тогда он, с сожалением отвернувшись от воды, взглянул на девушку.
И сожаление исчезло, ибо эта девушка и в действительности была чарующе хороша.
– Вот уж нельзя подумать, что вы любите мечтать! У вас лицо такое строгое. Вы будете править, хорошо? Мы поедем вверх по течению… там красивее… И вообще против течения интереснее ехать, потому что гребёшь, двигаешься, чувствуешь себя…
Оттолкнутая от берега лодка лениво закачалась на сонной воде, но сильный удар вёсел сразу поставил её вдоль берега, и, перевалившись с борта на борт под вторым ударом, она легко скользнула вперёд.
– Мы поедем под горным берегом, потому что тут тень, – говорила девушка, разбивая воду ловкими ударами. – Только здесь слабое течение… а вот на Днепре – у тёти Лучицкой там имение – там, я вам скажу, ужас! Так и рвёт вёсла из рук… Вы не видали порогов на Днепре?..
– Только пороги дверей, – попытался сострить Ипполит Сергеевич.
– Я ездила через них, – смеясь, говорила она. – Хорошо! Однажды чуть не разбила лодку, непременно утонула бы тогда…
– Ну, это уж было бы нехорошо, – серьёзно сказал Ипполит Сергеевич.
– А что же? Я нисколько не боюсь смерти, хотя и люблю жить. Может быть, и там тоже интересно, как на земле…
– А может быть, там ничего нет, – с любопытством взглянув на неё, сказал он.
– Ну, как же нет! – убеждённо воскликнула она. – Конечно, есть!
Она сидела против него, упираясь маленькими ножками в перекладину, прибитую ко дну лодки, и с каждым ударом вёсел отклоняла свой корпус назад. Тогда под лёгкой материей платья рельефно обрисовывалась девичья грудь, высокая, упругая, вздрагивавшая от движений.
«Она не носит корсета», – подумал Ипполит Сергеевич, опуская глаза вниз. Но там они остановились на её ножках. Упираясь в дно лодки, они напрягались, и тогда были видны их контуры до колен.
«Что она – нарочно, что ли, надела это дурацкое платье?» – с раздражением подумал он и отвернулся, рассматривая высокий берег.
Плыли под крутым обрывом; с него свешивались кудрявые стебли гороха, плети тыкв с бархатными листьями, большие жёлтые круги подсолнухов, стоя на краю обрыва, смотрели в воду. Другой берег, низкий и ровный, тянулся куда-то вдаль, к зелёным стенам леса, и был густо покрыт травой, сочной и яркой; из неё ласково смотрели на лодку милые, как детские глазки, голубые и синие цветы. Впереди тоже стоял тёмно-зелёный лес – и река вонзалась в него, как кусок холодной стали.
– Вам не жарко? – спросила Варенька.
Он взглянул на неё и почувствовал себя сконфуженным: на лбу у неё под короной вьющихся волос блестели капельки пота, а грудь поднималась часто и высоко.
– Простите, пожалуйста! – с раскаянием воскликнув он. – Я засмотрелся… вы утомились… дайте мне вёсла!
– Вот уж не дам! Вы думаете, я устала? Это даже обидно мне! Мы и двух вёрст не проехали… Нет, уж вы сидите… Сейчас пристанем и пойдём гулять.
Гоголь и М. С. Щепкин
Вступительная статья
Знакомство Гоголя с великим русским актером, реформатором сцены Михаилом Семеновичем Щепкиным (1788–1863) произошло в первых числах июля 1832 года в Москве. Вполне вероятно, что незадолго до этого, во время петербургских гастролей Щепкина, Гоголю удалось видеть его выступления. Сын Щепкина Петр Михайлович вспоминал о первом посещении их дома Гоголем, в ту пору уже известным автором «Вечеров на хуторе близ Диканьки»: «<…> как-то на обед к отцу собралось человек двадцать пять <…>. В середине обеда вошел в переднюю новый гость, совершенно нам не знакомый. Пока он медленно раздевался, все мы, в том числе и отец, оставались в недоумении. Гость остановился на пороге в залу и, окинув всех быстрым взглядом, проговорил слова всем известной малороссийской песни:
«Ходит гарбуз по городу,
Пытается своего роду:
Ой, чи живы, чи здоровы,
Вси родичи гарбузовы?»
Недоумение скоро разъяснилось – нашим гостем был Н. В. Гоголь, узнавший, что мой отец тоже, как и он, из малороссов» (Щепкин, т. 2, с. 267). Несмотря на большую разницу в возрасте, знакомство обоих художников вскоре перешло в дружбу.
К моменту встречи за спиной Щепкина – тогда уже одного из популярнейших русских актеров – лежал более чем двадцатипятилетний опыт театральной деятельности. В составе профессиональной труппы он дебютировал еще в 1805 году в курском театре братьев Барсовых. С провинциальной сценой был связан и весь начальный период деятельности Щепкина, на ней он получил известность как талантливый комик. В 1823 году Щепкин переезжает в Москву, где к концу 1820-х годов приобретает прочную репутацию первого комического актера, выступая главным образом в так называемых светских комедиях и водевилях. Несмотря на успех, сам Щепкин ощущает ограниченность традиционного репертуара, сковывающего его творческие поиски. Для актерской манеры Щепкина характерно стремление к простоте и естественности, психологической достоверности, жизненности создаваемых образов. В этом смысле огромное значение имела для него встреча с драматургией Грибоедова (роль Фамусова в «Горе от ума») и в особенности Гоголя. Вспоминая в 1853 году этих «двух великих комических писателей», Щепкин признавался: «Им я обязан более всех; они меня, силою своего могучего таланта, так сказать, поставили на видную ступень в искусстве» (Щепкин, т.. 2, с. 55).
Щепкин славился как прекрасный чтец прозаических сочинений Гоголя, с успехом играл в инсценировках гоголевских «Вечеров…», глав второго тома «Мертвых душ» и, разумеется, в пьесах, составляющих основу драматургического наследия писателя, – «Ревизоре», «Женитьбе», «Игроках», «Тяжбе». Заботясь о формировании репертуара Щепкина, Гоголь не только подарил ему все свои опубликованные драматические сцены и отрывки, но и был инициатором и редактором выполненного специально для Щепкина перевода комедии итальянского драматурга Д. Жиро «Дядька в затруднительном положении», а также, вероятно, «Сганареля» Мольера.
За долгие годы своей сценической деятельности Щепкин знал немало актерских удач. Однако признанной вершиной его мастерства стала роль городничего в «Ревизоре». Впервые она была сыграна артистом 25 мая 1836 года – в день московской премьеры комедии. С ее подготовкой и связано начало переписки между Гоголем и Щепкиным. Придавая огромное значение постановке восхитившего его произведения, Щепкин пытался склонить автора к приезду в Москву для личного участия в репетициях. Однако, разочарованный приемом, оказанным «Ревизору» в Петербурге, Гоголь противился уговорам московских друзей. Поручив Щепкину руководство постановкой, он ограничил свое участие в ее подготовке лишь письменными инструкциями.
Вначале не вполне довольный своим исполнением («… сказались недостаток в силах и языке», – пишет он И. И. Сосницкому на следующий день после премьеры), Щепкин продолжал совершенствовать созданный им образ и в результате достиг максимальной убедительности, впечатления полного соответствия авторскому замыслу. «Кажется, что Гоголь с него списывал своего городничего, а не он выполнял роль, написанную Гоголем», – отмечал в 1838 году рецензент «Литературных прибавлений к «Русскому инвалиду» (Щепкин, т. 2, с. 12). «Актер понял поэта: оба они не хотят делать ни карикатуры, ни сатиры, ни даже эпиграммы; но хотят показать явление действительной жизни, явление характеристическое, типическое», – писал В. Г. Белинский (Бел., т. 2, с. 396–397).
Работа Щепкина над ролью городничего носила характер не просто глубокого проникновения в авторский замысел, но своего рода сотворчества, выявления новых граней в созданном писателем образе. Щепкинское истолкование повлияло и на последующую эволюцию собственно гоголевской интерпретации характера Сквозник-Дмухановского (см.: Алперс В. Театр Мочалова и Щепкина. М., 1979, с. 318–320).
Вероятно, в значительной степени под впечатлением выступлений Щепкина в «Ревизоре» сложилась и гоголевская концепция «актера-автора» – равноправного с писателем творца драматического произведения. Эта концепция отразилась в одном из своеобразных сочинений Гоголя 1840-х годов – «Развязке «Ревизора». Выведенный в ней в качестве главного действующего лица, Щепкин рисовался автором как образец истинного артиста, в его уста вкладывались дорогие для Гоголя тех лет идеи. Однако содержавшаяся в «Развязке» попытка интерпретации «Ревизора» в моралистическом духе вызвала резкие возражения самого Щепкина, выше всего ценившего в комедии Гоголя ее жизненную достоверность, узнаваемость персонажей (см.его письмо к Гоголю от 22 мая 1847 г.).
По своей тематике переписка между Гоголем и Щепкиным имеет довольно узкий характер. Почти целиком она связана с вопросами постановки сочинений Гоголя на московской сцене. Однако личности обоих художников раскрываются в ней достаточно полно, а порой и неожиданно. Так, в своих многочисленных постановочных указаниях и пояснениях Гоголь предстает перед нами как профессионально мыслящий режиссер. В то же время актер Щепкин обнаруживает в своих письмах к писателю несомненную литературную одаренность. Среди современников Щепкин слыл превосходным рассказчиком. Человек трудной судьбы (родившись в семье крепостного, он получил свободу лишь в 1821 году), глубокий знаток русской жизни, Щепкин обладал еще и поразительной наблюдательностью, даром меткой характеристики, глубокого обобщения. Рассказанные им истории легли в основу «Сороки-воровки» А. И. Герцена, произведений В. А. Соллогуба и М. П. Погодина, были использованы Н. А. Некрасовым и А. В. Сухово-Кобылиным. Отразились они и в творчестве Гоголя (эпизод с кошечкой в «Старосветских помещиках», история о «беленьких» и «черненьких» во втором томе «Мертвых душ»). Одним из образцов щепкинских рассказов служит приведенный им в письме к Гоголю анекдот о курском полицмейстере.
