Какие человеческие качества важны для древнерусского человека. Идеал человека в древнерусской литературе и в современном обществе

Своеобразие древнерусской литературы в изображении героя , в отличие от знакомой нам русской классики, тоже характеризует ее особенности. В ней не встречаются привычные образы, как в литературе XIX—XX веков. У средневекового писателя свое художественное видение человека и особые способы его изображения.

Воспроизведение человека в древней литературе, как и в новой, зависит от стиля и жанра произведения. Но, в отличие от новой литературы, жанры и стили в древней литературе тоже своеобразны. Без их понимания нельзя представить себе художественное своеобразие памятников Древней Руси.

Академик Д.С. Лихачев определил стили литературы Древней Руси: стиль монументального историзма (XI-XIII века), эпический стиль в литературе (XI-XIII века), экспрессивно-эмоциональный стиль (конец XIV-XV века), стиль психологического умиротворения (XV век). 1 Он рассмотрел художественное видение человека в древней литературе. В соответствии с его суждениями мы и излагаем материал.

В соотношении со стилями и жанрами воспроизводится в памятниках древней литературы герой, складываются и создаются идеалы. Монументальный стиль XI-XIII веков представлен в летописях, воинских повестях и повестях о княжеских преступлениях. Изображение идеального героя было связано с феодальным устройством и с кругом общественно-социальных понятий, с представлениями о чести, правах и долге феодала, с его обязанностями перед государством.

Идеальным героем в летописи выступал князь. Он создавался летописцем в «монументальном величии», как на мозаиках и фресках XI-XIII веков. Летописца интересовал официальный образ князя, его значительные поступки как исторического деятеля, а человеческие качества оставались за пределами внимания.

Идеальный образ героя создавался в соответствии с определенными канонами 2: перечислялись достоинства и добродетели князя, которые должны были вызвать поклонение (могуч, независим, красив лицом, храбр, искусен в ратном деле, мужествен, врагов сокрушитель, хранитель государства).

Парадность и торжественность, свойственная монументальному стилю, отличала повествование об идеальном герое. Д.С. Лихачев пишет: «И в литературе, и в живописи перед нами несомненно искусство монументальное. Это искусство, способное воплотить героизм личности, понятия чести, славы, могущества князя, сословные различия в положении людей» 3 .

Князь представлен в ореоле власти и славы. Это государственный деятель и воин. Бесстрашие в бою, презрение к смерти — одна из черт идеального героя. Он впереди своего войска, бесстрашно бросается в схватку и выходит на поединок с врагом. Князь в летописи олицетворяет могущество и достоинство страны. Идеал князя в литературе XI-XIII веков выражал патриотические чувства летописца, воплощал любовь к отчизне, к русской земле. Князь служит Руси, готов умереть за нее. Он призван стеречь Русскую землю, как пишут летописи, «за крестьян и за Русскую землю голову свою сложить, трудиться за свою отчизну». Патриотизм был не только долгом, но и убеждением русских князей, действующие лица были историческими деятелями, а не плодом художественного вымысла автора.

В таких произведениях древнерусской литературы, как жития, прославляется и подвижничество, подвиг служения отечеству, святость и «светлость» жизни русских святых. В их образах соединились пример самоотвержения, страстное служение идее, выразились народные идеалы духовной красоты русского человека (Феодосий Печерский, Сергий Радонежский и др.). В повествованиях о святых их величие, их идеальность передается на экспрессивно-эмоциональном фоне, который и создает экспрессивно-эмоциональный стиль литературы конца XIV-XV веков. Это особенно проявляется в житийной литературе, возвышающей жизнь святого до высокого подвига, до идеала. В древней литературе святой называется «воином Христовым». Он подвижник, главное в нем - его подвиг, который он совершает как воин. Например, Епифаний Премудрый называет Стефана Пермского «мужественным храбром», т.е. богатырем. Возвышен и героичен образ Сергия Радонежского.

В литературе XI-XIII веков проявляется и эпический стиль в изображении героев. Он особенно ощутим в тех произведениях, которые связаны с устным народным творчеством. Как и в фольклоре, действующие лица летописи и повести характеризуются «по одному крупному деянию» («Слово о полку Игореве», «Повесть о разорении Рязани Батыем»). И в «Слове», и в «Повести» — коллективный герой, народный герой — защитник родины. Он отличается силой и мужеством. На него авторы переносят и подвиги его дружины (Буй-Тур Всеволод, Святослав, Евпатий Коловрат). Образ героя соединяется с дружиной и вырастает в богатыря - это собирательный образ.

Древняя литература создала героические характеры женщин. Это образы жен, матерей, провожающих своих близких в воинские походы и битвы с врагами, вдов, оплакивающих погибших. С любовью и теплотой пишет Владимир Мономах о вдове убитого сына, подобной голубке на сухом дереве. Прекрасен образ жены рязанского князя Федора Евпраксии, бросившейся со стены вместе с грудным младенцем («Повесть о разорении Рязани Батыем»).

Идеал женщины Древней Руси, выражающийся в служении близким, любви к родине, презрении к врагу, воплощен в летописях, воинских повестях, «Слове о полку Игореве». Образ Ярославны, верной, любящей женщины, создан в песенно-фольклорной традиции.

Гимн верности и любви, нравственный идеал древней литературы представлены в образе мудрой девы Февронии («Повесть о Петре и Февронии Муромских»). Здесь проявляется «психологическая умиротворенность», эмоциональная созерцательность автора, рисующего образ русской женщины. Героиня - высокий нравственный идеал, животворящая сила ее любви не может разлучить Февронию с избранником даже в смерти.

В демократической литературе XVII века (бытовые, сатирические повести) происходит открытие человеческой личности. В это время резко изменяется герой и его изображение. Литература предшествующих веков не знала вымышленного героя. Все действующие лица произведений были историческими (князья, священники, святые). Они существовали в русской истории. Теперь в литературе появляется обычный человек: селянин, мужик, купеческий сын, порвавший со своей семьей и пустившийся на поиски своего места. Это вымышленные герои, безвестные, не примечательные, не имеющие отношения к истории жизни России, но близкие читателю. Герой стал безымянным, особенно это относится к героям из демократической среды. В произведениях их называют: «бедный», «богатый», «крестьянский сын», «девица», «купец некий».

Герой демократической литературы отличается от идеального героя XI-XIII веков. Он не занимает никакого официального положения: ни князь, ни официальное церковное лицо. Художественные средства его изображения иные: герой снижен, будничен. Он лишен всего, что возвышало действующих лиц в литературе XI-XIII веков. Это человек, страдающий от холода, голода, общественной несправедливости. В отличие от парадных одежд монументальных образов князей, он одет в «гуньку кабацкую». Он потерял связь с родными, друзьями, затерян среди нищеты, лишен родительского благословения — человек опустившийся, и, все-таки, по мысли автора, нуждающийся в сочувствии. «Впервые в русской литературе с такой силой и проникновенностью была раскрыта внутренняя жизнь человека, с таким драматизмом рисовалась судьба падшего человека» 4 . И в этом обращении к теме «маленького человека» проявляется начало начал русской литературы, ее гуманистический характер. Изображение простого человека в литературе XVII века означало «гибель средневекового нормативного идеала» и постепенный выход литературы на новый путь изображения героя, опирающийся на действительность. 5

Ореол мученичества, служение идее, образ «мученика за веру» вновь поднимается в литературе XVII века в «Житии протопопа Аввакума». Литература Древней Руси снова поднялась до монументализма, до общечеловеческих и мировых тем, но на совершенно иной основе. Могущество личности самой по себе, вне официального положения, могущество человека, лишенного всего, ввергнутого в земляную яму, человека, у которого вырезали язык, отнимают возможность писать и сноситься с внешним миром, у которого гниет тело, которого заедают вши, которому грозят самые страшные пытки и смерть на костре, — это могущество выступило в произведениях Аввакума с потрясающей силой и совершенно затмило собой внешнее всевластие официального положения феодалов. 6

Так претерпевают изменения образ героя древней литературы и художественные способы его изображения.

ТВОРЧЕСТВО

ШКОЛЬНЫЕ СОЧИНЕНИЯ

Изображение героя в древнерусской литературе

"Первые исторические произведения позволяют народу осознать себя в историческом процессе, задуматься над своей ролью в мировой истории, понять корни событий современности и свою ответственность перед будущим".
Академик Д. С. Лихачев

Древнерусская литература, включающая в себя и былины, и сказки, и жития святых и, и (позднее) повести, являет собой не просто памятник культуры. Это уникальная возможность знакомства с жизнью, бытом, духовным миром и нравственными принципами наших далеких предков, своеобразный мостик, соединяющий современность и старину.
Итак, каков же он, древнерусский герой литературы?

Первое, что следует отметить: изображение человека вообще в древнерусской литературе весьма своеобразно. Автор умышленно избегает точности, определенности, детализации, указывающих на конкретный характер. Профессиональная деятельность или принадлежность к определенной социальной категории определяют личность. Если перед нами монах - важны его монашеские качества, если князь - княжеские, если богатырь - богатырские. Жизнь святых изображается специально вне времени и пространства, являясь эталоном этических норм.
Раскрытие характера героя повествования происходит через описание его поступков (деяний, подвигов). Автор не уделяет внимания причинам, побудившим героя к тому или иному поступку, мотивировка остается за кадром.
Древнерусский герой - цельная и бескомпромиссная личность, живущая по принципу: "цель вижу, препятствий не замечаю, в себя верю". Его образ будто вырублен из гранитного монолита, поступки основаны на незыблемой уверенности в правоте своего дела. Деятельность его направлена на благо родной земли, на благо сограждан. Былинный богатырь, например, - собирательный образ защитника Родины, пусть и наделенный определенными сверхъестественными способностями, образец гражданского поведения.
Кем бы ни был герой - он мужественен, честен, добр, великодушен, предан своей Родине и народу, никогда не ищет собственной выгоды, православный христианин. Это человек сильный, гордый и необыкновенно упрямый. Очевидно, это фантастическое упрямство, столь великолепно описанное Н.В.Гоголем в повести "Тарас Бульба", и позволяет человеку добиться выполнения задачи, определенной им самим для себя. Например, св. Сергий Радонежский наотрез отказывается стать митрополитом, Феврония, вопреки своему социальному статусу, становится княгиней, Илья Муромец, не просто обороняет Киев, а по своему разумению истребляет врагов земли русской.
Характерной чертой героя древнерусской литературы является отсутствие шовинизма, гуманное отношение к людям разных национальностей. При всем патриотизме отсутствует агрессивность. Так в "Слове о полку Игореве" борьба с половцами рассматривается как оборона русского народа от неожиданных грабительских набегов. В былине "Сказание о хождении киевских богатырей в Царьград" "…отпускают во Царьград молода Тугарина и учат заклинать, чтоб им на Русь не бывать век по веку."
Святой Сергий Радонежский, благословляя князя Дмитрия на битву с Мамаем, говорит: "Иди против варваров, великое отвергши сомнение, и Бог поможет тебе. Врагов победишь и здоровым в свое отечество возвратишься."
Женские образы древнерусской литературы несут в себе созидание, тепло семейного очага, любовь и верность. Это необычайно тонкие и умные представительницы прекрасной половины человечества, умеющие добиться своей цели не силой, а разумом.
Человек древней Руси неразрывно связан с окружающей его природой. И пусть в древнерусской литературе отсутствует описание пейзажа в привычном современному человеку понимании этого слова, но присутствие живых, одушевленных лесов и полей, рек и озер, цветов и трав, зверей и птиц создают впечатление неразрывной связи людей с живым окружающим миром.
Наиболее ярко выражено описание природы в "Слове…", где природные явления, животный мир сопереживают герою:
"…Ночь прошла, и кровяные зори
Возвещают бедствие с утра.
Туча надвигается от моря
На четыре княжеских шатра….."
Во всех остальных произведениях пейзаж прорисован крайне слабо, иногда его вообще почти нет.
Однако, св. Сергий ищет уединения среди девственных лесов, а Феврония превращает обрубки деревьев в большие деревья с ветвями и листвой.

