Прославление русского христианства в произведении лескова левша. Н.С

Малодушие – это поведение человека, обусловленное его психологическими и моральными характеристиками, отражающее невозможность или неспособность человека осуществить в своем реальном жизненном пространстве свои желания или идеи, отстоять взгляды или поддержать стремления. Проявить малодушие человек может трусостью (где нет объективных угрожающих факторов), завистью (крупной и мелочной, ведь собственные желания заблокированы), проявлениями непроизвольной агрессии (неконтролируемые выплески сдерживаемого титаническими усилиями недовольства). Первопричиной такого развития психики может являться страх непринятности семьей (что поднимает подсознательные страхи не выжить без поддержки стаи), неуверенность, слабость волевых проявлений или боязнь негативного отношения тех, кому противопоставляются (реально или в ) выбранные позиции.

Малодушие является не временным, а присутствует постоянной чертой психики, поэтому только если безволие и неуверенность постоянны, то человека можно считать малодушным и рассматривать эту личностную черту. Если же эти черты появились у волевого и уверенного, смелого и стремящегося человека, то вполне вероятно развитие , либо довольно тяжелого эмоционального потрясения, разрушающего силу воли.

Что такое малодушие

Малодушие считается негативной чертой, как для самого человека, так и для его окружающих. Это определенная слабость , искажающая всю человеческую жизнь, требующая проявляться во внешнем пространстве не так, как хочется, поддерживать нестерпимые идеи и не удовлетворять истинные потребности. Проявить малодушие может каждый в ситуациях, выходящих за пределы обыденности и находящихся на грани важного поворота судьбы. Так мы перестаем отстаивать правоту друга и замолкаем, дорожа рабочим местом, или отказываемся признать, что нам нравится то, что сейчас критикует значимый человек. Все это маленькие или большие выгоды, выглядящие как предательство себя.

Малодушному человеку самому живется тяжело, находясь в напряжении и живя отдельной выдуманной жизнью, он все же не дополучает необходимых его личности событий. Тем, кому приходится часто контактировать с такими людьми тоже довольно небезопасно, поскольку, если вы находитесь в доминирующей позиции, то такой человек прогнется из страха (будет вас поддерживать и любить удивительно те же сочетания, что и вы), но всегда есть угроза, что вас предадут. Невозможно узнать, что действительно хочет такой человек, поскольку он живет с оглядкой на окружающих, но подобное внимание совсем не отражает стремления делать им лучше. Нет, такой человек предаст вас и отречется, расскажет секреты или сделает вид что не знаком как только ситуация поменяется. О дружбе и доверии не может быть и речи, потому что данные понятия требуют верности выбранному человеку, благородства по отношению к нему, неизменности своих принципов и силы духа. В малодушии всего этого нет.

Трусость и малодушие похожие понятия и имеют своей причиной чаще не объективные факторы, а то воспитание, которое получает человек. Обычно дети с такими чертами вырастают в семьях, где было авторитарное воспитание, и подавлялась воля ребенка, что лишило его возможности научиться развивать это качество. Также малодушие развивается там, где царит безнаказанность и бесправие, насилие и преступность – в таких условиях человек теряет не только ориентацию в происходящем (ведь честность и принципиальность в подобных социумах подлежат наказанию), но и получает опыт собственного бессилия против внешнего мира. Усваивается только модель подстраивания, которая оказалась наиболее адаптивной к выживанию. Такое может развиться в родительской семье, где ребенок априори слабее, и обязан подчиняться, либо в ходе подростковых изменений и выяснения ролей лидерства. Тот, кто оказывается слабее, быстро усваивает, что открытый конфликт небезопасен и начинает действовать скрыто и подло, на внешнем уровне проявляя покорность.

Модель детского реагирования, закрепленная в подобных ситуациях, проявляется во взрослом возрасте малодушием и страхом жить выбранной жизнью, отстаивать собственные интересы либо из страха наказания, либо от бессилия и неверия в благоприятный исход. Это не говорит о людей, наоборот, среди малодушных встречаются великолепные приспособленцы, далее это качество может развиться в хитрость такого уровня, что даже близкие не будут понимать, что происходит. Но, к сожалению все, что развивается вследствие малодушия, не является позитивными изменениями, а работает только на дальнейшее разрушение личности. Изворотливый ум направлен не на решение чужих проблем, а лишь своих, причем зависть может направлять деятельность во вред другим. Умение избегать наказания, хорошо впитанное в негативной среде может рождать преступников. Самому человеку это несет вечную озлобленность, недовольство и зажатость, кроме того, что со временем есть риск остаться в одиночестве, поскольку люди начинают избегать таких характеров.

Как бороться с малодушием

Трусость и малодушие всегда рядом, но проявляется оно и заискиванием, и скупостью, и нерешительностью, и притворством. Чтобы побороть в себе эту привычку и черту характера стоит не искоренять в себе то, что есть, путем применения воли (при малодушии она слаба и результата не даст), а развивая противоположные качества. Проследите за собой, как именно проявляется ваше малодушие: если боитесь говорить о своих желаниях, то начинайте их озвучивать, лучше с малого (на предложение выпить кофе, можете сообщить что хотите сок, а на просьбу встретиться в пять, сказать что хотели бы пораньше).

Подверженность чужому влиянию и выбор за ориентиры чьи-то чужие желания – проторенная колея малодушия. Бороться с этим можно при помощи пауз, которые следует брать каждый раз при принятии решений (и неважно насколько они глобальны – от выбора чая до выбора квартиры). Какое-то время прислушивайтесь к себе и поступайте в соответствии с желаниями вашего внутреннего состояния или потребностей, это эффективнее и осознано, чем просто начать все делать вопреки (поступая так, вы не освобождаете свою жизнь от влияния чужого мнения). Возможно, первые разы получится выполнять свои желания только когда они совпадают с чужими, но даже простое замечание уже хорошо и можно отказываться от выполнения чужого мнения, т.е. побыть на такой себе серой полосе, где ни ваше и ни чье-то. Следите за своими проявлениями, если ваша внутренняя концепция мировосприятия существенно отличается от других, и вы боитесь выделяться, то начинайте с проявления малых отличий. Возможно, вам только кажется, что настолько не похожи, а проявив свой интерес публично, найдете новых (а главное настоящих, с неподдельным интересом) друзей, а возможно и вдохновите других на такие же изменения.

Составляйте список дел на день и решайте его, причем понемногу включайте туда существующие проблемы, от которых вы ранее уходили. Конечно, перекладывать ответственность удобнее и менее страшно, делать вид, что проблем не существует, тоже помогает, но их решение подарит новые эмоции. Пробуйте помогать кому-то, не по его просьбе, а когда сами видите, что человеку нужна помощь и пробуйте помогать себе, вместо того, чтобы пользоваться другими как ресурсом выполнения .

Следите за своими словами, если требуется – записывайте свои обещания и договоренности. Можно придумать себе поощрение за выполненное обещание и наказание за проваленное – это заставит более ответственно относиться к данному слову, выбирать, когда давать стопроцентную гарантию, а когда ставить под сомнение свою помощь в требуемом процессе.

Новые навыки формируются долго, а перекраивание своего характера вообще длительный и сложный процесс, поэтому настраивайтесь замечать маленькие ежедневные победы, можете записывать их, чтобы было нагляднее, как движутся изменения. При этом помните, что работать над собой необходимо каждый день, не малодушничайте, давая себе перерыв или очередной раз находя оправдания поступить привычным образом, лучше снижайте степень риска и отличия собственного поведения, выбирайте более безопасные ситуации, начинайте пробовать среди тех, кто вас поддержит. В развитии своей воли всегда лучше сделать маленький шаг, чем не продвинуться вообще, обещая себе наверстать упущенное.

Идейно-эстетическое своеобразие творчества Николая Семёновича Лескова (1831 - 1895) прежде всего определя-ется религиозно-нравственными основами мировидения писателя. Причастный к священническому роду, получивший воспитание в православной религиозной среде, с которой он был связан наследственно, генетически, Лесков неиз-менно стремился к истине, сохранённой русской отеческой верой. Писатель горячо ратовал за восстановление «духа, который приличествует обществу, но-сящему Христово имя». Свою религиозно-нрав-ственную позицию он заявлял прямо и недвусмысленно: «я почитаю христианство как учение и знаю, что в нём спасение жизни, а всё остальное мне не нужно».

Тема духовного преображения, восстановления «падшего образа» (согласно рождественскому де-визу: «Христос рождается прежде падший восставити образ») особенно волновала писателя на протяжении всего его творческого пути и нашла яркое выражение в таких шедеврах, как «Соборяне» (1872), «Запечатленный Ангел» (1873), «На краю света» (1875), в цикле «Святочные рассказы» (1886), в рассказах о праведниках.

Лесковская повесть «Некрещёный поп» (1877) особенно пристального вни-мания отечественных литературоведов не привлекала. Произведение относили чаще к роду малороссийских «пейзажей» и «жанров», «полных юмора или хотя бы и злой, но весёлой искрящейся сатиры». В самом деле, чего стоят эпизодические, но необыкновенно колоритные образы местного диакона - «любителя хореогра-фического искусства», который «весёлыми ногами» «отхватал перед гостями трепака» , или же незадачливого казака Керасенко: тот всё безуспешно пытался уследить за своей «бесстрашной самовольницей» - жинкой.

В зарубежной Лесковиане итальянская исследовательница украинского происхождения Жанна Петрова подготовила перевод «Некрещёного попа» и предисловие к нему (1993). Ей удалось установить связи лесковской повести с традицией народного украинского райка.

По мнению американского исследователя Хью Маклейна, малороссийский фон повести не более чем камуфляж - часть лесков-ского метода «литературной отговорки», «многоуровневая маскировка», намотан-ная «вокруг ядра авторской идеи». Англоязычные учёные Хью Маклейн, Джеймс Макл в основном пытались приблизиться к произведению «через протес-тантский спектр», полагая, что «Некрещёный поп» - яркая демонстрация протес-тантских воззрений Лескова, который, по их мнению, начиная с 1875 года, «решительно перемещается в сторону про-тестантизма».

Однако преувеличивать внимание писателя к духу западной религиозности не следует. По этому поводу Лесков высказался вполне определённо в статье «Карикатурный идеал» в 1877 году - тогда же, когда был создан «Некрещёный поп»: «не гоже нам искати веры в нем-цах» . Писатель приложил много усилий, вы-ступая с призывом к веротерпимости, чтобы «расположить умы и сердца соотечественников к мягкости и уважению религиозной свободы каждого», однако придерживался того мнения, что «своё - роднее, теплее, уповательнее».

По точному слову исследователя, Лесков явил «гениальное чутьё к Православию», в котором вера «осердечена» любовью к Богу и «невыразимым знанием», полученным в духе. Что касается протестантизма, то «он вообще снимает проблему и необходи-мость внутренней невидимой брани с грехом, нацеливает чело-века на внешнюю практическую деятельность как на основное содержание его бытия в мире». Знаменателен момент в очерке Лескова «Рус-ское тайнобрачие» (1878), когда православный батюшка подаёт «греш-ной» женщине надежду на Божье прощение, напоминая, что он не католический священ-ник, кото-рый мог бы её упрекнуть, и не протестантский пастор, который при-шёл бы в ужас и отчаяние от её греха.

В связи с задачами данной статьи важно прояснить, с каких позиций писа-тель рисует судьбы своих героев, образ их мыслей, поступки; как трактует сущность человеческой личности и мироздания. «Невероятное событие», «леген-дарный случай» - как определил автор в подзаголовке свою повесть - имеет также и название парадоксальное - «Некрещёный поп». Неслучайно Андрей Николаевич Лесков - сын писателя - определил это заглавие как удивительно «смелое». На поверхностный догматический взгляд, может показаться, что здесь заявлен «антикрестильный мо-тив», отвержение церковных таинств. Именно этого мнения придерживается Хью Маклейн.

Однако такому субъективному толкованию противостоит объективная ис-тина всего художественно-смыслового наполнения произведения, которое продолжает развитие темы, заявленной Лесковым ранее в повестях «На краю света» (1875) и «Владычный суд» (1877), - темы необходимости крещения не формального («Во Христа крестимся, да не облекаемся»), а ду-ховного, вверенного Божьей воле.

Сокровенный смысл Православия определяется не только катехизисом. Это также «и образ жизни, мировосприятие и миропони-мание народа». Именно в таком недогматическом смысле рассматривает Лесков «действительное, хотя и невероятное событие», получившее «в народе характер вполне законченной легенды; <...> а проследить, как складывается легенда, не менее интересно, чем проникать, «как делается история»».

Таким образом, эстетически и концептуально Лесков соединяет действитель-ность и легендарность, которые переплавляются в вечно новую реальность исторического и сверхисторического, подобно «полноте времён», заповеданной в Евангелии.

Сходное сакральное время с необычными формами протекания присуще поэтике гоголевских «Вечеров на хуторе близ Диканьки» и - в особенности - святочному шедевру «Ночь перед Рождеством» . Христианский праздник показан как своеобразное состояние целого мира. Малороссийское село, где празднуются святки, ночью под Рождество становится как бы центром всего белого света: «во всём почти свете, и по ту сторону Диканьки, и по эту сторону Диканьки».

Гоголь не может быть адекватно понят вне церковной традиции, святоотеческого наследия, русской духовности в целом. Лесков - один из наиболее близких Гоголю по духу русских классиков. По его признанию, он узнавал в Гоголе «родственную душу». Гоголевское художественное наследие было для Лескова живым вдохновляющим ориентиром, и в повести «Некрещёный поп» эта традиция вполне различима - не только и не столько в воссоздании малороссийского колорита, сколько - в осмыслении личности и мироздания сквозь новозаветную призму. И Гоголь, и Лесков никогда не расставались с Евангелием. «Выше того не выдумать, что уже есть в Евангелии», - говорил Гоголь. Лесков был солидарен с этой мыслью и развивал её: «В Евангелии есть всё, даже то, чего нет». «Один только исход общества из нынешнего положения - Евангелие» , - пророчески утверждал Гоголь, призывая к обновлению всего строя жизни на началах христианства. «Хорошо прочитанное Евангелие» помогло, по лесковскому признанию, окончательно уяснить, «где истина».

Стержнем художественного осознания мира в повести становится Новый Завет, в котором, по выражению Лескова «сокрыт глубочайший смысл жизни ». Новозаветная концепция обусловила ведущее начало в формировании хри-стианской пространственно-временной организации повести, в основе которой события, восходящие к еван-гельским. Среди них особо отмечены православные праздники Рождества, Крещения, Воскресения, Преображения, Успения. Евангельский контекст не только задан, но и подразумевается в сверхфабульной реальности произведения.

Замысловатая история казусного дела о «некрещёном попе» разворачива-ется под пером Лескова неспешно, как свиток древнего летописца, но в итоге по-вествование принимает «характер занимательной легенды новейшего происхож-дения».

Жизнь малороссийского села Парипсы (название, возможно, собиратель-ное: оно часто встречается также в современной украинской топонимике) пред-стаёт не в виде замкнутого изолированного пространства, но как особое состояние мироздания, где в сердцах людей извечно разворачиваются битвы между Ангелами и демонами, ме-жду добром и злом.

Первые пятнадцать глав повести строятся по всем канонам святочного жанра с его непременными архетипами чуда, спасения, дара. Рождение мла-денца, снег и метельная путаница, путеводная звезда, «смех и плач Рождества» - эти и другие святочные мотивы и образы, восходящие к евангельским собы-тиям, наличествуют в повести Лескова.

В рождении мальчика Саввы у престарелых бездетных родителей явлена заповеданная в Евангелии «сверх надежды надежда». Господь не позволяет отчаяться верующему человеку: даже в самых безнадёжных обстоятельствах существует надежда на то, что мир будет преображён по Божией благодати. Так, Авраам «сверх надежды поверил с надеждою, чрез что сделался отцом многих на-родов <...> И, не изнемогши в вере, он не помышлял, что тело его, почти столет-него, уже омертвело, и утроба Саррина в омертвении» (Рим. 4: 18, 19), «Потому и вменилось ему в праведность. А впрочем не в отношении к нему одному напи-сано, что вменилось ему, Но и в отношении к нам» (Рим. 4: 22 - 24). Эта христи-анская универсалия - вне временных и пространственных границ - реализуется в лесковском повествовании о жизни малороссийского села.