Жизнь Щепкина была богата яркими встречами. Он дружил с Белинским, Герценом, Шевченко, С. Т. Аксаковым. Однако отношения с Гоголем заняли в жизни артиста особое место. «После «Ревизора», – вспоминает И. И. Панаев, – любовь Щепкина к Гоголю превратилась в благоговейное чувство. Когда он говорил об нем или читал отрывки из его писем к нему, лицо его сияло и на глазах показывались слезы <…>» (Панаев И. И. Литературные воспоминания. 1950, с. 170). Этой привязанности Щепкин остался верен до конца дней. К Гоголю, свидетельствует его слуга, были обращены последние мысли умирающего актера (Щепкин, т. 2, с. 295).
До настоящего времени сохранились 11 писем Гоголя к Щепкину и 3 письма Щепкина к Гоголю. За исключением письма Гоголя от 21 октября (2 ноября) 1846 года, все они публикуются в настоящем издании.
Из книги Письма 1820-1835 годов автора Гоголь Николай ВасильевичМ. И. ГОГОЛЬ СПб. 12 мая <1832> Очень сожалею, что башмаки были велики. Было бы вам прислать назад, я бы переменил их. Посылаю теперь по две пары вам и сестре. Эти поменьше и должны быть вам в пору; а не то, так пришлите их назад вместе с старым башмаком, потому что по мерке трудно
Из книги Письма 1836-1841 годов автора Гоголь Николай ВасильевичМ. И. ГОГОЛЬ <1834> Мая 13. СПб Я получил письмо ваше и благодарю вас, маминька, за поздравление с прошедшими праздниками. Дай бог, чтобы вы, как будни, так и праздники, отныне проводили весело и в совершенном спокойствии, без больших хлопот. Я нимало не беспокоился насчет
Из книги Переписка Н. В. Гоголя. В двух томах автора Гоголь Николай ВасильевичM. И. ГОГОЛЬ Мая 16 <н. ст. 1838>. Рим Я получил ваше письмо и уже хотел было отвечать на него, как вдруг мне принесли еще одно ваше письмо, в котором вы извещаете о смерти Татьяны Ивановны. Мне было тоже прискорбно об этом слышать. Мне еще более было жаль, что мой добрый
Из книги Соборный двор автора Щипков Александр ВладимировичГоголь и Н. Я. Прокопович Вступительная статья В 1838 году Гоголь писал Николаю Яковлевичу Прокоповичу (1810–1857): «<…> ничто не в силах помешать мне думать о тебе, с кем начался союз наш под аллеями лип нежинского сада, во втором музее, на маленькой сцене нашего домашнего
Из книги Пушкин в жизни. Спутники Пушкина (сборник) автора Вересаев Викентий ВикентьевичГоголь и А. С. Пушкин Вступительная статья Личное и творческое общение с Александром Сергеевичем Пушкиным (1799–1837) сыграло в жизни Гоголя, в его формировании как писателя исключительную роль. Как признавался сам Гоголь, Пушкин-поэт «занимал все его воображение еще на
Из книги автораГоголь и В. А. Жуковский Вступительная статья Имя Василия Андреевича Жуковского (1783–1852) было известно Гоголю еще на школьной скамье. Легко вообразить, с каким трепетом в конце 1830 года в Петербурге Гоголь впервые предстал перед Жуковским, достав от кого-то
Из книги автораГоголь и М. П. Балабина Вступительная статья С семьей генерал-лейтенанта Петра Ивановича Балабина Гоголь познакомился в начале 1831 года, когда по рекомендации П. А. Плетнева стал домашним учителем дочери Балабина – Марьи Петровны (1820–1901). Дружный с Балабиными, Плетнев не
Из книги автораГоголь и М. П. Погодин Вступительная статья Михаил Петрович Погодин (1800–1875) – одна из примечательных фигур в русской литературно-общественной жизни прошлого века. Выходец из крепостной семьи, получившей отпускную в 1806 году, он в двадцать шесть лет становится профессором
Из книги автораЩепкин М. С. – Гоголю, 7 мая 1836 7 мая 1836 г. Москва Милостивый государь! Николай Васильевич! Письмо и «Ревизора» несколько экземпляров получил и по назначению все роздал, кроме Киреевского, который в деревне, и потому я отдал его экземпляр С. П. Шевыреву для доставления.
Из книги автораЩепкин М. С. – Гоголю, 24 октября 1842 24 октября 1842 г. Москва Москва, от. 24-го октября 1842 года. Милостивый государьНиколай Васильевич.По словам Сергея Тимофеича, вы теперь уже в Риме, куда я и адресовал это письмо, и дай бог, чтобы оно нашло вас здоровым и бодрым; а о себе скажу,
Из книги автораЩепкин М. С. – Гоголю, 22 мая 1847 22 мая 1847 г. Москва Милостивый государьНиколай Васильевич.На первые ваши три письма я не отвечал, и, конечно, на это нет извинения, а потому я и не извиняюсь, ибо это будет ни к чему, а объясню некоторые причины, которые привели меня к
Из книги автораГоголь и Аксаковы Вступительная статья Семья Аксаковых – замечательное, по-своему уникальное явление русской жизни 1830–1850-х годов. Заметный след в истории нашей культуры оставил глава семьи – писатель Сергей Тимофеевич Аксаков (1791–1859); его старший сын Константин
Из книги автораГоголь и А. О. Смирнова Вступительная статья Александра Осиповна Смирнова (урожденная Россет, 1809–1882) была одной из самых замечательных женщин первой половины XIX столетия. Без ее имени не полны страницы истории русской культуры, повествующие о Пушкине, Жуковском, Гоголе, о
Из книги автораГоголь и Вьельгорские Вступительная статья Семья Вьельгорских состояла из главы ее, графа Михаила Юрьевича Вьельгорского (1788–1856), его жены, Луизы Карловны, урожденной принцессы Бирон (1791–1853), и их детей: Иосифа Михайловича, Михаила Михайловича, Аполлинарии Михайловны,
Из книги автора Из книги автораМихаил Семенович Щепкин (1788–1863) Один из величайших русских актеров-комиков, артист московского театра. Сын дворового-крепостного графов Волькенштейнов. Будучи крепостным, кончил четырехклассное губернское училище в Курске и, с разрешения своих господ, поступил актером
Москва в гоголевской судьбе — город весьма значимый. Он заявил о себе как о писателе в Петербурге, любил Рим, рвался для общения с молодёжью в Киев. Но Москва, куда, по словам Гоголя, «едешь прямо домой, а не в гости», притягивала его к себе узами дружбы и товарищества.Николай Васильевич здесь многократно бывал и жил. В Москве завершился земной путь Гоголя, началась жизнь вечной классики мировой литературы. Мировой, а не только русской или украинской! И не случайно ЮНЕСКО объявила нынешний юбилейный год 200-летия со дня рождения писателя Годом Гоголя.
***
В июне 1832 года Гоголь пробыл в Москве недолго - около двух недель: он торопился в Малороссию, в родную Васильевку.
В этот его приезд, когда все уже прочли «Вечера на хуторе близ Диканьки» и многие хотели видеть автора, он познакомился с писателем Сергеем Тимофеевичем Аксаковым и его семьёй, с поэтом Иваном Ивановичем Дмитриевым, с историком Михаилом Петровичем Погодиным...
Тогда же состоялось знакомство и с великим русским актёром Михаилом Семёновичем Щепкиным. Гоголь решил сам, без всяких приглашений, просто пойти к нему - поговорить о русском театре и, может быть, рассказать о комедии, которую он задумал написать. С этого дня началась дружба двух великих людей, верная, крепкая - на всю жизнь.
Дружба - с частыми встречами и в высшей степени интересной перепиской. Гоголь и Щепкин были восторженными почитателями друг друга. Пьесы Гоголя помогли с наибольшей силой проявиться сценическому таланту великого актёра. В то же время именно Щепкин, создавший, по выражению Герцена, правду на русской сцене, впервые раскрыл на ней силу и глубину драматургического гения Гоголя.
25 мая 1836 года в Малом театре состоялось первое московское представление «Ревизора» Гоголя. Щепкин играл роль Городничего. Михаил Семёнович был душой постановки. О его изящной, естественной и простой игре В.Г. Белинский написал: «Актёр понял поэта». А вот ещё отзыв критики той поры: «Кажется, что Гоголь с него (М.С. Щепкина. - Н.Г.) списывал своего городничего, а не он выполнял роль, написанную Гоголем».
Гоголь присутствовать на спектакле отказался. Он собирался за границу. И вот в Москве появилась сама книга. «Наконец показалось и в нашем добром городе Москве двадцать пять экземпляров желанного «Ревизора», - сообщал один из московских журналов, - и они расхватаны, перекуплены, перечитаны, зачитаны, выучены, превратились в пословицы, и пошли гулять по людям, обернулись эпиграммами и начали клеймить тех, к кому придутся».
***
Осенью 1839 года Гоголь вернулся из-за границы в Россию, приехал в Москву вместе с историком Михаилом Петровичем Погодиным, с которым встретился в Вене. Он остановился в его доме на Девичьем поле (ныне Погодинская улица).
Гоголь трижды по приезде из-за границы в Москву останавливался и жил у Погодина (в 1839-1840, 1841-1842 и 1848 гг.), пользовался богатым архивом древних грамот, рукописей, книг, которые наряду с коллекцией народных лубков, старинного оружия и монет собирал в своём доме Погодин. Здесь Гоголь нашел рукописные материалы об истории запорожских казаков. Они помогли ему в работе над новой редакцией «Тараса Бульбы».
Известие о возвращении Гоголя быстро разнеслось по Москве. Несколько раз в этот свой приезд Гоголь читал друзьям отдельные главы «Мёртвых душ», от которых все были в восторге.
«Вы привезли с собою в подарок русской литературе, - писал один из знакомых Погодина из Петербурга, - беглеца Пасичника… Теперь только и разговоров, что о Гоголе… Только и слышим, что цитаты из «Вечеров на хуторе», из «Миргорода», из «Арабесков». Даже вздумали разыгрывать «Ревизора». Любители петербургской жизни и петербургского общества завидуют теперь москвичам... Вот что значит побыть несколько временя за границею, возбудив перед тем всеобщее внимание. Петербург жалеет, что потерял одного из достойнейших литераторов, и возвышает цену произведений Гоголя. Ревизора едва можно достать, и то не меньше, как за пятнадцать рублей. Потрудитесь предостеречь Гоголя, чтоб он не медлил изданием своих творений, если не хочет возбудить против себя ярости почитателей его таланта …»
***
9 мая 1840 года, на Николин день, в день своих именин (по старому стилю), Гоголь решил устроить обед - собрать своих друзей и знакомых, чтобы проститься с ними перед отъездом. Это был первый именинный обед Гоголя в Москве. Позднее эти обеды вошли у него в традицию. Каждый раз, когда Гоголь в этот день бывал в Москве, он устраивал такой праздник.