В общем и целом нам понятен язык, которым написаны древнерусские произведения литературы, ведь это, хоть и древний, но все же русский язык!
Там безусловно присутствуют устаревшие слова (гуни - верхняя одежда, елико - только, инок - монах, адамант - алмаз, пядь - мера длины, фимиам - благовоние), о смысле которых сложно догадаться сразу, но в контексте произведения можно понять их смысл (молебен - богослужение, зегзица - кукушка). В древнерусской литературе использован очень яркий, живой и образный язык. Присутствует много диалогической речи, соответственно используется разговорная лексика, делающая эти произведения необычайно народными. В древнерусской литературе присутствует множество эпитетов (серебряны берега, жемчужная душа) и сравнений (поскакал горностаем, плыл белым гоголем, полетел соколом, побежал волком, как кукушка, кличет на юру). Литературные произведения напевны, музыкальны и неспешны за счет большого количества гласных и сонорных звуков.
Стоит упомянуть, что автор не использует такую немаловажную вещь, как портрет, без которой мы не представляем современной литературы. Возможно, в те времена представление о том или ином герое было общим, и описывать его внешность было не нужно, т. к. оно (представление) было негласным.
Также средством художественной выразительности является эпическая гиперболизация и идеализация.
Прием гиперболизации широко используется в былинах, возможности многих героев и предметов преувеличиваются, оживляя и подчёркивая события. (Например, описание Идола Скоропеевича в "Богатырском слове":
"А ростом добре, не по обычаю,
Меж очима у него стрела ладится,
Меж плечми у него большая сажен,
Очи у него, как чаши,
А голова у него как пивной котёл.)
Прием идеализации - способ художественного обобщения, позволяет автору создать образ на основе своих представлений о том, каким он должны быть (святые - идеальны, семейные ценности незыблемы).
Все элементы композиции (Пролог => Завязка действия => Развитие действия => Кульминация =>Развязка => Эпилог) присутствуют только в "Слове о полку Игореве", а в былинах, повестях и житиях пролог отсутствует, и стартовой точкой действия является завязка.
Духовные ценности, которые отстаивают герои древнерусской литературы, актуальны и в наши дни, спустя почти тысячу лет. Национальная независимость, сплоченность и единство нации, семейные ценности, христианские ценности (= общечеловеческие ценности) близки и понятны каждому гражданину России. Связь времен - налицо.
Первые нравственные сочинения, сочинения общественно-политические, уточняют социальные нормы поведения, позволяют шире распространять идеи ответственности каждого за судьбу народа и страны, воспитывают патриотизм и одновременно уважение к другим народам.
Богатство русского языка - итог почти тысячелетнего развития русской литературы.
В Древней Руси была красота нравственной глубины, нравственной тонкости и одновременно нравственной мощи.
Приобщиться к древней русской литературе - великое счастье и великая радость.

Список литературы:
Б.А. Рыбаков "Мир истории" 1984г.
Д.С. Лихачев "Антология древнерусской литературы"

национальный характер, великоросс, древнерусский народ.

В статье рассмотрены и проанализированы особенности национального характера древнерусского человека. На основе изучения научной литературы по данной теме также были выявлены факторы влияния на формирование национального характера древнерусского человека и получены ответы на следующие вопросы: а) В чем особенности русского национального характера? б) Какие факторы оказали основное влияние на формирование черт национального характера древнерусского человека? в) Какими русских видели европейцы?

Текст статьи:

«Национальный характер нечто настолько трудно уловимое, настолько неясное и неопределённое, что только с большим натяжением можно класть в основу различения»(1:6). Категория национального характера вбирает в себя самые разнообразные проявления материальной и духовной жизни народа. Тем не менее, когда требуется объяснить то общее, что отличает представителей одного народа от другого, прибегают к терминам «национальные» или «этнические» особенности, «национальный менталитет», «национальный» характер. Это говорит о том, что смысловая ячейка для данного понятия присутствует в сознании каждого народа. (8). По этому поводу прекрасно выразился Д.С.Лихачев: «Национальные особенности – достоверный факт. Не существует только каких-то единственных в своем роде особенностей, свойственных только данному народу, только данной нации, только данной стране. Все дело в некоторой их совокупности и в кристаллически неповторимом строении этих национальных и общенациональных черт. Отрицать наличие национального характера, национальной индивидуальности значит делать мир народов очень скучным и серым». (8).

Национальный характер – это то, что связывает отдельного индивида с его культурой. «Общество внутри нас», существующее в виде однотипных для людей одной и той же культуры реакций на привычные ситуации в форме чувств и состояний, и есть наш национальный характер». При взрослении человек сознательно (и бессознательно) усваивает ценности своей культуры, психологические и поведенческие особенности, типичные и наиболее характерные для людей, принадлежащих к данной культуре. На бытовом уровне национальный характер обычно ассоциируется с живописью французов, аккуратностью немцев, загадочной русской душой.

Как у всякого народа, русский национальный характер есть явление неопределимое. По существу характер народа — это, прежде всего, его достоинства, продолжением которых могут быть и недостатки. Много сказано на тему загадочной противоречивости русского человека, но, как правило, эта тема мифологизируется. Некоторые особенности характера русского народа нередко преувеличивают, пытаясь объяснить многие катаклизмы российской истории. Но некоторые реальные противоречия русского характера отражают взаимоотношения прирожденных свойств и православного воспитания.

Характер древнерусского народа сформировался в результате воздействия различных факторов – это, на наш взгляд, географические условия, Византийское и Скандинавское культурное влияние.

В эпоху раннего средневековья Византийская империя, наследница и преемница греческой культуры и государственно-правовой организации Римской империи, была наиболее культурным, наиболее сильным и наиболее экономически развитым европейским государством. Вполне естественно, что её влияние было определяющим на достаточно большом отрезке русской истории. Но основное влияние Византии на славянский мир осуществлялось посредством его христианизации. Проникая постепенно в душу и в быт русского общества, христианство, с его учением о любви и милосердии, производило глубокую нравственную перемену. Перемена прежде всего сказалась в самом княжеском роде, точнее в лучших его представителях. Она же послужила идеологической основой для объединения славянских племён в единое русское государство. Духовное направление в развитии русской культуры получило значительные преимущества перед государственным.

Древнегреческий историк Геродот утверждал, что развитие народа и ход исторических событий подчиняются природным условиям. Эту же мысль разделяли и видные русские историки Соловьёв и Ключевский. Условия, в которых формировался русский народ, являлись уникальными. Ни один народ в мире не развивался в таких тяжелых условиях и не создал при этом великого государства. (7). Поэтому он и отличается от других европейских народов. Он не лучше и не хуже, он - другой. Греческие и римские источники, говоря о древних славянах, причисляли их к развитым народам, потому что наши предки строили дома, вели оседлый образ жизни и воевали в пешем строю. Греков, ценителей красоты, восхищала стройность славян, их сила и ловкость. Славяне уделяли внимание крепости тела, но могли появиться на людях грязными и рваными. Внешность не имела для них значения. Они презрительно относились к роскоши, часто захваченные на войне украшения они просто зарывали в землю. В «Повести временных лет» упоминается случай, когда князь Святослав принимал греческих послов. Он презрел золото и принял с радостью оружие. Узрев это, греки не решились воевать с таким князем и согласились уплатить дань.(7).

В бою древние славяне были храбры и стойки. Для них не имело значения количество врагов, они продолжали биться даже в безвыходном положении. Попав в плен, они стойко переносили мучения. Эти качества очень высоко ценились в то время, и древних славян охотно принимали на военную службу. Их можно было встретить даже среди викингов. Отмечалась и их жестокость на войне. В то же время они очень хорошо обращались с рабами. Рабы питались с господами за одним столом, устанавливался срок рабства, после этого срока раб получал свободу и мог жить среди своих бывших владельцев. (7).

Наши предки отличались исключительным гостеприимством. Гость для древних славян был священен. Оскорбить гостя значило оскорбить всё племя. В славянских землях практически не было разбойников, а среди славян- воровства, но если из-за бедности человек не мог хорошо принять гостя, то он мог пойти даже на воровство. Нравы наших предков это допускали. Торговцы любили посещать славянские земли. Они отмечали целомудрие славянских жён и преданность славянских мужей. Славяне не знали грамоты, но знали счёт. Год они делили на 12 месяцев, столетие называли веком. Любили музыку, и инструменты брали с собой на войну. Волынка, гудок, дудка и гусли давно были известны нашим предкам. Славяне любили кулачный бой, борьбу, бег. Среди славян были развиты различные ремёсла. (7).

Греков восхищала способность древних славян переносить тяготы, которые преподносила им природа. Они могли длительное время обходиться без пищи, найти пропитание там, где это не смог бы сделать никто, скрываться в болотах, реках, лесах. Они стойко переносили холод, жару, ненастье. Такими были наши предки, которые жили в районе Днепра, и от которых пошла русская земля.

Генетически русский человек наделен эмоциональной, страстной, неукротимой природой, сметливым умом, выносливостью, твердостью – всем, что требовалось для выживания восточнославянским племенам в суровых исторических условиях. Древняя Русь со своими лесами, топями и болотами на каждом шагу представляла поселенцу тысячи мелких опасностей, непредвидимых затруднений и неприятностей, среди которых надо найтись и, с которыми постоянно приходилось бороться. Это приучало русича зорко следить за природой, смотреть в оба, ходить, оглядываясь и ощупывая почву, не соваться в воду, не поискав броду, развивало в нем изворотливость в мелких затруднениях и опасностях, а также привычку к терпеливой борьбе с невзгодами и лишениями. В Европе нет народа менее избалованного, приученного меньше ждать от природы и судьбы и более выносливого (9).

Удивительная наблюдательность открывается в народных древнерусских приметах. Здесь схвачены все характерные, часто трудноуловимые явления годового оборота русской природы, отмечены ее разнообразные случайности, климатические и хозяйственные, очерчен весь годовой обиход крестьянского хозяйства. Все времена года, каждый месяц, чуть не каждое число месяца выступают здесь с особыми метко очерченными климатическими и хозяйственными физиономиями, и в этих наблюдениях, часто достававшихся ценой горького опыта, ярко отразились как наблюдаемая природа, так и сам наблюдатель. Здесь он и наблюдает окружающее, и размышляет о себе. В приметах древнерусского человека и его метеорология, и его хозяйственный учебник, и его бытовая автобиография. В них он весь отразился со своим бытом и кругозором, со своим умом и сердцем. В них он и размышляет, и наблюдает, и радуется, и горюет, и сам же подсмеивается над своими горестями и радостями. (9).

Народные приметы древнерусского человека своенравны, как своенравна отразившаяся в них природа Древней Руси. Она часто смеется над самыми осторожными его расчетами, а своенравие климата и почвы обманывает самые скромные его ожидания. Привыкнув к этим обманам, он часто выбирает, самое что ни на есть, безнадежное и нерасчетливое решение, противопоставляя капризу природы каприз собственной отваги. Эта наклонность играть в удачу и есть русский авось. В одном уверен древнерусский человек - надо дорожить ясным летним рабочим днем. Природа отпускает ему мало удобного времени для земледельческого труда, а короткое лето умеет еще укорачиваться безвременным нежданным ненастьем. Это и заставляет русского крестьянина спешить, усиленно работать, чтобы сделать много в короткое время и впору убраться с поля, а затем оставаться без дела осень и зиму. Так он приучался к чрезмерному кратковременному напряжению своих сил, привыкал работать быстро, а потом отдыхать в продолжение вынужденного осеннего и зимнего безделья. Ни один народ в Европе не способен к такому напряжению труда на короткое время, но и нигде в Европе нет такой непривычки к ровному и размеренному, постоянному труду, как в той же Древней Руси. С другой стороны, свойствами края определился порядок расселения (9).

Жизнь удаленными друг от друга, уединенными деревнями при недостатке общения, естественно, не могла приучать великоросса действовать большими союзами, дружными массами. Человек работал не на открытом поле, на глазах у всех, подобно обитателю южной Руси: он боролся с природой в одиночку, в глуши леса с топором в руке. То была молчаливая черная работа над внешней природой, над лесом или диким полем, а не над собой и обществом, не над своими чувствами и отношениями к людям. Потому он лучше работает один, когда на него никто не смотрит, и с трудом привыкает к дружному действию общими силами. Он вообще замкнут и осторожен, даже робок, вечно себе на уме, необщителен, лучше сам с собой, чем на людях, лучше в начале дела, когда еще не уверен в себе и в успехе, и хуже в конце, когда уже добьется некоторого успеха и привлечет внимание: неуверенность в себе возбуждает его силы, а успех роняет их. Ему легче одолеть препятствие, опасность, неудачу, чем с тактом и достоинством выдержать успех; легче сделать великое, чем освоиться с мыслью о своем величии. Он принадлежит к тому типу умных людей, которые глупеют от признания своего ума (9).

