Герой нашего времени сравнение печорина и онегина. Сравнительная характеристика Евгения Онегина и Григория Печорина (Сравнительный анализ)

СЕВИЛЬСКИЙ ЦИРЮЛЬНИК. БЕЗУМНЫЙ ДЕНЬ, ИЛИ ЖЕНИТЬБА ФИГАРО. ПРЕСТУПНАЯ МАТЬ, ИЛИ ВТОРОЙ ТАРТЮФ Трилогия Альмавива - граф, ловкий кавалер, затем муж Розины, которого во второй пьесе цикла любовные плутни сделали посмешищем собственных слуг. Пришедший с годами жизненный опыт превращает А. в образец истинной добродетели и мудрости сердца, проявленной старым вельможей, когда в «Преступной матери» оказывается под сомнением честь и репутация Розины, прощавшей супругу былую неверность. Согласно Бомарше (авторское вступление к последней части трилогии), зритель, посмеявшись над бурной молодостью А. с его тогдашней храбростью и лукавством, должен был почерпнуть урок из «ошибок его зрелого возраста… которые так часто допускаем и мы», а наблюдая за героем, достигшим преклонных лет, мог бы удостовериться, что угасание страстей вознаграждается сознанием безупречности моральных принципов. Иллюстративность, которую повлек за собой этот замысел, лишила А. заключительных эпизодов трилогии жизненной убедительности и человеческого обаяния, присущего ему и в сценах завоевания Розины при помощи очень рискованных уловок, и даже в «Безумном дне». Увлечение невестой Фигаро Сюзанной, искушающее графа прибегнуть к феодальному праву сеньора, хотя оно было осуждено им самим, описывается не как похоть, но лишь как слабость, не свидетельствующая о порочности его сердца. Граф, стремившийся «обмануть всех», оказывается обманут сам, постоянно сетует на происки злого гения, который «обращает все против меня» и, под конец удостоверившись, что его уловки оказались направленными к обольщению собственной жены, переживает новую влюбленность в прелестную Розину.

Керубино - паж Альмавивы, влюбленный в графиню, как и во всех женщин на свете, cherubino di amore, как, поддразнивая его, выражается один из персонажей второго плана, хотя К. и вправду херувим любви. Особо оговаривая, что эта роль должна быть отдана молодой исполнительнице, Бомарше ссылался на отсутствие подходящих актеров в тогдашних труппах, но подобная необходимость вызвана и несомненным присутствием женских черт в характере, повадках, даже облике схожего с ангелом подростка, которого обожают и Розина, и Сюзанна, - обстоятельство, спровоцировавшее упреки автору в неблагопристойности всего сюжета, связанного с К. Защищаясь, Бомарше утверждал, что чувство, испытываемое Розиной к «очаровательному ребенку», является вполне невинным, и лишь обида на мужа создает для нее опасность переступить черту. Но в действительности это больше, чем нежность к крестнику, и как раз тонкость психологической нюансировки при изображении ситуации, рискованной по канонам, официально признававшимся в эпоху Бомарше, составляет одно из достоинств пьесы. Приводящие сердце К. в трепет слова «любовь» и «страсть», неистовство, охватывающее его при одном виде женщины, по сути, исчерпывают характер, оправдывающий и прозвище «маленький распутник», каким его удостоил граф, и предсказание Сюзанны о «величайшем плутишке на свете», который по прошествии двух-трех лет станет кружить дамам головы, уже не довольствуясь столь невинными трофеями, как лента графини, и не страшась гнева мужей, даже если они, в отличие от Альмавивы, приведут в исполнение угрозу за проказы отправить его офицером в гарнизон.