Старый богатый казак по прозвищу Дукач - отец Саввы - вовсе не отличался праведностью. Напротив - его прозвище означало «человек тяжёлый, сварливый и дерзкий», которого не любили и боялись. Более того, его негативный психологический портрет дополняет ещё одна неприглядная черта - непомерная гордыня - согласно святоотеческому учению, мать всех пороков, происходящая от бесовского наущения. Одним выразительным штрихом автор подчёркивает, что Дукач почти одержим тёмными силами: «при встрече с ним открещивались», «он, будучи от природы весьма умным человеком, терял самообладание и весь рассу-док и метался на людей, как бесноватый».

В свою очередь односельчане желают грозному Дукачу только зла. Таким образом, все на-ходятся в порочном и суетном кругу взаимного недоброжелательства: «думали, что небо только по непонятному упущению коснит давно разразить сварливого казака вдребезги так, чтобы и потроха его не осталось, и всякий, кто как мог, охотно бы постарался поправить это упущение Промысла».

Однако чудо Божьего Промысла неподвластно людскому суемыслию и свершается своим чередом. Бог дарует Дукачу сына. Обстоятельства рождения мальчика соприродны атмосфере Рождества: «в одну морозную декабрьскую ночь <...> в священных муках родового страдания явился ребёнок. Новый жилец этого мира был мальчик». Его облик: «необыкновенно чистенький и красивый, с черною головкою и большими голубыми глазами» - обращает к образу Божественного Младенца - пришедшего на землю Спасителя, «ибо Он спасёт лю-дей Своих от грехов их» (Мф. 1: 21).

В Парипсах ещё не ведали, что новорождённый послан в мир с особой мис-сией: он станет священником их села; проповедью Нового Завета и примером доброго жития будет отвращать людей от зла, просветлять их разум и сердце, об-ращать к Богу. Однако в своей косной суетности люди, живущие страстями, не в состоянии провидеть Божий Промысел. Ещё до рождения младенца, который впо-следствии стал их любимым «добрым попом Саввою», односельчане возненави-дели его, считая, «що то буде дитына антихристова», «зверовидного уродства». Повитуху же Керасивну, которая «клялась, что у ребёнка нет ни рожков, ни хвостика, оплевали и хотели побить». Также никто не пожелал крестить сына злобного Дукача, «а дитя всё-таки осталось хорошенькое-прехорошенькое, и к тому же ещё удивительно смирное: дышало себе потихонечку, а кричать точно стыдилось».

Так, бытие предстаёт в сложном переплетении добра и зла, веры и суеве-рий, представлений христианских и полуязыческих. Однако Лесков никогда не призывал отвернуться от действительности во имя единоличного спасения. Писатель сознавал, что бытие - благо, и точно так же, как Божественный образ в человеке, данный ему в дар и задание , бытие не просто дано Творцом, но задано как сотворчество: «Мир оставляю вам, мир Мой даю вам» (Ин. 14: 27), - говорит Христос, заповедуя «венцу творения» самому творить. Начинать этот процесс преображения, созидания человеку необходимо именно с себя самого.

Промыслительны обстоятельства крещения героя. Поскольку никто из ува-жаемых на селе людей не согласился крестить Дукачонка, крёстными родителями будущего попа опять-таки парадоксальным образом стали люди, казалось бы, не-достойные: один с внешним уродством - скособоченный «кривошей» Агап - племянник Дукача; другая - с недоброй репутацией: повитуха Керасивна, которая «была самая несомненная ведьма».

Однако Керасивна вовсе не похожа на Солоху го-голевских «Вечеров на хуторе близ Диканьки», хотя ревнивый казак Керасенко и подозревает жену в намере-ниях временами «лететь в трубу». Имя у неё подчёркнуто христианское - Христина.

История Христи - это самостоятельная курьёзная новелла внутри основного святочного повествования об обстоятельствах рождения и крещения младенца Саввы. При святочных обстоятельствах «зимою, под вечер, на праздниках, когда никакому казаку, хоть бы и самому ревнивому невмочь усидеть дома», Керасивна сумела хитроумно провести мужа со своим ухажёром-дворянином (не зря он прозывается «рогачёвский дворянин», то есть наставляет мужьям «рога»). В переносном и прямом смысле любовники подложили незадачливому казаку свинью - рождественского «по-рося», и это укрепило за Христей «такую ведьмовскую славу, что с сей поры всяк боялся Керасивну у себя в доме видеть, а не только в кумы её звать».

Сбывается евангельская антиномия о «первых» и «последних»: «последние станут первыми, и первые - последними». Именно таких «последних» людей вынужден был пригласить надменный Дукач себе в кумовья.

В студёный декабрьский день сразу же после отъезда крёстных с младенцем в большое село Перегуды (известное впоследствии читателям по «прощальной» повести Лескова «Заячий ремиз») разыгралась жестокая снежная буря. Мотив свя-точного снега - устойчивый атрибут поэтики рождественской ли-тературы. В данном контексте он обретает дополнительный метафизический смысл: словно недобрые силы сгущаются вокруг ребёнка, которому все и без всякой причины заранее желали зла: «Небо сверху заволокло свинцом; понизу завеялась снежистая пыль, и пошла лютая метель». В метафорической образности - это во-площение тёмных страстей и злых помыслов, которые разыгрались вокруг события крещения: «Все люди, желавшие зла Дукачёву ребёнку, видя это, на-божно перекрестились и чувствовали себя удовлетворёнными». Подобная ханжески-показная набожность, основанная на суемудрии, равно-ценна дьявольской силе «от лукавого».

В святоотеческом наследии проводится мысль о том, что Бог сотворил че-ловека и всё, что его окружает, таким образом, что одни поступки соответствуют человеческому достоинству и благому устроению мира, другие - противоречат. Человек был наделён способностью познавать добро, избирать его и поступать нравственно. Уступая злым помыслам, сельчане как бы спровоцировали, выпустили наружу тёмные силы, разыгравшиеся, чтобы воспрепятствовать событию креще-ния. Вовсе не случайно поэтому метельную путаницу Лесков определяет как «ад», создавая по-настоящему инфернальную картину: «на дворе стоял настоящий ад; буря сильно бушевала, и в сплошной снежной массе, которая тряслась и веялась, невозможно было перевести дыхание. Если таково было близ жилья, в затишье, то что должно было происходить в открытой степи, в которой весь этот ужас должен был застать кумовьёв и ре-бёнка? Если это так невыносимо взрослому человеку, то много ли надо было, чтобы задушить этим дитя?». Вопросы поставлены ри-торические, и, каза-лось бы, судьба младенца была предрешена. Однако события развиваются по внерациональным законам святочного спасения чудом Божьего Промысла.

Ребёнок спасается на груди у Керасивны, под тёплой заячьей шубой, «кры-той синею нанкою». Глубоко символично, что шуба эта синего - небесного - цвета, который знаменует Божие заступничество. Более того - младенец был сохранён, как у Христа «за пазушкой». Этот православный уповательный образ «русского Бога, Который творит Себе обитель «за пазушкой»», сложился у Лескова ещё в повести «На краю света» - в исповедании праведного отца Кириака, которому так же, как и героям «Некрещёного попа», выпало пройти че-рез стужу и непроглядный мрак снежного урагана.

Особенностью святок является «карнавальное нарушение привычного строя мира, возвращение к первоначальному хаосу с тем, чтобы из этого разброда как бы вновь родился гармоничный космос, «повторился» акт творения мира». Ме-тельная путаница и хаос в святочной символике неизбежно преоб-разуются в гармонию Божьего мироустроения.

Однако гармония достигается только на путях преображения падшей чело-веческой природы. Так, вокруг Дукача, вынужденного признать, что он никогда и никому не сделал добра, сгущаются ужасающие атрибуты смерти. Не сумев отыскать сына, он попадает в страшные сугробы и долго сидит в этой снежной темнице в сумраке метели. Словно прегрешения всей своей непра-ведной жизни, Дукач видит только ряд «каких-то длинных-предлинных привиде-ний, которые точно хоровод водили вверху над его головою и сыпали на него сне-гом».

Эпизод блужданий героя в метельном мраке следует трактовать в христи-ан-ском метасемантическом контексте. Особенно знаменателен образ креста. Забредя в темноте на кладбище, Дукач натыкается на крест, затем - на другой, на третий. Господь как бы даёт герою отчётливо понять, что своего креста он не избежит. Но «ноша крестная» - это не только бремя и тягость. Это и путь к спасению.

В это же самое время в снежном буране происходило крещение его сына: занесён-ные метелью крёстные начертали на лобике ребёнка расталою снежною водою символ креста - «во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа». Родился новый христиа-нин. Кровный отец и сын объединились духовно. Из снежного «ада» обоих спасает крест Отца Небесного.

Старый Дукач до поры об этом не ведает. Он пока слеп духовно. Заплу-тавшая душа, тяжело и долго путаясь во тьме, ищет дорогу, свой путь к свету. Герой повести ещё надеется выбраться, разглядев сквозь снежный буран какое-то слабое мерцание. Однако этот обманчивый земной блуждающий огонёк окончательно сбивает его с жизненного пути: Дукач сваливается в чью-то могилу и теряет сознание.

Необходимо было пройти через это испытание, чтобы мир преобразился от хаоса к гармоничному космосу. Очнувшись, герой увидел мир, рождённым заново, обновлённым: «вокруг него совершенно тихо, а над ним синеет небо и стоит звезда». В новозаветном контексте Вифлеемская путеводная звезда указала волхвам путь к Младенцу-Христу. Так и Дукач отыскал своего сына. Для старого греш-ника постепенно начал открываться небесный свет истины: «буря заметно утихла, и на небе вызвездило».

В то же время Лесков справедливо показывает, что нетвёрдые в вере люди не в состоянии освободиться от представлений полуязыческих. Дукача, случайно упавшего в чью-то могилу, жена подговаривает принести Богу жертву - убить хоть овцу или зайца, дабы охранить себя от последствий недоброго знака. Происходит профанирующее, как в кривом зеркале, исполнение христиан-ского обряда на языческий лад: «необходимое» жертвоприношение - случайное убийство безответного сироты Агапа, посланного крестить ребёнка и заметённого снегом. Из сугроба торчала только его меховая шапка из смушек - шерсти ягнёнка, которую Дукач и принял за зайца. Так, вместе с образом забитого Агапа входит в повествование святочный мотив ребёнка-сироты, а также своеобразное явление святочной литературы, именуемое «смех и плач Рождества». Агап в овечьей шапке невольно сыграл роль традиционного жертвенного животного, безропотного «агнца Божия», отданного на заклание.

Проблема осознания ужаса греха и глубокого покаяния поставлена в по-вести очень остро. Покаяние считается «дверью, которая выводит человека из тьмы и вводит в свет», в новую жизнь.

Согласно Новому Завету, жизнь постоянно обновля-ется, изменяется, хотя для человека это может быть нежданно и непредсказуемо. Так, мы видим совершенно нового Дукача, новую Керасивну, совсем не по-хожую на прежнюю молодцеватую казачку, а притихшую, смиренную; внутренне обновлённых жителей села. Всё свершившееся для Дукача послужило «ужасным уроком», «и Дукач его отлично принял. Отбыв своё формальное покаяние, он по-сле пяти лет отсутствия из дому пришёл в Парипсы очень добрым стариком, всем повинился в своей гордости, у всех испросил себе прощение и опять ушёл в тот монастырь, где каялся по судебному решению».

Мать Саввы дала обет посвятить сына Богу, и ребёнок «рос под кровом Бога и знал, что из рук Его - его никто не возьмёт». В церковном служении отец Савва - настоящий православный батюшка, мудрый и участливый к своим прихожанам, а не проводник протестантских идей в русской церкви (каким он ви-дится англоязычным исследователям). Лесков подчёркивает: «вокруг его села кругом штунда <христианское движение, берущее начало в протестантизме немецких эмигрантов на Украине. А.Н.-C.>, а в его малой церковке всё ещё полно народу...». Образ мыслей лесковских героев определяется традициями православ-ного мировосприятия, и это обусловливает идейно-художественное своеобразие повести.

Как гласит народная мудрость: «Каков поп - таков и приход». Даже когда открылась тайна крещения Саввы и у прихожан возник страшный переполох: если их поп некрещён, имеют ли силу браки, крестины, причастия - все таинства, им совершённые, - всё-таки казаки «другого попа не хотят, пока жив их добрый Савва». Недоумения разрешает архиерей: пусть обряд крещения и не был совершен по всей «форме», однако же крёстные «расталою водою того облака крест мла-денцу на лице написали во имя святой Троицы. Чего же тебе ещё надо? <...> А вы, хлопцы, будьте без сомнения: поп ваш Савва, который вам хорош, и мне хорош, и Богу приятен».

Следует согласиться с позицией итальянского учёного Пьеро Каццолы в том, что Савва принадлежит к лесковскому типу праведников-священнослужителей наряду с протопопом Савелием Туберозовым в «Соборянах» и архиепископом Нилом в повести «На краю света».

Важнейшей для Лескова становится идея жизнетворчества, жизнестрои-тельства в гармоническом синтезе мирского и священного. В христианской модели мира человек пребывает не во власти языческого «слепого случая» или античного «фатума», но во власти Божественного Провидения. Писатель постоянно обращал свой взор к вере, Новому Завету: «Дондеже свет имате

1.ВВЕДЕНИЕ.

2.КРАТКОЕ ТВОРЧЕСТВО ЛЕСКОВА.

3.«СОБОРЯНЕ»- ОТРАЖЕНИЕ БЫТА ДУХОВЕНСТВА.

4.«МЕЛОЧИ АРХИЕРЕЙСКОЙ ЖИЗНИ»-«ТЕНИ» И «СВЕТ» ЦЕРКВИ.

5.АНТИРЕЛИГИОЗНАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ.

6.ЗАКЛЮЧЕНИЕ.

7.ЛИТЕРАТУРА

Умом Россию не понять,

Аршином общим не измерить…

Ф.И. Тютчев

Он жил, всем сердцем своим стремясь «служить родине словом правды и истины», искать лишь «правды в жизни», давая всякой картине, говоря его словами, «освещение подлежащее и толк по разуму и совести». Каждое его произведение – это художественно развернутый факт жизни, это художественная мелодия, возникающая на основе реальных событий и как бы незримо соотносящая, связывающая эти события с прошлым и обращающая к размышлениям о грядущем.

«Лучшее время не позади нас. Это верно и приятия достойно» – так на склоне лет писал Н. С. Лесков. В те годы, когда о лесковских произведениях немало спорили его современники, Лев Толстой прозорливо заметил: «Лесков – писатель будущего, и его жизнь в литературе глубоко поучительна». Судьба писателя драматична, жизнь, небогатая крупными событиями, полна напряженных идейных исканий. Одухотворенный великой любовью к своему народу, он стремился говоря словами Горького, «ободрить, воодушевить Русь».

Богатое, многообразное творчество Лескова, хотя и не лишено противоречий, вместе с тем отличается удивительной художественной и эстетической цельностью. Произведения писателя объединяют пафос высокой нравственности и яркая самобытность поэтических форм.

Его видение действительности, его поэтика органически сочетали реализм и романтическую мечту, насыщенность повествования массой конкретных, иногда документальных подробностей, почти

натуралистических зарисовок и глубокую художественную обобщенность воссоздаваемых картин.

В рассказах и повестях Лескова, словно заново рожденные, возникали почти неизведанные области жизни, заставляя читателей вдруг оглянуться на весь русский мир. Здесь представала и «отходящая самодумная Русь», и современная ему действительность.