Должно быть, каждому народу от природы положено воспринимать из окружающего мира, как и из переживаемых судеб, и претворять в свой характер не всякие, а только известные впечатления, и отсюда происходит разнообразие национальных складов, или типов, подобно тому, как неодинаковая световая восприимчивость производит разнообразие цветов. Сообразно с этим и народ смотрит на окружающее и переживаемое под известным углом, отражает то и другое в своем сознании с известным преломлением. Природа страны, наверное, не без участия в степени и направлении этого преломления.

Невозможность рассчитать наперед, заранее сообразить план действий и прямо идти к намеченной цели заметно отразилась на складе ума древнерусского человека, на манере его мышления. Житейские неровности и случайности приучили его больше обсуждать пройденный путь, чем соображать дальнейший, больше оглядываться назад, чем заглядывать вперед. В борьбе с нежданными метелями и оттепелями, с непредвиденными августовскими морозами и январской слякотью он стал больше осмотрителен, чем предусмотрителен, выучился больше замечать следствия, чем ставить цели, воспитал в себе умение подводить итоги насчет искусства составлять сметы. Это умение и есть то, что мы называем задним умом. Поговорка русский человек задним умом крепок ему принадлежит по праву. Но задний ум не то же, что задняя мысль. Своей привычкой колебаться и лавировать между неровностями пути и случайностями жизни он часто производит впечатление неискренности. Русич часто думает надвое, и это кажется двоедушием. Он всегда идет к прямой цели, хотя часто и недостаточно обдуманной.

Ведь «лбом стены не прошибешь», и «только вороны прямо летают» - говорят русские пословицы. Природа и судьба вели русского так, что приучили его выходить на прямую дорогу окольными путями. Он мыслит и действует, как ходит. «Кажется, что можно придумать кривее и извилистее русского проселка? Точно змея проползла. А попробуйте пройти прямее: только проплутаете и выйдете на ту же извилистую тропу»(3:28). Так сказалось действие природы на хозяйственном быте и характере древнерусского человека.

В эпоху Киевской Руси, по сравнению с более поздними временами, дома и пища у русских были лучше. Вне всякого сомнения, в те времена средний русский человек ел больше мяса, нежели крестьянин в царской России. В результате русские люди, кажется, были более здоровыми и крепкими, чём их потомки в девятнадцатом веке. Несмотря на рост городов, они еще не были так перенаселены, как в наше время. С другой стороны, медицина того времени, и не только на Руси, была не в состоянии справиться с эпидемиями, и, когда они возникали, люди были беспомощны и рассматривали их как знак гнева Господня. При обычных заболеваниях люди ожидали помощи или от ученых докторов или, особенно в сельских районах, от знахарей и волхвов.

Однако основы гигиены поддерживались больше здравым смыслом и народной традицией, нежели ведовством или наукой. Здесь нельзя не отметить еще одну важную черту древнерусского национального характера – чистоплотность. Элементарная чистота тела достигалась регулярным использованием парных бань, во всяком случае, в северной части Руси, где баня была обязательной принадлежностью каждой усадьбы. На юге парная баня была менее популярна, но тем не менее – широко распространена. В «Повести временных лет» есть характерная история о легендарном путешествии апостола Андрея в Новгород. «Не поверите», — говорит он, — «я видел землю словенцев, и пока я был среди них, то наблюдал их деревянные бани. Они топят их до сильной жары, затем раздеваются и, намазав себя квасцами, берут свежие прутья и хлещут ими свое тело. В самом деле, они хлещут себя так неистово, что остаются еле живыми. Затем обливаются холодной водой и так приходят в себя. Они могут делать это каждый день, и, на самом деле, добровольно подвергают себя такой пытке» (1:326).

И так, мы рассмотрели особенности национального русского характера в рамках данной статьи и сделали следующие выводы:

Ни один народ в мире не развивался в таких тяжелых условиях и не создал при этом великого государства, поэтому древнерусский народ и отличался от других европейских народов: исключительным гостеприимством, возможностью стойко переносить холод, жару, ненастья, размеренностью, храбростью и самобытностью. Идеология великороссов стала общей для всех народов, населяющих это великое государство, и стала называться «загадочной русской душой».

Литература.

1. Вернадский В.Г. Киевская Русь. М.: Изд. Аграф. 2004 – 448с.

2. Касьянова К. О русском национальном характере. — М.: Институт национальной модели экономики, 1994 — 267с.

3. Ключевский В.О. Курс русской истории. Соч. в 9 тт. Ч. 1. М., 1987.

4. Левченко, М.В., Очерки по исто­рии русско-византийских отношений /М.В. Левченко Очерки по исто­рии русско-византийских отношений. М., 1956

Даже столь отвлеченная, абстрактная характеристика, как количественная оценка чего бы то ни было, имела для древнерусского человека довольно ярко выраженное ценностное значение.

Все сказанное в предыдущей лекции позволяет хотя бы в общих чертах реконструировать те общие представления и установки, которые определяли поведение древнерусского человека, заставляли его поступать так, а не иначе. Опираясь на данные источников, попытаемся восстановить и описать основные из них.

Коль скоро человек пребывает одновременно, так сказать, в трех ипостасях - как существо живое, разумное и социальное, материал излагается в трех разделах: природа, человек и общество. Конечно, такая структура в значительной степени условна, поэтому многие вопросы “перекликаются” между собой. Надеюсь, это не затруднит восприятие дальнейшего лекционного материала, а может быть, даже позволит создать достаточно объемный образ системы духовных ценностей людей Древней Руси.

Природа

Кажется, что наше видение окружающей реальности - единственно возможное и вполне “естественное”. Оно представляется нам непосредственным. На самом же деле оно опосредовано множеством категорий, присутствующих в нашем сознании в неявном виде и столь привычных, что мы их попросту не замечаем. И чем менее они заметны, тем большую власть имеют над восприятием человека, тем в большей степени от них зависит, какой образ окружающего мира представляется ему нормальным. И тем менее они доступны для осознания как самим носителем этих понятий и образов, так и человеком посторонним. И все-таки попытаемся, насколько это возможно, заглянуть во “внутренний” мир человека Древней Руси, увидеть окружающую его природу хотя бы приблизительно так, как видел ее он сам.

Количество и число.

Даже столь отвлеченная, абстрактная характеристика, как количественная оценка чего бы то ни было, имела для древнерусского человека довольно ярко выраженное ценностное значение. Представление о священных свойствах числа имело широкое распространение и реализовывалось в самых разных областях человеческой деятельности. Числа и числовые отношения, как показали работы целого ряда исследователей (В.М. Кириллина, В.Н. Топорова, Д. Петкановой и др.), имели, помимо прикладного значения, и сиволико-теологический смысл. Они отражали сущность высшей непознаваемой истины и выступали в качестве сакрализованного средства осмысления окружающего мира.

В связи с этим в древнерусских литературных произведениях числа выполняли не только документально-фактографические функции (когда ими определяли реальное количество чего бы то ни было), но могли наполняться и символическим (как говорят литературоведы троповым) содержанием. В этом случае они в первую очередь передавали сакральную информацию, констатировали божественный смысл происходящих событий. Можно встретить в древнерусских литературных источниках и числа, выполнявшие смешанные функции, ориентированные одновременно как на явления земной жизни, так и на их идеальные, божественные прототипы.

В основе такого восприятия количества лежала хорошо разработанная в древнем мире символика чисел.

Так, к христианской традиции т_р_о_й_к_а считалась “полным и совершенным числом” (Августин Блаженный); это было число божественной Троицы и число души, устроенной по ее образцу; она являлась также символом всего духовного. В наиболее ранних памятниках тройка выступает как типично эпическое число. Ч_е_т_в_е_р_к_а считалась символом мира и материальных вещей, знаменовала статическую целостность, идеально устойчивую структуру. С_е_м_е_р_к_а - число человека, означавшего его гармоническое отношение к миру; она символизировала чувственное выражение всеобщего порядка, а также была знаком высшей степени познания божественной тайны, достижения духовного совершенства. Кроме того, она использовалась как символ вечного отдохновения. Д_е_с_я_т_к_а символизировала гармонию и красоту. Она рассматривалась как совершеннейшее космическое число. В то же время у алхимиков ею обозначалась материя. Число двенадцать связывалось в христианстве с представлением о совершенстве и символизировало обновленное человечество (видимо, через ветхозаветную традицию, в которой оно было связано с народом Божьим). Кроме того, оно обозначало земную и небесную Церковь. Типично библейским было число с_о_р_о_к. В христианской практике оно было связано с представлением об очищении от грехов и надеждой. Они символизировало молитву и приготовление к новой жизни.

Автора часто больше интересовали не реальные размеры описываемого объекта, а его символическая связь - через числа, выражавшие его размеры или пропорции, - с каким-либо сакральным образом, скажем Храмом Соломона (20х60х120) или Ноевым ковчегом (50х300х30) и т.п. Это особенно важно учитывать, когда в источнике встречаются “круглые” числа. По справедливому замечанию Д. Петкановой,

“круглым числом в средневековой литературе не было слепой веры, они не воспринимались как документальные числа, их необходимо было рассматривать как условные или приблизительные, иногда они могли быть близки к истине, но ни в коем случае не были исторически точными”.

Символическое истолкование чисел (нумерология) имело широкую сферу применения, поскольку большинство букв славянской азбуки, заимствованных из греческого алфавита могло выполнять функции цифр. Следовательно, практически каждое слово имело количественное выражение, поскольку могло рассматриваться как сумма “цифр” из которых оно состояло. Достаточно напомнить уже напоминавшееся приравнивание “латынян” 666 - число апокалиптического Зверя (Антихриста).

Специфика восприятия мира тем или иным этносом, той или иной культурой, той или иной цивилизацией проявляется прежде всего в особенностях восприятия пространства и времени.

Образ пространства - неотъемлемая часть целостной картины мира. Объективно существующее пространство субъективно переживается и осознается людьми, причем в разные исторические эпохи в разных странах по-разному. Средневековью, как западноевропейскому, так и отечественному, было свойственно наделять пространство религиозно-этическими чертами. Центром Земли - в прямом и переносном смысле - считался Иерусалим, а центром Иерусалима - Храм Господень. “Пуп Земли” окружали страны “праведные” и “грешные”. Одни из них были “ближе” к раю, другие - к аду; одни - к миру горнему, другие - к дольнему; одни - к небу, другие - к земле. Причем эта сакральная топография могла время от времени изменяться в зависимости от праведности или грешности населения той или иной земли. Одновременно мог перемещаться и духовный центр мира. “Новый Иерусалим” мог находить вполне конкретное воплощение теоретически в любом городе, который принимал на себя заботу о всеобщем спасении. Практически им становился - по уже упоминавшимся основаниям - город, претендовавший на роль центра “Русьской” земли.

Это представление объясняет и чрезвычайно высокий авторитет в отечественной культуре Александра Невского. Политическая деятельность князя была направлена на подчинение Северо-Восточной и Северо-Западной Руси Золотой Орде. Зато бескомпромиссное противостояние католическому миру, защите идеалов православия от “истян” делала его героем, взявшим под свое покровительство весь православный мир.

На рубеже XV-XVI вв., после падения Константинополя под ударами Османской империи на базе этих представлений сформировалась теория “Москва - третий Рим”. Речь шла о перемещении мирового православного центра в столицу Московского царства. Молодое единое государство, возникшее на руинах Западного улуса Великой Монгольской империи, воспринималось, как последний оплот правой веры: “два Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быти”. Важно отметить, что в данной фразе логический акцент смещается с темы исключительности (“третий стоит”) на проблему высокой ответственности (“четвертому не быти”) Русского государства. Закрепление этой идеи нашло воплощение в венчании московского государя на царство, организации городского пространства столицы, строительстве потрясающего воображение храма Покрова-на-рву (Василия Блаженного) и, наконец, в учреждении Московской Патриархии. Показательно, что, по свидетельству иностранцев, посещавших Москву в конце XVI - начале XVII вв., центральную часть города жители называли Царьградом, а храм Покрова - Иерусалимом.

Отражением таких настроений слали в последствии странные (для современного нам читателя), но симптоматичные слова, которые в “Сказании о Магмет-салтане” вложил Иван Пересветов в уста православных греков, споривших с “латинянами”:

“Есть у нас царство волное и царь волной, благоверный князь Иван Васильевич всея Русии, и в том царстве великое Божие милосердие и знамя Божие, святые чудотворцы, яко первые, - тако от них милость Божия, якоже и от первых”.

