Усеченная глава из бесов читать. Запрещенная глава бесов

Кто знает, как пусто небо

На месте упавшей башни…

Анна Ахматова

Попытаемся представить себя читателями «Русского вестника» 1871 года. Именно здесь, с первого номера начали печататься «Бесы». Первое исполнение…

Весь год читатель держался в нарастающем напряжении. К одиннадцатому номеру оно достигло, казалось, предела. Две трети романа были позади. Чувствовалось уже дыхание трагического финала, но продолжали завязываться все новые и новые узлы и - все крепче.

В этом номере было две главы - 7-я («У наших») и 8-я («Иван-Царевич»). Предыдущая, 6-я, заканчивалась словами Петра Верховенского, брошенными перед тем, как войти к «нашим»: «Сочините-ка вашу физиономию, Ставрогин; я всегда сочиняю, когда к ним вхожу. Побольше мрачности, и только, больше ничего не надо; очень нехитрая вещь».

Встреча «У наших» заканчивается скандалом, вызванным Шатовым, которого сознательно спровоцировал на это Петр Верховенский. В следующей главе Ставрогин, похоже, навсегда разрывает с Петрушей («Я вам Шатова не уступлю»), даже бьет его в бешенстве и уходит. А тот - догоняет и трижды, шепотом, умоляет, упрашивает: «Помиримтесь, помиримтесь… Помиримтесь!» И вдруг - сбрасывает маску, перестает «сочинять физиономию». Он произносит свою дьявольски вдохновенную речь, рисуя картину, по сравнению с которой и без того страшные планы, только что провозглашенные «у наших», кажутся романтическими: «Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза, Шекспир побивается каменьями - вот шигалевщина! Мы провозгласим разрушение почему, почему, опять-таки эта идейка так обаятельна! Но надо, надо косточки поразмять. Мы пустим пожары, мы пустим легенды…».

А представьте себе, что все это - ночью. Представьте, что все это время Ставрогин, ускоряя шаг, идет по тротуару, а Петруша то семенит следом, то возле, то забегает вперед, по грязи, не обращая на нее внимания (Ставрогин все время - «наверху», Петруша - «внизу»). Они остановились всего два раза: первый, когда Петруша вдруг поцеловал - на ходу! - руку Ставрогина; второй, когда подошли к ставрогинскому дому. Представьте этот бешеный ритм движения, заданный Ставрогиным, и этот бешеный ритм речи, произносимой Петрушей (у Ставрогина лишь отдельные, короткие реплики)… Поразительная сцена. А главное, конечно, - о чем идет речь:

«- Ну-с, и начнется смута! Раскачка такая пойдет, какой еще мир не видал… Затуманится Русь, заплачет земля по старым богам… Ну-с, тут-то мы и пустим… Кого?

–?Ивана-Царевича.

–?Кого-о?

–?Ивана-Царевича; вас, вас! Главное, легенду! Вы их победите, взгляните и победите. Новую правду несет и “скрывается”…». (Тайная циничная программа самозванства.)

Ставрогин - молчит.

Тогда Петруша сулит ему, пока суд да дело, устранить все текущие заботы (и Шатова уступить, и с Марьей Тимофеевной покончить, и Лизу привести)…

«- Ставрогин, наша Америка? - схватил в последний раз его за руку Верховенский.

–?Зачем? - серьезно и строго проговорил Николай Всеволодович.

–?Охоты нет, так я и знал! - вскричал тот в порыве неистовой злобы. - Врете вы, дрянной, блудливый, изломанный барчонок, не верю, аппетит у вас волчий! Помните же, что ваш счет теперь слишком велик, и не могу же я от вас отказаться! Нет на земле иного, как вы!..

Ставрогин, не отвечая, пошел вверх по лестнице (опять «вверх»! - Ю.К.).

–?Ставрогин! - крикнул ему вслед (и «снизу»! - Ю.К.) Верховенский, - даю вам день… ну два… ну три; больше трех не могу, а там - ваш ответ!»

Так кончается глава, на такой вот ноте.

Первая журнальная публикация романа «с продолжением» имеет свое огромное преимущество, свое особое обаяние, свою неповторимость. Ее можно сравнить с первым исполнением-слушанием гигантской многочастной симфонии. Читатель-слушатель настраивается на определенный ритм, вовлекается в него, живет в нем и как бы сам - своим ожиданием - взвинчивает его. Между писателем и читателем надолго, иногда на год-два, возникает какое-то особое поле, особая атмосфера, какое-то более непосредственное взаимодействие, чем в случае публикации книги. Это как нельзя лучше отвечало каким-то свойствам художественного дара Достоевского и даже свойствам всей его натуры. Тут и его почти неискоренимый «недостаток» (отдавать «листы» прямо со стола в типографию) оборачивался уникальным достоинством. И Достоевский прекрасно сознавал все это, дорожил этим и придавал первой журнальной публикации своих романов (ритму, порядку, даже паузам) значение чрезвычайное, значение некоего «действа», некоей «мистерии».