Розина - воспитанница сухаря и тайного сладострастника доктора Бартоло, мечтающего о наслаждениях, которых ему не дано изведать из-за вмешательства Альмавивы, покорившего сердце юной севильянки. Впоследствии уже ей самой предстоит вернуть угасшую страсть мужа, прибегнув для этого к дерзкой и хитроумной проделке. «Женщина глубоко несчастная и притом ангельской кротости», Р. в «Преступной матери» должна, разрушая злые планы интригана, втершегося в доверие к графу, защищать свое доброе имя и покой в собственном доме. Рядом с Альмавивой характер Р. еще более статичен и неукоснительно подчинен амплуа героини, у которой очарование влюбленной девушки сочетается с безупречностью высокой души, но и с природным даром невинной хитрости, умением постоять за себя, отвагой, пониманием тайных стимулов, движущих людьми. Недостаток «светскости», который ставит ей в вину опекун, для просветителя Бомарше с его верой в неоспоримую истину велений сердца, всегда обладающих высшим смыслом и для Р., оказывается самоочевидным аргументом в пользу ее добродетельности, пусть выражающейся в формах, способных пробудить негодование у пуристов и педантов. Пребывание в доме Бартоло осознается Р. как «темница», где ее держат «незаконно», т. е. насильственно подавляя чувства и желания пленницы. Осуществление ее желаний равносильно обретению свободы и поэтому не требует для себя этических обоснований, даже если ради такой цели приходится прибегнуть к уловкам и обманывать не в меру доверявшего ей лекаря с его старческими вожделениями. Точно так же полностью моральной, даже нравственно поучительной оказывается интрига, увенчанная возвращением графа в прискучившую ему супружескую спальню, пусть Р. для этого вынуждена лицедействовать, шокируя публику и заставляя автора оправдывать ее тем, что она действует «по доброте, снисходительности и чувствительности» (предисловие к «Женитьбе Фигаро»).

Фигаро - по словам автора, «наиболее смышленый человек своей нации», на протяжении действия раз за разом делами доказывающий излюбленную мысль Бомарше, что судьба личности определяется не силой обстоятельств, мешающих ее полноценному осуществлению, а значит, счастью, но силой ее сопротивления скверным обстоятельствам, сословным ограничениям и власти предрассудка. Представитель третьего сословия, к которому Бомарше и на вершине своей карьеры с гордостью причислял себя, Ф. наделен лучшими, в авторском понимании, чертами людей этого круга: неподражаемой находчивостью, юмором и всегдашним оптимизмом, недекларативным, но твердым чувством своего человеческого достоинства и уважением к собственности, но не к привилегиям и правам, даруемым просто принадлежностью к аристократии.

Никогда ему не изменяющая трезвость взгляда вкупе с острословием и безупречным пониманием человеческой природы становятся для Ф. порукой успеха даже в ситуациях, грубо напоминающих о его социальной ущемленности. Одерживая верх над Альмавивой, посягнувшим на честь его невесты, Ф. проявляет больше, чем виртуозную изобретательность: он выигрывает схватку, зная, что ставкой в ней являются права рядового человека. Оттого у Ф. есть основания заявить, что он «лучше своей репутации» слуги, которого волен унизить каждый, кому от рождения принадлежит звучный титул. Едва ли отыщутся вельможи, которые «могут сказать о себе то же самое». Единственный из персонажей трилогии, Ф. претерпевает на протяжении действий не мнимую, а достаточно поучительную эволюцию, под конец уже мало напоминая брадобрея, который демонстрировал чудеса выдумки, когда помогал Альмавиве облапошить подозрительного Бартоло, и действовал с наглостью, извиняемой лишь его веселым нравом. Верный своей идее, что «без острых положений, беспрестанно рождаемых социальною рознью, нельзя достигнуть на сцене ни высокой патетики, ни глубокой нравоучительности» (предисловие к «Женитьбе Фигаро»), Бомарше провел героя через испытания общественными установлениями, представляющими собой, во мнении просветителей, реликт дикого средневекового варварства. Укротив графскую прихоть благодаря своей неунывающей натуре, которая соединяется с отточенным умом, Ф., однако, не может просто предать забвению пережитый им «безумный день» своей свадьбы.

Финальный монолог Ф., являющийся кульминацией всей трилогии, произносит уже не лукавый и беспечный цирюльник, у которого жизнелюбие бьет через край, а своего рода философ, облеченный правом и обязанностью сформулировать главные идеалы людей своего сословия, во многом идентичные идеалам Просвещения.