С ними “соглашаются” их оппоненты: “То есть правда”. Они якобы видели сами, что “велика Божия милость в той земле”.

“Все доброе, бывшее у вас, перешло благодатию Христовой к нам в Москву”.

“Был у нас царь благочестивый, а ныне нет. И в то место воздвиг Господь Бог на Москве царя благочестивого”.

Не менее показательны и заверения царя Алексея Михайловича, обращенные к греческим купцам:

“Я принял на себя обязательство, что если Богу будет угодно, я принесу в жертву свое войско, казну и даже кровь свою для их [греков] избавления”.

На что греки, называя царя “столпом веры”, “помощником в ведах”, “освободителем”, просят его

“восприяти... превысочайший престол великого царя Константина, прадеда Вашего, да освободит народ благочестивый и православных Христиан от нечестивых рук, от лютых зверей, что поедают немилостиво”.

Церковные реформы Никона привели к тяжелейшему в духовной жизни Руси кризису, повлекшему за собой конфликт между духовным и светским правителями. В итоге идеи “третьего Рима” как светского центра “священной Римской империи” и “нового Иерусалима” как духовного центра православного мира оказались разделенными. Строительство Новоиерусалимского монастыря, символика названия которого нашла продолжение в том месте, где он был построен (меридиан Иерусалима), и в облике монастырского храма (созданного по модели иерусалимского Храма Господня), подчеркнуло происшедшее.

Окончательная точка в сакральном восприятии географического пространства была поставлена Петром I, перенесшим светскую столицу России на север, в Санкт-Петербург, в то время как столицей Русской Православной Церкви продолжала оставаться Москва. При этом следует, вероятно, подчеркнуть, что строительство новой столицы началось с основания храма свв. Апостолов Петра и Павла. Напомню, именно появление в Константинополе церкви свв. Петра и Павла знаменовало превращение его в столицу Римской империи, а строительство Хлодвигом на левом берегу Сены собора Апостолов Петра и Павла воспринимается исследователями, в частности, С. Лебеком, как свидетельство

“его продуманной политики, политики человека, принявшего всерьез недавнее признание его императором и вознамерившегося окружить ореолом святости себя, свою семью, свою власть”.

Восприятие не только “географического” мира в целом, но и отдельных сторон света тоже было связано с ценностными характеристиками. Так, на Руси было достаточно распространено отношение к югу как к “богоизбранной” стороне света. Например, в древнерусском переводе “Иудейской войны” Иосифа Флавия над местом загробного пребывания блаженных душ веет благовонный южный ветер; в русской церкви издавна существует припев к стихирам под названием “Бог от юга”.

Примерно такого отношения может быть упоминание “духа южна” в “Сказании о Мамаевом побоище”. Оно, несомненно, имело для средневекового автора и читателя в первую очередь символический смысл.

Согласно “Сказанию”, в разгар битвы татарские полки сильно потеснили русских. Князь Владимир Андреевич Серпуховской, с болью наблюдая за гибелью “православного воинства”, предлагает воеводе Боброку тотчас вступить в бой. Боброк же отговаривает князя от поспешных действий, призывая его ждать “время подобно”, в которое “имать быти благодать Божия”. Интересно, что Боброк точно называет час, когда наступит “время подобно” - “осьмой час” (восьмой час дня, по древнерусской системе счисления часов). Именно тогда, как и предсказывал Волынец, “дух южны потянув ззади их”.

Тут-то и

“воспи Волынец: “...Час приде, а время приближися..., сила бо Святаго Духа помогает нам””,

Из этого, кстати, по хорошо обоснованному мнению В.Н. Рудакова, следует, то вступление засадного полка в бой не было связано с реальными событиями Куликовской битвы. Боброк Волынский, если следовать логике автора “Сказания о Мамаевом побоище”, вовсе не выбирал момент, когда татары подставят под удар русских свой фланг (как предполагал Л. Г. Бескровный), или когда солнце перестанет светить русским полкам в глаза (как считал А. Н. Кирпичников). Не подтверждается и наиболее распространенное в исторической литературе мнение, будто опытный воевода ожидал перемены направления ветра со встречного на попутный. Дело в том, что “южный дух”, о котором упоминает “Сказание”, ни при каких условиях не мог быть попутным для соратников Дмитрия Донского (а, следовательно, и помогающим им). Русские полки на Куликовом поле наступали с севера на юг. Следовательно, южный ветер мог дуть им только в лицо, мешая наступлению. При этом полностью исключена какая-либо путаница в употреблении автором географических терминов. Создатель “Сказания” совершенно свободно ориентировался в географическом пространстве. Он точно указал: Мамай движется на Русь с востока, река Дунай находится на западе и т.п.

Другим подобным примером может быть “свидетельство” разбойника Фомы Кацибеева. Ему “Бог откры... видение велико”: “от востока” появилось облако (ордынцы) “аки нькакие плъки к западу идушь”. “От полуденныя же страны (т.е. с юга) придоша два юноши” (имеются в виду Борис и Глеб), которые и помогли русским полкам одолеть врага.

Ценностное наполнение для древнерусского человека имели не только страны света, но и понятия верха и низа, правой и левой стороны (с положительным и отрицательным знаком в том и другом случаях соответственно).

Как это проявлялось в источниках, поясним на конкретном примере.

Субботней ночью с 29 на 30 июня 1174 года в своих покоях был убит Андрей Боголюбский. В так называемой “Повести об убиении Андрея Боголюбского” сохранился подробный рассказ о последних часах жизни великого князя владимирского. Здесь, в частности, упоминалось, как в финале трагедии главарь убийц, Петр Кучкович отсекал “десную” (правую) руку Андрея, что якобы привело к гибели князя. Однако при изучении в 1934 г. останков Андрея Боголюбского врачи обнаружили, что у него была отрублена не правая (она вообще не пострадала), а левая рука. Эксперты предположили, что в рассказе была допущена ошибка либо летописец использовал данную деталь как художественный прием, “чтобы сгустить краски и усилить эффект”. При этом, несомненно, автор “Повести” знал, какую именно руку отрубили убийцы. На миниатюре Радзивиловской летописи, иллюстрирующей рассказ о смерти Андрея Юрьевича, изображена женщина, стоящая подле поверженного князя и держащая отрубленную руку - именно левую, а не правую.

Что же заставило летописца “отступить от истины” (в нашем смысле этого слова)?

В Евангелии от Матфея сказано:

“И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя”. (Курсив мой. - И.Д.)

Каким же образом правая рука могла “соблазнять” Андрея? Ответ можно найти в Апокалипсисе. Людям, поклоняющимся Антихристу,

“положено будет начертание на правую руку”. (Курсив мой. - И.Д.)

с именем “зверя” или числом имени его. При этом описание самого “зверя”, увиденного Иоанном Богословом весьма примечательно - оно было близко к описанию в летописи самого Андрея Боголюбского. “Зверь” обладает великой властью, его голова

“как бы смертельно ранена; но эта смертельная рана исцелела”

(Андрей был ранен убийцами в голову, но после их ухода начал звать на помощь и даже попытался спрятаться от преследователей под лестницей). Его уста говорят “гордо и богохульно”,

“и дано было ему вести войну со святыми и победить их; и дана ему власть над всяким коленом и народом и языком и племенем”.

Он “имеет рану от меча и жив”. Завершается описание “зверя” сентенцией:

“Кто мечем убивает, тому самому надлежит быть убиту мечем”.

Недаром перед убийством слуга Андрея, ключник Анбал похитил у князя меч, принадлежавший еще св. Борису.

Так или иначе отсечение у Андрея Боголюбского (по “Повести”) именно правой руки может вполне рассматриваться как осуждение его если не как самого Антихриста, то, во всяком случае, как его слуги. На это же и то, что, по словам автора Повести, Андрей “кровью мученическою омывся прегрешении своих” (Курсив мой. - И. Д.), т.е. мученический конец как бы искупил грехи (и, видимо, немалые!) князя.

Как видим, упоминание “конкретных” пространственных деталей в описаниях событий могло выполнять и выполняло в древнерусской литературе несколько иную функцию, чем в современной художественной культуре. И это происходило в связи с принципиально иной ценностной ориентацией древнерусской духовной культуры.

Приведенные примеры, кроме всего прочего, показывают, что в средневековом восприятии пространство не отделено от времени, образуя некий пространственно-временной континуум, который в научной литературе принято называть хронотопом.

Время, подобно пространству, в сознании древнерусского человека было наделено нравственно - этической ценностью. Практически любая календарная дата рассматривалась им в контексте ее реального или символического наполнения. Об этом можно судить даже по частоте тех или иных календарных упоминаний. Так, в “Повести временных лет” понедельник и вторник упоминаются всего по одному разу, среда - дважды, четверг - трижды, пятница - пять раз, суббота - 9, а воскресенье (“неделя”) - целых 17! Естественно, это говорит не столько о “любви” или, напротив, нелюбви к определенным дням, сколько о “наполненности” их событиями, которые интересовали летописца и его читателей. Так, например, закладка и освещение храмов, перенесение мощей обычно производилось по субботам и воскресениям.

Вопреки теории вероятности (и современному здравому смыслу), неравномерно распределены события по отношению к отдельным числам месяцев. Скажем, в Псковской I летописи есть календарные даты (5 января, 2 февраля, 20 июля, 1 и 18 августа, 1 сентября, 1 и 26 октября), на которые приходиться от 6 до 8 событий на всем протяжении летописного текста. В то же время целый ряд дат (3, 8, 19 и 25 января, 1, 8, и 14 февраля и др.) вообще не упоминается составителями свода. Такие “странности” дат объясняются ценностным отношением к ним древнерусских книжников.

Например, по пятницам обычно происходили битвы. Упоминания сражений столь часто были сопряжены со словом “пяток” (пятница), что один из, видимо не слишком образованных исследователей прошлого века даже решил, что этим словом обозначался боевой порядок русских войск. По его мнению, он напоминал римскую цифру V. Дело тогда закончилось конфузом. Однако мифический “боевой порядок” все-таки проник в художественную литературу и даже в кинофильм “Русь изначальная”. Кстати, Н.М. Карамзин датировал битву на Калке 1224 годом как раз потому, что именно в том году 31 мая (упомянутое в летописях как календарная дата битвы) приходилась на пятницу.

Сколь глубоко воспринималось в Древней Руси символическое содержание дат показывает следующий пример. В “Слове о полку Игореве” вслед за описанием солнечного затмения, наблюдавшегося войском новгород-северского князя при переправе через Дон следует такой текст:

“Спала князю умь похоти, и жалость ему знаменеие заступити искусити Дону великаго. “Хощу бо, - рече, - копие преломити конец поля Половецкаго с вами, руссици; хощу главу свою приоложити, а любо испити шеломомь Дону”.

Смысл его не будет до конца ясен, если не учесть, что затмение пришлось на 1 мая, день св. Пророка Иеремии. В пророчестве же Иеремии есть слова, которые перекликаются по смыслу с “речью” Игоря:

“И ныне для чего тебе путь в Египет, чтобы пить воду из Нила? И для чего тебе путь в Ассирию, чтоб пить воду из реки ея?”.

В них содержится упрек Игорю, и, можно сказать, “сценарий” последующих трагических событий. Игорь, однако, пренебрег пророческим предупреждением, которое сам косвенно процитировал, и, соответственно был наказан.

Что касается календарных дат, то их частое упоминание или, наоборот, стремление избежать такого упоминания, было прежде всего связано с тем, считалось данное число счастливым или нет. Как уже говорилось, в Древней Руси было огромное количество апокрифических “ложных” (запрещенных) книг - различные “Лунники, “Громовники”, “Астрологии”, трактаты “О Чихире звезде, како стоит”, “О злых днях лунных”, “О лунном течении”, “Книги Рафли” и т. д., в которых подробно описывались “качества” календарных дат и давались рекомендации: можно ли в этот день “отворять кровь” (один из основных методов лечения) или, скажем, начинать какое-либо дело, как сложится судьба ребенка, родившегося в этот день, и т.п.