Тридцать пять лет служил Лесков родной литературе. И, несмотря на невольные и горькие заблуждения, он был и всю жизнь оставался глубоко демократичным художником и подлинным гуманистом. Всегда выступал он в защиту чести, достоинства человека и постоянно ратовал за «свободу ума и совести», воспринимая личность как единственную непреходящую ценность, которую нельзя приносить в жертву ни разного рода идеям, ни мнениям разноречивого света. В своем художественном исследовании прошлого и настоящего Лесков настойчиво и страстно искал истину и открыл столь много ранее неизвестного, прекрасного и поучительного, что мы не можем не оценить по достоинству литературный подвиг писателя…

Лесков пришел в литературу не из рядов той «профессиональной»демократической интеллигенции, которая вела свое идейное происхождение от Белинского, от общественных и философских кружков 40-х годов. Он рос и развивался вне этого движения, определившего основные черты русской литературы и журналистики второй половины XIX века. Жизнь его до тридцати лет шла так, что он меньше всего мог думать о литературе и писательской деятельности. В этом смысле он был прав, когда потом неоднократно говорил, что попал в литературу «случайно». Николай Семенович Лесков родился в 1831 году в селе Горохове, Орловской губернии. Отец его был выходцем из духовной среды: «большой, замечательный умник и дремучий семинарист», по словам сына. Порвав с духовной средой, он стал чиновником и служил в орловской уголовной палате. В 1848 году он умер, и Лесков, бросив гимназию, решил пойти по стопам отца: поступил на службу в ту же самую уголовную палату. В 1849 году он переехал из Орла в Киев, где жил его дядя (по матери) С. П. Алферьев, небезызвестный тогда профессор медицинского факультета. Жизнь стала интереснее и содержательнее. Лесков поступил на службу в Казенную палату, но имел иногда возможность «приватно» слушать в университете лекции по медицине, сельскому хозяйству, статистике и пр. В рассказе «Продукт природы» он вспоминает о себе: «Я был тогда еще очень молодой мальчик и не знал, к чему себя определить. То мне хотелось учиться наукам, то живописи, а родные желали, чтобы я шел служить. По их мнению, это выходило всего надежнее». Лесков служил, но упорно мечтал о каком-нибудь «живом деле», тем более что сама служба приводила его в соприкосновение с многообразной средой местного населения. Он много читал и за годы киевской жизни овладел украинским и польским языками. Рядом с Гоголем его любимым писателем стал Шевченко.

Началась Крымская война, которую Лесков называл впоследствии «многознаменательным для русской жизни ударом набата». Умер Николай I (1855 г.), и началось то общественное движение, которое привело к освобождению крестьян и к целому ряду других последствий, изменивших старый уклад русской жизни. Эти события сказались и на жизни Лескова: он бросил казенную службу и перешел на частную - к англичанину Шкотту (мужу его тетки), управлявшему обширными имениями Нарышкиных и Перовских. Так до некоторой степени осуществилась его мечта о «живом деле»: в качестве представителя Шкотта он разъезжал по всей России - уже не как чиновник, а как коммерческий деятель, по самому характеру своей деятельности входивший в теснейшее общение с народом.

В письмах к Шкотту Лесков делился своими впечатлениями; этими письмами заинтересовался сосед Шкотта по имению, Ф. И. Селиванов, который, как вспоминал потом сам Лесков, «стал их спрашивать, читать и находил их „достойными печати“, а в авторе он пророчил писателя». Так началась литературная деятельность Лескова, ограниченная сначала узким кругом экономических и бытовых тем.

Казалось, что Лесков решил вступить в соревнование со всеми крупными писателями того времени, противопоставляя им и свой жизненный опыт и свой необычный литературный язык. Горький отметил эту характерную черту его первых вещей, сразу обративших на него внимание современников: «Он знал народ с детства; к тридцати годам объездил всю Великороссию, побывал в степных губерниях, долго жил на Украине - в области несколько иного быта, иной культуры… Он взялся за труд писателя зрелым человеком, превосходно вооруженный не книжным, а подлинным знанием народной жизни».

В письмах и разговорах он иногда иронически употребляет слово «интеллигент» и противопоставляет себя «теоретикам», как писателя, владеющего гораздо большим и, главное, более разносторонним жизненным опытом. Он охотно и много пишет и говорит на эту волнующую его тему, каждый раз стремясь выделить то, что представляется ему наиболее сильной стороной его позиции. «Я не изучал народ по разговорам с петербургскими извозчиками, - говорит он с некоторой запальчивостью, явно намекая на столичных писателей-интеллигентов, - а я вырос в народе на Гостомельском выгоне… Я с народом был свой человек… Публицистических рацей о том, что народ надо изучать, я не понимал и теперь не понимаю. Народ просто надо знать, как саму нашу жизнь, не штудируя ее, а живучи ею». Или так: «Книги и сотой доли не сказали мне того, что сказало столкновение с жизнью… Всем молодым писателям надо выезжать из Петербурга на службу в Уссурийский край, в Сибирь, в южные степи… Подальше от Невского!» Или еще так: «Мне не приходилось пробиваться сквозь книги и готовые понятия к народу и его быту. Книги были добрыми мне помощниками, но коренником был я. По этой причине я не пристал ни к одной школе, потому что учился не в школе, а на Сарках у Шкотта».

Тема «праведника» в творчестве Лескова выходит за пределы этой книги, истоки ее - в самых ранних художественных произведениях Лескова, и тянется она, разнообразия преломляясь, вплоть до конца жизни писателя. Резко и отчетливо эта тема выразилась в «Соборянах» (1872), за которыми последовали «Запечатленный ангел» (1873) и «Очарованный странник» (1873). Своих положительных героев Лесков ищет совсем не там, где их искали Гоголь, а позднее - Достоевский или Тургенев, он ищет их в разных слоях народа, в русском захолустье, в той разнообразной социальной среде, знание жизни и внимание к которой, умение проникнуться интересами и нуждами которой свидетельствуют о глубоко демократической направленности творческих поисков Лескова.

Сначала, под явным влиянием реакционных идей Каткова, он обратился к жизни захолустного русского духовенства: так возник замысел «Божедомов», из которого получились «Соборяне» с протоиереем Туберозовым в центре. Понятно в связи со всем сказанным выше, что крайней противоречивостью отмечена общая идейно-художественная концепция «Соборян» - этой, по определению Горького, «великолепной книги». В центре повествования стоит совершенно неожиданный герой - старый провинциальный русский священник Савелий Туберозой. Старый протопоп характеризуется чертами, обычными для ряда героев Лескова. С одной стороны, есть в нем особенности, прочно связанные с определенной бытовой средой, он подчеркнуто «сословен», как это всегда бывает у Лескова, его жизненный путь, его навыки, обычаи нигде, кроме среды российского духовенства, немыслимы. Бытовое начало, очень четко и многосторонне обрисованное, является здесь и ключом к человеческой личности, к психологии, к особенностям душевной жизни - в этом смысле принципы конструирования характера решительно ничем не отличаются от тех, которые мы видели в «Житии одной бабы» или в «Леди Макбет Мценского уезда». Вместе с тем Савелий Туберозов в не меньшей степени, чем другие герои Лескова, представляется «выломившимся» из своей среды. Старый протопоп - белая ворона в кругу типических для духовной среды людей и нравов, об этом читатель узнает с первых же страниц его «жития». Он ведет себя совсем не так, как полагается вести себя рядовому, обычному русскому священнику, и притом делает это буквально с первых же шагов своей деятельности. Он - человек, «выломившийся» с самого же вступления в активную жизнь сословия. Демикотоновая книга" - это дневник старика Туберозова за тридцать лет его дореформенной жизни (в книге действие происходит в 60-е годы). Вся «демикотоновая книга» наполнена вариантами одного жизненного сюжета - беспрерывных столкновений Туберозова с церковными и отчасти гражданскими властями. Туберозов представляет себе свою деятельность как гражданское и нравственное служение обществу и людям. С ужасом убеждается протопоп в том, что совершенно иначе оценивает свои функции сама церковь. Церковная администрация представлена насквозь омертвевшей бюрократической организацией, превыше всего добивающейся внешнего выполнения закостенелых и внутренне бессмысленных обрядов и правил. Столкновение живого человека и мертвого сословного ритуала: - вот тема «демикотоновой» книги. Протопоп получает, скажем, солидный служебный «нагоняй» за то, что он осмелился в одной из своих проповедей представить в качестве примера для подражания старика Константина Пизонского, человека, являющего своей жизнью образец действенного человеколюбия. Официальная церковь интересуется всем, чем угодно, кроме того, что Туберозову кажется самой сутью христианства, она придирчиво следит за выполнением мертвого ритуала и жестоко карает своего служителя, осмеливающегося смотреть на себя как на работника, приставленного к живому делу. Все происходящее в «демикотоновой книге» не случайно отнесено в основном к дореформенной эпохе. Лесков наводит на мысль о том, что к эпохе реформ в среде духовенства обозначились те же признаки внутреннего распада, что и в других сословиях - купечестве, крестьянстве и т. д.

В пореформенную эпоху, в 60-е годы драма «выломившегося» протопопа перерастает в подлинную трагедию, кульминация и развязка которой переданы Лесковым с огромной художественной силой. Все более и более буйным становится строптивый протопоп по мере обострения социальных противоречий в стране. Преследуемый и церковными и гражданскими властями, старый священник решается на необычайный по дерзости (для данной социальной среды, разумеется) шаг: он сзывает в церковь в один из официально-служебных дней все чиновничество провинциального города и духовно «посрамляет мытарей»: произносит проповедь, в которой обвиняет чиновников во внешне-служебном, казенном отношении к религии, в «наемничьей молитве», которая «церкви противна». По мысли Туберозова, жизнь и ежедневные дела собравшихся в церкви чиновников обнаруживают, что эта «наемничья молитва» не случайна - в самой их жизни нет ни капли того «христианского идеала», которому служит сам Туберозов. Поэтому - «довлело бы мне взять вервие и выгнать им вон торгующих ныне в храме сем». Естественно, что после этого на Туберозова обрушиваются и церковные и гражданские кары. «Не хлопочи: жизнь уже кончена, начинается житие», - так прощается со своей протопопицей увозимый для наказания в губернский город Туберозов. Общественные, межсословные нормы бюрократического государства обрушивались в кульминации на Настю и на Катерину Измайлову. Кульминацию «Соборян» составляет вызов, брошенный Туберозовым общественным и межсословным отношениям. Особенно явственно в этих частях книги выступает литературная аналогия, настойчиво проводимая Лесковым и отнюдь не случайная для общей концепции «Соборян»: буйный старгородокий протоиерей отчетливо напоминает центрального героя гениального «Жития протопопа Аввакума».

Существенно важно для понимания общей противоречивости идейной и художественной структуры «Соборян» то обстоятельство, что врагами неистового правдолюбца Туберозова оказываются не только духовные и светские чиновники, представляющие административный аппарат самодержавно-крепостнического государства, но и бывшие «нигилисты». Более того: бывшие «нигилисты» действуют в книге сообща, в союзе с чиновниками в рясах и вицмундирах.

Так же как и в романах «Некуда» и особенно «На ножах», Лесков показывает не передовых людей 60-х годов, а своекорыстную и анархиствующую человеческую накипь, которая живет по принципу «все позволено» и которая не стесняется в средствах ради достижения своих мелких целей. Здесь, в изображении козней чиновников Термосесова и Борноволокова, которых Лесков настойчиво стремится выдать за бывших представителей передового общественного движения эпохи, Лесков допускает грубый выпад против прогрессивных общественных кругов. Ошибка эта связана с общей противоречивостью идейного состава «Соборян». Лесков не считает бунт протопопа Туберозова явлением случайным и частным: в этом бунте, по мысли писателя, отражается общий кризис крепостнического строя и распад старых сословно-классовых связей. В применении к Туберозову не случайно в книге настойчиво употребляется слово «гражданин», сам непокорный церковнослужитель свое неистовое буйство осмысляет как акт гражданского служения, выполнение общественного долга, который возникает перед каждым человеком любой сословной группы в новых исторических условиях. Особая острота борьбы Туберозова с Термасесовыми, Борноволоковыми и Препотенскими, по мысли протопопу и самого автора, состоит в том, что «это уже плод от чресл твоих возрастает», как выражается Туберозов, или, иначе говоря, действия Борнозолоковых и Термосесовых представляются Лескову одной из форм общественного кризиса, который выражался и в дореформенной деятельности людей типа самого Туберозова. Туберозов и Борноволоковы борются на одной исторической почве, разный способ их действий имеет одну и ту же общественную предпосылку - исторический кризис крепостничества.

Самые впечатляющие страницы «Соборян» - это рассказ о трагической гибели буйного протопопа, естественно оказавшегося бессильным в своей одинокой борьбе с церковной и полицейской бюрократией. Соратником Туберозова в этой борьбе становится дьякон Ахилла Десницын, которому оказалось «тяжело нашу сонную дрему весть, когда в нем в одном тысяча жизней горит». Дьякон Ахилла не случайно поставлен в книге рядом с трагически сосредоточенным в себе «праведником» Туберозовым. Дьякон Ахилла только по недоразумению носит рясу и имеет в ней необыкновенно комический вид. Превыше всего он ценит дикую верховую езду в степи и даже пытается завести себе шпоры. Но этот человек, живущий непосредственной, бездумной жизнью, при всей своей простодушной красочности, тоже «уязвлен» поисками «праведности» и «правды» и, как сам протопоп, не остановится ни перед чем в служении этой правде.

Дьякон Ахилла всем своим обликом и поведением в не меньшей степени, чем Туберозов, свидетельствует о разрушении старых сословных бытовых и нравственных норм в новую эпоху. Комическая эпопея поездки Ахиллы в Петербург отнюдь не комична по своему смыслу: это эпопея поисков правды.

Ахилла и Туберозов, по замыслу Лескова, представляют собой разные грани единого в своих основах национального русского характера. Трагедия протопопа - в его непримиримости. Даже после антицерковной проповеди в храме дело могло легко уладиться. Церковная и светская бюрократия настолько прогнили в самом своем существе, что им важнее всего декорум порядка. Протопопу достаточно было принести покаяние, и дело было бы прекращено. Но «выломившийся» из своей среды протопоп покаяния не приносит, и даже гибель протопопицы не вынуждает его к раскаянию.

Ходатайства карлика Николая Афанасьевича приводят к тому, что Туберозова отпустили домой, но он все-таки вплоть до смертного мига не кается. В финале не случайно столкнулись фигуры плодомасовского карлика и неистового протопопа - они представляют, по Лескову, разные этапы, русской жизни. При выходе из своей среды в мир межсословных отношений Настя и Катерина Измайлова оказались жертвами обрушившегося на них строя. Туберозов до конца держит свою судьбу в своих руках и ни с чем не примиряется. Композиционно книга построена иначе, чем ранние вещи Лескова. Больше всего разработана тема бунта Туберозова, тема межсословных отношений, в пределах которой наиболее отчетливо выступает яркий, непреклонный, непримиримый характер героя. После смерти Туберозова яростный бой за его память ведет дьякон Ахилла способами, свойственными его личности, ведет как достойный наследник удалой Запорожской сечи, и в этом бою тоже наиболее рельефно выявляется его национально своеобразный характер, как характер «праведника» и «правдоискателя». В своих итогах «великолепная книга» оказывается книгой раздумья над особенностями и свое* обычностью национального характера. По-иному решается тема «праведника» в вещах, последовавших за «Соборянами». Все больше и больше отходит Лесков от идеализации «старой сказки», все более и более углубляется его критическое отношение к действительности, и, соответственно этому, и «праведников» писатель ищет в иной среде. В «Запечатленном ангеле» (1873) героями оказываются уже старообрядцы, ведущие борьбу с православием, но кончается повесть их переходом в лоно православной церкви. Это было явной натяжкой. В 1875 году Лесков сообщил из-за границы своему приятелю, что он сделался «перевертнем» и уже не жжет фимиама многим старым богам: «Более всего разладил с церковностью, по вопросам которой всласть начитался вещей, в Россию недопускаемых… Скажу лишь одно, что прочитай я все, что теперь по этому предмету прочитал, и выслушай то, что услышал, - я не написал бы „Соборян“ так, как они написаны… Зато меня подергивает теперь написать русского еретика - умного, начитанного и свободного духовного христианина». Здесь же он сообщает, что по отношению к Каткову чувствует то, «чего не может не чувствовать литературный человек к убийце родной литературы».

Тот особенный идейный подход к явлениям социальной жизни, который характерен для зрелого творчества Лескова, обусловливает оригинальный, своеобразный подход писателя к проблемам художественной формы. Горький видел важнейшую отличительную особенность Лескова - мастера формы - в принципах решения им: проблемы поэтического языка. Горький писал: «Лесков - тоже волшебник слова, но он писал не пластически, а - рассказывая, и в этом искусстве не имеет себе равных. Его рассказ - одухотворенная песнь, простые, чисто великорусские слова, снизываясь одно с другими в затейливые строки, то задумчиво, то смешливо звонки, и всегда в них слышна трепетная любовь к людям, прикрыто нежная, почти женская; чистая любовь, она немножко стыдится себя самой. Люди его рассказов часто говорят сами о себе, но речь их так изумительно жива, так правдива и убедительна, что они встают перед вами столь же таинственно ощутимы, физически: ясны, как люди из книг Л. Толстого и других, - иначе сказать, Лесков достигает того же результата, но другим приемом мастерства», Лесков хочет, чтобы русский человек говорил сам о себе и за себя - и притом имению простой человек, который не смотрит на себя со стороны, как обычно автор смотрит на своих персонажей, Он хочет, чтобы читатель послушал самих этих людей, а для этого они должны говорить и рассказывать на своем языке, без вмешательства автора.