Список литературы

Для подготовки данной работы были использованы материалы с сайта lib.rin.ru

Бомарше Кастр Рене де

Глава 18 ГЕНЕЗИС «СЕВИЛЬСКОГО ЦИРЮЛЬНИКА» (1771–1772)

ГЕНЕЗИС «СЕВИЛЬСКОГО ЦИРЮЛЬНИКА» (1771–1772)

Судебный процесс сродни военным действиям и театральному представлению одновременно, а во время спектакля, как и во время боя, самыми долгими обычно оказываются антракты или перерывы, и нельзя позволить скуке заполнить их.

Первый судебный процесс против графа де Лаблаша поначалу казался весьма незначительным делом, затеянным ради того, чтобы вернуть 15 тысяч ливров, долг, от которого, возможно, разумнее было бы отказаться ради спокойствия обеих сторон. Коварные уловки мэтра Кайяра вскоре придали этому процессу совсем иную окраску: Бомарше оказался под подозрением в подделке документа, что заставило его перейти к активной защите. Эта защита, растянувшаяся на два года, хотя и отнимала у него массу сил и энергии, но не требовала много времени. У Пьера Огюстена его оставалось более чем достаточно, и его чем-то нужно было заполнять.

Находясь под следствием, Бомарше не имел никакой возможности возобновить финансовую деятельность, поэтому было совершенно естественным, что он обратился к литературе, а точнее - к драматургии. В данном случае он выступал не только в роли человека, жаждущего славы, но и в роли писателя, оказавшегося на мели и надеявшегося поправить свое финансовое положение с помощью доходов, которые ему могли принести его авторские права. Это подтверждает письмо, отправленное им 22 декабря 1771 года актеру-пайщику «Театр Франсе» Добервалю:

«Прошу вас, сударь, передать всем актерам „Комеди Франсез“ мою искреннюю благодарность за то, что они хотят время от времени включать в свой репертуар „Евгению“, мою старшую дочь, и особую благодарность тем, кто занят в этой пьесе, за рвение, с коим они стараются представить в самом выгодном свете роли, которые они взялись исполнять. Нет ни одного слабого произведения, которое талантливые исполнители не смогли бы сыграть так, чтобы оно понравилось публике. По этому поводу хочу заметить, что множество людей убеждено в том, что, если бы господа актеры „Комеди Франсез“ попробовали поставить „Двух друзей“, пьесу, которая ни в одном театре Европы не имела и тени успеха „Евгении“, то, коль скоро досадное впечатление, в какой-то момент погубившее интерес к ней, уже давно рассеялось, эта пьеса могла бы занять в общественном мнении то же место, кое „Комеди Франсез“ заранее отвел бы ей в своем. Такая поддержка была бы совсем не лишней для человека, который отдал этой пьесе все свое свободное время, но чей весьма посредственный талант оказался почти погребенным под грузом противоречий самого разного толка».

Ах, как же дороги были ему его «Два друга», и как в глубине души он верил в свой незаурядный литературный талант! Но, рассыпая комплименты актерам «Комеди Франсез», он уже думал о новом театральном эксперименте, он собирался заставить всех их петь и, выступая одновременно в роли композитора и драматурга, уже начал работать в этом направлении при помощи Жюли и дружеской поддержки Гюдена.

Когда речь заходит о театре Бомарше, на ум первым делом приходят две вещи: смешная шутка и Испания. Между тем влияние испанской театральной традиции на драматургическую концепцию Бомарше было весьма незначительным. Путешествуя по Испании, он писал 24 декабря 1764 года из Мадрида герцогу де Лавальеру:

«Испанский театр по меньшей мере лет на двести отстал от нашего и в смысле благопристойности, и в смысле игры актеров: им больше к лицу играть в пьесах Арди и его современников. Зато музыку их можно поставить на второе место, сразу после прекрасной итальянской, мы им в этом уступаем. В ней есть и подлинная страсть, и веселые интермедии, которыми перемежаются скучные действия их пошлых пьес и которые очень часто вознаграждают нас за скуку, этими пьесами навеваемую. Они называют их tonadilles или saynetes. Танцевать здесь совершенно не умеют, я имею в виду балет, потому что не могу назвать этим словом смешные и зачастую даже непристойные телодвижения в гренадских или мавританских танцах, которые так нравятся народу».