Кроме того, имелись четкие церковные календарные предписания в основном запретительного характера. Наиболее хорошо известны пищевые и поведенческие запреты, связанные с постами: многодневным - Великим (семь недель перед Пасхой), Петровым или Апостольским (от шести недель до семи дней - в зависимости от даты празднования Пасхи), Успенским или Госпожим (с 1 по 15 августа), Рождественским или Филипповым (сорокадневным - с 14 ноября по 24 декабря), а также однодневными - по средам и пятницам (кроме седьмиц пасхальной, троичной, святочных, о мытаре и фарисее, сырной), в праздник Воздвижения (14 сентября), день Усекновения главы Иоанна Предтечи (29 августа) и в навечерие Богоявления Господня (5 января). Кроме того, существовали и иные ограничения. Скажем, браковенчание не совершались по вторникам, четвергам и субботам, в дни двунадесятых, храмовых и великих праздников, а также в продолжение всех многодневных постов, Святок (с 25 декабря по 7 января), масленицы, недель сыропустной, Пасхальной, в дни Усекновения главы Иоанна Предтечи и Воздвижения Креста Господня.

Была разработана дальнейшая система регулирования половых отношений, наполненная разнообразными запретами и ограничивавшая сексуальные связи примерно 100 днями в году. Скажем, в Древней Руси, видимо, практиковалось осуждение приходскими священниками родителей, зачавших ребенка в пятницу, субботу или воскресенье:

“дитя будет любо тать, любо разбойник, любо блоудник, любо трепетив”.

Символико-этическое содержание имели и годовые (хронографические) даты. Чаще, правда, это относилось к многолетним периодам. Но были номера годов, которые занимали помыслы наших предков и сами по себе. Прежде всего, речь идет о дате весьма напряженно ожидавшейся в Древней Руси, как, впрочем, и во всем христианском мире, “конца времени” - второго пришествия Христа, за которым следовал неумолимый Страшный суд. В “Священном писании” неоднократно подчеркивается, что дата наступления конца света - во власти Бога. Ее не могут знать ни люди, ни ангелы. Тем не менее, многие средневековые “промузги” пытались ее рассчитать, опираясь то на пророчество Даниила, то на 3-ю книгу Ездры, то на “Евангелие от Матфея”, то на “Апокалипсис”, то на какие-то апокрифические сочинения, не принятые христианским каноном.

Несомненно, наиболее распространенной “потенциальной” датой конца света на Руси считался 7000 г. от Сотворения мира. Такая точка зрения основывалась на библейской книге Бытия, согласно которой мир был создан в шесть дней, а на седьмой день Бог почил от дел. Этот расчет был сделан, исходя из Ветхого и Нового Завета, где неоднократно упоминается, что один божественный день равен тысяче “нормальных” лет:

“Пред очами Твоими тысяча лет, как день вчерашний, когда он прошел”.

“У господа один день, как тысяча лет, и тысяча лет, как один день”.

В конце седьмого тысячелетнего “дня” должно наступить “царство славы”. Даже историю человечества было принято разбивать на “шестоднев”: от сотворения Адама до потопа, от потопа до Авраама, от Авраама до Давида, от Давида до вавилонского пленения, от пленения до Рождества Христова и, наконец, от Рождества до Страшного суда. Такая традиция нашла отражение во многих литературных памятниках Древней Руси, в том числе в “Повести временных лет”.

Встречались, однако, и иные точки зрения на возможную дату наступления Страшного суда. Так, первую славянскую полную Библию (называемую по имени новгородского архиепископа, осуществившего перевод всех канонических книг “Священного Писания” в 1499 г. , Геннадиевской) завершает следующее рассуждение:

“И по отрешении же реченному [подразумевается освобождение перед концом света дьявола “на малое время”] размыслим: Рече евангелист, яко связа диавола на тысящу лет. Отнеле же бысть связание его? От вшествиа въ ад Господа нашего Иисуса Христа в лето пятьтысющное пятсотное и тридесять третье да иже до лета шестьтысющнаго и пятьсотнаго и тридесять третиаго, внегда исполнитися тысяща лет. И тако отрешится сатана по праведному суду Божию и прельстить мир до реченнаго ему времени, еже три и пол лета, и потом будет конец. Аминь.”.

Из этого следует, что после 6537 г. от Сотворения мира (видимо, 1037 г. н.э.) ожидание конца света приобрело на Руси особое напряжение. Напомню, что именно к этому моменту были приурочены уже упоминавшиеся строительство Ярославом Мудрым в Киеве храма св. Софии и Золотых ворот, монастырей св. Георгия и Ирины, произнесение Слова о Законе и Благодати, а также создание так называемого “Древнейшего летописного свода”. Столь же “благоприятными” для наступления конца света считались согласно “Откровению Мефодия Патарского” - годы, на которые выпадал 9-й индикт.

Кроме того, в отечественной литературе имелось огромное количество описаний различных знамений, которые должны были непосредственно предзнаменовать приближение “последнего” времени. Часть из них также имела календарную форму. Скажем, считалось, что конец света, настанет в год, когда Пасха придется на Благовещение (25 марта). Неслучайно подобные совпадения тщательно рассчитывались и фиксировались. Вспомним, кстати, что именно с таким совпадением, (хотя и не совсем точным: 25 марта 1038 г. приходилось на Великую субботу, когда и было прочитано “Слово”) столкнулся митрополит Илларион, когда писал “Слово о законе и благодати”.

Коль скоро ни в один из “назначенных” сроков конец времени не наступил, общество пережило колоссальный мировоззренческий кризис. Разочарование в так и не пришедшем “Царстве Славы” привело существенным переменам в системе экзистенциальных ценностей и стало ментальной основой идейных и политических потрясений, которые наша страна пережила в XVI - начале XVII вв.

В частности ужасы опричнины в какой-то степени объяснялись так: Иван Грозный до определенного момента не мог представить себе, что будет стоять на Страшном суде рядом со своими жертвами. Мало того, он принял на себя роль представителя Божьего суда на земле. Справедливость “щедро” раздававшихся им наказаний утверждалась мыслью, что Бог карает грешников не только в преисподней, но и на земле, не только после смерти, но и при жизни.

“Аз же исповедую и вем, яко не токмо тамо мучение, яже зле живущим, преступающим заповеди Божия, но и здесь праведнаго Божия гнева, по своим делам злым, чашу ярости Господня испивают и многообразными наказании мучатца; по отшествии же света сего, горчайшая осуждения приемлюще...”

Орудием такого справедливого возмездия от имени Бога государь считал свою власть. В послании Курбскому он писал о необходимости осуждать злодеев и предателей на мучения и смерть, ссылаясь на авторитет апостола Иуды, велевшего спасать людей “страхом” (Иуд. 1. 22-23). Следуя традиции, царь подтверждал свою мысль и другими цитатами из Священного Писания, в том числе словами апостола Павла:

“Аще кто незаконно мучен будет, сиречь не за веру, не венчяетца”

Пространство и время существовали для людей средневековья не сами по себе, они были неотделимы от земли, на которой жил человек. Соответственно, она также приобретала ценностное наполнение, о-смысливалась.

“Тварный мир” в целом воспринимался нашими предками, прежде всего символически. В основе мировосприятия жителей Древней Руси лежало, говоря сравнительно поздним языком “молчаливое богословие”. Именно поэтому на Руси мы не встречаем богословских трактатов западноевропейского типа. Православный верующий стремился постичь божественное откровение не путем схоластических рассуждений или наблюдений, не разумом или “внешним взором”, как, скажем, католик, но “очами внутренними”. Сущность мира не может быть понята. Она постигается лишь путем “погружения” в верочитные тексты и канонические изображения, утвержденные авторитетом отцов церкви и закрепленные традицией. Именно поэтому исихазм Георгия Паламы нашел здесь такое распространение.

В Древней Руси мы не встречаем изображений, стремящихся к иллюзорности, фотографической точности передачи внешних черт видимого мира, подобно западноевропейской живописи. В России до конца XVII в. и в живописи и в литературе господствовала икона - особое образное восприятие и отображение мира. Здесь было строго регламентировано все: сюжет, композиция, даже цвет. Поэтому, на первый взгляд, древнерусские иконы так “похожи” друг на друга. Но стоит к ним приглядеться - ведь они рассчитаны на то, что человек будет смотреть на них во время ежедневной молитвы по несколько часов - и мы увидим, сколь различны они по своему внутреннему миру, настроению, чувствам, заложенными безымянными художниками прошлого. Кроме того, каждый элемент иконы - от жеста персонажа до отсутствия каких-то обязательных деталей - несет в себе целый ряд смыслов. Но для того чтобы проникнуть в них, надо владеть языком, на котором разговаривает со зрителем древнерусская “икона” (в широком смысле этого слова). Лучше всего об этом говорят “открытые” тексты, которые прямо разъясняют читателю, что имеется в виду под каждым конкретным образом. Приведем несколько примеров.

Вот, как описывались в Древней Руси некоторые животные и птицы.

“Фисиолог* и о лве. Три естества имат лев. Егда бо рождает лвица мьртво и слепо раждает [детеныша], седитже и блюдет до третьего дни. По трех же днех приидет лев и дунет в ноздри ему и оживет. Тако и о верных языцех [об обращенных язычниках]. Прежде бо крещениа мьртви суть, по крещени же просвещаються от Святаго Духа.

Второе естество лвово. Егда спит, а очи его бдита. Тако и Господоь наш рече ко июдеом, якоже: “Аз сплю, а очи Мои божественныа и сердце бдита”.

А третье естество лвово: егда отбегает лвица, хвостом своим покрывает стопы своя. Да не может ловець осочити [отыскать] следа его. Тако и ты, человече, егда творишь милостыню, не чюет левая рука, что творит десница твоя, да не возбранит дьявол дело помысла твоего”.

“О неясыти [пеликане]. Неясыть чадолюбива птах есть. Провклеваеть бо жена [самка] ребра птенцем своим. А он [самец] приходит от кормли своей [с кормом]. Проклюют ребра своя, да исходящи кровь оживляет птенца.

Так и Господь наш от жидов [иудеев] копием ребра его проводоша. Изыде кровь и вода. И оживи вселеную, сиречь умершаа. Сего деля и рече пророк, яко уподобихся неясыти пустынней”

Уже из приведенных примеров видно, что в системе традиционных народных представлений об окружающем мире животные одновременно предстают и как природные объекты, и как разновидность мифологических персонажей. В книжной традиции почти нет описаний “настоящих” животных, даже в “естественнонаучных” трактатах преобладает баснословный элемент. Создается впечатление, что авторы не стремились передать какие-то конкретные сведения о реальных животных, а пытались сформировать у читателя некие представления об их символической сути. Эти представления основаны на традициях разных культур, зафиксированных в письменных источниках.

Животные-символы не являются “двойниками” своих реальных прототипов. Непременное наличие фантастики в рассказах о животных приводило к тому, что описываемое животное могло носить имя хорошо известного читателю зверя или птицы, но резко отличаться от него своими свойствами. От персонажа- прототипа часто оставалась только его словесная оболочка (имя). При этом образ обычно не соотносился с набором признаков, соответствующих данному имени и формирующих образ животного в бытовом сознании, что еще раз подтверждает обособленность друг от друга двух систем знаний о природе: “книжной” и “практической”.

В пределах такого описания животного можно отметить следующее распределение реальных и фантастических свойств. Часто объект описывается в соответствии с биологической природой; в основе подобных текстов лежат, вероятнее всего, практические наблюдения. Например:

“О лисици. Физиолог рече о лисици яко льстив живот есть. Аще взалчеть, хотящи ясти, и не обрящеть бохма [совсем ничего не найдет], ищет вежа [хозяйственную постройку] или плевьницю [сарай, где хранят солому или мякину] и ляжеть, възнака а в себе душю влекущи, и яко издохши лежить. А мнящи птица яко оумерла есть, сядоуть на не и клевати ея начноуть. Ти потом вскочить скоро, похватить и снесть я”.

Рассказ о дятле построен на описании свойства дятла долбить клювом деревья; в описании кукушки акцент поставлен на привычке этой птицы откладывать яйца в чужие гнезда; отмечается удивительная искусность бобра в строительстве жилища, и ласточки - в устройстве своего гнезда.

Иногда реальный объект наделялся только вымышленными свойствами. В этом случае связь персонажа с реальным животным сохранялась лишь в имени. Так, скажем, оформлялись отношения имени “бобр” и описания “индийского” бобра, из внутренностей которого добывают мускус, а также какого-то хищного зверя (возможно тигра или росомахи; во всяком случае, на миниатюрах он изображался полосатым и с огромными когтями). “Вол” мог означать не только домашнее животное bos bubalis, но и “индийского” вола, который, боясь потерять хоть один волос из своего хвоста, стоит недвижно, если зацепиться хвостом за дерево, а также мифического морского хищника. Кроме того, считалось, что в Индии существуют огромные волы (между рогами которого может сидеть человек), волы с тремя рогами и с тремя ногами и, наконец, волы “задопасы”, длинные рога которых не позволяют им двигаться вперед. Саламандра - это имя ящерицы, а также ядовитой змеи и животного величиной с собаку, способного угашать огонь.