Столы вынесли в широкую липовую аллею Погодинского сада. Гостей съехалось человек пятьдесят. Среди них - Михаил Семёнович Щепкин, московские и петербургские литераторы…
Гоголь ждал и Лермонтова, который за дуэль был переведен в Тенгинский пехотный полк на Кавказ и по дороге в ссылку оказался в Москве. О Лермонтове Гоголю говорил Белинский. Только что вышел «Герой нашего времени», в журналах было много стихотворений Лермонтова. Николай Васильевич уже всё это прочел.
Лермонтов приехал на именины к Гоголю. Он попросил поэта после застолья прочесть что-нибудь, и Михаил Юрьевич прочел отрывок из только что написанной поэмы «Мцыри».
«Никто ещё не писал у нас такой правильной, прекрасной и благоуханной прозой, - заметил Гоголь о лермонтовском «Герое нашего времени» позднее, уже после гибели поэта. - Тут видно больше углубленья в действительность жизни; готовился будущий великий живописец русского быта...»
В конце 1841 года Гоголь снова в Москве - он сдержал свое обещание, привёз готовую рукопись поэмы «Мёртвые души». Но не так-то просто было её напечатать. Начались хлопоты, разговоры с цензорами, уговоры, доказательства, унизительные и тяжёлые дни для Гоголя. И только с помощью друзей удалось, наконец, получить разрешение для печати. В конце мая 1842 года «Мёртвые души» вышли в свет: первый том был напечатан в типографии Московского университета.
***
Когда Гоголь избрал Москву местом своего проживания, образ его мысли сильно изменился. Счастье принимать Гоголя, радость живого общения с ним доставалось теперь исключительно Первопрестольной. Куда бы он не отправлялся - в Малороссию, Рим или в паломничество на Святую Землю - возвращался всегда сюда. В Петербург Гоголь наведывался с той поры редко.
Чувства, которые питал Гоголь к древней русской столице, ярко раскрывает гоголевский отрывок «Москва и Петербург (из записок подорожного)». Сколько тут искрометных сравнений! «Москва — старая домоседка, печёт блины, глядит издали и слушает рассказ, не подымаясь с кресел; Петербург — разбитной малый, никогда не сидит дома, всегда одет и похаживает на кордоне, охорашиваясь перед Европою…» «В Москве все невесты, в Петербурге все женихи». «В Москву тащится Русь с деньгами в кармане и возвращается налегке; в Петербург едут люди безденежные и разъезжаются во все стороны света с изрядным капиталом». По этим запискам нетрудно уловить, что симпатии автора на стороне Москвы.
О любви писателя к Москве говорят и письма, которые он отправлял своей предполагаемой невесте Анне Михайловне Виельгорской. Когда та собиралась приехать в Первопрестольную, Николай Васильевич писал ей: «От всей души желаю, чтобы Москва оставила в душе вашей навсегда самое благодатное впечатление». В другой раз он приглашает её для осмотра московских святынь.
Сам Гоголь регулярно посещал храмы Москвы. К примеру, за домом Пашкова и поныне сохранился храм Святителя и Чудотворца Николая в Старом Ваганькове, построенный в XVI столетии. В 40-х годах XIX века в доме Пашкова располагался Дворянский институт. Его воспитанники свидетельствовали, что не один раз храм посещал Николай Васильевич. Вместе с ними он слушал Пасхальную заутреню, стоял у клироса рядом с Погодиным.
Осенью 1848 года Гоголь окончательно перебирается в Москву. Друзья и знакомые встречали его восторженно.
Гоголь поселился на Никитском бульваре в двух скромных комнатах первого этажа усадьбы Талызиных-Толстых. Он готовил к изданию собрание своих сочинений. Часто прогуливался по Никитскому бульвару, а молодёжь ходила смотреть, как гуляет Гоголь.
Николай Васильевич недоволен был своей работой над вторым томом «Мёртвых душ», который здесь, в усадьбе, перед смертью сжег. «Творчество мое лениво. Стараясь не пропустить и минуты времени, не отхожу от стола, не отодвигаю бумаги, не выпускаю пера - но строки лепятся вяло, а время летит невозвратно…»
***
Однажды Щепкин сообщил Гоголю о приезде в Москву Ивана Сергеевича Тургенева и о его желании познакомиться с ним (мемуары Тургенева, где он вспоминает и о встрече с Гоголем, были написаны им летом 1869 года, опубликованы в том же году в первом томе «Сочинений И. С. Тургенева»).
«Меня свёл к Гоголю покойный Михаил Семенович Щепкин, - вспоминал Тургенев. - Помню день нашего посещения: 20-го октября 1851 года /…/. Мы приехали в час пополудни: он немедленно нас принял. Комната его находилась возле сеней, направо. Мы вошли в неё - и я увидел Гоголя, стоявшего перед конторкой с пером в руке. /…/ Увидев нас со Щепкиным, он с весёлым видом пошел к нам навстречу и, пожав мне руку, промолвил: «Нам давно следовало быть знакомыми» /…/
Михаил Семёнович предупредил меня, что с ним не следует говорить о продолжении «Мёртвых душ», об этой второй части, над которою он так долго и так упорно трудился и которую он, как известно, сжёг перед смертию, - что он этого разговора не любит. /…/ Впрочем, я и не готовился ни к какой беседе - а просто жаждал видеться с человеком, творения которого я чуть не знал наизусть /…/.
Щепкин заранее объявил мне, что Гоголь не словоохотлив: на деле вышло иначе. Гоголь говорил много, с оживлением, размеренно отталкивая и отчеканивая каждое слово - что не только не казалось неестественным, но, напротив, придавало его речи какую-то приятную вескость и впечатлительность... Всё выходило ладно, складно, вкусно и метко. Впечатление усталости, болезненного, нервического беспокойства, которое он сперва произвёл на меня, - исчезло. Он говорил о значении литературы, о призвании писателя, о том, как следует относиться к собственным произведениям; высказал несколько тонких и верных замечаний о самом процессе работы, о самой, если можно так выразиться, физиологии сочинительства, и всё это - языком образным, оригинальным и, сколько я мог заметить, нимало не подготовленным заранее, как это сплошь да рядом бывает у «знаменитостей» /…/».
5 ноября (по старому стилю) 1851 года Гоголь читал в усадьбе А. П. Толстого на Никитском бульваре, где проживал, собравшимся друзьям и актерам Малого театра «Ревизора».
«Он принялся читать - и понемногу оживился, - вспоминал И.С.Тургенев. - Щеки покрылись легкой краской; глаза расширились и посветлели. Читал Гоголь превосходно... Я слушал его тогда в первый - и в последний раз /…/ Казалось, Гоголь только и заботился о том, как бы вникнуть в предмет, для него самого новый, и как бы вернее передать собственное впечатление. Эффект выходил необычайный - особенно в комических, юмористических местах; не было возможности не смеяться - хорошим, здоровым смехом; а виновник всей этой потехи продолжал, не смущаясь общей весёлостью и как бы внутренне дивясь ей, все более и более погружаться в самое дело - и лишь изредка, на губах и около глаз, чуть заметно трепетала лукавая усмешка мастера. С каким недоумением, с каким изумлением Гоголь произнес знаменитую фразу Городничего о двух крысах (в самом начале пиесы): «Пришли, понюхали и пошли прочь!» - Он даже медленно оглянул нас, как бы спрашивая объяснения такого удивительного происшествия. Я только тут понял, как вообще неверно, поверхностно, с каким желанием только поскорей насмешить - обыкновенно разыгрывается на сцене «Ревизор». Я сидел, погружённый в радостное умиление: это был для меня настоящий пир и праздник. /…/
***
Григорий Петрович Данилевский, известный в свое время беллетрист, не принадлежал к числу близких к Гоголю людей. И хотя воспоминания Данилевского охватывают очень ограниченный отрезок времени, они подробно освещают ряд существенных эпизодов биографии Гоголя в последний год его жизни, некоторые живые черты его характера («Знакомство с Гоголем», журнал «Исторический вестник», 1886, № 12).
«Впервые в жизни я увидел Гоголя за четыре месяца до его кончины, - вспоминал Г.П.Данилевский. - Это случилось осенью в 1851 году /…/ я получил от старого своего знакомого, покойного московского профессора О. М. Бодянского, записку, в которой он извещал меня, что один из наших земляков-украинцев, г. А-й, которого перед тем я у него видел, предполагал петь малорусские песни у Гоголя и что Гоголь, узнав, что и у меня собрана коллекция украинских народных песен, с нотами, просил Бодянского пригласить к себе и меня /…/
В назначенный час я отправился к О. М. Бодянскому, чтобы ехать с ним к Гоголю. Бодянский тогда жил у Старого Вознесения на Арбате, на углу Мерзляковского переулка, в доме ныне Е. С. Мещерской, № 243. Он встретил меня словами: «Ну, земляче, едем; вкусим от благоуханных, сладких сотов родной украинской музыки». Мы сели на извозчичьи дрожки и поехали по соседству на Никитский бульвар, к дому Талызина, где, в квартире гр. А. П. Толстого, в то время жил Гоголь. /…/
Въехав в каменные ворота высокой ограды, направо, к балконной галерее дома Талызина, мы вошли в переднюю нижнего этажа. Старик-слуга графа Толстого приветливо указал нам дверь из передней направо.
Не опоздали? - спросил Бодянский, обычною своею, ковыляющею походкой проходя в эту дверь.
Пожалуйте, ждут-с! - ответил слуга.
Бодянский прошёл приёмную и остановился перед следующею, затворённою дверью в угольную комнату, два окна которой выходили во двор и два на бульвар. Я догадывался, что это был рабочий кабинет Гоголя. Бодянский постучался в дверь этой комнаты.
Чи дома, брате Миколо? - спросил он по-малорусски.
А дома ж, дома! - негромко ответил кто-то оттуда.
Сердце у меня сильно забилось. Дверь растворилась. У её порога стоял Гоголь.