Итак, ясно, что испанский театр казался Бомарше таким же устаревшим, как и французская классическая трагедия: он говорил, что муки совести греков или римлян волновали его гораздо меньше, чем сердечные терзания или материальные затруднения его современников. А что касается испанских танцев, то для Бомарше все они стояли на одном уровне с танцем живота, обычно исполнявшимся одалисками и рабынями с Востока и из Северной Африки.

Больше всего в мадридских театральных представлениях ему понравилось то, что, хотя они и не имели непосредственного отношения к опере, в них было много музыки. Он взял это на вооружение и решил попробовать себя в музыкальной комедии и комической опере. Критики так часто повторяли, что ему не стоит браться за трагедии, а нужно сочинять комедии, что он не мог не прислушаться к их мнению: первые опыты с парадами показали ему истинное его предназначение, в этих коротеньких пьесках он уже сполна раскрыл свой талант комедиографа. Итак, Бомарше решил испытать себя на новом поприще, создав произведение, в котором актеры, как в испанском театре, должны были в основном петь. Но это было единственным, что Пьер Огюстен позаимствовал у испанцев для своей пьесы, из которой вырос тот самый «Севильский цирюльник», что продолжает восхищать нас и два века спустя после своего рождения. И если действие этой пьесы, такой французской по духу, происходит в Севилье, то лишь потому, что автор хотел таким образом избежать придирок цензуры к тем вольностям, что он позволил себе в этом произведении. Бомарше помнил, что «Евгения» смогла пробиться на сцену только после того, как он перенес действие пьесы из Франции в Англию; выбирая Испанию, он как бы опережал события, принимая заранее необходимые меры предосторожности.

Литературоведы провели все мыслимые исследования по выявлению источников «Севильского цирюльника», и ни разу они не приводили их в Испанию, зато постоянно - к французским парадам. Похоже, что сюжет этой пьесы был почерпнут из произведений некого французского судейского чиновника по имени Тома Симеон Гёлетт (1683–1766), с которым Бомарше, вероятно, был знаком лично. Автор бесчисленного множества пьесок и парадов, а также романа о Средневековье под названием «История маленького Жана де Сентре», в котором критики разглядели прототип Керубино, Гёлетт стал зачинателем театра легкого жанра, окончательно оформившегося в произведениях Бомарше.

Сюжет популярной в свое время пьесы Гёлетта «Модное лекарство», которую он поставил на сцене любительского театра в Шуази, был весьма схож с фабулой «Севильского цирюльника». Этот, можно сказать, классический сюжет, использованный и в «Школе жен», и в «Школе мужей», в основе которого лежали злоключения влюбленного старика, оставленного в дураках молодым соперником, был обновлен с помощью приемов итальянской и испанской комедии, имевших в своем арсенале переодевания, пародии и куплеты. В то время как Арнольф был просто тупицей, Кассандр - одураченный старик у Гёлетта - обладал некоторой долей того оскорбленного достоинства, что спасало Бартоло от превращения в полное посмешище. В «Модном лекарстве» в лице Жиля мы уже видим прототип двуличного и лживого Базиля, мастера клеветы. Но слугой, в будущем превратившимся в Фигаро, пока еще оставался итальянец Арлекин. Один из парадов, поставленных в свое время в Этьоле, был, на наш взгляд, одновременно и кратким изложением «Модного лекарства» и наброском «Севильского цирюльника».

Обманутый старик уже звался в нем Бартоло и очень походил на Гратьяно Балоардо, ставшего с середины XVI века героем комедии дель арте. Арлекин пока сохранил свое имя, но по профессии теперь был цирюльником. Красавец Леандр превратился в графа, приблизившись тем самым к благородному Альмавиве. Изабелла, или Цирцабелла итальянских парадов, поменяла свое слишком броское имя на имя Полина, и этот выбор легко объясним, ведь именно так звали мадемуазель Ле Бретон. В настоящем «Цирюльнике» Полина превратится в Розину.