Итак, в зависимости от смыслового наполнения одно и то же имя животного могло означать как реально существующее животное, так и фантастический персонаж. Набор свойств, которые, с точки зрения современного читателя, не имеют под собой никакой реальной основы, часто соотносился с именами животных далеких стран и определял представления о них читателя средневековья. Так, в “Физиологе” о слоне рассказывалось, будто для произведения на свет потомства ему необходим корень мандрагоры, а, упав, он не может встать, так как в его коленях нет суставов. Здесь же говорилось, что панфир (пантера, барс) имеет свойство спать в течение трех дней, а на четвертый день приманивать к себе других зверей своим благоуханием и голосом. Велбудопардус (жираф) представлялся помесью парда (рыси) с верблюдом.

Наиболее широко были распространены описания, в которых животное наделялось как реальными, так и вымышленными признаками. Так, помимо пристрастия ворона к падали и обычая этих птиц образовывать брачные пары, древнерусские описания включали рассказ о том, что вран в июле месяце не пьет воды. Потому что наказан Богом за небрежение к своим птенцам, а также свидетельство, будто ворон умеет “оживлять” сваренные яйца с помощью ему одному известной травы. Считалось, что птица еродий (чайка) способна отличать христиан, знающих греческий язык, от людей “прочего колена” Бытовал рассказ, что енудр (выдра) убивает спящего крокодила, добравшись через раскрытую пасть до его внутренностей. При достаточно верном описании повадок дельфина (приходит на помощь тонущим в море людям и т.п.) автор такого трактата мог назвать его зелфинъ птица, а на древней миниатюре изображена пара дельфинов (двема дельфимона), спасающих святого Василия Нового, в виде двух... собак.

Возникающее в результате перераспределения признаков совпадение персонажей устранялось путем присвоения одному из них (чаще всего тому, в описании которого баснословные свойства преобладали, или он соотносился с “чужим”, экзотическим регионом - Индией, Эфиопией, Аравией и т.д.) необычного (иноязычного) имени. Этим как бы снималось возможное несоответствие каких-либо свойств объекта привычному набору признаков, объединенных под “своим”, знакомым именем. Так, “индийский” бобр носил также имя “мьскоус (мъскус, мусь, мус)”.

Следует учитывать, что свободное приложение признаков к имени персонажа играло важную роль при символическом истолковании его свойств. Наиболее авторитетный специалист в области изучения символики животных в древнерусской книжности О.В. Белова отмечает случаи, когда набор признаков полностью переходил от одного имени к другому, и объект, носящий имя, принимающее в себе чужие признаки, получал новое свойство. Так, оказавшись объединенными сначала в своих признаках, гиена и медведь впоследствии “обменялись” и названиями. В древнерусских азбуковниках слово оуена наряду со значением “дикий зверь, подражающий человеческому голосу”, “мифический ядовитый зверь с человеческим лицом, обвитый змеями”, “зверь из породы кошачьих” имеет значение “медведь, медведица”.

С точки зрения средневековой книжности, подобные описания не были примерами чистого вымысла. Всякая “естественнонаучная” информация воспринималась как данность, будучи подкрепленной авторитетными источниками.

“Аще и истино есть или ложно не веде. Но убо в книгах сия обрете понудихся и та зде написати. Тако ж и о зверех, и о птицах, и древесех, и травех, и о рыбах, и о каменех”,

Замечает составитель одного из азбуковников. Для книжного “научного” описания животных признак реальный-ирреальный не является определяющим.

Имена животных расценивались как изначально данные, определенные Божественным промыслом. Статья “О наречении имен скотом и зверем и гадом” повествует:

“Во дни ж те первозданнаго человека Адама сииде Господь Богъ на землю присетити ея и всея твари своея, юже сам сотвори. И призва Господь весь скотъ земный и вся птицы парящия, и приведе пред лице Адама и постави я у него, да нарече имя всем. И нарече Адамъ имена всем земным скоту, и зверем, и птицам, и рыбам, и гадомъ, и жупеличиим [насекомым]”

Причем, имена эти были даны столь удачно и так точно отражали сущность всех созданий, что Бог не счел возможным менять их даже после грехопадения первых людей.

Все животные и все их свойства, реальные и вымышленные, рассматриваются древнерусскими книжниками с точки зрения тайного нравоучительного смысла, заключенного в них. Символика животных давала обильный материал для средневековых моралистов. В “Физиологе” и сходных с ним памятниках каждое, будь то сверхъестественное создание (единорог, кентавр, феникс), экзотический зверь далеких стран (слон, лев) или хорошо знакомое существо (лисица, еж, куропатка, бобр) удивительно. Все “ходештии и летештии” твари выступают в своей сокровенной функции, доступной только духовному прозрению. Каждое животное что-либо означает, причем значений, зачастую противоположных, может быть несколько. Символы эти могут быть отнесены к разряду “неподобных образов”: они основаны не на очевидном сходстве, а на трудно объяснимых, традиционно закрепленных смысловых тождествах. Идея внешнего подобия им чужда.

Публикуется по книге "Как была крещена Русь" (М., 1989)

Источник в интернете:

http://www.mubiu.ru/ogd/ISTORIA/5/Liter/end.htm

Семья была средоточием жизни человека Древней Руси. Обширная и детально проработанная терминология родственных отношений - одно из лучших тому подтверждений. К сожалению, письменные источники весьма скупо освещают эту строну духовной жизни наших предков. Однако даже косвенные данные позволяют сделать достаточно любопытные выводы.

Судя по всему, наиболее значимыми считались связи, во-первых, между братьями и, во-вторых, между родителями и детьми. “Глубина” родовой памяти редко когда выходила за рамки этих двух поколений родственников. Недаром существительные “брат”, “братья” чаще всех других слов употребляются летописцами. Так, в “Повести временных лет” они встречаются 219 раз (т.е. в среднем 4,6 упоминания на каждую тысячу слов текста; для сравнения: самое употребимое в “Повести” существительное “лето” - встречено 412 раз - дает 8,8 упоминаний на каждую 1000 слов, а следующее по частоте употребления - “сын” - встречено 172 раза, - соответственно 3,7 упоминания). Вообще же дети мало занимали летописца. Слова, обозначающие подрастающее поколение (“отрок”, “детя”, “чадо”), встречаются в “Повести временных лет” в десять раз реже, чем существительные, относящиеся ко взрослым мужчинам. Мужская родственная терминология составляет чуть меньше трети всего комплекса летописных существительных, при том, что вообще “родственная” лексика дает 39,4% от всех существительных, употребленных летописцем. Следует также отметить, что старшее поколение (отец-мать; муж-жена) занимает в летописи подчиненное положение по сравнению с младшим (сын-дочь; братья-сестры; дети-чада): 353 и 481 упоминание соответственно. Причем проблема “отцов и детей” в русском средневековье принимала вид проблемы “сыновей и родителей”: отношения между сыновьями, с одной стороны, и родителями (отец, мать), - в другой, дают 355 упоминаний.

Приблизительно те же тенденции удается проследить и на материале восточнославянской антропонимики, при анализе собственных имен, которые носили люди в Древней Руси. К их числу относятся личные имена, прозвища, клички, отчества и фамилии.

Личные имена

Личные имена - это имена, которые присваиваются людям при рождении и под которыми они известны в обществе. В древней Руси различались канонические и неканонические имена.

Каноническое имя - “истинное”, “настоящее” имя человека, закрепленное традициями христианской религии. В отечественных источниках к числу канонических обычно относятся православные имена, взятые из церковного календаря, где имена канонизированных святых перечислены по месяцам и дням их памяти (так называемые календарные, или агиографические имена). На ранних стадиях развития феодального общества каноническими были, как правило, только крестные (крестильные, церковные), монашеские, (иноческие) и схимнические имена.

Крестное имя давалось человеку при крещении. Оно обычно выбиралось священником из церковного календаря в соответствии с именем святого, память которого праздновалась в день рождения или крещения человека. Встречаются и иные мотивы присвоения человеку того или иного имени.

Крестильное имя в ранних источниках упоминается редко, обычно лишь в сообщениях о смерти данного лица или в текстах, написанных после его кончины. Возможно, это было связано с суеверными представлениями о необходимости скрывать “подлинное” имя, связывавшее человека с небесным покровителем, патроном, ангелом-хранителем, чтобы уберечь его носителя от “порчи”, “сглаза”.

В Древней Руси было популярно обозначать крестильные имена и отчества заказчиков икон, произведений мелкой пластики и ювелирных изделий, владельцев вислых печатей (вплоть до XV в.) путем изображения на этих предметах святых, имеющих непосредственное отношение к семейному патронату (тезоименитых, скажем, владельцу или заказчику, либо его отцу и т.п.). Благодаря изображениям патрональных святых при сопоставлении их с данными генеалогии могут быть восстановлены крестильные имена и отчества владельцев древнерусских печатей и атрибутированы многие художественные произведения Древней Руси.

Косвенным основанием для восстановления крестильного имени князя может явиться свидетельство о строительстве церкви или монастыря, поскольку в княжеской среде существовал обычай сооружать церковные постройки во имя своих святых патронов. Так, строительство князем Всеволодом Ярославичем церкви св. Андрея, при котором его дочерью Янькой был основан монастырь, рассматривается В.Л. Яниным как косвенное подтверждение принадлежности этому князю крестильного имени Андрей. А сообщение “Повести временных лет” под 882 г. о сооружении на могиле Аскольда церкви св. Николы дало основание некоторым ученым предположить, что Аскольд был христианином и носил крестильное имя Никола. По аналогичным причинам Ярославу Мудрому приписывается основание Юрьева, или Георгиевского, монастыря в трех верстах от Новгорода.

Важно подчеркнуть, что на Руси существовал обычай давать детям имена (как языческие, так и крестильные) в честь деда или бабки, что подчеркивало (особенно до появления фамилий) принадлежность к данному роду. Исходя из этого обычая, В.А. Кучкин предположил, что сестру Владимира Мономаха звали не Екатериной, как записано в Лаврентьевской летописи, а Ириной (чтение, сохранившееся в Ипатьевской летописи). Свой выбор исследователь обосновал тем, что имя дочери Владимира Всеволодовича скорее всего повторяло крестильное имя матери Всеволода - княгини Ирины, второй жены Ярослава Мудрого.

Иногда у членов одного рода прослеживается определенная связь между традиционными для данной семьи языческими и крестильными именами. Так, например, для черниговских князей характерно сочетание чрезвычайно редкого для княжеской среды христианского имени Никола (св. Николай Мирликийский почитался на Руси чуть ли наравне с Христом) с языческим именем Святослав.

До второй половины XV в. крестильные имена в подавляющем большинстве случаев удается установить только для представителей феодальной верхушки - князей, членов их семей и бояр. Основная масса населения того времени - крестьяне, ремесленники, торговцы - обычно предпочитала некалендарные, языческие имена. Следовательно, упоминание в источнике крестильного имени (или, наоборот, его отсутствие - хотя и с меньшим основанием) может рассматриваться как признак, косвенно указывающий на социальную принадлежность человека.

Монашеское имя было вторым каноническим именем, которое получал человек при постриге в монахи. Оно заменяло его прежнее мирское имя. Обычно постригаемый получал имя того святого, память которого отмечалась в день пострижения, либо календарное имя, которое начиналось на туже букву, что и минское имя монаха или монахини. Так, Новгородская I летопись упоминает боярина Прокшу Малышевица, принявшего при пострижении имя Порфирий, инока Варлаама, в миру боярина Вячеслава Прокшинича, новгородца Михалко, который постригся под именем Митрофана, и др.

Схимническое имя давалось монаху при “третьем крещении” (принятии большой схимы) вместо его монашеского имени. Оно давалось также московским царям и боярам, многие из которых по традиции принимали схиму перед смертью (что обеспечивало им причисление к ангельскому чину). Часто схимникам, а иногда и монахам давали раритетные календарные имена, редко употреблявшиеся в миру в качестве крестильных (Сакердон, Мелхиседек, Акепсий; Синклитикия, Голиндуха, Христодула и т.п.) Такие имена также можно рассматривать как дополнительное основание для определения социального положения их носителей.