Мы вошли в кабинет/…/.
А где же наш певец? - спросил, оглядываясь, Бодянский.
Надул, к Щепкину поехал на вареники! - ответил с видимым неудовольствием Гоголь. - Только что прислал извинительную записку, будто забыл, что раньше нас дал слово туда /…/.
Передо мной был не только не душевнобольной или вообще свихнувшийся человек, а тот же самый Гоголь, тот же могучий и привлекательный художник, каким я привык себе воображать его с юности /…/.
А что это у вас за рукописи? - спросил Бодянский, указывая на рабочую, красного дерева, конторку, стоявшую налево от входных дверей, за которою Гоголь, перед нашим приходом, очевидно, работал стоя.
Так себе, мараю по временам! - небрежно ответил Гоголь.
На верхней части конторки были положены книги и тетради; на её покатой доске, обитой зелёным сукном, лежали раскрытые, мелко исписанные и перемаранные листы.
Не второй ли том «Мёртвых душ»? - спросил, подмигивая, Бодянский.
Да... иногда берусь, - нехотя проговорил Гоголь, - но работа не подвигается; иное слово вытягиваешь клещами. /…/».
В своих воспоминаниях Г.П.Данилевский пишет и о чтении «Ревизора»:
«Стол, вокруг которого на креслах и стульях уселись слушатели, стоял направо от двери, у дивана, против окон во двор. Гоголь читал, сидя на диване. В числе слушателей были: С. Т. и И. С. Аксаковы, С. П. Шевырев, И. С. Тургенев, Н. В. Берг и другие писатели, а также актеры М. С. Щепкин, П. М. Садовский и Шуйский. Никогда не забуду чтения Гоголя. Особенно он неподражаемо прочел монологи Хлестакова и Ляпкина-Тяпкина и сцену между Бобчинским и Добчинским. «У вас зуб со свистом», - произнёс серьезно и внушительно Гоголь, грозя кому-то глазами и даже пришептывая при этом, будто и у него свистел зуб. Неудержимый смех слушателей изредка невольно прерывал его. Высокохудожественное и оживлённое чтение под конец очень утомило Гоголя. Его сил как-то вообще хватало не надолго. Когда он дочитал заключительную сцену комедии, с письмом, и поднялся с дивана, очарованные слушатели долго стояли группами, вполголоса передавая друг другу свои впечатления. Щепкин, отирая слезы, обнял чтеца…»
***
А вот один из самых близких друзей Гоголя М. С. Щепкин, к сожалению, не оставил написанных мемуаров о Николае Васильевиче. Но до нас дошел ряд его устных рассказов и воспоминаний о любимом писателе, которыми он делился в семейном кругу. Его внук М. А. Щепкин составил воспоминания о своем великом деде и его дружбе с Гоголем со слов родителей и других близких родственников.
«Гоголь был очень расположен к Щепкину, - вспоминает М.А.Щепкин. - Оба они знали и любили Малороссию и охотно толковали о ней, сидя в дальнем углу гостиной в доме Михаила Семёновича. Они перебирали и обычаи, и одежду малороссиян, и, наконец, их кухню. Прислушиваясь к их разговору, можно было слышать под конец: вареники, голубцы, паленицы - и лица их сияли улыбками. Из рассказов Щепкина Гоголь почерпал иногда новые черты для лиц в своих рассказах, а иногда целиком вставлял целый рассказ его в свою повесть. Это делалось по просьбе Михаила Семёновича, который желал, чтобы характерные выражения или происшествия не пропали бесследно и сохранились в рассказах Гоголя. Так, Михаил Семёнович передал ему рассказ о городничем, которому нашлось место в тесной толпе, и о сравнении его с лакомым куском, попадающим в полный желудок. Так, слова исправника: «полюбите нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит (из второй главы первоначальной редакции второго тома «Мёртвых душ» - Н.Г.) - были переданы Гоголю Щепкиным...»
М.П. Погодин отмечал, что «…Гоголь сам обязан был многим Щепкину». В частности, многими своими сюжетами. Писатель заимствовал из историй актёра персонажей и их черты для своих творений.
Щепкин на одиннадцать лет пережил Гоголя, но умер с его именем на устах. Сохранился рассказ внука Щепкина: «По словам сопровождавшего его слуги Александра, Михаил Семёнович, заболев, почти сутки лежал в забытьи, и вдруг неожиданно соскочил с постели... «Скорей, скорей одеваться», - закричал он. - «Куда вы, Михаил Семёнович? Что вы, бог с вами, лягте», - удерживал его Александр. - «Как куда? Скорее к Гоголю». - «К какому Гоголю?» - «Как к какому? К Николаю Васильевичу». - «Да что вы, родной, господь с вами, успокойтесь, лягте, Гоголь давно умер». - «Умер? - спросил Михаил Семенович. - Умер... да, вот что...» Низко опустил голову, покачал ею, отвернулся лицом к стене и навеки заснул». («Исторический вестник», 1900, №8).
Лишь в сентябре нынешнего, юбилейного года, на гоголевской могиле здесь, как и на прежнем захоронении, вместо помпезного памятника вновь будет установлен православный крест с голгофой, с кратким и пронзительным изречением библейского пророка Иеремии: «Горьким словом моим посмеюся…»
_________________
Николай ГОЛОВКИН - член Союза писателей России.
По преданию, Гоголь дал зарок приехать в Москву знаменитым. И действительно, впервые посетил ее в конце холодного, дождливого июня 1832 года, когда вся Россия упивалась «Вечерами на хуторе близ Диканьки». В Москве он оказался проездом, направляясь из Петербурга на родину, на Полтавщину, и остановился у своего единственного в ту пору московского знакомого - историка М.П. Погодина, некогда передавшего ему в Петербурге восторги москвичей. Так первым московским адресом Гоголя стала Мясницкая улица, где тогда жил Погодин. Гоголь никогда не имел в первопрестольной даже наемной квартиры - до самой смерти он только гостил у друзей.Настоящая Москва для Гоголя началась с Арбата. Погодин, взявший на себя роль чичероне, сразу же увлек его туда - показать душу Москвы и представить «москвитянам». Первый визит приятели нанесли С.Т. Аксакову в Большой Афанасьевский переулок, причем явились без предупреждения, чем немало смутили хозяина, оказавшегося без сюртука. Гоголь ушел быстро, но взяв слово, что Аксаков познакомит его с директором московских театров М.Н. Загоскиным.
Загоскин только что на гонорары от романа «Юрий Милославский» купил себе усадьбу в Денежном переулке. Он встретил знаменитого гостя довольно странно: хлопал его по плечу, одобрительно бил кулаком в спину, называл хомяком и сусликом и без умолку говорил о себе с большой долей вранья. Говорят, он и стал прототипом Хлестакова.
Гоголь один отправился к М.Н. Щепкину в Большой Спасский переулок и к поэту И.И. Дмитриеву на Спиридоновку, где тот жил в деревянном доме, построенном, как сказывали, по проекту самого А. Витберга, автора проекта храма Христа Спасителя на Воробьевых горах. Гоголь пробыл в Москве всего полторы недели и расставался с первопрестольной с тоскою. А в октябре снова был в Москве и сразу же отправился на 1-ю Мещанскую к профессору М.А. Максимовичу, собирателю народных песен. Тем же чрезвычайно был увлечен и славянофил П.В. Киреевский, которого Гоголь навестил в его доме у Красных ворот.
Москва очень нравилась Гоголю, но в следующий раз он приехал только в 1835 году, из Петербурга, и обставил свой визит с юмором - по сюжету «Ревизора». Гоголь ехал в Москву с двумя приятелями: один скакал впереди с известием, что скоро приедет инкогнито важная персона. «Важная персона», прибыв на постоялый двор, тут же осведомлялась у смотрителей о лошадях, за счет чего путь в Москву сократился вдвое.
Гоголя ждали в Москве с нетерпением. Он вез с собой новую пьесу «Женихи» (будущую «Женитьбу») и дал согласие ее читать. Первое авторское чтение состоялось у Погодина на Мясницкой, а потом в доме Дмитриева, где присутствовал М.Н. Щепкин, считавший Гоголя гениальнейшим комиком и несравненным актером. Гоголь посетил и Большой театр, расположившись в ложе Аксаковых, но был принужден бежать прежде конца спектакля, потому что все зрители смотрели не на сцену, а туда, где сидел знаменитый Гоголь.
В тот приезд он встретился с Белинским в доме Штюрмера у Красных ворот. Нанес визит Денису Давыдову в его Пречистенский дворец и Е.А. Баратынскому в Вознесенский переулок. Побывал и у Павла Нащокина в Воротниковском переулке, у Старого Пимена, - в том самом доме, который станет последним московским адресом Пушкина, посетившего друга в свой прощальный приезд в Москву.
В апреле 1835 года в Петербурге на сцене Александрийского театра состоялась премьера «Ревизора», на которой присутствовал император Николай I, сказавший потом, что досталось всем, а ему больше всех. По мнению большинства, постановка оказалась неудачной, и потому сам государь будто бы запретил изобразить Гоголя на грандиозной картине «Парад на Марсовом поле», где можно увидеть почти всех литературных знаменитостей той поры. Так или иначе, Гоголь был расстроен и не приехал на московскую премьеру «Ревизора» в Малом театре, которая состоялась 25 мая того же года, как ни звал его Щепкин, игравший городничего. На следующий 1836 год Гоголь уехал за границу, возможно, от неудачи премьеры в столице, но главное - работать, предчувствуя, как вспоминал он в «Авторской исповеди», что узнает цену России только вне России и добудет любовь к ней вдали от нее. Любимым городом Гоголя стал Рим, где, по его словам, человек «целой верстой ближе к Богу».
Он вернулся в Москву в конце сентября 1839 года и остановился у Погодина, который уже переселился в свою знаменитую Погодинскую избу - бывшую усадьбу князей Щербатовых на Девичьем поле, попавшую на страницы толстовского романа «Война и мир»: именно в ней Пьера Безухова допрашивал маршал Даву. Поблизости стояла церковь Саввы Освященного, ставшая для Гоголя московским домовым храмом вплоть до трагического конца его жизни. Гоголю отвели уютную мансарду, где было много солнца и тепла, которыми он избаловался в знойной Италии. Здесь он праздновал именины на Николу Вешнего и приглашал всех тех, кого хотел увидеть. Однажды сюда пришел Лермонтов и читал Гоголю поэму «Мцыри».