Среди бумаг Бомарше Лентилак обнаружил несколько фрагментов, оставшихся от первых вариантов «Севильского цирюльника», и тщательное изучение этих уникальных документов подтвердило предположения. От первоначального «Севильского цирюльника», называвшегося тогда просто «Тщетная предосторожность», до нас дошли несколько куплетов:

Словно настоящий монах

Из монастыря Сент-Антуан,

Ничего не имея за душой.

Будем радоваться жизни;

Потихоньку

Ранним-ранним утром

К моей Розине (вначале - Полине)

Частенько будем приходить.

Час встречи близок,

И да поможет мне мой колокольчик,

Если хозяин

Нежится в своей супружеской постели,

Динь, динь, динь, динь,

Устраиваю я перезвон,

Словно домовой,

До самого утра.

Несчастный,

Который верит в дьявола,

Бледнеет от страха.

Выскакивает из постели,

А шум все возрастает,

Он начинает метаться

И, наконец, оставляет

Розину ее монаху.

Бакалавр, по очереди рядившийся то сатаной, то монахом, то пилигримом, а то являвшийся призраком, стал предвестником появления на сцене Линдора, Фигаро и Альмавивы.

На «Севильском цирюльнике» сказалось влияние многих авторов. Мы находим в нем отголоски творений Мольера и «Хромого дьявола» Лесажа, которого Бомарше досконально знал и цитировал почти бессознательно. А название «Тщетная предосторожность» было списано с новеллы Скаррона, откуда Мольер позаимствовал свою «Школу жен».

Бомарше предложил свою комическую оперу Итальянскому театру, но там отказались ее ставить, поскольку, по слухам, актер, певший на этой сцене главные партии, в юности был цирюльником и не любил, когда что-либо напоминало ему об этой поре его жизни. Но официальной причиной отказа стало то, что, по мнению художественного совета театра, либретто оперы слишком напоминало комедию Седена и Монсиньи «Всего не предусмотришь», которая уже десять лет с успехом шла на подмостках.

Как бы то ни было, Театр итальянской комедии невольно оказал Бомарше неоценимую услугу. Подтверждением тому служат дошедшие до нас отрывки из либретто «Севильского цирюльника» в его бытность комической оперой. Несмотря на некоторую живость куплетов, уровень произведения в целом, видимо, не значительно превосходил уровень парадов, ставившихся в Этьоле, и стишков, с ходу сочинявшихся Пьером Огюстеном для многочисленных семейных праздников. Что касается музыки Бомарше, то она не выдерживает никакого сравнения с музыкой Паизиелло и тем более с музыкой Россини, написанных на либретто «Цирюльника» соответственно в 1780 и 1816 годах.

Если не считать тяжбы с Лаблашем, то период, в который сочинялась, переписывалась и дорабатывалась эта пьеса, был относительно спокойным в бурной жизни Бомарше. Разбирательство в Рекетмейстерской палате, судя по всему, не слишком донимало автора «Севильского цирюльника», и связанные с ним волнения не повлияли ни на его творческие способности, ни на его желание довести свое произведение до совершенства.

Существует множество рукописей первоначального варианта «Севильского цирюльника», постепенно превращавшегося в пьесу, по ним можно судить о том, как от текста к тексту росло мастерство автора.

Два года, 1771 и 1772, в течение которых Пьер Огюстен не только трудился над «Цирюльником», но и из пристрастия к трагедии делал наброски фрагментов оперы «Тарар», окончательно оформившейся лишь в 1787 году, он жил со своей семьей в особняке на улице Конде. После того как брат вторично овдовел, хозяйство взяла в свои руки Жюли; папаша Карон, несмотря на свои семьдесят лет, продолжал предаваться забавам, более свойственным зеленым юнцам, а маленький Огюстен учился произносить первые слова.