С течением времени канонические имена постепенно вытеснили в быту неканонические и стали употребляться как единственное имя человека. При этом они зачастую принимали неканоническую форму в произношении и написании. В то же время целый ряд языческих, некалендарных имен светских и религиозных деятелей русского средневековья, канонизированных православной церковью, перешел в разряд имен календарных (например, Глеб, Борис, Владимир, Ольга и др.). Использование их в качестве имен канонических могло иметь место только после канонизации данного святого.

В некоторых случаях каноническое имя давало представление о вероисповедании его носителя, так как многие календарные имена православной, католической и протестантской христианских церквей отличаются друг от друга по форме, а дни памяти одних и тех же святых зачастую отмечаются у них в разные дни.

Неканоническое (мирское) имя обычно не было связано с религиозными традициями. Оно являлось вторым, необязательным именем светского человека. В Древней Руси мирское имя, как правило, выполняло функцию основного имени, поскольку было более известным и употребительным, чем крестное имя. Сначала - это некалендарное, дохристианское имя, не связанное с именем какого-либо святого. Оно, как правило, имело “внутренний” смысл и должно было наделить своего носителя какими-то полезными в жизни качествами. Позднее в том же качестве, наряду с языческими, начинают употребляться христианские имена, обычно в их народной, разговорной, неканонической форме, например, Микола и Микула вместо канонической формы Николай, Микита вместо Никита, Гюрги вместо Георгий, Нефед вместо Мефодий, Нерон вместо Мирон, Уполон вместо Аполлон, Феодосия вместо Феодосия, Офимия вместо Евфимия, Овдокия или Авдотья вместо Евдокия и т.п. Особенно активно замена языческих имен христианскими протекала в княжеской и боярской среде.

Часто в источниках употребляются уменьшительные или пренебрежительно-уничижительные (пежоративные) формы неканонических имен. Восстановить по ним полную форму имени довольно сложно. Особенно трудно это сделать когда речь идет об омофонических (совпадающих в произношении и написании) формах различных имен. В таких случаях неполное (элипсированное) имя может соответствовать двум или нескольким полным. Например, имя Елька могло быть образовано как от имени Елисей, так и от имени Елпидифор, или Елизар, а может быть, и от некалендарного имени Ель; Зинька - от имени Зиновий или Зенон; сокращенное Алеша могло соответствовать и Алексею и Александру; Митька - Дмитрию и Никите и т.п. В то же время в источнике могут встречаться различные вариантные формы одного имени (аллонимы). Скажем, такие имена, как Стехно, Стенша, Степша, являются неканоническими вариантными формами одного имени - Степан.

Прозвища

Прозвища, в отличие от имен, всегда отражают не желательные, а реальные свойства и качества, территориальное или этническое происхождение, место проживания их носителей и обозначают, таким образом, особый смысл, который имели эти свойства и качества для окружающих. Прозвища могли даваться людям в разные периоды их жизни и были известны довольно ограниченному кругу людей.

Прозвища следует отличать от языческих древнерусских имен. Однако такое различие не всегда просто установить. Это связано, в частности, с обычаем давать детям имена, образованные от этнонимов, названий животных, растений, тканей и других предметов, “защитные” имена. Судя по всему, о таких именах-прозвищах писал в начале XVII в. английский путешественник Ричард Джемс в своем словаре-дневнике:

“(Прозвишше), прозвище, даваемое матерью наряду с крестным именем, и этим именем они [русские] обычно и называются”.

Многие из таких имен звучат оскорбительно и поэтому могут восприниматься современными людьми как прозвища. Например, даже среди дворян XVI в. встречаются имена Чудин, Козарин, Русин, Черемисин, Кобыла, Шевляга (Кляча), Жеребец, Кошка, Козел, Зверь, Корова, Дятел, Трава, Осока, Редька, Жито, Капуста, Бархат, Аксамит, Измарагд, Лопата, Чобот, Ветошка, Невежа, Неустрой, Нехороший, Злоба, Незван, Нелюб, Тать и даже Возгривая (Сопливая) Рожа и др. Многие из подобных прозвищных имен существовали в отдельных семьях на протяжении нескольких поколений, подчеркивая тем самым принадлежность человека к данному роду. Они часто использовались в официальных документах наряду с некалендарными именами.

Важной уточняющей частью имени человека на Руси было и остается о_т_ч_е_с_т_в_о (патронимическое прозвище), обычно употребляемое вместе с личными именами и образованное от имени отца. Отчество прямо указывало на происхождение и родственные связи данного лица. Наряду с традиционными для данной семьи именами оно было одним из наиболее важных “внешних” показателей принадлежности человека к тому или иному роду (во всяком случае, до появления фамилий).

В то же время в старину на Руси отчество косвенно указывало и на социальную принадлежность человека, поскольку считалось почетным наименованием. Если представители высшей феодальной аристократии именовались так называемым полным отчеством, оканчивающимся на -вич, то средние сословия пользовались менее почетными формами патронимических прозвищ - п_о_л_у_о_т_ч_е_с_т_в_а_м_и, оканчивающимися на -ов, -ев, -ин, а низшие вообще обходились без отчеств.

Фамилии

Имена, отчества и прозвища были известны с древнейших времен, фамилии же появились на Руси довольно поздно. Фамилии - это наследуемые официальные наименования, указывающие на принадлежность человека к определенной семье. Как мы уже отмечали, на протяжении нескольких веков “родовая память” на Руси вполне обходилась двумя поколениями родственников: отцами и детьми. Это находило отражение в неосознаваемой автором источника повышенной (по сравнению с другими терминами родства) частоте упоминаний братьев с одной стороны, отцов и матерей - с другой. Подтверждается это и тем, что именование человека с отцовским прозвищем в качестве родового считалось вполне достаточным, а потому так называемые дедичества (личные прозвища, образованные от имени деда) употреблялись исключительно редко. Теперь же (видимо, с развитием частного землевладения) потребовалось более “глубокое” родословие, фиксировавшееся в родовых прозвищах, общих для всех членов семьи. Они появились лишь в XV-XVI вв., да и то вначале только у феодалов.

Особо следует остановиться на женских неканонических именах. Они нам почти не известны. Уже одно это - важный показатель отношения к женщине в древней Руси. Есть даже ряд имен, которые невозможно однозначно отнести к числу женских или мужских. В частности, речь идет об именах: Гостята, встреченном в новгородской берестяной грамоте XIV в. (N9); Дядята (автор граффито N 8 в новгородской Софии), Омросия (автор новгородской берестяной грамоты N 59, пер. Пол. XIV в.) и др. Если это женские имена, то мы получаем неоспоримое свидетельство довольно высокого уровня образованности древнерусских женщин и их борьбы за свои права (упоминавшаяся новгородская берестяная грамота N 9).

Положение женщины.

Женщины редко упоминаются в летописных источниках. Например, в “Повести временных лет” сообщений, связанных с представительницами прекрасного пола, в пять раз меньше, чем “мужских”. Женщины рассматриваются летописцем преимущественно как “предикат” мужчины (впрочем, как и дети). Именно поэтому на Руси до замужества девицу часто называли по отцу, но не в виде отчества, а в притяжательной форме: “Володимеряя”, а после вступления в брак - по мужу (в такой же, как и в первом случае “посессивной”, “владельческой” форме; ср. оборот: “мужняя жена”, т.е. “принадлежащая мужу”). Едва ли не единственным исключением из правила стало упоминание жены князя Игоря Новгород-Северского в “Слове о полку Игореве” - Ярославна. Кстати, это послужило А.А. Зимину одним из аргументов для обоснования поздней датировки “Слова”. Весьма красноречиво говорит о положении женщины в семье цитата из “мирских притч”, приведенная Даниилом Заточником (XII в.):

“Ни птица во птицах сычь; ни в зверез зверь еж; ни рыба в рыбах рак; ни скот в скотех коза; ни холоп в холопех, хто у холопа работает; ни муж в мужех, кто жены слушает”.

Деспотические порядки, получившие широкое распространение в древнерусском обществе, не обошли стороной и семью. Глава семейства, муж, был холопом по отношению к государю, но государем в собственном доме. Все домочадцы, не говоря уже о слугах и холопах в прямом смысле слова, находились в его полном подчинении. Прежде всего это относилось к женской половине дома. Считается, что в древней Руси до замужества девушка из родовитой семьи, как правило, не имела права выходить за пределы родительской усадьбы. Мужа ей подыскивали родители, и до свадьбы она его обычно не видела.

После свадьбы ее новым “хозяином” становился супруг, а иногда (в частности, в случае его малолетства - такое случалось часто) и тесть. Выходить за пределы нового дома, не исключая посещения церкви, женщина могла лишь с разрешения мужа. Только под его контролем и с его разрешения она могла с кем-либо знакомиться, вести разговоры с посторонними, причем содержание этих разговоров также контролировалось. Даже у себя дома женщина не имела права тайно от мужа есть или пить, дарить кому бы то ни было подарки либо получать их.

В российских крестьянских семьях доля женского труда всегда была необычайно велика. Часто женщине приходилось браться даже за соху. При этом особенно широко использовался труд невесток, чье положение в семье было особенно тяжелым.

В обязанности супруга и отца входило “поучение” домашних, состоявшее в систематических побоях, которым должны были подвергаться дети и жена. Считалось, что человек, не бьющий жену, “дом свой не строит” и “о своей душе не радеет”, и будет “погублен” и “в сем веке и в будущем”. Лишь в XVI в. общество попыталось как-то защитить женщину, ограничить произвол мужа. Так, “Домострой” советовал бить жену “не перед людьми, наедине поучить” и “никако же не гневатися” при этом. Рекомендовалось “по всяку вину” [из-за мелочей] “ни по виденью не бите, ни под сердце кулаком, ни пинком, ни посохом не колотить, никаким железным или деревяным не бить”.

Такие “ограничения” приходилось вводить хотя бы в рекомендательном порядке, поскольку в обыденной жизни, видимо, мужья не особенно стеснялись в средствах при “объяснении” с женами. Недаром тут же пояснялось, что у тех, кто

“с сердца или с кручины так бьет, много притчи от того бывают: слепота и глухота, и руку и ногу вывихнут и перст, и главоболие, и зубная болезнь, а у беременных жен [значит били и их!] и детем поврежение бывает в утробе”.

Вот почему давался совет избивать жену не за каждую, а лишь за серьезную провинность, и не чем и как попало, а

“соймя рубашка, плеткою вежливенько [бережно!] побить, за руки держа”: “и разумно, и больно, и страшно, и здорово”!

В то же время следует отметить, что в домонгольской Руси женщина обладала целым рядом прав. Она могла стать наследницей имущества отца (до выхода замуж). Самые высокие штрафы платились виновными в “пошибании” (изнасиловании) и оскорблении женщин “срамными словами”. Рабыня, жившая с господином, как жена, становилась свободной после смерти господина. Появление подобных правовых норм в древнерусском законодательстве свидетельствовало о широкой распространенности подобных случаев. Существование у влиятельных лиц целых гаремов фиксируется не только в дохристианской Руси (например, у Владимира Святославича), но и в гораздо более позднее время. Так, по свидетельству одного англичанина, кто-то из приближенных царя Алексея Михайловича отравил свою жену, поскольку она высказывала недовольство по поводу того, что ее супруг содержит дома множество любовниц. Вместе с тем в некоторых случаях женщина, видимо, и сама могла стать настоящим деспотом в семье. Трудно, конечно, сказать, что повлияло на взгляды авторов и редакторов популярных в Древней Руси “Моления” и “Слова”, приписываемых некоему Даниилу Заточнику, - детские впечатления об отношениях между отцом и матерью либо собственный горький семейный опыт, однако в этих произведениях женщина вовсе не выглядит столь беззащитной и неполноправной, как может представиться из вышеизложенного. Послушаем, что говорит Даниил.

“Или речеши, княже: женися у богатого тестя; ту пеи, и ту яжь. Лутче бо ми трясцею болети; трясца бо, потрясчи, отпустит, а зла жена и до смерти сушит... Блуд во блудех, кто поимет злу жену прибытка деля или тестя деля богата. То лучше бы ми вол видети в дому своем, нежели жену злообразну... Лучше бы ми железо варити, нежели со злою женою быти. Жена бо злообразна подобна перечесу [расчесанному месту]: сюда свербит, сюда болит”.

Не правда ли, предпочтение (пусть и в шутку) самого тяжелого ремесла - варки железа жизни со “злой” женой кое о чем говорит?

Однако настоящую свободу женщина обретала лишь после смерти мужа. Вдовы пользовались большим уважением в обществе. Кроме того, они становились полноправными хозяйками в доме. Фактически, с момента смерти супруга к ним переходила роль главы семейства.