Слава утомляла писателя: когда к Погодину приезжали «посмотреть» на Гоголя, он тут же «свертывался, как улитка», и умолкал. Зато любил много гулять по Москве. Побывал в Коломенском, Измайлове, Филях, Кунцеве, Черкизове, Симонове, Останкине, Царицыне, у Николы в Столпах на Маросейке, у Мартина Исповедника на Таганке, у Николы на Старых Ваганьках…
Гоголя уговорили посмотреть московскую постановку «Ревизора». Загоскин даже перенес спектакль на сцену Большого театра из Малого, чтобы вместить москвичей, желавших посмотреть на автора. В зале были Белинский, Бакунин, Грановский, Аксаковы, Огарев, Панаев. Сам Гоголь укромно сидел в ложе А.Д. Черткова, владельца знаменитой библиотеки, с которым познакомился за границей. Но спрятаться ему так и не удалось: зрители столь бурно вызывали автора, что ему снова пришлось бежать до окончания спектакля. Чертковы, вернувшись из театра домой, на Мясницкую, обнаружили Гоголя мирно спящим на диване в гостиной.
В Европе Гоголь завел много хороших знакомств. В Риме он подружился с профессором Московского университета С.П. Шевыревым. Так появился еще один гоголевский адрес в Москве - Дегтярный переулок, 4, близ Тверской: здесь писатель останавливался погостить (дом снесли в советское время). Гоголь был рад Москве, говорил, что его сердце не может выдержать всего того добра и тепла, которым одарила его старая русская столица, и собирался сам одарить ее своим трудом - романом «Мертвые души». В начале октября 1841 года он встретился с цензором И.М. Снегиревым по поводу публикации первого тома. Издание «шло» нелегко: то не понравилось название, то потеряли рукопись, то запретили повесть о капитане Копейкине. Белинский взялся помочь и уладить цензурные вопросы, по поводу чего они встретились с Гоголем в Петроверигском переулке, в доме Боткиных, приютивших у себя опального критика. Один из братьев, Николай Боткин, спас Гоголя за границей во время его тяжелой болезни.
Однако к философским спорам, которые велись тогда в каждой московской гостиной, Гоголь был равнодушен. «Странное дело: среди России я почти не увидал России, - вспоминал он в «Исповеди». - Все любили говорить о Европе, и у каждого в голове была собственная Россия», что и порождало бесконечные бесплодные споры. Все хотели считать Гоголя «своим», а он, прислушиваясь, обдумывал свою «идею».
«Монастырь ваш - Россия!»
По поводу того, как формировалось мировоззрение Гоголя, существует две точки зрения, высказанные еще современниками писателя: одни, в их числе и литературный критик Павел Анненков, считали, что «поздний» Гоголь сильно отличался от «раннего», пережив сильный духовный перелом. Другие, как С.Т. Аксаков, утверждали, что Гоголь был всегда цельным и всю жизнь стремился лишь «к улучшению в себе духовного человека».
Гоголь унаследовал от набожной матери истовую религиозность и стремление приносить пользу ближнему - хоть добрым словом, хоть советом, хоть утешением. С юности он задался целью положить жизнь и труды на благо Отчизны и рано ощутил свое великое призвание. «Мне всегда казалось, что я сделаюсь человеком известным… что я сделаю даже что-то для общего добра… что в жизни моей мне предстоит какое-то большое самопожертвованье», - вспоминал он в «Исповеди». Он искал поприще, на котором призван послужить Богу, Отечеству и людям, пробуя то государственную службу, то науку, пока не обрел себя в литературе. Гоголь приписывал это влиянию Пушкина, который убеждал его, с его способностью угадывать человека и «несколькими чертами выставлять его вдруг всего, как живого», приняться за большое сочинение. Авантюрный сюжет о плуте-помещике, подсказанный Пушкиным, привел Гоголя к идее создания национальной эпопеи по образу «Божественной комедии» Данте. В ней он хотел показать не только все круги ада русской жизни и то дно, на которое способна опуститься человеческая душа, но и путь спасения России и падшего человека.
Перед Гоголем встала грандиозная духовная задача, требовавшая и философского исследования, и самопознания: «Покамест не определю себе самому ясно высокое и низкое русской природы нашей, достоинства и недостатки наши, мне нельзя приступить; а чтобы определить себе русскую природу, следует узнать получше природу человека вообще и душу человека вообще: без этого не станешь на ту точку воззрения, с которой видятся ясно недостатки и достоинства всякого народа».
Гоголь начал изучать духовную литературу и святоотеческое наследие. Его любимой книгой была «Лествица» преподобного Иоанна Лествичника. Путь познания человеческой души привел его ко Христу, раскрывшему смысл жизни. Увидев в Спасителе «ключ к душе человека», Гоголь сделал вывод, что нужно сделаться лучшим самому, прежде чем писать «о высших чувствах и движеньях человека», и честно пройти тот спасительный путь, чтобы суметь воплотить свой великий художественный замысел. В этом заключается духовный феномен Гоголя-писателя. «Почему не выставлял я до сих пор читателю явлений утешительных и не избирал в мои герои добродетельных людей? Их в голове не выдумаешь. Пока не станешь сам хотя сколько-нибудь на них походить, пока не добудешь медным лбом и не завоюешь силою в душу несколько добрых качеств - мертвечина будет все, что ни напишет перо твое, и, как земля от неба, будет далеко от правды», - писал он.
Затем Гоголь обратился к всестороннему исследованию России, изучая людей разных сословий, званий, должностей. Он решил взять для своего труда такие характеры, где полно выразились бы истинно русские, коренные свойства - от высших, которые еще не ценятся справедливо, до низших, которые еще недостаточно осмеяны и поражены. Дабы представить в эпопее собирательный, но правдивый образ русского человека и самой России со всеми богатствами и природными дарами, с преимуществами, к которым может возгореться любовью тот же русский человек, и недостатками перед другими народами, которые он может возненавидеть, узнав в этом портрете самого себя и поддавшись нравственному влиянию. Так явилась русская идея Гоголя.
Первый том «Мертвых душ», изданный в 1842 году, вызвал ликование одних, называвших его «новой Илиадой», и проклятия других, считавших его клеветой на Россию и унижением национального достоинства. Второй том Гоголь впервые предал огню в 1845 году как вредное произведение, потому что пути и дороги к возрождению были указаны художественно неубедительно, ибо он сам, автор, находился в переходном состоянии. Это был один из самых тяжелых годов в жизни Гоголя. В Риме он заразился малярией, которая оставила ему на всю жизнь следы в виде периодических упадков духа, лихорадки, слабости, обмороков - отсюда его известная боязнь летаргии. Есть версия, что в благодарность за спасение жизни Гоголь хотел уйти в монастырь, но его отговорил священник. Близко знавшие Гоголя считали, что литературное служение не дало ему избрать монашество, хотя оно и было его истинным призванием. Сам Гоголь так писал об этом графу А.П. Толстому в 1845 году: «Бог мне помог накопить несколько умного и душевного добра и дал некоторые способности, полезные и нужные другим, - стало быть, я должен раздать это имущество не имущим его, а потом уже идти в монастырь», признавая, что нет выше удела, чем монашеское звание. Он и прожил свои последние годы почти монахом, не давая лишь иноческих обетов.
Боясь не успеть создать дела всей жизни, Гоголь задумал на время своих поисков опубликовать важные фрагменты писем к друзьям, которые стали бы разъяснением его идей и благотворно повлияли бы на читателей. Так появилась книга «Выбранные места из переписки с друзьями», признанная одной из самых значительных в его творчестве, но духовно близкая только верующему человеку, чем и можно объяснить постигшее ее при жизни Гоголя фиаско.
Гоголь раскрыл в ней свою сокровенную идею: необходимость осуществлять христианский закон в современной жизни ради спасения человеческой души и всей России, ради нравственного преображения народа и каждого человека, в каком бы сословии он ни был рожден, то есть попытался осмыслить христианство в существующих социальных отношениях. По мысли Гоголя, закон Божий нельзя «исполнять на воздухе», и нельзя откладывать осуществление христианского учения в то прекрасное далеко, когда к нему будет готово общество. Напротив, исправить общество способно христианство. Оттого не стоит ждать, когда займешь какую-то более полномочную «для исполнения добра» должность, а следует действовать в той должности, в которой находишься сейчас, будь то губернатор, помещик, художник или светская женщина. Лишь бы эта деятельность была устремлена «к цели небесной» во спасение души и во служение Богу, России, ближнему, ибо «назначение человека - служить». Вера должна проникнуть во все круги жизни, вера призвана воцерковить Россию. Преображение народа начинается с нравственного возрождения человеческой личности.
Отсюда конкретные советы Гоголя, которые были в чем-то очень разумны и свежи, а в чем-то оказывались спорны - да он и не отказывался от ошибок! Например, нелепо выглядят рассуждения писателя о русском помещике и крепостных крестьянах, и даже Белинский был ближе к истине, считая, что, по мысли же Гоголя, помещик должен признать крестьян равными собратьями во Христе и понять ложь крепостного права. Но если вчитаться, очевидно, что Гоголь призывал помещика действовать во благо крестьян и подразумевал, что тот сам будет руководствоваться верой: творить христианский суд, не бить мужика, не наживаться на крестьянских хребтах, учить желающих грамоте, чтобы они могли читать «святые книги», чтобы слышали в храме проповеди из творений Иоанна Златоуста. Не было в том поучении рабского смысла, в чем обвиняли Гоголя: «Объяви им всю правду: что душа человека дороже всего на свете и что, прежде всего, ты будешь глядеть за тем, чтобы не погубил из них кто-нибудь своей души и не предал бы ее на вечную муку».
Он не был и «апостолом невежества», как его заклеймил Белинский. Гоголь считал искусство «незримой ступенью к христианству», и театр - «кафедрой, с которой можно принести миру много добра». Призывал не быть похожими на святош, которые хотят все уничтожить, видя во всем одно бесовское. Приветствовал перевод Жуковским «Одиссеи», в которой и простой народ может поучиться вере и нравственности, и видел в великом полотне А.А. Иванова «Явление Христа народу» изображение истинного обращения ко Христу.