Живший с самого начала литературного пути на журнальные заработки, материально малообеспеченный, Лесков был вынужден в течение многих лет состоять членом Ученого комитета министерства Народного просвещения, несмотря на ряд унизительных подробностей прохождения по службе и мизерную оплату чрезвычайно трудоемкой подчас деятельности. Впрочем, для жадного к многообразным жизненным впечатлениям, любознательного к самым разным сторонам русской жизни Лескова эта служба имела и некоторый творческий интерес: наиболее заинтересовавший его ведомственный материал он иногда, подвергнув публицистической или художественной обработке, печатал.

Вот эти-то публикации и вызвали неблагосклонное внимание таких столпов самодержавной реакции, как К. П. Победоносцев и Т. И. Филиппов. Освещение, которое. Лесков придавал публикуемым им фактам, далеко не совпадало с намерениями и устремлениями правительственных верхов. Недовольство литературной деятельностью Лескова особенно усилилось в начале 1883 года, невидимому в связи с выступлениями Лескова по вопросам церковной жизни.

Министру народного просвещения И. Д. Делянову было поручено «образумить» своевольного литератора в том смысле, чтобы Лесков сообразовал свою литературную деятельность с видами правительственной реакции. Лесков не поддался ни на какие уговоры и категорически отверг поползновения властей определять направление и характер его литературной работы. Возник вопрос об отставке. Дабы придать делу приличное бюрократическое обличье, Делянов просит Лескова подать прошение об увольнении. Писатель решительно отвергает и это предложение. Напуганный угрозой общественного скандала, растерянный министр спрашивает Лескова, зачем же ему нужно увольнение без прошения, на что Лесков отвечает: «Нужно! Хотя бы для некрологов: моего и… вашего».

Изгнание Лескова со службы вызвало известный общественный резонанс. Еще большее общественное значение, несомненно, имел скандал, разыгравшийся при издании Лесковым, уже в конце жизни, собрания сочинений. Предпринятое писателем в 1888 году издание десятитомного собрания сочинений имело для его двойное значение. Прежде всего оно должно было подвести итоги его тридцатилетнего творческого пути, пересмотра и переосмысления всего созданного им за эти долгие и бурные годы. С другой стороны, живший после отставки исключительно на литературные заработки, писатель хотел добиться известной материальной обеспеченности, для того чтобы сосредоточить все свое внимание на воплощении итоговых творческих замыслов. Издание было начато, и дело шло благополучно до шестого тома, в состав которого вошли хроника «Захудалый род» и ряд произведений, трактующих вопросы церковной жизни («Мелочи архиерейской жизни», «Епархиальный суд» и т. д.). На том был наложен арест, так как были усмотрены в его содержании антицерковные тенденции. Для Лескова это было огромным моральным ударом - возникла угроза краха всего издания. Ценой изъятия и замены неугодных цензуре вещей, после долгих мытарств, удалось спасти издание. (Изъятая цензурой часть тома впоследствии была, по-видимому, сожжена.) Собрание сочинений имело успех и оправдало возлагавшиеся на него писателем надежды, но скандальная история с шестым томом дорого стоила писателю: в день, когда Лесков узнал об аресте книги, с ним впервые, по его собственному свидетельству, произошел припадок болезни, через несколько лет (21 февраля/5 марта 1895 г.) сведшей его в могилу.

Если не особенно вдумываться в смысл сатирического задания Лескова в «Мелочах архиерейской жизни» (1878), то эти очерковые на первый взгляд зарисовки могут показаться совсем безобидными. Может даже показаться странным то обстоятельство, что книга эта так взволновала высшую духовную иерархию и по распоряжению духовной цензуры была задержана выпуском и сожжена. Между тем, задание Лескова здесь крайне ядовитое и действительно по-лесковски сатирическое. С самым невинным видом автор повествует о том, как архиереи заболевают несварением желудка, как они угощают отборными винами видных чиновников, при этом чуть ли не пускаясь в пляс, как они занимаются моционом для борьбы с ожирением, как они благодетельствуют только потому, что проситель сумел найти уязвимое место в их симпатиях и антипатиях, как они мелко и смешно враждуют и соревнуются со светскими властями и т. д. Подбор мелких, на первый взгляд, бытовых деталей, искусно воссоздающий бытовое существование духовных чиновников, подчинен единому заданию. Лесков как бы последовательно разоблачает тот маскарад внешних форм, которым церковь искусственно отделяет себя от обычной обывательской русской жизни. Обнаруживаются вполне обычные мещане, которые решительно ничем не отличаются от пасомых имя духовных детей. Бесцветность, пустота, банальность обычного мещанского быта, отсутствие сколько-нибудь яркой личной жизни - вот тема, пронизывающая невинные на первый взгляд бытовые зарисовки. Получается действительно сатира, очень обидная для тех, кто изображен, но сатира особенная. Обидно все это для духовных лиц прежде всего, тем, что вполне наглядно обнажена причина маскарада - особых форм одежды, языка и т. д. Нужен этот маскарад потому, что по существу обычный архиерей решительно ничем не отличается от обычного мещанина или обычного чиновника. В нем нет и проблеска того основного, что официально представляет архиерей, - духовной жизни. Духовное начало уподоблено здесь рясе - под рясой скрыт заурядный чиновник с несварением желудка или геморроем. Если же среди лесковских архиереев попадаются люди с человечески чистой душой и горячим сердцем, то это относится исключительно к их личным качествам и никак не связано с их служебно-профессиональными функциями и официальным общественным положением.В целом Лесков своими, особенными способами производит разоблачение бытового ритуала церковности, во многом близкое к тому «срыванию масок», которое так ярко и остро осуществлял позднее Лев Толстой.

В 80-90-х годах темы и образы народной героики и талантливости сменились у Лескова антиправительственной и антицерковной сатирой, разоблачающей победоносцевский режим.

Начиная с «Мелочей архиерейской жизни» до «Заячьего ремиза», на протяжении почти двадцати лет, Лесков неустанно разоблачает «идеологию» и практику церкви и религии. И надо сказать, что не было в России ни одного "писателя, который нанес бы столь яростные и сокрушительные удары сильнейшему оплоту самодержавия - церкви, как это сделал Лесков, никогда не являвшийся последовательным и вполне убежденным атеистом.

В очерках «Мелочи архиерейской жизни» (1878-1880) 1 Лесков пытается писать о духовенстве еще с позиции «идеальной», воображаемой церкви, и потому он видит не только тени, но и «свет». Он посвящает ряд зарисовок киевскому митрополиту Ф. Амфитеатрову и другим архиереям, восстающим против византийской пышности и затворничества архиерейского быта, предлагает ликвидировать епархиальный (то есть духовный) суд, по которому церковники, совершая уголовные преступления,

остаются нередко безнаказанными, и призывает к реформам в православии по примеру протестантства и англиканской церкви. С другой стороны, первые главы очерков (г -IV), появлявшихся постепенно, отличаются особой резкостью тона, и можно предположить, что они смягчались впоследствии под внешним давлением, но во всяком случае «Мелочи» были только начальным, сравнительно слабым опытом антицерковной сатиры.

Познакомившись в годы сотрудничества в «Русском вестнике» и церковных журналах с кругами высшего духовенства, Лесков был осведомлен о всей политике правящей клики, осуществляемой через церковь, о всех интригах и настроениях синода. Это послужило ему материалом для точных и неопровержимых портретов русских иерархов.

Орловский епископ Смарагд не поладил с губернатором Трубецким. Их ссора заполнила пустоту провинциальной жизни, и досужий остроумец майор Шульц выставил на окне манекены дерущихся петуха (губернатора) и козла (епископа) и каждый день, смотря по обстоятельствам, изменял расположение фигур. «То петух клевал и бил взмахами крыла козла, который, понуря голову, придерживал лапою сдвигавшийся на затылок клобук,то козел давил копытами шпоры петуха, поддевая его рогами под челюсти, отчего у того голова задиралась кверху, каска сваливалась на затылок, хвост опускался, а жалостно разинутый рот как бы вопиял о защите… Не наблюдать за фигурами, впрочем, было и невозможно, потому что бывали случаи, когда козел представал очам прохожих с аспидною дощечкою, на которой было крупно начертано: «П-р-и-х-о-д», а внизу под сим заголовком писалось: «Такого-то числа: взял сю рублей и две головы сахару» или что-нибудь в этом роде». Эта проделка остряка-майора позволяет Лескову представить с большой живостью и юмором и орловского архипастыря, взяточника и самодура, и его врага - "полоумного губернатора.

В другой главе также на мемуарном материале он зарисовал пензенского епископа, который отличался строптивым нравом. Лесков изображает его в столкновении с англичанином, не имевшим оснований бояться русского архиерея. «Архиерей покраснел, как рак, и, защелкав но палке ногтями, уже не проговорил, а прохрипел: «Сейчас мне доложить, что это такое?» Ему доложили, что это (А. Я. Ш[котт], главноуправляющий имениями графов Перовских. Архиерей сразу стих и вопросил: «А для чего он в таком уборе?» - но, не дождавшись на это никакого ответа, направился прямо на дядю. Момент был самый решительный, но окончился тем, что архиерей протянул Шкотту руку и сказал: «Я очень уважаю английскую нацию».

Особую убедительность очеркам придает своеобразная позиция автора, который, как искренне заинтересованный человек, "рассказывает об архиерейском и вообще церковном быте; правда, это же приводит и к заполнению некоторых глав подлинно «мелочными» фактами и к известному разнобою в тоне очерков,- трудно, например, согласовать крайне незлобивые, рассчитанные на умиление сценки с остро сатирическими, смелыми характеристиками и положениями, относящимися к Филарету Дроздову, Смарагду Крыжановскому и др.

«Мелочи архиерейской жизни» впервые показали широкому читателю особый кастовый мир не с его внешних, а с тщательно скрываемых сторон. Лесков привел бесчисленные факты церковно-монастырской уголовщины, не подлежащей гражданскому суду, рассказал о поповском лицемерии и сребролюбии, и серия его «картинок с натуры» представила в истинном виде всю русскую церковь от сельского дьячка до московского митрополита. При этом лесковские очерки не были единым по стилю произведением: наряду с прекрасными юмористическими рассказами в них был включен обширный газетный и документальный материал. В конце 70-х годов «Мелочи архиерейской жизни» имели заслуженный успех у читателя и в прогрессивной демократической печати. Иначе, конечно, реагировала реакционно-поповская пресса. В статье «Неповинно-позоримая честь» «Церковный вестник», бессильный ответить по существу, обвинял Лескова в «хамском осмеянии… всего чаще измышленных недостатков» служителей церкви. «В последнее время, - говорится в редакционной статейке,- вышла целая книга, спекулирующая на лести грубо эгоистическим инстинктам мало развитой толпы. Составленная по преимуществу из сплетней низшего разбора, она без застенчивости забрасывает грязью и клеветой досточтимейших представителей русской церкви» ".

В написанных вслед за «Мелочами» очерках «Дворянский бунт в Добрынском приходе» (1881), «Обнищеванцы» (1881), «Райский змей» (1882), «Поповская чехарда» (1883) и др. Лесков также избегает каких-либо неудобных для церкви обобщений, а только излагает с подчеркнутым бесстрастием архивные материалы и документы, но подлинные факты церковной жизни, при честном отношении к ним автора, возбуждают огромное недовольство коварным «ренегатом», которое вскоре принимает характер травли. И Лесков, со своей стороны, становится резче с каждым очередным произведением, он затрагивает уже не только быт монашества и поповства, но и обрядовую практику церкви и догматы православия. Отсюда неизбежно возникает необходимость представить в новом освещении образы прежних «церковных» произведений.

В очерках «Печерские антики» (1883) г Лесков, как говорилось выше, обращается к разъяснению финального эпизода «Запечатленного ангела» и вместо поэтически изображенной религиозности староверов показывает смешное изуверство и религиозные побоища, вместо иконописного фанатика Лео"нтия - придурковатого, но также фанатичного отрока Гиезия. «Каменщики,- рассказывает Лесков в «Печерских антиках»,- были люди вида очень степенного и внушительного, притом со всеми признаками высокопробного русского благочестия: челочки на лобиках у них были подстрижены, а на маковках в честь господню гуменца пробриты… Как поморы, бывало, начнут петь и молиться, Гиезий залезает на рябину и дразнит их оттуда, крича: «Тропари-мытари». А те не выдержат и отвечают: «Немоляки-раскоряки». Так обе веры были взаимно порицаемы, а последствием этого выходили стычки и «камнеметание», заканчивавшиеся иногда разбитием окон с обеих сторон. В заключение же всей этой духовной распри Гиезий, как непосредственный виновник столкновений, был «начален» веревкою и иногда (ходил дня по три согнувшись».

В юмористических рассказах 80-х годов «Белый орел»(1880), «Дух госпожи Жанлис» (1881), «Маленькая ошибка» (1883) Лесков едко высмеивает веру в "помешанных «пророков» в мещанско-купеческой среде и увлечение мистикой и спиритизмом в великосветском обществе, а в рассказе «Чертогон» (1880) создает почти фантастическую картину купеческого разгула, завершаемого юродским ханжеством.

Знакомые Лескова пытались воздействовать на него и приостановить его антирелигиозную деятельность. Полковник Пашков, один из первых руководителей русских евангелистов, писал ему 22 сентября 1884 года: «Невыразимо жалко мне, что Вы, сердце которого отзывалось когда-то на все истинное и хорошее, теперь насмехаетесь… над тем, чему учили… апостолы» 1 . Тогда же пытался увещевать Лескова и славянофил И.Аксаков, «… в" последнее время,- писал Аксаков 15 ноября 1884 года,- высовсемопохабиля Вашу Музу и обратили ее в простую кухарку… Мерзостей в нашей церковной жизни творится страшно, до ужаса, много. Разоблачать следует. Но в русской песне поется:

То же бы ты слово

Не так бы молвил.

Этораз. Есть еще способ обличения на манер Хама, потешавшегося над наготою отца. Восчувствуйте это, почтеннейший Николай Семенович...»2. Однако цензурные запреты, увещевания и брань бывших соратников из консервативных кругов не смогли остановить Лескова.

Наиболее интересным антицерковным произведением этого времени можно считать «Заметки неизвестного» (1882-1884) 3. Они представляют собой ряд самостоятельных рассказов, объединенных общими героями и личностью рассказчика. В предисловии Лесков пишет, что им якобы приобретена старинная рукопись, которая имеет «немалый интерес, как безыскусственное изображение событий, интересовавших в свое время какой-то, по-видимому весьма достопочтенный, оригинальный и серьезно настроенный общественный кружок». Этот «общественный кружок», конечно,- попы и монахи, что доказывает церковнославянский язык и точка зрения рассказчика, которая совершенно не совпадает с отношением читателя к событиям.

В «Заметках неизвестного» Лесков использует анекдотическую юмореску, авантюрный рассказ, злобный сати|рический гротеск и все это объединяет в целостную картину нравов и обычаев духовенства. Он дает целую галерею колоритных портретов: отец Иоанн, который, будучи пьяным, заснул во время церковной службы; отец Вист и отец Преферанц-«два священника, оба учености академической и столь страстные любители играть в карты, что в городе даже имена их забыли»; богатый овцевод отец Павел; священник европейского фасона отец Георгий, который «всех лучших дам в городе к себе от других священников перебил»; иеродиакон-богатырь, подравшийся в трактире с квартальным в «великоскорбный день»- пятницу на страстной неделе, и др. Неизвестный рассказчик всецело симпатизирует этим героям, и потому особенно ощутима ирония автора. Сказывается она даже в заглавиях, комически несоответствующих содержанию рассказов («О безумии одного князя», «Стесненная ограниченность аглицкого искусства»).

Но смешное чередуется в «Заметках неизвестного» с Трагическим, страшным. Лесков, как и в «Печерских антиках», словно возвращается к своим первым произведениям о духовенстве. Так, например, в «Соборянах» с добродушной иронией рассказано о забавной ссоре Савелия и Ахиллы из-за подаренных им тростей; сходная история с подарком оживает в сниженной сатирической трактовке в новелле «О вреде от чтения светских книг, бываемом для многих». Новым вариантом судьбы Савелия Туберозова может служить новелла «Остановление растущего языка». Лесков показывает, как духовенство затравило «расстригу» - архимандрита. Герой новеллы, сняв сан, пытается устроиться учителем, но по доносам попов подвергается преследованиям полиции и в конце концов, «проживая весною в водопольную росталь в каменной сырой амбарушке, при оставленной мельнице, заболел… тою отвратительною и гибельною болезнию, которая называется цынгота, и умер один в нощи, закусив зубами язык, который до того стал изо рта вон на поверхность выпячиваться, что смотреть было весьма неприятно и страшно». Далее идет чудесное остановление этого растущего языка, проделанное монахом перед испуганными крестьянами. Лесков саркастически разоблачает «чудо» и хитросплетенное нравоучение лживого рассказчика.