Пришли новости из Испании: возможно, они тоже наложили отпечаток на декорации «Цирюльника». Зять Бомарше архитектор Гильбер умер от алкоголизма, и эту смерть никто не стал оплакивать. Вдова его вторично вышла замуж за одного из своих испанских друзей, некого г-на Сальседо, который очень скоро исчез из ее жизни, оставив без гроша. Г-жа Сальседо вернулась в Париж и привезла с собой сына и дочь - детей Гильбера, носивших почему-то фамилию Сальседо. Видимо, отчим успел их усыновить. Со свойственным ему великодушием Бомарше взял на содержание сестру и племянников; девочку он вскоре определил в пансион при женском монастыре Святого креста в Руа, в Пикардии. Не исключено, что бывшая невеста Клавихо - покинутая им Лизетта была в той же компании, но к этому моменту след ее в истории затерялся, что кажется нам несколько странным.

«Я хотел бы, чтобы все, кто меня окружает, были счастливы», - любил повторять Бомарше, и частично это желание воплощалось в жизнь. Жано де Мирон по его рекомендации получил должность секретаря у принца де Конти, а его жена, по словам Жюли, делала все, чтобы «ее катающийся как сыр в масле, изнеженный, зацелованный, находившийся у нее под пятой (но не рогатый) муженек был доволен жизнью». В этом описании без труда узнается стиль «Цирюльника», к созданию которого Жюли бесспорно приложила руку.

Семейство Лепин, обосновавшееся в старой часовой лавке Каронов на улице Сен-Дени, процветало; зять Бомарше прославил свое имя и пользовался заслуженным авторитетом в цехе часовщиков.

Этот период относительного затишья - тучи, правда, уже начали сгущаться на горизонте - был омрачен печальным событием: 17 октября 1772 года умер маленький Огюстен. Бомарше горько оплакивал сына, то единственное, что оставалось у него от короткого брака с Женевьевой Уотблед - вдовой Левек. Но ему не свойственно было долго горевать, и он вполне мог повторить вслед за Монтескье, когда-то сказавшим: «Учение было для меня первейшим лекарством от жизненных невзгод; не было ни одного огорчения, которое не рассеялось бы после часа чтения». Литературное творчество, рожденные им мечты о славе, а также удовольствие, которое, по всей видимости, получал этот любитель наслаждений, когда писал пьесы, заставляли его забыть все неприятности и залечивали любые раны, нанесенные судьбой.

Сударыни, если наши шутки

Нанесли урон вашей стыдливости,

Не будьте слишком строги

И простите нам этот грех.

Дамы с удовольствием откликались на этот легкомысленный призыв; если их стыдливость и была задета, они никак этого не показывали. Из многочисленных амурных похождений Бомарше нам известны только несколько. В частности мы знаем, что крошка Долиньи, исполнительница роли Евгении, а позже Розины, не осталась равнодушной к чарам их создателя.

В 1773 году одно из его любовных приключений получило огласку. Примерно за год до этого Бомарше стал любовником актрисы Театра итальянской комедии мадемуазель Менар. Эта связь, скрепленная скорее чувственностью, нежели глубоким чувством, видимо, была продиктована также и практическими интересами: с помощью любовницы Бомарше рассчитывал протолкнуть на сцену этого театра своего «Севильского цирюльника» в виде комической оперы. По иронии судьбы эта любовная связь, наоборот, стала причиной того, что постановка «Цирюльника» была отложена на долгие годы.

Начало же было обнадеживающим: считая свою комедию вполне готовой к выходу на сцену, Бомарше принес ее в «Комеди Франсез», где увидели свет его первые творения.

3 января 1773 года автора уведомили о том, что пьеса принята к постановке, что репетиции начнутся в ближайшее время, а премьера назначена на масленицу. Комиссия по цензуре поручила дать заключение о тексте пьесы журналисту Марену; этот человек, призванный сыграть значительную роль в жизни Бомарше, был также цензором «Евгении», и его замечания имели вполне объективный характер. Потребовав сделать кое-какие исправления, 13 февраля 1773 года Марен дал добро на постановку «Севильского цирюльника».

Увы! Всего за два дня до этого судьба Бомарше сделала крутой поворот, и Пьер Огюстен, отнюдь не по своей воле, оказался в критической ситуации: на карту было поставлено его доброе имя.