Мысль Гоголя движется от частного, человеческого к общему, национальному. В «Переписке» гениально раскрывается образ России как богоизбранной державы, имеющей самобытные основы национального бытия. Первая и главная из них - Православная Церковь, которая «как бы снесена прямо с неба для русского народа», и в отрыве от нее порождаются вся неправда, все уродства и безобразия окружающей жизни. Церковь способна не только дать России и русскому человеку нравственность и просвещение. Она способна примирить всю русскую землю и устроить в России жизнь согласно христианскому закону, ибо в ней «заключено все, что нужно для жизни истинно русской», от государственности до семьи, не изменяя образа русского государства, а воцерковляя Россию. Гоголь не был и противником реформ. По этому поводу он писал лишь, что безумна мысль ввести какое-то нововведение в России, не испросив у Церкви благословения, и нелепо прививать к нашим мыслям какие-либо европейские идеи, покуда Церковь «не окрестит их светом Христовым». Церковь же способна сотворить на глазах у Европы неслыханное чудо, «заставив у нас всякое сословье, званье и должность войти в их законные границы и пределы и, не изменив ничего в государстве, дать силу России изумить весь мир согласной стройностью того же самого организма, которым она доселе пугала». Этот организм и есть русское государственное устройство, кроющее в себе огромные возможности для полноценного благотворного национального бытия, ибо вторая основа России - монархия.
Помазанник имеет высшее назначение «быть образом Того на земле, Который Сам есть любовь», и стать защитником верноподданных от жестоких несовершенств гражданского закона. Иначе «государство без полномощного монарха - автомат». Монархия созидает государственный строй с его сословиями и чиновничьим аппаратом, который вполне может работать успешно, если каждый будет исполнять свою должность с верою, как служение, и помнить, что должность следует осуществить так, как повелел Христос, а не кто другой. Тому, кто «пожелает истинно честно служить России, нужно иметь очень много любви к ней, которая бы поглотила все другие чувства».
Любовь к России - главная тема национальной проповеди Гоголя. Без любви не достичь блага, а любовь принесет дары духовные. «Поблагодарите Бога, прежде всего, за то, что вы русский», - пишет он, размышляя о божественном призвании России, таящей в себе богатырские силы для духовного подвига во Христе. Почему, задается вопросом Гоголь, ни Франция, ни Англия, ни Германия не пророчествуют о себе, а пророчествует только одна Россия? Затем, что «сильнее других слышит Божию руку на всем, что ни сбывается в ней, и чует приближенье иного Царствия». Это призвание кроется в духовных качествах русского характера, взлелеянного Церковью: «Без меча пришел к нам Христос, и приготовленная земля сердец наших призывала сама собой Его слово». В славянской природе явлены «начала братства Христова», которое у нас сильней «кровного братства». Русская душа таит в себе великие нравственные возможности осуществления христианского закона, ибо способна к любви, вере, свободе и добру, ко всепримирению людей как чад Божиих.
Гоголь во многом одобрял Петра Великого, считая, что Россия не должна оставаться изолированной от Европы и ее достижений, что европейское просвещение было огнивом, «которым следовало ударить по всей начинавшей дремать нашей массе», но ради самобытности России: «Русский народ пробудился затем, чтобы с помощью европейского света рассмотреть поглубже самого себя, а не копировать Европу» - иначе нет добра в чужеземном знании. Отрыв от Церкви и национальных корней породили на Руси одно из самых губительных зол - светское общество, не умеющее говорить на родном языке, не ведающее своей земли и развращающее души «ничтожной модой», когда ради очередного бального платья жены заставляют своих чиновных мужей разорять казну и ближнего, вместо того чтобы подавать пример честности, простоты и скромности. Отсюда такая любовь Гоголя к патриархальной русской старине: «Не умрет из нашей старины ни зерно того, что есть в ней истинно русского и что освящено Самим Христом».
Свой век Гоголь определил как время общего неудовлетворения, «исходящее, может быть, от желания быть лучшим», неустройства и пробуждения общества. Европа охвачена революциями, в России же сохраняется единство и есть еще пути к спасенью, есть желание сойтись к чему-то общему, к внутреннему строению; вопросы нравственные берут вверх над политическими; нет непримиримой ненависти между сословиями, нет вражды дворянства с государем (декабристов Гоголь называл «сорванцами»). Гоголь возлагал особые надежды на русское дворянство, которое, по его мнению, появилось в России не так, как в Европе, - с воюющими вассалами и сюзеренами, а личными выслугами «перед царем, народом и всей землей» - выслугами, основанными на нравственных достоинствах, и потому русские дворяне исполнены истинным, природным благородством. Они в первую очередь призваны помочь русской земле и встать на самые «неприманчивые» должности, как прежде вставали на защиту своей Отчизны от неприятеля. Но важно, чтобы каждый русский человек почувствовал, что и для него возможно такое великое дело.
«Выбранные места из переписки с друзьями» построены символично. Книга начинается личным завещанием Гоголя, составленным в ожидании скорой смерти, а кончается главой о светлом Христовом Воскресении, раскрывающей русскую идею: Россия может осуществить в мире христианский подвиг, который принесет спасение и благо. Хвастовство национальными добродетелями напоказ Европе пагубно: «Лучше ли мы других народов? Ближе ли жизнью ко Христу, чем они? Никого мы не лучше, а жизнь еще неустроенней и беспорядочней всех их. “Хуже мы всех прочих” - вот что мы должны всегда говорить о себе». Но Россия имеет свои преимущества христианского возрождения, ибо пока идет по пути национального созидания и еще не утратила молодости: «Мы еще растопленный металл, не отлившийся в свою национальную форму; еще нам возможно выбросить, оттолкнуть от себя нам неприличное и внести в себя все, что уже невозможно другим народам, получившим форму и закалившимся в ней». А это, вкупе с природными качествами русской души, таит великие внутренние возможности национального преображения во Христе, исполнения Его закона в жизни и нравственного возрождения человека. «И если предстанет нам всем какое-нибудь дело, решительно невозможное ни для какого другого народа, хотя бы даже, например, сбросить с себя вдруг и разом все недостатки наши, все позорящее высокую природу человека, то с болью собственного тела, не пожалев самих себя… рванется у нас все сбрасывать с себя позорящее и пятнающее нас… и в такие минуты всякие ссоры, ненависти, вражды - все бывает позабыто, брат повиснет на груди у брата, и вся Россия - один человек». Две страшные опасности стоят на этом пути: «гордость чистотой своей» и гордость ума, который на самом деле движется вперед лишь тогда, «когда идут вперед все нравственные силы в человеке». Многие идеи Гоголя потом развивал Достоевский.
Книга не утратила актуальности даже в наши дни. Однако ее высокие духовные идеалы сильно расходились с реальной жизнью. Оттого упрек в наивности был самым безобидным из тех, что современники выразили Гоголю. «Переписка» была принята в штыки даже его близкими друзьями за «реакционность», поддержку самодержавия, «мракобесие» и высокомерное поучение, то есть за излишнюю искренность личных признаний. По мнению известного гоголеведа В.А. Воропаева, «Гоголь как бы нарушил законы жанра и в светском произведении заговорил о таких вопросах, которые исконно считались привилегией духовной прозы». Сам Гоголь признавал, что писал книгу под влиянием страха скорой смерти и потому перешел «в тон, неприличный еще живущему». А главное, неосторожно заговорил в публицистическом труде о том, что намеревался показать в следующем томе «Мертвых душ», а художественное изображение убедительнее и доказательнее. Гоголь отнюдь не раболепствовал перед читателем, защищая свою книгу: «Отыщет много себе полезного всяк тот, кто уже глядит в собственную душу свою, и после чтения ее приходишь к тому же заключенью, что верховная инстанция всего есть Церковь, и разрешенье вопросов жизни в ней». Оттого «Переписка» и вызывала особенные припадки ярости. Белинский громил ее за оценку русского народа как христианского и с оптимизмом утверждал, что это глубоко атеистический народ по натуре своей, у которого нет религиозности, а есть остатки суеверий, и которому не нужны молитвы, а нужно пробуждение в самом себе чувства человеческого достоинства. Но о нем же писал и Гоголь: «Нужно вспомнить человеку, что он вовсе не материальная скотина, но высокий гражданин высокого небесного гражданства». Только понимание достоинства было разным. Для мистической экзальтации, по мнению Белинского, у русского народа «слишком много здравого смысла, ясности и положительности в уме: вот в этом-то, может быть, и заключается огромность исторических судеб его в будущем». Конфликт Белинского с Гоголем был столкновением двух полярных миров, двух вариантов исторического пути страны. Белинский мог быть прав в частностях, но не в целом. Гоголь, наоборот, угадав целое, мог ошибаться в деталях. И взгляды не Гоголя, а Белинского привели Россию к национальной катастрофе 1917 года. Не все русские люди могли внять христианскому призыву и пойти подвижнической стезей Гоголя.
После выхода «Переписки» в 1847 году начали поговаривать, что у Гоголя что-то «тронулось» в голове. Только Вяземский, Жуковский, Плетнев, Вигель встали на его защиту. А архимандрит Феодор (Бухарев) уже видел в Гоголе «мученика нравственного одиночества».
На следующий год Гоголь поехал в паломничество на Святую Землю, а вернувшись осенью в Москву, сначала остановился у Шевырева, а в ноябре перебрался к Погодину. Однако их отношения оказались сильно испорчены из-за «Переписки» - они даже старались не встречаться в доме. Вскоре хозяин затеял ремонт, и в декабре 1848 года Гоголь принял приглашение своего давнего знакомого графа Алексея Петровича Толстого и переехал к нему в дом Талызиных на Никитском бульваре. Так Гоголь стал обитателем Арбата, где ему было суждено закончить земные дни.
В доме Талызиных
Как известно, в Москве два дома Талызиных, и стоят они поблизости друг от друга. Один, что на Воздвиженке, который, по преданию, Лев Толстой описал как дом Пьера Безухова, принадлежал П.Ф. Талызину. Ныне в нем находится Музей архитектуры. Другой, на Никитском бульваре, в приходе церкви Симеона Столпника, с начала XVII века принадлежал боярам Салтыковым. На рубеже XVIII-XIX столетий усадьбой владела дальняя родственница А.С.Пушкина Мария Салтыкова. Ныне существующий каменный дом был построен до Отечественной войны Д.С. Болтиным, родственником известного историка. В 1816 году он перешел к генералу Александру Ивановичу Талызину, участвовавшему в заговоре против Павла I. При нем дом принял современный вид с балконом на каменных аркадах. После смерти Талызина в августе 1847 года дом перешел его родственнице титулярной советнице Талызиной. В тот же год здесь снял квартиру граф А.П. Толстой, а через несколько месяцев и купил эту усадьбу на имя жены. Тогда-то супруги пригласили к себе Гоголя.