Замечательные изящной, тонкой отделкой и остроумной пародийностью речи, новеллы подводят к убедительному выводу: нет такой подлости, которую не совершили бы эти герои, развращенные вековечным тунеядством и всегдашней готовностью служить «политическому начальству».

В условиях реакции Александра III «Заметки неизвестного» - бесспорно, смелое и рискованное выступление против церковного мракобесия, и они окончательно определяют дальнейший путь Лескова, держание творчества Лескова, особенно ярко выраженное в созданных им образах людей честной и бескорыстной «праведной» жизни, русских богатырей, «очарованных любовью к жизни и людям», мастеров своего дела которые в искусстве видят упорный и радостный труд а труд превращают в высокое искусство-и влияло на Горького. «Я видел в жизни десятки ярких, богато одаренных, отлично талантливых людей,- пишет Горький, а в литературе-«зеркале жизни»-они не отражались или отражались настолько тускло, что я не замечал их. Но у Лескова, неутомимого охотника за своеобразным оригинальным человеком, такие люди были, хотя они и не так одеты, как - на мой взгляд - следовало бы одеть их» ".

Романтическая красочность лесковской прозы, многоцветность его языковых средств, пейзажное обрамление лесковских героев в блеске «серебряного моря степей», «в ярком могучем освещении» багреца и лазури, в сверкании снежных пустынь Сибири - все это оказалось созвучным оптимистической романтике природы и быта в горьковских рассказах. Наконец, яркий национальный колорит, фольклорные мотивы и красота народной речи в творчестве Лескова не могли не влиять на Горького, знатока и поэта русской жизни. И эта литературная преемственность показывает, что Лесков работал не только для своей, но и для будущей эпохи, впервые в истории человечества открывшей свободный выход неисчерпаемым источникам героизма и творчества народа, который теперь вотирует «прекрасные законы, войну и мир».

В наши дни расцвета всех народных сил и талантов и строительства национальной по форме и социалистической по содержанию культуры, по-новому и понятней, чем для многих современников Лескова, звучат его образы талантливого и сильного русского человека, и высоко могут быть признаны и оценены словесное мастерство и любовь Лескова к «богатому и прекрасному» языку народа.

ЛИТЕРАТУРА

1. Русские писатели и поэты. Краткий биографический словарь. Москва, 2000.

2.Собрание сочинений в 11 томах. Т. 6. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1957 OCR Бычков М.Н.

3. Собрание сочинений в двенадцати томах. Н. С. Лесков “Правда” 1989 год.

4. Жизнь Николая Лескова по его личным семейным и несемейным записям и памятям. А. Н. Лесков “Художественная литература” 1984 год.

5. Энергическая бестактность. Н.С. Лесков “Православное обозрение” 1876 год.

Ф.М. Достоевский и Н.С Лесков

Говоря о русских писателях-классиках Ф.М.Достоевском и Н.С.Лескове в названном качестве, сразу хочется подчеркнуть, что они были не просто очевидцами евангельского пробуждения в Санкт-Петербурге, но, более того, его летописцами и критиками. В своих трудах они не только запечатлели интересующие нас события, но и дали им свою оценку.

В то же время их письменные труды (статьи, дневники, письма), являющиеся сокровищницей первичного материала, малоизвестны и недостаточно проработаны современными церковными историками. Поэтому исследование их богатого наследия поможет в восстановлении более полной и детальной исторической картины евангельского движения в Санкт-Петербурге.

Достойно внимания, что тема вызывает интерес не только церковных историков, но и светских литературоведов, что существенно расширяет источниковую базу, позволяет взглянуть на вопрос с разных ракурсов и прийти к более обоснованным выводам.

Настоящий реферат ставит задачей дать краткий обзор поднятой темы, познакомить с некоторыми полученными результатами и наметить пути дальнейших исследований.

Литературные круги и лорд Редсток

Так было угодно Богу, что с самого начала миссионерская деятельность английского проповедника лорда Редстока в Санкт-Петербурге получила широкую известность благодаря публикациям в периодической печати. Тема освещалась многими газетами и журналами, особенно активно такими изданиями, как «Гражданин», «Голос», «Церковно-общественный вестник», «Русский мир», «Православное обозрение», «Новое время», «Современность», «Церковный вестник», «Новости и биржевая газета» и другими.

Лорд Редсток

Писатель Лесков считал, что пресса сделала больше для известности Редстока, чем его последователи, которые, по его же свидетельству, «восхищались им втихомолку» (Лесков, Н.С. Великосветский раскол, с.2-3). Это высказывание Лескова можно оспаривать, но, несомненно, что тема оказалась интересной для многих писателей и литераторов.

Среди писавших о Редстоке были: князь В. П. Мещерский, священник И. С. Беллюстин, граф Л. Н. Толстой, ректор СПб Духовной академии Иоанн Янышев, епископ Феофан Затворник, историк и публицист А. С. Пругавин, государственные деятели К.П.Победоносцев, Ф. Г. Тернер и А. А. Половцов.

Более же всех о нем в течение многих лет писал Н.С.Лесков. Кроме него, нужно выделить Ф.М.Достоевского, первым привлекшего внимание общества к фигуре Редстока и возбудившего о нем дискуссию в прессе.

Все литераторы в своем отношении к Редстоку разделились на два лагеря: критиков и сочувствующих. Достоевский принадлежал к первому лагерю, Лесков, с некоторыми оговорками, — ко второму.

Юлия Денисовна Засецкая

В знакомстве наших классиков с лордом Редстоком ключевую роль сыграла Ю.Д. Засецкая — литератор, переводчица, евангелистка, благотворитель и друг Достоевского и Лескова, с которыми она регулярно встречалась и вела переписку. Из писем видно, что эти отношения ценились обоюдно. Засецкая не раз излагала им суть евангельского вероучения и причины, побудившие ее выйти из православия, пыталась убедить своих оппонентов в истинности евангельской веры. Писатели же, отдавая должное уму и личным качествам женщины, достаточно активно с ней полемизировали.

Юлия с братом

Знакомство Засецкой с лордом Редстоком состоялось в Англии и произвело в ней духовный переворот. Она сблизилась с семьей лорда настолько, что позднее писала Н.С. Лескову: «Я в их семействе, включая его недавно умершую мать и его сестру, проводила дни, я у них бывала как у себя» (Лесков А., с.339).

Вернувшись в Россию, Засецкая вложила значительную сумму своих денег в устройство и открытие в Петербурге первого ночлежного приюта для бездомных.

Вот, что писала Анна Григорьевна Достоевская, жена писателя:

«К 1873 году относится знакомство Федора Михайловича с Юлией Денисовной Засецкой, дочерью партизана Дениса Давыдова. Она только что основала тогда первый в Петербурге ночлежный дом (по 2-й роте Измайловского полка) и чрез секретаря редакции «Гражданина» пригласила Федора Михайловича в назначенный день осмотреть устроенное ею убежище для бездомных. Ю. Д. Засецкая была редстокистка, и Федор Михайлович, по ее приглашению, несколько раз присутствовал при духовных беседах лорда Редстока и других выдающихся проповедников этого учения. Федор Михайлович очень ценил ум и необычайную доброту Ю. Д. Засецкой, часто ее навещал и с нею переписывался» (Достоевская А. Г., с.278).

Не меньшее расположение к Юлии Денисовне проявлял и Лесков, писавший: «Я любил и уважал эту добрую даму, как и покойный Достоевский» (Лесков Н.С. Новозаветные евреи, с.77).

В 1881 году Засецкая навсегда уехала из России в Париж, где прожила недолго и скончалась 27 декабря 1882 года.

Первая публикация Достоевского о Редстоке

В 1873-1874 годах Достоевский являлся редактором-издателем журнала-еженедельника «Гражданин». 24 февраля 1874 года он получил записку от тогдашнего секретаря редакции этого журнала В. Ф. Пуцыковича со словами: «По поручению Ю. Д. Засецкой препровождаю к Вам (...) прилагаемый при сем билетик». Это было приглашение писателя на проповедь лорда Редстока (Летопись жизни и творчества Ф.М.Достоевского, с.459-460).

На следующий день «Гражданин» первым познакомил общественность с фигурой Редстока. Из пространной передовицы под названием «Новый апостол в петербургском большом свете» приведем лишь небольшую цитату:

«Почтенный лорд прибыл на днях в Петербург. На другой же день весь большой свет встрепенулся. По десяти и двадцати приглашений в день получает лорд Редсток от дам большого света приехать беседовать о Христе. Он говорит в американской кирке - все русские дамы туда съезжаются и слушают проповедь на английском языке; в частных домах устраиваются беседы; все туда рвутся, все жаждут познать Христа из уст лорда Редстока! (…) Говорит он хорошо. Дамы слушают в восторженном благоговении; вид их напоминает язычниц времен апостола Павла, с горящими глазами, прикованными к лицу проповедника, и впервые узнающими Христово имя и Его учение! И вот после такой проповеди текут ручьи слез из глаз этих великосветских княгинь и графинь; они благодарят лорда Редстока за то, что он открыл им Христа» (Гражданин, № 8, 25.02.1874, с.217-218).

По мнению большинства литературоведов, статья эта, подписанная псевдонимом «N.», была написана владельцем журнала князем В.Мещерским. Однако, на наш взгляд, учитывая посещение Достоевским беседы Редстока и его статус редактора-издателя, нельзя исключить, как минимум, его соавторства.

Эта критичная по отношению к Редстоку статья спровоцировала полемику в двух противоположных по реакции письмах, помещенных в следующем номере «Гражданина». Под первым письмом стояла подпись: «княгиня Д-я (мать пятерых детей)», под вторым: «Одна из слушательниц бесед». «Слушательница» (скорее всего, Засецкая) умно защищала Редстока.

Помещенный под ее письмом ответ редакции, озаглавленный «Вот наш ответ анониму», по принятому в академических кругах мнению, принадлежит перу Достоевского, и вот что увидел писатель:

«Красивая зала, хорошо меблированная, с изящной публикой, где (...) я его (Редстока) слышал; он не очень-то красноречив, делает довольно грубые ошибки и довольно плохо знает сердце человеческое (именно в теме веры и добрых дел). Это господин, который объявляет, что несет нам «драгоценную жидкость»; но в то же время настаивает, что ее надо нести без стакана и уж конечно желал бы стакан разбить. Формы он отвергает, даже молитвы сам сочиняет»; (…) он «говорил у г(оспо)жи Зас(ец)кой в зале, где было до 100 приглашенных по печатным запискам» (Достоевский Ф.М. ПСС в 30 т., Л., 1990, т.30, кн.2, с.22-24, 80-83).

Эта статья заканчивалась словами:

«Нет, Mesdames, для вас придумано, в большом же вашем свете, одно превосходное словцо, название, в обличение и назидание. Именно вас назвали: «безпоповщиною большого света». Лучше и придумать нельзя. N.» (Гражданин, № 9, 04.03.1874, с.247-248).

Через десять дней в газете «Русский мир» был напечатан принадлежащий перу Лескова «Дневник Меркула Праотцева», содержащий отклик на эту статью. Лесков описывает визит к себе двух кузин, слушательниц проповеди лорда Редстока, обиженных этим выступлением Достоевского: «Он назвал нас «светскою беспоповщиною». Это невежливо, это грубо» (Русский мир, № 70, 14.03.1874).

Лесков, в то время болезненно полемизировавший с Достоевским, в запале пишет:

«Достоевский обидел их в „Гражданине” и назвал „светскою беспоповщиной”. Что делать? Простите. Он не сообразил, что людей, крещенных в церкви и исполняющих ее таинства и обряды, нельзя назвать беспоповщиной. Это с ним хроническое: всякий раз, когда он заговорит о чем-нибудь, касающемся религии, он непременно всегда выскажется так, что за него только остается молиться: „Отче, отпусти ему!”» (Летопись жизни и творчества Ф.М.Достоевского. Т.2, СПб, 1999, с.466).

Достоевский о Редстоке и Пашкове

Особенно важна для понимания позиции Достоевского глава «Лорд Редсток» из «Дневника писателя» за март 1876 года. Узнав о новом приезде английского проповедника в столицу, Достоевский пишет:

«Мне случилось его тогда (прим. авт. - в 1874 г.) слышать в одной „зале”, на проповеди, и, помню, я не нашел в нем ничего особенного: он говорил ни особенно умно, ни особенно скучно. А между тем он делает чудеса над сердцами людей; к нему льнут; многие поражены: ищут бедных, чтоб поскорей облагодетельствовать их, и почти хотят раздать свое имение. (…) Он производит чрезвычайные обращения и возбуждает в сердцах последователей великодушные чувства. Впрочем, так и должно быть: если он в самом деле искренен и проповедует новую веру, то, конечно, и одержим всем духом и жаром основателя секты. Повторяю, тут плачевное наше обособление, наше неведение народа, наш разрыв с национальностью, а во главе всего — слабое, ничтожное понятие о православии» (Достоевский Ф.М. Дневник писателя, с.189-190).

В.А Пашков

Об отношении Достоевского к преемнику Редстока полковнику В.А. Пашкову мы узнаем из отклика писателя на две статьи о пашковцах, как стали называть редстокистов. Эти статьи были напечатаны одна за другой в газете «Новое время» 11 и 13 мая 1880 года. Короткий текст второй заметки приведем полностью:

«В «Церк(овном). Вестн(ике).» приводится изложение «вероучения» известного г. Пашкова по его письмам к о.И.Янышеву. Сообщая в этих письмах, что он «богословских познаний не имеет никаких», а действует по вдохновению, г. Пашков между прочим говорит: Господь определил меня на служение Ему - на служение, которому я и предаюсь с радостью вот уже скоро пять лет; оно состоит в том, чтобы свидетельствовать людям о Нем, о Его беспредельной любви, которую Он ежедневно дает испытывать. И по нашему мнению, г. Пашков хорошо делает».

Эта сочувственная к проповеди Пашкова заметка вызвала болезненную реакцию Достоевского. Писатель тут же написал издателю газеты А.С.Суворину:

«14 мая 1880. Старая Русса. Многоуважаемый Алексей Сергеевич, благодарю Вас за Ваше любезное письмо. (…) Зачем Вы хвалите Пашкова и зачем Вы написали (сейчас прочел в № от 13 мая), что Пашков хорошо делает, что проповедует? И кто это духовное лицо, которое дня три тому назад напечатало у Вас статью в защиту пашковцев. Неприглядная это статья. Извините, пожалуйста, за эту откровенность. Мне именно потому и досадно, что всё это является в "Новом времени" — в газете, которую я люблю. Искренно Вас уважающий Ф. Достоевский» (Достоевский Ф.М. ПСС в 30 тт.; т.30, кн.1, с.336).

Итак, с одной стороны, Достоевский признавал успех Редстока, с другой стороны, он не симпатизировал ни Редстоку, ни его преемнику Пашкову, считая, что успех их проповеди обусловлен одним лишь незнанием православия и отрывом от него части великосветского общества.

О простом же русском народе писатель был лучшего мнения. В своем последнем «Дневнике писателя» (1880, август) Достоевский повторяет важную для себя мысль:

«Я утверждаю, что наш народ просветился уже давно, приняв в свою суть Христа и учение Его. Мне скажут: он учения Христова не знает, и проповедей ему не говорят, — но это возражение пустое: всё знает, всё то, что именно нужно знать, хотя и не выдержит экзамена из катехизиса».

Идеализация народа и православия была идеей фикс писателя. Впрочем, есть у него высказывания, которые охотно разделят с ним и евангельские христиане. Например, Достоевский устами старца Зосимы говорит:

«На земле же воистину мы как бы блуждаем, и не было бы драгоценного Христова образа пред нами, то погибли бы мы и заблудились совсем, как род человеческий пред потопом».

Разве не прав писатель, утверждая, что лишь Господь сдерживает умножение зла в мире, и лишь образ Христа может вывести человечество из состояния духовного тупика, подобного состоянию людей перед Ноевым потопом?!