Вообще же, на жене лежала вся ответственность за ведение домашнего хозяйства, за воспитание детей младшего возраста. Мальчиков - подростков передавали потом на обучение и воспитание “дядькам” (в ранний период, действительно дядькам по материнской линии - уям, считавшимся самыми близкими родственниками-мужчинами, поскольку проблема установления отцовства, видимо, не всегда могла быть решена).

Родители и дети.

Деспотические порядки, царившие в семье, не могли не сказаться и на положении в ней детей. Дух рабства, “прикрытый ложной святостью патриархальных отношений” (Н.И. Костомаров), господствовал в отношениях между детьми и родителями в Древней Руси.

Подчиненное положение ребенка и подростка в семье, пожалуй, лучше всего подтверждается тем, что в подавляющем большинстве термины, обозначавшие социально неравноправные слои населения, первоначально относились именно к младшим членам семьи, рода. Так, слово “мужик” было образовано от существительного “муж” (“взрослый свободный, независимый человек” и в то же время “супруг”) с прибавлением уменьшительного суффикса -ик (буквально - “маленький муж”). “Отрок” (“дитя, подросток, юноша” и “младший дружинник”, а также, одновременно, “слуга, раб, работник”) буквально значило “не говорящий”, т.е. “не имеющий права речи, права голоса в жизни рода или племени”. “Холоп” (“закабаленный, несвободный человек”) связано со словом “хлопец” - “мальчуган, мальчик, парень” и, возможно, происходило от корня *chol-, из которого возникло и древнерусское прилагательное “холост, холостый”, т.е. “неженатый, безбрачный, неспособный к половой жизни” (кстати, поэтому в “Русской Правде” для обозначения зависимых женщин используется другое слово “роба”). “Челядь” (рабы, невольники, слуги) первоначально, судя по всему относилось к младшим членам рода, семьи (ср. праславянское *cel’adь - “стадо, род”, родственное ирландскому clan - “потомство, род, клан”, и олонецкое “челядь” - “дети, мальчики”, а также болгарское “челяд” - “потомство, род, дети”). Наконец, слово “человек” в значении “человек, находящийся на службе у кого-то; чей-либо слуга” происходило, по мнению большинства современных этимологов, из сочетания двух основ, из которых одна была родственна только что рассмотренному праславянскому корню *cel- (“род, клан, колено”), а вторая - литовскому слову vaikas - “детя, детеныш, потомок, мальчик” и латышскому vaiks -“мальчик, юноша”.

К сказанному можно добавить, что на древнерусских миниатюрах и иконах бороды изображались лишь у людей старше 30 лет. Однако это правило действовало только для привилегированных сословий. Представители городских и тем более сельских “низов” независимо от возраста изображались безбородыми. Отсюда ясно, почему, например, в “Русской Правде” за “поторгание” бороды или усов полагался невероятно высокий, на взгляд читателя конца XX в., штраф - 12 гривен (как за украденного бобра и лишь в три раза меньше штрафа за убийство свободного человека). Понятным становится и настойчивое упоминание, что у св. Бориса “борода мала и ус (зато есть!) - млад бо бе еще”. Отсутствие бороды служило свидетельством неправомочности или неполноправности человека, выдергивание же бороды - оскорбление чести и достоинства.

Постоянный дефицит рабочих рук приводил к весьма уродливым явлениям крестьянской жизни на Руси. Голод на трудовые руки проникал в самый уклад крестьянской семьи. Поэтому дети с самого раннего возраста использовались на различных работах. Однако поскольку они были явно неполноценными работниками, родители часто женили сыновей уже в возрасте 8-9 лет на взрослых женщинах, желая получить лишнего работника. Естественно, положение молодой жены, пришедшей в подобных условиях в семью мужа, вряд ли действительно могло чем-либо существенно отличаться от положения рабыни. Это уродовало семейные отношения, порождая такие явления, как снохачество и т.п.

Избиение детей в “поучительных” целях считалось нормой. Мало того, авторы многих древнерусских наставлений, в том числе знаменитого “Домостроя”, рекомендовали делать это систематически:

“Казни [наказывай] сына своего от юности его, и покоит тя на старость твою и даст красоту души твоей; и не ослабляй, бия младенца: аще бо жезлом биеши его, не умрет, но здравие будет. Ты бо, бия его по телу, а душу его избавляеши от смерти... Любя же сына своего, учащай ему раны, да последи о нем возвеселишися, казни сына своего измлада и порадуешься о нем в мужестве... Не смейся к нему, игры творя: в мале бо ся ослабиши - велице поболиши [пострадаешь] скорбя... И не дашь ему власти во юности, но сокруши ему ребра, донележе растет, и, ожесточав, не повинет ти ся и будет ти досажени, и болезнь души, и тщета домови, погибель имению, и укоризна от сусед, и посмех пред враги, пред властию платеж [штраф], и досада зла”.

Нормы отношения к детям, декларировавшиеся в XVI в., действовали и за полтысячи лет до того, как были написаны только что процитированные строки. Мать Феодосия Печерского, как неоднократно подчеркивал автор его “Жития”, именно такими методами пыталась влиять на сына. Каждый его проступок, будь то попытка заниматься делом, несвойственным человеку его сословия, или тайное ношение цепей для “удручения плоти”, или побег из дома с паломниками в Святую Землю, наказывались с необычайной, на взгляд человека конца XX в., жестокостью. Мать избивала сына (даже ногами) до тех пор, пока буквально не падала от усталости, заковывала его в кандалы и т.д.

Брак и сексуальные отношения.

В средневековом обществе особую ценность имело “удручение плоти” Христианство напрямую связывает идею плоти с идеей греха. Развитие “антителесной” концепции, встречающейся уже у апостолов, идет по пути “дьяволизации” тела как вместилища пороков, источника греха. Учение о первородном грехе, который вообще-то состоял в гордыне, со временем приобретало все более отчетливую антисексуальную направленность.

Параллельно с этим в официально-религиозных установках шло всемерное возвеличивание девственности. Однако сохранение девушкой “чистоты” до брака, видимо, первоначально ценилось лишь верхушкой общества. Среди “простецов”, по многочисленным свидетельствам источников, на добрачные половые связи на Руси смотрели снисходительно. В частности, вплоть до XVII в. общество вполне терпимо относилось к посещению девицами весенне-летних “игрищ”, предоставлявших возможность до- и внебрачных сексуальных контактов:

“Егда бо придет самый этот праздник, мало не весь град возьмется в бубны и в сопели... И всякими неподобными играми сотонинскими плесканием и плесанием. Женам же и девкам - главан накивание и устам их неприязнен клич, всескверные песни, хрептом их вихляние, ногам их скакание и топтание. Тут есть мужем и отроком великое падение ни женское и девичье шатание. Тако же и женам мужатым беззаконное осквернение тут же...”

Естественно, участие девушек в подобных “игрищах” приводило - и, видимо, нередко - к “растлению девства”. Тем не менее даже по церковным законам это не могло служить препятствием для вступления в брак (исключение составляли только браки с представителями княжеской семьи и священниками). В деревне же добрачные сексуальные контакты как юношей, так и девушек считались едва ли не нормой.

Специалисты отмечают, что древнерусское общество признавало за девушкой право свободного выбора сексуального партнера. Об этом говорит не только длительное сохранение в христианской Руси обычая заключения брака “уводом”, путем похищения невесты по предварительному сговору с ней. Церковное право даже предусматривало ответственность родителей, запретивших девушке выходить замуж по ее выбору, если та “что створить над собою”. Косвенно о праве свободного сексуального выбора девушек свидетельствуют довольно суровые наказания насильников. “Растливший девку осильем” должен был жениться на ней. В случае отказа виновник отлучался от церкви или наказывался четырехлетним постом. Пожалуй, еще любопытнее, что вдвое большее наказание ожидало в XV-XVI вв. тех, кто склонил девицу к интимной близости “хытростию”, обещая вступить с ней в брак: обманщику грозила девятилетняя епитимья (религиозное наказание). Наконец, церковь предписывала продолжать считать изнасилованную девицей (правда, при условии, если она оказывала сопротивление насильнику и кричала, но не было никого, кто мог бы прийти на помощь). Рабыня, изнасилованная хозяином, получала полную свободу вместе со своими детьми.

Основой новой, христианской, сексуальной морали явился отказ от наслаждений и телесных радостей. Самой большой жертвой новой этики стал брак, хоть и воспринимавшийся как меньшее зло, чем распутство, но все же отмеченный печатью греховности.

В Древней Руси единственный смысл и оправдание половой жизни виделся в продолжении рода. Все формы сексуальности, которые преследовали иные цели, не связанные с деторождением, считались не только безнравственными, но и противоестественными. В “Вопрошании Кириковом” (XII в.) они оценивались “акы содомъскый грех”. Установка на половое воздержание и умеренности подкреплялась религиозно-этическими доводами о греховности и низменности “плотской жизни”. Христианская мораль осуждала не только похоть, но и индивидуальную любовь, так как она якобы мешала выполнению обязанностей благочестия. Может создаться впечатление, что в такой атмосфере секс и брак были обречены на вымирание. Однако пропасть между предписаниями церкви и повседневной житейской практикой была очень велика. Именно поэтому древнерусские источники уделяют вопросам секса особое внимание.

Согласно “Вопрошанию”, супругам вменялось в обязанность избегать сексуальных контактов во время постов. Тем не менее это ограничение, видимо, достаточно часто нарушалось. Не зря Кирика волновал вопрос:

“Достоить ли дати тому причащение, аже в великий пост съвкуплять с женою своею?”.

Епископ новгородский Нифонт, к которому он обращался, несмотря на свое возмущение подобными нарушениями

“Ци учите, рече, вздержатися в говение от жен? Грех вы в том!”

вынужден был пойти на уступки:

“Аще не могут [воздержаться], а в переднюю неделю и в последнюю”.

Видимо, даже духовному лицу было понятно, что безусловного выполнения подобных предписаний добиться невозможно.

Холостых “на Велик день [на Пасху], съхраншим чисто великое говение”, разрешалось причащать несмотря на то, что те “иногда съгрешали”. Правда, прежде следовало выяснить, с кем “съгрешали”. Считалось, что блуд с “мужьскою женою” есть большее зло, чем с незамужней женщиной. Предусматривалась возможность прощения за подобного рода прегрешения. При этом нормы поведения для мужчин были мягче, чем для женщин. Провинившемуся чаще всего грозило лишь соответствующее внушение, в то время как на женщину накладывались довольно суровые наказания. Сексуальные запреты, установленные для женщин, могли и вовсе не распространяться на представителей сильного пола.

Супругам, кроме того, предписывалось избегать сожительства в воскресные дни, а также по средам, пятницам и субботам, перед причащением и сразу после него, так как “в сии дни духовная жертва приносится Господу”. Вспомним также, что родителям возбранялось зачатие ребенка в воскресенье, субботу и пятницу. За нарушение данного запрета родителям полагалась епитимья “две лета” Такие запреты опирались на апокрифическую литературу (в частности на так называемые “Заповедь святых отцов” и “Худые номоканунцы”), поэтому многие священники не считали их обязательными.

Достойным наказания могло стать даже “нечистое” сновидение. Однако в таком случае следовало тщательно разобраться, был ли увидевший зазорный сон подвержен вожделению собственной плоти (если ему приснилась знакомая женщина) или его искушал сатана. В первом случае ему нельзя было причащаться, во втором же причаститься он был просто обязан.

“ибо иначе скуситель [дьявол] не пререстанет нападать на него в то время, когда он должен приобщиться”.

Это касалось и священника:

“Аще блазнь [“нечистый” сон] будеть от диавола в нощи, достоить ли служити на обеде, ополоснувшися, молитву въземше? - Аще, рече, прилежал будешь мыслью которей жене, то не достоить; аще.... сотона съблазнить, хот церковь оставити бе [без] службы, то ополоснувшеся служити”.

Интересно, что женщина представлялась большим злом, чем дьявол, поскольку естественное плотское влечение и связанные с ним эротические сны объявлялись нечистыми и недостойными сана священника (или человека вообще), тогда как такие же сны, вызванные предполагаемым дьявольским воздействием, заслуживали прощения.

Стоит обратить внимание на то, что обязательный брак, установленный православной церковью для белого духовенства, в бытовом отношении сближал священника с его паствой. И быт женатого священнослужителя “выдвигал в сущности те же вопросы, которые затем приходилось решать попу применительно к своим “детям”” (Б.А. Романов)