Граф познакомился с ним в конце 1830-х годов, когда был военным губернатором Одессы, и с тех пор они оставались друзьями. Полагают, что его Гоголь изобразил в генерал-губернаторе из второго тома «Мертвых душ», считая Толстого человеком, «который может сделать у нас много добра», ибо судит о вещах не «с европейской заносчивой высоты, а прямо с русской здравой середины». Духовным отцом графа был протоиерей Матфей Константиновский, с которым Гоголь впервые увиделся в этом доме в январе 1849 года.
Гоголь обрел здесь уголок покоя. Толстые, боголюбивые и добрые люди, жили аскетично, строго соблюдали церковные правила, посты, читали духовную литературу, прекрасно знали и светскую, любили Пушкина - все это было близко Гоголю. Ему отвели три уютные комнаты на первом этаже с отдельным входом из сеней: прихожую, гостиную и кабинет, совмещенный со спальней, окнами на бульвар и во двор. Это было первое столь просторное пристанище Гоголя. А еще в доме царила необыкновенная тишина. И тот факт, что писатель прожил здесь три с лишним года - дольше чем, у кого-либо другого, много говорит о его отношениях с хозяевами. Преклоняясь перед Гоголем, они окружили его искренней заботой, оградив от бытовых беспокойств и полностью высвободив для творчества.
На праздники писатель любил ходить в университетскую церковь. Студенты запомнили, как он зябко кутался в шинель, словно ему все время было холодно, - таким его и изобразил скульптор Н.А. Андреев. Заходил в приходской храм Симеона Столпника на Поварской. В будни работал до обеда, а затем отправлялся гулять, наносил визиты, навещал друзей. Совсем рядом, на Собачьей площадке, жил А.С. Хомяков, у которого Гоголь крестил сына, своего тезку; он очень дружил и с хозяйкой дома Екатериной Михайловной - ей одной рассказывал о впечатлениях от паломничества на Святую Землю. По дороге к Хомяковым всегда заходил в храм Николы Явленного на Арбате, где хранилась святыня, особо почитавшаяся в семье Гоголя, - список с Ахтырской иконы, от которой было явлено чудо его родителям (ныне образ находится в церкви апостола Филиппа). Да и сам храм был посвящен его небесному хранителю: по преданию, мать Гоголя, потеряв двух детей, вымолила сына перед чудотворной иконой Николая Чудотворца в Диканьке и дала обет назвать его в честь святого угодника. На Поварской жил А.И. Кошелев, считающийся прототипом Костанжогло. Аксаковы, которым Гоголь читал главы из второго тома, восторгались гоголевским талантом «показывать в человеке пошлом высокую человеческую сторону». У Аксаковых в Филипповском переулке писатель праздновал свой юбилей в 1849 году, а зимой у них были заведены «вареники» - дни приема Гоголя, названные в честь его любимого блюда.
22 августа 1851 года праздновался день коронации Николая I. В честь торжества была устроена иллюминация, и Гоголь поднялся посмотреть ее на бельведер дома Пашкова. Любуясь восхитительной панорамой Москвы, он задумчиво сказал: «Как это зрелище напоминает мне вечный город…».
Роковую зиму 1852 года Гоголь намеревался провести в Крыму. Однако, отправившись в сентябре 1851 года на Полтавщину, на свадьбу сестры, Гоголь по дороге в последний раз посетил Оптину пустынь и неожиданно вернулся в Москву. В октябре он вновь посмотрел «Ревизора» в Малом театре, но постановка ему не понравилась. Гоголь нашел, что актеры «тон потеряли», и пригласил их в дом на Никитском, дабы самому прочесть пьесу - он редко бывал щедр на такие милости, как авторское чтение. Чтение состоялось 5 ноября, для него граф предоставил свою приемную. Среди слушателей были Аксаковы, С.П. Шевырев, И.С. Тургенев, актеры М.С. Щепкин и П.М. Садовский. Гоголь был взвинчен, но читал прекрасно, хотя и сильно утомился под конец.
А в свою последнюю новогоднюю ночь Гоголь случай-но встретился у Толстых с доктором Ф.П. Гаазом. Тот пожелал Гоголю такого «нового года», который даровал бы ему «вечный год». Гоголь впал в уныние.
«Лестницу, поскорее давай лестницу!»
Трагедия, разыгравшаяся зимой 1852 года в доме на Никитском бульваре, и причина смерти писателя по сей день оставляют много загадок. Бесспорно, что впечатлительного, мнительного Гоголя подкосила кончина Екатерины Михайловны Хомяковой, случившаяся 26 января. Есть гипотеза, что от нее он заразился брюшным тифом, который через месяц свел в могилу его самого. На панихиде Гоголь молвил вдовцу: «Все для меня кончено», - и начал пост раньше положенного срока, еще на масленой неделе. Так явилась расхожая версия, особенно популярная в советские времена, а прежде поддержанная Н.Г. Чернышевским, что Гоголь из религиозных побуждений уморил себя голодом. Современные исследователи, восстанавливая на основе свидетельств очевидцев христианский образ величественной и мученической кончины Гоголя, подвергли эту версию обоснованной критике.
Известно, что в начале февраля Гоголь пожаловался на необычную слабость, расстройство желудка и слишком сильное действие прописанного лекарства. Доктор Иноземцев поставил диагноз «катар кишок». В этом была первая причина отказа от обычной пищи, которая, вероятно, доставляла писателю боль, и от лечения. Тогда-то он и решил начать поститься пораньше. Считая, что телесное исцеление возможно только от Бога и поминая дорогую покойницу, Гоголь стал проводить ночи в молитвах.
По другой версии, у Гоголя был менингит, развившийся вследствие простуды. В те морозные дни он ездил в Преображенскую больницу к почитаемому юродивому Ивану Яковлевичу Корейше (которого позже Достоевский изобразит в романе «Бесы»), но долго прогуливался на сильном ветру, не решаясь пойти к нему, да так и не решившись, уехал.
Когда у писателя начались первые недомогания, хозяева перевели его в комнатку на своей половине, самую теплую в доме. Оттого и получилось, что жил Гоголь в одной части дома, а умер в другой. В ночь на 9 февраля после коленопреклоненной молитвы Гоголь прикорнул на диване и во сне слышал голоса, вещавшие, что он скоро умрет. На следующий день он попросил графа передать рукописи святителю Филарету, митрополиту Московскому. Граф демонстративно не принял их, чтобы Гоголь не утвердился в думах о скорой смерти, а потом клял себя за то, что не забрал рукописей. В ночь на 12 февраля Гоголь велел слуге растопить печь в гостиной и сжег свои бумаги. Отец Матфей, ознакомившийся за несколько дней до того с гоголевскими рукописями, говорил, что он вовсе не побуждал писателя к сожжению, а лишь указал на те места, которые ему не понравились: на неудачный образ не вполне православного священника и на образ губернатора, каких не бывает, - за что, дескать, осмеют больше «Переписки». Существует предположение, что Гоголь расстался со своим трудом, вспомнив неудачу, постигшую «Переписку». Утром он сокрушался, что хотел сжечь только рукописи, давно к тому отобранные, а сжег все. Толстой пытался ободрить его тем, что еще можно восстановить написанное по памяти. Гоголь оживился при этой мысли, но ненадолго. 14 февраля он твердо сказал: «Надобно меня оставить, я знаю, что должен умереть». Через три дня соборовался и приобщился святых таин у отца Иоанна Никольского, священника Саввинского храма, и после того больше не вставал с постели. Толстой, стараясь спасти Гоголя, ездил за помощью к митрополиту Филарету. Расплакавшись, святитель велел передать больному, что Церковь «повелевает в недугах предаться воле врача». Гоголь, умирая в полном сознании, с радостью принимал только священников. К нему пробовали применить гипноз, чтобы заставить лечиться и питаться, а он творил молитву, просил вино и не поддавался никакому внушению.
20 февраля Толстой созвал у себя консилиум из лучших врачей, которые сочли, что у Гоголя менингит, и приняли решение лечить его насильно как человека, не владеющего собой. Весь день, несмотря на мольбы умирающего не тревожить его ради Бога и оставить в покое, его сажали в теплую ванну и обливали голову холодной водой, ставили пиявки, мушки, горчичники, обкладывали тело горячим хлебом. Честь «спасения жизни» гения явно льстила врачам, но в какой-то степени Гоголь принял на себя грех обыкновенного человеческого неверия. «Велик Бог, и природа человека еще такая тайна, которая ускользает далеко во многом от глаза докторов», - писал он об этом Жуковскому еще в 1845 году. Доктор Тарасенков, не принимавший в этом участия, считал, что эскулапы-палачи только помогли Гоголю уйти из жизни. Врач Н.Н. Баженов тоже констатировал врачебную ошибку, считая, что при остром малокровии мозга кровопускание было противопоказано. К вечеру Гоголь впал в беспамятство. В 11-м часу закричал: «Лестницу, поскорее давай лестницу!». Ночь прошла без мучений, и утром 21 февраля Гоголь тихо отдал Богу душу.
Официально объявили, что великий писатель умер от простуды, но его таинственная смерть породила множество толков, вроде того, что он заснул летаргическим сном. Этот слух опровергают воспоминания скульптора Н.А. Рамазанова, снимавшего с Гоголя посмертную маску: помощник торопил его, потому что на лице покойного писателя появились следы разложения. Гоголь умер как христианин, в своей постели, удостоившись церковного напутствия.
По предложению Т.Н. Грановского, с Гоголем, почетным членом Московского университета, прощались в домовой Татианинской церкви университета, и во избежание беспорядков было перекрыто движение по Большой Никитской. Хоронили писателя в единственном сюртуке, который имелся в его гардеробе. Могилу Гоголя на Даниловском кладбище увенчал черный надгробный памятник с высеченной цитатой из пророка Иеремии: «Горьким словом моим посмеюся». А потом в изголовье был установлен крест на «голгофе» - большом камне, найденном Аксаковым в Крыму специально для гоголевской могилы и названном так потому, что по форме напоминал Голгофскую гору в Иерусалиме.