Николай Семенович Лесков

Из русских писателей более всех писал о Редстоке и результатах его проповеди Н.С. Лесков. Впрочем, как мы уже видели, внимание Лескова к этой теме возникло не без участия Достоевского и редактируемого им журнала «Гражданин».

Затем, уже после ухода в апреле 1874 года Достоевского с должности редактора, этот журнал в 1875-1876 годах сделал лорда Редстока постоянной мишенью своей критики. Скандальные публикации принадлежали перу князя В.П. Мещерского.

Апофеозом нелепости, почти пасквилем, оказался пространный его роман «Лорд-апостол в петербургском большом свете» (Гражданин, №№ 17-29, 31-43, 1875), в котором «лорд-апостол Хитчик» (читай: Редсток) предстал отпетым аферистом и похотливым бонвиваном, умело маскирующимся под маской религиозности и добродетели и проповедующим, что «грешить совсем не так страшно, как кажется» (Ипатова, с.417-418).

Откровенная клевета возмутила даже Достоевского: «Ну, уж до чего дописался князь Мещерский в своем „Лорде-апостоле”, так это ужас», — писал он жене 15 июня 1875 года. Не менее резко высказался о Мещерском Лесков в письме к И.С.Аксакову в марте 1875 года: «Он пишет, пишет, и за что не возьмется, все опошлит» (Неизданный Лесков, кн.2, с.216).

Кроме того, писал Лесков, журнал «Гражданин» в течение трех зим ретиво выслеживал, где обращался Редсток, и всюду слал ему «резкие укоризны за совращение наших великосветских людей из православия в свой особенный, редстоковский раскол или ересь; но о самой этой ереси, о ее существе и задачах это наблюдательное издание ничего не открыло» (Лесков Н.С. Великосветский раскол, с.3-4). Таким образом, сознательно искаженное Мещерским карикатурное изображение лорда Редстока, который совсем не был легкомысленным Дон Жуаном, и одновременно недостаток объективной информации о лорде и о существе его веры, заставили Лескова взяться за серьезное исследование темы.

Была к тому и личная причина. К этому времени вполне выявилось разочарование писателя в православии, в котором его возмущало многое: застой, чиновничество, фарисейство, отсутствие учительности, «корысть и глупость» (Дунаев, с.424, 456). И он стал искать собственного прочтения Евангелия, которое удовлетворило бы его, и потому внимательно наблюдал за жизнью старообрядцев и евангельских верующих.

Личность Редстока особенно заинтересовала его. В июне 1876 года Лесков входит в переписку с Засецкой, прося ее предоставить как можно больше сведений о лорде. Она охотно откликается. Этому способствует то обстоятельство, что Лесков вместе с сыном-подростком Андреем находится в это время в Пикруках (под Выборгом) на даче Засецкой, дружески пригласившей и устроившей летний отдых писателя (Лесков Н.С. Собр. Соч. т. XI, М., 1958, с.815).

«Ваша телеграмма очень меня обрадовала, добрейший Николай Семенович! Я ничего не поняла, исключая того, что вы бы мне не предложили ничего, кроме хорошего. (…) Я не то что затрудняюсь писать подробно о всех воззрениях Р/едсто/ка, но не могу себе уяснить вполне, имею ли я на то право, так как многое было сказано мне, но не публике. Я в их семействе, включая его недавно умершую мать и его сестру, проводила дни, я у них бывала как у себя, часто затрагивала вопросы, о которых он не говорит никогда, и, бывало, он мне скажет: понимаете — я это говорю вам, другие могут ложно перетолковать мои мысли. — Рассудите сами. Впрочем, вот что я сделаю. Напишу вам все, вроде письма, и что мне покажется опасным для него и неделикатным с моей стороны, отмечу крестиком…»

Однако в разгаре работы писатель уже не был в состоянии считаться с какими-нибудь ограничительными условностями и “крестиками” Засецкой. В творческом увлечении темпераментный публицист думает об одном: дать более яркие картины, сочные диалоги, колоритные образы, хотя бы и немного карикатурные, но хорошо запоминающиеся и впечатляющие» (Лесков А., с. 339).

В сентябре в журнале «Православное обозрение» начинается публикация лесковского очерка «Великосветский раскол: лорд Редсток и его последователи».

В этом очерке писатель создает зримую картину евангельского движения, вобравшего в себя многих представителей высшего света, жаждавших подлинной христианской жизни. Ничего не найдя в бездушном формализме и скуке государственной церкви, эти ищущие Бога души оказались в положении овец без пастыря. Им легче оказалось обратиться к Богу через учителя веры из Англии, чем удовлетворить духовную жажду в общении с православными пастырями. И вот вывод писателя: разочаровавшись в собственном духовенстве, столкнувшись лишь с фарисейством, эти добрые и благонамеренные русские люди нашли в протестантской приходской жизни пример и руководство, которые им захотелось ввести в церкви русской (Лесков, Зеркало жизни, с.113-115).

Очень важна концовка очерка, где Лесков задается вопросом: является ли начавшееся религиозное движение расколом? Нет, — убежден писатель. — Пока это лишь разномыслие с православной церковью. Еще ничего не сформировано. Редстокисты ратуют за обновление церкви, за истинное православие.

Но при этом писатель видит опасность в том, что потребность редстокистов в «живой учительности в храмах и непосредственном участии в церковной приходской деятельности» может не состояться, что и оттолкнет их от церкви. Лесков опасается и опасается не зря, что невосприимчивость клира к духовному пробуждению, которое хотели внести в приходскую жизнь редстокисты, рано или поздно приведет к расколу. «Только виноват в этом будет отнюдь не лорд Редсток и его поклонницы, а слишком долговременная отсрочка исполнения этих добрых и справедливых желаний», — заключает писатель (Там же, с.119-121).

Иными словами, Лесков предвидел, что православная церковь может оказаться не готовой принять под свое крыло духовное пробуждение и разрешить мирянам проповедь Евангелия, евангельские чтения по домам, дела милосердия и другие формы социального служения. В лютеранстве подобная форма обновления церковной жизни за счет активности мирян была известна с XVII века и получила имя пиетизма. Несмотря на исторически возникавшие трения и сложности между пасторами и паствой, пиетизм укладывался в рамки лютеранства и не приводил там к болезненным расколам.

Итак, мы видим, что Лесков предвидел опасность для церкви, и внимательное прочтение его книги архиереями могло спасти ситуацию, но этого не произошло. Церковные меха оказались ветхими, и новое вино духовного пробуждения прорвало их…

Две трети очерка «Великосветский раскол» были посвящены биографии Редстока, его богословским взглядам, манере излагать Писание, причинам успеха его проповеди в русском обществе. Сложный образ английского проповедника оказался открытым не только для похвалы, но и для критики. Более того, местами писатель осмеял своего героя.

Друзья и искренние последователи Редстока были возмущены. Засецкая убита: она виновата в безумышленном предании на поругание того, кого она так чтит и ценит! Ее утешают тем, что она не более как жертва писательского вероломства. Это не смягчает ее угрызений. Подавленная, она пишет:

«Николай Семенович!

Евангелие учит нас воздавать добром за зло и прощать обиды. Вас не стану упрекать…

Учителя нашего, Сына Божия, называл мир сатаной и помешанным — чего же должны ожидать Его последователи? Если кто вас и не знает, но судит вас обоих по вашим писаниям, достаточно может убедиться, что: «вы от мира и говорите по-мирски, и мир слушает вас». Удивительно ли, что вы насмехаетесь над теми, которые вовсе не от мира, и над тем, что для вас пока недосягаемо».

Лесков, оправдываясь, ссылается на широкое одобрение его «очерка» прессой, на что получает как бы заключительное отпущение:

«Николай Семенович, я получила вашу приписку и вырезку из журнала. Но могу вас уверить, что я журнальные мнения не признаю за авторитет и позволяю себе иметь личные воззрения. Совершенно согласна, что вы могли бы описать в тысячу раз хуже человека, которого я ставлю в нравственном отношении выше всех мне известных людей. Разве Мещерский не описал его как последнего мерзавца? Когда цель книги позабавить публику, а главное, дать успех книге во что бы то ни стало, литераторы, вероятно, без сожаления жертвуют всем: дружбой, мнением и доверенностью таких скромных личностей, как я. Виновата я, что вообразила, что вы ко мне питаете некоторое чувство дружбы, которое не дозволит вам осмеять (и для этого еще избрать меня орудием) человека, которого я безгранично уважаю. От избытка ли воображения, но я до глупости доверчива.

Вас же можно поздравить: цель ваша вполне достигнута. Я нимало не сердита на вас, я ошиблась, и это сознание на некоторое время уничтожает меня в собственных глазах.

Опять кончу словами, которые когда-то вам писала: «Вы от мира и говорите по-мирски, и мир слушает вас».

Помоги вам Бог прозреть вовремя…» (Лесков А., с.340-341).

Правда, не всех редстокистов книга Лескова возмутила. Бобринский, Тернер, да и сам Редсток восприняли ее благожелательно (Лесков Н.С. Собр.соч., т. 10, 1958, с.457). Сохранилось свидетельство, что Редсток не только не обиделся, но даже чрезвычайно полюбил эту книгу (Шляпкин И.А., с.213).

Сближение Лескова с редстокистами

Чувствуя вину и дорожа дружбой с Засецкой, а также желая лучше понять Редстока и его последователей, Лесков входит в более тесные отношения с редстокистами, бывает в их домах, слушает проповеди Редстока и Пашкова. Интерес писателя к английскому проповеднику достигает максимума, несмотря на то, что «Великосветский раскол» уже напечатан. Зимой 1877-78 годов он, по его собственному свидетельству, «прослушал полный курс науки лорда» (Лесков Н.С. Чудеса и знамения//ЦОВ, № 28, с.5).

К весне 1878 года взгляды Лескова на Редстока претерпевают существенные изменения. Он открыто признает, что его критика английского проповедника была в прошлом поспешной и во многом неверной, и новый литературный портрет на страницах «Церковно-общественного вестника» был выписан Лесковым в значительно более благоприятном свете (Лесков Н.С. Чудеса и знамения// ЦОВ, № 40, 02.04.1878, с.3-5).

Зимой 1878-79 годов Лесков сближается и становится постоянным посетителем вечеров семьи Пейкер (Лесков А., с.341). Мать Мария Григорьевна и дочь Александра Ивановна издавали журнал «Русский рабочий», который Лесков прежде, в 1876 году, подверг серьезной критике, отчасти справедливой (Лесков Н.С. Сентиментальное благочестие). Теперь он становится их консультантом.

В 1879 году помощь Лескова выражается в редактировании ряда номеров «Русского рабочего», куда вошли и несколько его статей. Позднее он опубликовал их отдельно под заглавием «Изборник отеческих мнений о важности Священного писания» (1881). Участие Лескова в издании и его профессиональные советы способствовали заметному росту популярности журнала, ежемесячный тираж которого достиг 3000 экземпляров (Хейер, с.80-82).

Мария Григорьевна вскоре, 27 февраля 1881 года, ушла из жизни. Лесков симпатизировал этой, по его словам, «очень приятного, тонкого ума даме» (Лесков Н.С. Новозаветные евреи, с.84) «и притом сильно убежденной христианке» (Новое время, 1 марта 1881, № 1798).

После всего сказанного, неудивительно, что на вторую половину 1870-х годов пришелся апогей писательского интереса к Редстоку и его последователям, что нашло отражение в петербургской периодике. В одной только газете «Новое Время» Лесковым было напечатано несколько десятков заметок и статей о пашковцах (Майорова О.Е., с.161-185). К примеру, 9 апреля 1880 года эта газета сообщила о прекращении проповеди «великосветских проповедников» в нескольких домах Петербурга по настоянию испуганных домохозяев, «которые не захотели дозволить продолжение больших сборищ детей и подростков». Приведем выдержку из этой лесковской заметки:

«Добрые дамы переносят это первое «гонение за веру» не только не без радости, но с восторгом. Кто бы ни был их Диоклетиан, но он не мог думать сколько прибавил им отваги и энергии. Выбитые домовладельцами из своей домашней колеи, они устремились в окрестности столицы, - в Колпино и другие места, где есть много рабочего, мастерового народа. Это конечно значительно хлопотнее, но кипучая энергия, одушевляющая проповедниц, все преодолевает. Всякий день на вокзале николаевской железной дороги можно видеть несколько этих «черных дам», предпринимающих их спасительные «пилиринажи» (pelerinage (фр.) - паломничество, странствование), с целию убедить русских рабочих в коварно сокрытой от них истине, что они «спасенные» и для усвоения этого спасения им ничего более не нужно, как только «уверовать в это». (…) Кроме рабочих колпинских, они также спасают рабочих Кумберга и наметили произвести спасение густого мастерового населения сестрорецкого оружейного завода. (…)

Все это кому смешно, кому не смешно, а однако достойно внимания и интересно. Как в самом деле, - в наше не только практическое, но даже жадное и алчное время возникает такой бескорыстный религиозный порыв и при том порыв стойкий и ни мало не охладевающий. Выживут проповедниц из приютов, - они проникают на фабрики и в мастерские, вытеснят их оттуда - они являются в бани и тюрьмы; там их выпроводят, они открывают д л я к а ж д о г о свои квартиры. В этом их наконец стесняют, они весенними ласточками понеслись за город, - по селам и приселкам… (…) Даже угоняться за ними, как видно нелегко, так быстро они порхают то тут, то там, и все везде поют свои стишки, и «возвещают спасение»… Этак они чего доброго, до того обеспокоят все русское духовенство, что оно в самом деле решится учредить по всем церквам не только одно богослужение, но и у ч и т е л ь н о с т ь, которой так давно и так вотще (устар. - тщетно) жаждет народ, отбегающий во всякие «учительные» секты, где есть «вумственное разумление». Как бы эти религиозные ласточки в самом деле не принесли с собою хотя некоторое подобие весны. А тогда о них пожалуй придется сказать, что о н и к о е - ч т о с д е л а л и… (…)» (Новое время, № 1478, 09.04.1880, с.2-3).

Писатель пишет о дамах-благовестницах, этих «весенних ласточках», с явной симпатией, хотя и не без иронии. Лесковские строки воссоздают живую картину прошлого, зримо перенося нас в XIX век.

И еще благодаря его публикациям постепенно стираются «белые пятна» нашей истории. Так, в книге православного автора Терлецкого «Секта пашковцев» (1891) можно прочитать, что с 1880 года Пашкову не так свободно жилось в Петербурге, ему было запрещено устраивать воскресные беседы, и потому проповедь пашковцев стала распространяться на окраинах столицы, где меньше было полицейского надзора. Терлецкий не указывает названий пригородов, а из заметки Лескова мы узнаем, что благовестие тогда было начато в Колпино и Сестрорецке. К слову, знаменитый лесковский «Левша» (1881) был написан под впечатлением от посещения Сестрорецкого оружейного завода, а толчок к той поездке писатель получил через интерес к деятельности пашковцев.

Столкновение Лескова с Пашковым

В 1880-е годы происходит постепенное отдаление Лескова от пашковцев. Он так и не принял библейское учение об искуплении греха кровью Иисуса Христа. Он не согласился с тем, что для спасения ничего другого не надо, как принять этот дар верой и из любви к Христу угождать Ему, исполняя Его волю и творя добрые дела (Фаресов, Умственные переломы, с.794). Тем не менее, долгое общение с редстокистами оказало на него влияние. В его литературных произведениях критики стали обнаруживать «влияние протестантского духа» (Там же, с.800).

В 1884 году происходит столкновение Лескова с Пашковым при следующих обстоятельствах. В журнале «Гражданин» князь Мещерский обвинил пашковцев в том, что они распространяют штундизм и уводят крестьян от православной церкви (Гражданин, № 36, 2.09.1884, стр. 23).

Вступив в полемику с Мещерским, Лесков написал статью «Княжьи наветы». Однако то, что задумывалось им как защита пашковцев, на деле обернулось их критикой. Лесков назвал их «туманным мистическим обществом», которое держится за счет самого Пашкова и его денег, и что их доктрина оправдания верой не принесет положительных результатов в России.

Неоднозначность Лескова вызвала противоречивую реакцию. Большинство газет приняли его ответ Мещерскому за страстную защиту пашковцев. Однако самого Пашкова многие высказывания Лескова возмутили, и он из-за границы, где находился в изгнании, ответил на критику писателя хорошо аргументированным письмом, в котором были и такие слова: «Невыразимо жалко мне, что вы, сердце которого отзывалось когда-то на все истинное и хорошее, теперь насмехаетесь (…) над тем, чему учили, от имени Христа Сына Божия, Его же апостолы» (Фаресов, Умственные переломы, с.795-796).

Удивленный такому истолкованию своих слов, Лесков ответил Пашкову, что его целью было сказать правду, а не оскорбить. Но примирительные слова писателя приобрели в конце письма обвинительный тон. Он предостерегал опасаться какой-либо группы людей, заявляющей, что ими найден единственно верный путь к спасению (Хейер, 83-84).

После 1884 года Лесков перестает вести активный диалог с пашковцами, его публикации о них в прессе становятся эпизодическими. Причин несколько: отошли в вечность наиболее близкие ему редстокистки (Ю.Д. Засецкая, М.Г. Пейкер); после высылки Пашкова и Корфа деятельность евангельских верующих приняла конспиративный непубличный характер; наконец, государство усилило духовную цензуру. Писать о пашковцах в новых условиях стало для писателя затруднительно.

Последние годы жизни Лескова

Впрочем, размышления о «пашковской вере» до конца жизни не оставляют его. В записной книжке, начатой в 1893 году, он пишет: «В пашковской вере всё хорошо, только для чего гусиный жир в лампад пущают» (Неизданный Лесков, кн.2, стр.589). Спустя год, снова в записной книжке, похожие слова: «В пашковском согласии гусиный жир в лампад пущают» (там же, стр.590). Что за навязчивая мысль не отпускала писателя? Литературоведы оставили эти высказывания без комментариев, но нужно попытаться их понять.

Известно, что в последние годы жизни Лесков выступал с резкой критикой православия. В письме к А.С. Суворину от 9 марта 1888 года, защищая гонимых штундистов, он писал, становясь в четкую оппозицию к взглядам Достоевского:

«В том-то и дело, что верить по-православному нельзя, если человек не дурак; а по штундистки, т. е. по евангельски верить можно. (…) Хуже всего та каверза, которая выдумала, что «русскую нацию связует православие», и что «неправославный не может быть русским». Отсюда мне кажется идет раздражение против хороших, искренних людей русских, не способных кривить верою… (…) Не нападайте на штунду: это дело Божие и Дух Святой с ними, — «не угашайте духа» (…) (63 письма Н.С.Лескова, с.454).

Еще в 1883 году Лесков писал, что из редстокистов одна Засецкая имела чистосердечие и отвагу публично признаться, что православие ей не нравится, что она оставила его и перешла в протестантизм. По той же причине она завещала не перевозить ее тело в Россию, чтобы ее не погребли как православную. Остальные же редстокисты лукавят, считал Лесков, участвуя в православной исповеди и причастии, хотя с их взглядами на православные таинства, обряды и священство, нельзя приходить к православному потиру и говорить «верую и исповедую»… (Лесков Н.С. Вероисповедная реестровка, с.2).

Очевидно, Лесков до конца жизни сочувствовал и столичным пашковцам, и штундистам Малороссии, ставя их благочестие выше православного. Для него более всего важна была нравственная, практическая сторона веры, и потому он порицал пашковцев именно за неполный разрыв с православием. В пользу такого объяснения может говорить упомянутая лампада, зажигаемая перед иконами. Однако сложность заключается в том, что пашковцы, как известно, не держали в доме икон и лампад. Поэтому слова Лескова, если наше предположение верно, нужно понимать не буквально, а образно.

По мнению православного автора М.М. Дунаева, Лесков, хотя и не примкнул к протестантизму редстоковского толка, но был близок к нему по духу (Дунаев, с.425, 459). Схожую мысль высказал литературовед Фаресов: Лескова «сильно поддерживали многие лица против Редстока. (…) Чем более, однако, Лесков боролся с редстокистами (…), тем яснее ему становились его враги, и многое в них перестало отталкивать его» (Фаресов А. Умственные переломы, с.799).

Итак, внутренние силы притяжения и отталкивания, испытываемые писателем по отношению к пашковцам, объясняют ту раздвоенность и противоречивость суждений Лескова об их вере на протяжении всей его жизни. Что же всё-таки отталкивало писателя от евангельских верующих, которым он во многом симпатизировал?

Во второй половине 1880-х годов Лесков сближается с Львом Толстым. За два года до смерти (4.01.1893), серьезно болея, он пишет Толстому письмо исповедального характера, в котором упоминаются и его былые отношения с редстокистами:

«Достоуважаемый Лев Николаевич! (...) Вы знаете, какое Вы мне сделали добро: я с ранних лет жизни имел влечение к вопросам веры, и начал писать о религиозных людях, когда это почиталось за непристойное и невозможное ("Соборяне", "Запечатленный ангел", "Однодум" и "Мелочи архиерейской жизни" и т.п.), но я все путался и довольствовался тем, что "разгребаю сор у святилища", но я не знал — с чем идти во святилище. На меня были напоры церковников и Редстока (Засецкой, Пашкова и Ал. П. Бобринского), но от этого мне становилось только хуже: я сам подходил к тому, что увидал у Вас, но сам с собою я все боялся, что это ошибка, потому что хотя у меня светилось в сознании то же самое, что я узнал у Вас, но у меня все было в хаосе — смутно и неясно, и я на себя не полагался; а когда услыхал Ваши разъяснения, логичные и сильные, — я все понял, будто как "припомнив", и мне своего стало не надо, а я стал жить в свете, который увидал от Вас и который был мне приятнее, потому что он несравненно сильнее и ярче того, в каком я копался своими силами. С этих пор Вы для меня имеете значение, которое пройти не может, ибо я с ним надеюсь перейти в другое существование, и потому нет никого иного, кроме Вас, кто бы был мне дорог и памятен, как Вы. Думаю, что Вы чувствуете, что я говорю правду» (Лесков Н.С. Собр.соч, т.3, 1993, с.371).

Итак, Лесков заканчивает жизнь последователем Льва Толстого. Толстовство как этическое учение находилось в плену у господствовавшей в XIX веке философии рационализма. Толстой возвысил человеческий разум над Писанием, перекроил Евангелие на свой лад, что привело к отрицанию им божественной природы Иисуса Христа и Его искупительной жертвы, принесенной за грех мира. Между толстовством, сохранившим лишь нравственное учение Христа, и подлинным Евангелием благодати пролегла непреодолимая пропасть, которая не позволила ни Толстому, ни Лескову присоединиться к евангельским верующим, несмотря на обоюдные человеческие симпатии и многолетнее общение обоих писателей с ними.

Выводы

1) Несмотря на преобладавший дух критики, многочисленные писатели и журналисты своими публикациями возбуждали интерес к фигуре Редстока, делая его известным в широких петербургских кругах. По мнению Лескова, журнал «Гражданин» «посвятил Редстоку так много внимания, что значение этого человека сразу возвысилось» (Лесков Н.С. Великосветский раскол, СПб, 1877, с.3). В результате к освещению темы подключались всё новые авторы, расширялся спектр газет и журналов, что способствовало известности английского проповедника и росту пробуждения.

2) На наш взгляд, Бог использовал таланты Достоевского и Лескова, сделав их своего рода «несторами-летописцами» петербургского пробуждения. Сегодня написанные ими статьи (особенно многочисленные у Лескова), наряду с архивными документами, служат богатым кладезем первичного материала. Исследование этого наследия поможет в восстановлении более полной и детальной исторической картины пробуждения.

Из уже полученных результатов хочется подчеркнуть, что публикации Достоевского в качестве редактора-издателя журнала «Гражданин» помогли уточнить время начала пробуждения. Можно считать установленным, что Редсток прибыл в Петербург не позднее первой недели Великого поста (10-17 февраля 1874 года) (Гражданин, № 8, 25.02.1874, с.218).

3) В настоящее время существенную помощь евангельским историкам оказывают труды ученых-литературоведов, занимающихся всесторонним изучением жизни и творчества писателей-классиков, в том числе и их отношения к евангельскому пробуждению и к отдельным его представителям (Редстоку, Пашкову, Засецкой, Пейкер и др.). В этой связи весьма полезными являются исследования Фаресова, Дунаева, Майоровой, Ипатовой, Ильинской и др.

В качестве примера можно назвать содержательную статью О.Е. Майоровой «Лесков в суворинском «Новом Времени» (1876-1880)», которая является ценным вкладом в историографию пробуждения и содержит многочисленные ссылки на малоизвестные первоисточники (Неизданный Лесков, кн. 2, с.161-185). Эта статья помогла установить, что гонение на пашковцев в столице в 1880 году способствовало началу благовестия в Колпино и Сестрорецке, что является ценным историческим фактом для современных евангельских церквей этих городов-спутников Санкт-Петербурга.

4) Личные отношения Лескова и Достоевского с пашковцами, обоюдное влияние их мировоззрений и талантов, представляют самостоятельный интерес и требуют отдельного изучения. Как было показано, творчество Лескова невозможно правильно понять, без учета его многолетних отношений с пашковцами.

5) Диалог, который вели участники петербургского пробуждения (Редсток, Засецкая, Пашков, Пейкер) с нашими классиками (Лесковым, Достоевским, Львом Толстым), демонстрирует глубокую укорененность евангельских христиан (пашковцев) в русской истории и культуре. Зная интерес в российском обществе к теме жизни и творчества наших литературных гениев, дальнейшее изучение и популяризация предложенной темы может иметь широкий общественный интерес, далеко выходящий за рамки чисто конфессиональной истории.

Использованная литература

Гражданин, № 8, 25.02.1874; № 9, 04.03.1874.

Гражданин, №№ 17-29, 31-43, 1875.

Гражданин, № 36, 2.09.1884.

Достоевская, А. Г. Воспоминания, 1987.

Достоевский, Ф.М. Дневник писателя, СПб, 1999.

Достоевский, Ф.М. ПСС в 30 т., Л., 1990.

Дунаев, М.М. Православие и русская литература. Ч. IV. М., 1998.

Ильинская, Т.Б. Русское разноверие в творчестве Н.С.Лескова, СПб, Изд-во Невского ин-та языка и культуры, 2010.

Ипатова, С.А. Достоевский, Лесков и Ю.Д.Засецкая: спор о редстокизме: (Письма Ю.Д.Засецкой к Достоевскому) // Достоевский: Материалы и исследования, СПб., 2001. — Т. 16. — С. 409-436.

Колесова, О.С. Сейте разумное, доброе, вечное, СПб, 2003.

Лесков, А. Жизнь Николая Лескова, М., 1954.

Лесков, Н.С. Великосветский раскол, СПб, 1877.

Лесков, Н.С. Вероисповедная реестровка//Новости и биржевая газета, 1-е изд., 1883, № 65, 7 июня.

Лесков, Н.С. Зеркало жизни (вкл. Великосветский раскол), СПб, 1999.

Лесков Н.С. Изборник отеческих мнений о важности Священного писания, СПб, 1881.

Лесков Н.С. Новозаветные евреи//Новь, № 1, 1.11.1884.

Лесков Н.С. Сентиментальное благочестие//Православное обозрение, март 1876, с.526-551.

Лесков, Н.С. Собрание сочинений в 11 томах, М., 1956-1958.

Лесков, Н.С. Собрание сочинений в 6 томах, М., 1993.

Лесков Н.С. Чудеса и знамения//Церковно-общественный вестник, № 28, 05.03.1878, с.3-6.

Лесков Н.С. Чудеса и знамения//Церковно-общественный вестник, № 40, 02.04.1878, с.3-5.

Летопись жизни и творчества Ф. М. Достоевского, т.2, СПб, 1999.

Майорова О.Е. Лесков в суворинском «Новом Времени» (1876-1880)//Неизданный Лесков, М., 2000, с.161-185. — (Литературное наследство, т.101, кн. 2).

Новое время, № 1478, 09.04.1880; № 1510, 13.05.1880.

Новое время, № 1798, 01.03.1881.

Русский мир, № 70, 14.03.1874.

Терлецкий Г. Секта пашковцев, СПб, 1891.

Тихомиров, Б. Н. С Достоевским по Невскому проспекту, СПб, 2012.

Фаресов, А. Материалы для характеристики Н.С.Лескова//Живописное обозрение, апрель 1900, том II, с.30-58.

Фаресов, А. Умственные переломы в деятельности Н.С.Лескова//Исторический вестник, 1916, март, с.786-819.

Хейер, Эдмунд. Религиозный раскол в среде российских аристократов в 1860-1900 годы, М., 2002.

Шляпкин И.А. К биографии Н.С.Лескова//Русская старина, 1895, № 12, с.205-215.

Из сборника: Материалы научно-исторических конференций "Феномер российского протестантизма" (СПб.: Гамма, 2016)

Лесков готов подкрепить и историческими документами, в частности – указом, изданным ещё Петром I. В указе 1723 года Пётр I и Святейший Синод призывали духовенство служить не формально, но сделать церковную службу доходящей до разума, сердца и совести каждого прихожанина.

Выступая как историк церкви, Лесков отыскал и опубликовал подлинник этого указа, о котором “до сих пор не приходилось ничего читать” (233), в VIII томе журнала “Исторический вестник” за 1882 год, то есть спустя более чем полтораста лет. Актуализируя полузабытый исторический документ, о котором “многие из нынешних духовных даже и совсем не знают” (234), писатель выступает в роли носителя непраздного “учительного” слова для современного духовенства.

В “Великопостном указе Петра Великого” (1882) было “изображено” (233) буквально следующее: “по его императорскаго величества указу святейший синод, рассуждая о употреблением (sic) по церквам в великий пост чтений, согласно приговорили, в место прежняго от Ефрема Сирина и от Соборника и от прочих чтения, читать новопечатанные буквари с толкованием заповедей Божиих, распределяя оные умеренно, дабы приходящие в церковь Божию, готовлющиеся к исповеди и св. таин причастию люди, слыша заповеди Божии и осмотрясь в своей совести, лучше могли ко истинному покаянию себя приготовить” (233).

Тот же указ отмечал некомпетентность многих священников, полную неспособность исполнить возложенную на них высокую духовную миссию: “понеже духовной консистории известно учинилося, что многие священники <…> людей, приходящих в церковь в великий пост, не учат, но и сами, когда в заповедях Божиих вопрошения бывают, то на то и ответствовать не могут, а следовательно, и порученных им в паству простолюдников научить недействительны” (233).

Выяснилось, что пастыри зачастую проявляют не только равнодушие к воспитанию паствы в христианском духе, но и невежество, незнание основных вопросов Священного Писания. Вот почему Пётр I и Синод в своём указе вынуждены были “всем священникам накрепко приказать, (чтобы) они не точию в великий пост и во все воскресения и праздничные дни по литургии по одной заповеди с толкованием в приходских церквах вычитывали, да и сами иереи, как ныне известно, что в запросах о заповедях Божиих бывают безответны, (оныя) изучили бы” (234). В церковной жизни XVIII столетия складывалась парадоксальная, по-лесковски трагикомическая ситуация “смех и горе”: духовным законоучителям предписывалось прежде самим хорошенько выучить то, чему они были обязаны и призваны обучать.

О строго-взыскательном отношении к учителю-проповеднику со стороны окружающих говорит Апостол Иаков: “Братия мои! не многие делайтесь учителями, зная, что мы подвергнемся большему осуждению” (Иак. 3: 1). Господь призывает не уподобляться книжникам и фарисеям, любящим, “чтобы люди звали их “учитель! учитель!” А вы не называйтесь учителями, ибо один у вас Учитель – Христос”(Мф. 23: 7 – 8), и “Ученик не бывает выше своего учителя; но и, усовершенствовавшись, будет всякий, как учитель его” (Лк. 6: 40). Потому и необходимо непрестанное попечение пастырей о поддержании их высокого духовного звания, однако немногие из них об этом заботятся.

Согласно остроумному замечанию писателя, “мастеров метать в глаза историю много” , однако необходимо прикладывать усилия к изменению ситуации в настоящем. “Не изменилось это положение и до самых недавних дней” (234), – констатирует Лесков. “Недействительность” пастырей проявилась, например, в том, что “возник вопрос о дозволении учителям из мирян обучать детей закону Божию в тех сельских школах, где священники не хотят или не могут этим заниматься” (234). Писатель приводит статистические данные министерства народного просвещения, показывающие, что “у нас теперь закон Божий вовсе не преподаётся в 20% школ. Отсюда явствует, что “заповеди”, в которых изложены все предписания благочестивой нравственности, и теперь не читаются ни в церквах, как этого требовал Пётр Великий, ни в пятой доле школ, где это было бы очень кстати и у места” (234).