«Дом Гоголя»
 |
В 1856 году Александр II, приехав в Москву на коронацию, назначил А.П. Толстого обер-прокурором Святейшего Синода, и супруги уехали в Петербург. Этот пост граф занимал всего шесть лет, но оставил о себе благодарную память. Он пережил своего великого постояльца на 21 год и умер в 1873 году в Женеве, по пути из Иерусалима. Вдова посвятила себя благотворительности. В память о муже она основала Александровский приют для священнослужителей на Садово-Кудринской, а дом на Никитском бульваре продала дальней родственнице Лермонтова М.А. Столыпиной. В 1888 году в нем провели перестройки, когда, по всей видимости, была утрачена подлинная печь, в которой сгорели рукописи Гоголя.
Первые планы почтить этот дом должным образом появились к празднованию 100-летия со дня рождения Гоголя. Московская городская дума решила ознаменовать юбилейные торжества сооружением памятника писателю и учреждением именной гоголевской библиотеки. Место для монумента определяли в привязке к мемориальному дому, но поскольку Никитский бульвар был тесен, памятник установили на Пречистенском бульваре. А сам дом Московская городская управа предложила выкупить у частных владельцев, чтобы именно в нем разместить музей-читальню, но замыслы не осуществились.
После Октябрьской революции дом отдали под коммуналки, которые сохранялись в нем до 1964 года; потом дом определили под представительство Киргизской ССР. Только в 1971 году решением Моссовета изувеченное здание было передано городской библиотеке № 2, рожденной из передвижной библиотеки Наркомпроса. С этого времени ведет отсчет и история гоголевского музея в Москве. (Сейчас почему-то говорят, что его раньше не было.) Мемориальные комнаты Н.В. Гоголя - гостиная и спальня-кабинет - открылись в 1974 году. Оттого библиотеке и было присвоено имя Н.В. Гоголя. А в 2005 году решением Правительства Москвы ее преобразовали в Центральную городскую библиотеку - мемориальный центр «Дом Гоголя», когда стало ясно, что в этом здании необходимо создать полноценный гоголевский музей.
По словам его директора Веры Павловны Викуловой, задача такого музея - не только воссоздать историческую обстановку последнего пристанища писателя, но и помочь современному человеку глубже понять Гоголя. К этому и призваны новейшие музейные технологии, световые пушки, звуковые фонограммы, инсталляции, за которые оппоненты обвиняют руководство музея в создании «дискотеки» и «дисней-лэнда». Однако в сложном сочетании со «спецэффектами» академический стиль мемориального музея полностью сохранен, что потребовало очень кропотливого научного труда и тонкого чувства меры. «Добавите помпезности - а Гоголь скромно жил, и у нас соблюдена эта скромность убранства, - говорит Вера Павловна. - Переборщите в спецэффектах - уйдет Гоголь. Добавите современности - будет гламур. Мы пока только учимся такому музею. Ясно, что нельзя оставаться на уроне прошлого и позапрошлого столетий, иначе не будет результата от музея, рассчитанного на самый широкий круг посетителей и школьников, - он просто не будет им интересен». А современные дети, добавим, с классической книгой не дружны. Времена указки экскурсовода и сухого устного рассказа прошли. Теперь залы многофункциональны. Кроме экспозиции, соответствующей залу по его прямому назначению (прихожей, приемной), в каждом из них можно ознакомиться с биографией и творчеством Гоголя с помощью технологий, рассчитанных на визуальное восприятие. Все это преследует цель показать Гоголя в контексте его эпохи. И показать интересно.
Посетитель с первого взгляда видит классический музей - кабинет, гостиная. Движение руки экскурсовода - и экспозиция оживает. Осмотр начинается с прихожей («Комната странствий»), где рассказывают о Гоголе-путешественнике. Под фонограмму раздается стук колес, на световой панели видно, как «плывет» дорога, создается живое ощущение движения путника. В гостиной - пылающий камин, где погибли гоголевские рукописи. При Гоголе здесь была печь, но не стали менять из страха, что строители окончательно все развалят. На плазменном экране появляются современники Гоголя, которые бывали у него в этом доме: Тургенев, Айвазовский, Щепкин. Кресло отбрасывает тень сидящего Гоголя, ведь должно быть в его музее что-то мистическое. На окнах - драпировка с изображением уличного пейзажа, который Гоголь видел здесь каждый день. Булыжные мостовые, извозчики, экипажи, прохожие. Слышится стук колес, шум разгружаемой повозки, лай собаки…
Новая мемориальная экспозиция открыта в левой части здания, где раньше находились библиотечные помещения. Первая комната - приемная графа Толстого, или «Зал “Ревизора”», поскольку именно здесь Гоголь читал свою пьесу актерам Малого театра. Зал оформлен в театральном стиле с применением бархатных драпировок, напоминающих убранство лож Александрийского театра, где состоялась премьера комедии. Далее следует «Комната памяти», в которой Гоголь умер. Руководство музея обвинялось в том, что в сакральном помещении прорубили стену, но в действительности это лишь воссоздание исторической анфилады, поскольку во времена Гоголя здесь была дверь, которая была заложена в советские годы. Ее и восстановили.
На втором этаже, где находилась жилая половина Толстых и театральная гостиная, пока размещаются два читальных зала, выполненные в стиле классической городской усадьбы середины XIX века и дворянской библиотеки. Здесь проходят научные конференции. Когда полностью освободится соседний флигель усадьбы (его арендатор имеет контракт сроком до 2012 года), туда переедет вся библиотека, а здесь будет устроен полноценный выставочный зал. Подлинных экспонатов пока мало, но зато можно увидеть настоящие реликвии: пуговицу с жилета Гоголя и фрагмент его захоронения.
Таким образом, «Дом Гоголя» совмещает в себе мемориальный музей, научную библиотеку и научно-исследовательский центр, занимающийся изучением гоголевского наследия. По словам В.А. Воропаева, известного исследователя творчества Гоголя, «Дом Гоголя» вполне мог бы стать московским братом петербургскому Пушкинскому дому.
Частично использованы материалы книг: Воропаев В.А. Николай Гоголь: Опыт духовной биографии. М., 2008; Молева Н.М. Гоголь в Москве. М., 2008; статьи:
Слова «завтра… заседание» дают основание для более или менее достоверной датировки данного письма - 2 марта 1836 г. (см. «Н. В. Гоголь. Материалы и исследования», I, стр. 306–308. Постановление СПб. цензурного комитета о «Коляске»); речь идет, очевидно, о том самом заседании 3 марта 1836 г., на котором рассматривалась «Коляска». Цензурное разрешение первой книги «Современника» - 31 марта 1836 г. Вопреки просьбе Гоголя, статья «О движении журнальной литературы» помещена перед «Утром делового человека».
С. А. СОБОЛЕВСКОМУ.
Печатается по факсимиле (А. К. Виноградов. «Мериме в письмах к Соболевскому». М. 1928, стр. 55).
Соболевский, Сергей Александрович (1803–1870) - приятель А. С. Пушкина, поэт-дилетант, автор многих известных эпиграмм, библиограф и библиофил.
Письмо является ответом на записку С. А. Соболевского Гоголю, написанную 17 апреля 1836 г., т. е. за два дня до премьеры «Ревизора». Соболевский просил достать билеты в ложу на эту премьеру для вдовы Н. М. Карамзина Екатерины Андреевны, его дочери Софьи Николаевны и сыновей Андрея и Александра.
Гоголь встречался с Соболевским у П. А. Плетнева («Материалы» Шенрока, I, стр. 362). Впоследствии они встречались за границей.
М. С. ЩЕПКИНУ.
Печатается по подлиннику (ЛБ).
Щепкин, Михаил Семенович (1788–1863) - великий русский актер, основоположник русского сценического реализма.
Первая встреча Щепкина с Гоголем произошла, по свидетельству сыновей Щепкина, летом 1832 г., когда Гоголь был проездом в Москве на пути в Васильевку или на обратном пути. К этой именно поре относятся первые дошедшие до нас сведения о возникшем у Гоголя пристальном интересе к драматическому творчеству (см. «История моего знакомства»).
Знакомство Щепкина с Гоголем вскоре перешло в дружеские отношения. Из переписки Гоголя с Щепкиным сохранилось одиннадцать разновременных писем Гоголя и три письма Щепкина. Основная тема переписки - вопросы, связанные с постановкой пьес Гоголя на московской сцене. См. «М. С. Щепкин. Записки его, письма, рассказы». СПб., 1914; также «Записки актера Щепкина» с предисловием, статьей и примечаниями А. Дермана, изд. «Academia», 1933; Н. С. Тихонравов. «Щепкин и Гоголь». - Сочинения Тихонравова, III, ч. 1, стр. 530–559.
Гедеонов, Александр Михайлович (1790–1867) - директор императорских театров в 1833–1858 гг.
…вздумал… отдать главные роли другим персонажам. Гоголь не знал, что это было уже сделано. С 28 апреля 1836 г. в спектакль были введены дублеры: П. И. Григорьев I (городничий), А. М. Максимов I (Хлестаков), П. А. Каратыгин (Ляпкин-Тяпкин), А. Е. Мартынов (Бобчинский) и др. (см. «Ежегодник императорских театров», 1897/98). Видел ли Гоголь дублеров на сцене - не выяснено.
Сосницкий, Иван Иванович (1794–1871) - знаменитый русский актер, первый исполнитель роли городничего (о нем см. С. Бертенсон. «Дед русской сцены». - «Ежегодник императорских театров», 1914).
Дюр, Николай Осипович (1807–1839) - первый исполнитель роли Хлестакова.
Разноречивые отзывы о «Ревизоре» не дают оснований для решительного заключения Гоголя: «все против меня». Против «Ревизора» были реакционные бюрократические и помещичьи круги; напротив, всей передовой общественностью «Ревизор» был поддержан. (См. свод откликов на «Ревизора» в книге В. Вересаева «Гоголь в жизни», изд. «Academia», 1933, стр. 159–165.)
О цензурной истории «Ревизора» см.: А. И. Вольф. «Хроника петербургских театров». СПб. 1877, ч. 1, стр. 49; Н. В. Дризен. «Драматическая цензура двух эпох» и «Н. В. Гоголь. Материалы и исследования», I, стр. 309–312. (Официальная переписка о «Ревизоре».