Такое же положение дел освещается в статье Лескова с полемическим заглавием “Безбожные школы в России” (1881): «“Безбожными школами” меткий в своих характерных выражениях народ прозвал те первоначальные школы, где нет преподавания Священной истории и вообще так называемого Закона Божия. Их у нас много и именно целая пятая часть » .

В этом вопросе автор статьи не может согласиться с установками Синода, который не в состоянии обеспечить все школы законоучителями из духовенства и в то же время запрещает светским учителям преподавать уроки Священной истории. “Жаль наших православных” , – с болью пишет Лесков, – “на практике учителя и учительницы во многих местах, чтобы не огорчать крестьян “безбожием”, потаённо и контрабандою, на свой страх учат детей Закону Божию без вознаграждения и без дозволения… ” .

Но если в остальных школах Закон Божий и преподаётся, то делается это зачастую неумело и бездарно.

Такая ситуация не может оставить Лескова невозмутимым наблюдателем. Встревоженный и негодующий, писатель словно бьёт в набат: “Мы решительно недоумеваем: как можно оставлять в таком положении это важнейшее дело!” ; “мы не в силах молчать о том, что эти господа нам устроили” .

В одной из статей цикла “Чудеса и знамения. Наблюдения, опыты и заметки” (1878)в журнале “Церковно-общественный вестник” Лесков делится размышлениями, вызванными “искусством современных преподавателей Закона Божия”. По убеждению писателя, “это самый живой, самый приятный и необходимый предмет школьной программы” (3). Однако “неумелые законоучители” “почти повсеместно” обратили его “в мучительную докуку”, подвергая детей “напрасным мукам”.

Ревностным, неравнодушным отношением к вопросам веры и “благочестивой нравственности” продиктована высокая требовательность писателя к тем, кому доверено воспитание юных душ: “мы не хотим и не можем оставить своих детей без религии, которую делают им неприятною и противною различные “начатки” и “кончатки”, выдуманные с целью упразднить изучение Слова Божия в его простой и всякому доступной форме” (3).

Лесков пишет это с большим знанием дела, опираясь на собственный личный опыт. Чрезвычайно важно сделанное в “были из недавних воспоминаний” “Владычный суд” следующее автобиографическое признание: “Я вырос в своей родной дворянской семье, в г. Орле, при отце, человеке очень умном, начитанном и знатоке богословия, и при матери, очень богобоязненной и богомольной; научился я религии у лучшего и в своё время известнейшего из законоучителей о. Евфимия Андреевича Остромысленского <…> я был таким, каким я был, обучаясь православно мыслить от моего родного отца и от моего превосходного законоучителя – который до сих пор, слава Богу, жив и здоров. (Да примет он издали отсюда мною посылаемый ему низкий поклон). Словом: никого из нас нельзя было заподозрить ни в малейшем недоброжелательстве Церкви” (6, 125).

В единственном известном письме к Лескову отец Евфимий благодарит своего бывшего ученика за посланное приветствие; сообщает, что за 50 лет преподавательской деятельности у него накопилось много материалов, которые могут быть полезны для дела религиозного воспитания.

Не случайно Лесков столь принципиален, когда поднимает вопрос о духовно-нравственном формировании молодого поколения в цикле статей “Чудеса и знамения” : “Мы хотим, мы просим, но мы в праве и требовать , чтобы нам в наших детях сберегли веру, которую мы посевали в них с колыбелей, как посевали её в нас отцы наши. Мы в этом случае не можем уступить никому, ничего , ни на один волос” (3).

О преподавании слова Божия детям писатель говорит с пламенной заинтересованностью – как о важнейшем деле, которое “необходимо развивать и совершенствовать” (“О преподавании Закона Божия в народных школах” – 1880).

Лесков утверждает, что религиозное чувство – живое, пытливое, развивающееся и развивающее. В рассказе о праведниках “Кадетский монастырь” (1880) отец архимандрит – именно тот талантливый преподаватель Закона Божия, о нехватке которых столь горячо писал Лесков в публицистическом цикле “Чудеса и знамения”. Рассказ содержит такое же лирическое, глубоко прочувствованное автобиографическое признание Лескова в его любви к отеческой вере и искреннюю благодарность своему “превосходному законоучителю”: “Мне теперь думается, да и прежде в жизни, когда приходилось слушать легкомысленный отзыв о религии, что она будто скучна и бесполезна, – я всегда думал:“Вздор мелете, милашки: это вы говорите только оттого, что на мастера не попали, который бы вас заинтересовал и раскрыл вам эту поэзию вечной правды и неумирающей жизни ”. А сам сейчас думаю о том последнем архимандрите нашего корпуса, который навеки меня облагодетельствовал, образовав моё религиозное чувство <выделено мной – А.Н.— С.>” (6, 342).

Показательна следующая самохарактеристика писателя: “Я не враг Церкви, а её друг, или более: я покорный и преданный её сын и уверенный православный” (10, 329).

Хотя Лесков и назвал себя “покорным” сыном Церкви, ему не всегда удавалось оставаться таким – брал своё кипучий характер писателя, требующий, как он сам сознавал, “самообуздания”. Но в любом случае писатель не был слепым сыном Церкви и ясно видел её нестроения. Лескову были хорошо известны факты о недостатках некоторых “из духовенных”, которые нередко взимали непомерную мзду с прихожан, грешили пьянством, леностью и другими пороками, держали подобострастный тон с властями.

В статье “Патриаршие повадки” (1877) писатель пересказывает красноречивую сцену из сочинения епископа Софонии “Современный быт и литургия христиан инославных, иаковитов и несториан” (СПб., 1876). В данном эпизоде турецкий султан удержал двух патриархов, «хотевших в полном облачении сделать ему <…> приветствие с земным поклоном , сказав им:

– В эту минуту я простой смертный, а вы служители Аллаха <…>

турок был пристыжен их низкопоклонством и вынужден напомнить им, что он человек, а не Бог, и что им, служителям Аллаха, недостойно падать к ногам султана да ещё “в полном облачении”» .

Размышляя в цикле статей “Чудеса и знамения” о “русском религиозном шатании, которое готово искать утверждения в вере даже у спиритских медиумов” (3), Лесков возлагает ответственность на православных священников, нашедших оправдание своей бездеятельности в том, что официальная религия находится под покровительством закона и государства. О цели своего освещения церковной темы писатель выразился недвусмысленно: «я не хочу её <Церковь – А.Н.— С.> опорочить; я ей желаю честного прогресса от коснения, в которое она впала, задавленная государственностью, но в новом колене слуг алтаря я не вижу “попов великих”» (10, 329).

В тоне горькой иронии отзывается писатель о лености духовных пастырей, от которых сама современная ситуация, названная Лесковым “временем шутовства, всяких юродств и кривляний” (5, 73), требует активной проповеднической работы, духовного подвижничества.

Однако “ужасно всё это хлопотно для наших духовных отцов, особенно в такое молитвенное время! Привыкнув считать себя под особым попечением и охраною санкционировавшей права их полиции, они, конечно, никак не ожидали этакой напасти со стороны религиозного возбуждения, которое нивесть откуда явилось и в котором они поистине нимало не виноваты” (5).

Писатель, свершая своё апостольское служение, увещевает и призывает церковнослужителей, “отрясши сон с очей своих”, заняться “духовным деланием”: “Под лежачие камни нигде вода не течёт” (5). Вслед за “Великопостным указом” Петра Великого Лесков повторяет то, что до сих пор не было исполнено духовенством: «надо за каждою воскресною службой объяснять народу Писание и “давать пример от доброго жития”» (5).

А примеры такие не оскудевают в жизни Православной Церкви, и писатель отмечает их особенно бережно.

“Благоуветливые ” образы русских служителей Православной Церкви, воссозданные Лесковым, – его лучший ответ тем, кто задавался вопросом: “Или их нет – таких добрых священников? ” (10, 243). В статье “ <О рассказах и повестях А.Ф. Погосского> ” (1877) писатель высказался на этот счёт прямолинейно: “Кто будет так нагл, чтобы утверждать это, тот скажет неправду. Если их и немного, то они всё-таки есть, только может быть:

Этим соколам
Крылья связаны,
И пути-то им
Все завязаны…” (10, 243).

Болезненная реальность не помешала Лескову создать образ идеального пастыря, не нарушая при этом правдоподобия. “Простой, добрый священник, – отмечал писатель, – <…> живёт, служит, знакомится с людьми в живых с ними сношениях и не только узнаёт весь свой приход, но делается другом прихожан и часто врачом их совести, примирителем и судьёю. Конечно, не часто так бывает, но никак нельзя отрицать, что такие примеры есть” (10, 202).

С восхищением пишет Лесков, например, о героях своего очерка “Священники-врачи и казнохранители” (1883), которые “соблюли и требование сердца, и завет любви христианской” , и проявили истинное душевное благородство и бессребреничество. Когда говорят об известной “жадности священников” (7, 209), – замечает Лесков в “отрывках из юношеских воспоминаний” “Печерские антики” (1882), – на память приходит наиболее бескорыстный человек – священник Ефим Ботвиновский.

В упомянутом выше очерке “О сводных браках и других немощах” с чувством особенной деликатной любви создает писатель целый рассказ о знакомом ему праведном иеромонахе: “Старец же Иона, да простит мне эту нескромность и да не осудит меня за то, что я говорю о нём” (75). Лесков подробно описывает жизнь и деятельность старца, его поучения “в духе добра и истины” , в том числе и приходским священникам: “живите так, чтобы знать каждого прихожанина <…> Учите их тут у себя на дому слову Божию и добродетели терпеливо, неленостно и просто <…> и станете пастырями” (74).

Эти простые задушевные наставления направлены также против помпезности, отстранённости духовных пастырей от своей паствы.

Так, не прошло для Лескова незамеченным возмутившее его в книге Ф.В. Ливанова “Жизнь сельского священника. Бытовая хроника из жизни духовенства” (1877) упоминание об архимандрите, который “во время одного пожара, забывши свой сан, явился на пожарище простым христианином ” (sic!). Почему архимандрит может явиться “простым христианином”, только “забывши свой сан”?..” (10, 195), – задаётся справедливым вопросом Лесков в “критическом этюде”“ Карикатурный идеал. Утопия из церковно-бытовой жизни» (1877).

В цикле “Мелочи архиерейской жизни (картинки с натуры)” (1878 – 1880) писатель развенчивает предубеждение, будто “православные любят пышное велелепие своих духовных владык” (6, 447). Напротив: “Мертвящая пышность наших архиереев, с тех пор как они стали считать её принадлежностию своего сана, не создала им народного почтения. <…> Русский народ любит глядеть на пышность, но уважает простоту <подчёркнуто мной; курсив Лескова – А. Н.-С.)” (6, 448).

Что до любителей “благолепия в велелепии” (6, 466) вроде господ N. и Z., то они в своём утрированном благочестии зачастую доходят до абсурда. Господа N. и Z. перекорялись относительно того, достойны ли они “идти под владычным зонтиком ”, пока архиепископ не охладил их назойливого пустосвятства: “Что за святыня, взаправду, в моём зонтике? ” (6, 471).

Иногда ханжество скатывается до бесчеловечности. Так, господин N. хотел, но «не мог умолить Провидение, чтобы все женатые сыновья и замужние дочери <…> овдовели и ушли в монастырь, куда он сам очень желал уйти, чтобы там “помириться с Богом”» (6, 469). Измученные бессмысленным святошеством помещика своего села священнослужители, каламбуря, называли ежедневное служение “бесчеловечным”, оттого что “при нём не присутствовало ни одного человека ” (6, 466 – 467).

Вновь поступивший в город П<ермь> преосвященный Н-т <Неофит> привёл в недоумение и разочаровал пылкого поклонника византийской пышности до того, что тот был готов усмотреть в действиях церковного иерарха “разорение отеческого обычая” и даже “владычный нигилизм” (6, 472).

Готовивший торжественный приём архиепископу и его свите “добрый православист” оказался в смешном положении, когда владыка, отвергающий навязываемую ему высокопарность, противопоставил напыщенности и помпезности простоту человеческих отношений. Он даже пожелал половить в местном пруду карасей: “Старинная работка – апостольская! Надо быть ближе к природе – она успокаивает. Иисус Христос всё моря да горки любил да при озерцах сиживал. Хорошо над водою думать” (6, 474). Неофит напутствует: “Меня помнить нечего: умру – одним монахом поменеет, и только. А вы помните Того, Кто велел, чтобы все мы любили друг друга” (6, 479).

Лесков представил впечатляющую зарисовку встречи преосвященного владыки В<арлаама> с духовенством и недуховными людьми, в поведении которых обличены отталкивающие черты бездумного фанатичного поклонения и крайнего раболепия: “особенно замечательны были две бабы. Одна из этих православных христианок всё подстилала под святителем полотенце, на которое тот и наступал для её удовольствия, а другая была ещё благочестивее и норовила сама лечь перед ним на дорогу, – вероятно, с тем, чтобы святитель по самой по ней прошёлся, но он ей этого удовольствия не сделал” (6, 420).

Подобным же “ пустосвятством ” отличаются и дворянки. Праздные дамы назойливо напрашивались для особенного благословения в то время, когда владыка Иоанн Смоленский был занят важным трудом – трудился за рабочим столом, “на котором, вероятно, написаны многие из его вдохновенных и глубоких сочинений” (6, 433), – с уважением замечает автор. Безотвязным посетительницам, пришедшим “ для домашней беседы ” , Иоанн приказал выслать два номера журнала Аскоченского “Домашняя беседа”: “Смоленские дамы, докучавшие епископу, так сказать, по ханжеской рутине , встретили твёрдый отпор” (6, 434).

Лесков с большой симпатией отзывается об этой способности святителя “отстранить с твёрдостию мертвящую рутину и отдать должное живому вдохновению”. И если в глазах “ханжей и пустосвятов”, докучающих архиереям, Иоанн Смоленский прослыл “нелюдимым и даже грубым”, то “люди, знавшие его ближе, – замечает писатель, – полны наилучших воспоминаний о приятности его прямого характера, простоты обхождения, смелого и глубокого ума и настоящей христианской свободы мнений” (6, 434).

Одна из сквозных тем этого цикла рассказов, проходящая через целый ряд “картинок с натуры”, – назревшая необходимость для тех, “кто первенствует в Церкви”, отказаться от атрибутов помпезного величия, “престижей”, “какого-то русско-татарского кочевряженья” (6, 438). По суждению Лескова, таково веление времени, диктуемое законами жизни: “Русь хочет устраиваться, а не великатиться , и изменить её настроение в противоположном духе невозможно ” (6, 439). Писатель с воодушевлением отмечает, что “наши лучшие архиереи этого хотят. Откидывая насильственно к ним привитой и никогда им не шедший византийский этикет, они сами хотят опроститься по-русски и стать людьми народными, с которыми по крайней мере отраднее будет ждать каких-либо настоящих мер, способных утолить нашу религиозную истому и возвратить изнемогшей вере русских людей дух животворящий ” (6, 439).

Лесков надеется, что в этом случае связи между православными христианами и высшими церковными иерархами утратят свой во многом формализованный характер, наполнятся новым содержанием в живой практике веры: “начались бы другие отношения – не чета нынешним, оканчивающимся раздачей благословений. <…> ходя меж людьми <архиереи – А. Н.-С.>, может быть, кого-нибудь чему-нибудь доброму бы научили, и воздержали бы, и посоветовали” (6, 445).

Полемизируя с оппонентами, усмотревшими в “Мелочах архиерейской жизни”“влияние протестантского духа” (6, 539), Лесков в очерке “ Архиерейские объезды ” (1879) не согласился с “этим странным и неуместным замечанием”: “я хотел бы сказать по крайней мере, сколько несправедливого и прискорбного за­ключатся в той неосторожности, с какою наши охотники до важности и пышности уступают протестантам такое прекрасное свойство, как простота <…> Мне пишут: “хорошо ли, если наши архиереи, объезжая приходы, будут трястись в тарантаси­ках да кибиточках <…> тогда как католические епископы будут кататься шестернями” и т.п. Там мешал протестантизм, здесь – католичество… Я ничего не могу отвечать на этот трудный вопрос, но я никак не думал, чтобы нам был очень важен пример католических епископов! Как бы они ни катались, – им свой путь, а нашим – своя до­рога <выделено мной. А.Н.-С.> ” (6, 539 – 540).

Протестантскую ересь, во главе которой стоят “особливые вероучители, имущие образ благо­честия, силы же его отвергшиеся, поныряющие в домы и пле­няющие женщин, всегда учащася и николи же в разум истины приити могущия” (2 Тим. 3, 5 – 7) xi Дата публикации: 14.05.2013