Закрыв одиннадцатый номер «Русского вестника» за 1871 год на словах: «а там - ваш ответ!», оставив Ставрогина подымающимся вверх по лестнице, а Петрушу - внизу, перед калиткой, - с каким нетерпением, с каким напряжением читатель ждал следующей главы…

Вышел двенадцатый номер - продолжения нет. Первый, второй, третий номера 1872 года - нет, нет и нет. Летом - нет. Нет целый год! Нет вплоть до одиннадцатого номера. Факт беспрецедентный. Уже одним этим первое исполнение «симфонии» было испорчено.

Лишь 14 ноября читатель получил наконец продолжение. Начиналось оно главой «Степана Трофимовича описали». Но он так и не узнал, что происходило в течение минувшего года, почему задержалась публикация; не узнал, что он получил в конце концов не совсем то, а точнее - совсем не то, что xотел дать ему Достоевский: следующей за «Иваном-Царевичем» главой должна была быть глава «У Тихона».

Начиналась она так: «Николай Всеволодович в эту ночь не спал и всю просидел на диване, часто устремляя неподвижный взор в одну точку в углу комода. Всю ночь у него горела лампа. Часов в семь поутру заснул сидя, и когда Алексей Егорович (слуга. - Ю.К.), по обычаю, раз навсегда заведенному, вошел к нему в половине десятого с утренней чашкою кофе и появлением своим разбудил его, то, открыв глаза, он, казалось, неприятно был удивлен, что мог так долго проспать и что так уже поздно. Наскоро выпил он кофе, наскоро оделся и торопливо вышел из дому…»

Ставрогин, как и обещал несколько дней назад Шатову, пошел к Тихону, пошел со своей «Исповедью»…

Но, повторяю, тогдашний читатель об этом так и не узнал: главу запретили. А в романе обещание Ставрогина сходить к Тихону так и осталось обещанием…

Первое исполнение «Бесов» было испорчено не только задержкой, но, главное, запретом.

«Не клубничное, а потрясающее впечатление…»

«Целомудрие» Каткова, «нецеломудрие» Достоевского, «нецеломудрие» спорной главы - такова, считается обычно, причина запрета. Каткова энергично поддержал Победоносцев, будущий обер-прокурор Святейшего синода (их доводы убедили Н. Страхова и А. Майкова).

Но, оказывается, сам довод насчет «нецеломудрия» был не чем иным, как реваншем Каткова за то поражение, которое потерпел он в борьбе с Пушкиным и Достоевским еще в 1861 году, когда выступил против пушкинских «Египетских ночей» на точно тех же самых основаниях, на которых спустя десять лет запретил главу «У Тихона». Катков обвинил Пушкина во «фрагментарности» (тоже «эстет»!) и «эротизме» (там, мол, изображаются «последние выражения страсти»), Достоевский, будто предвидя будущие обвинения в свой адрес, так отвечал Каткову:

«Уж не приравниваете ли вы “Египетские ночи” к сочинениям маркиза де Сада? Мы положительно уверены теперь, под этим “последним выражением” вы разумеете что-то маркиз-де-садовское и клубничное. Но ведь это не то, совсем не то. Это, значит, самому потерять настоящий, чистый взгляд на дело. Это последнее выражение, о котором вы так часто толкуете, по-вашему действительно может быть соблазнительно, по-нашему же, в нем представляется только извращение природы человеческой, дошедшее до таких ужасных размеров и представленное с такой точки зрения поэтом (а точка зрения-то и главное), что производит вовсе не клубничное, а потрясающее впечатление» (19; 135).

«Да, дурно понимаем мы искусство. Не научил нас этому и Пушкин, сам пострадавший и погибший в нашем обществе, кажется, преимущественно за то, что был поэтом вполне и до конца» (19; 138). «Нет, никогда поэзия не восходила до такой ужасной силы, до такой сосредоточенности в выражении пафоса» (20; 137).

Да ведь привези Венеру Милосскую, пишет Достоевский, два века назад в Москву, впечатление ее на массу было бы самое грубое, может быть, соблазнительное: «…надо быть высоко очищенным, нравственно и правильно развитым, чтобы взирать на эту божественную красоту, не смущаясь. Целомудренность образа не спасет от грубой и даже, может быть, грязной мысли. Нет, эти образы производят высокое, божественное впечатление искусства. Тут действительность преобразилась, пройдя через искусство, пройдя через огонь чистого, целомудренного вдохновения и через художественную мысль поэта. Это тайна искусства, и о ней знает всякий художник. На неприготовленную же, неразвитую натуру или на грубо-развратную даже и искусство не оказало бы всего своего действия. Чем развитее, чем лучше душа человека, тем и впечатление искусства бывает в ней полнее и истиннее» (19; 134).

И еще раз прямо о «Египетских ночах»: «…вам становится понятно, к каким людям приходил тогда наш Божественный Искупитель. Вам понятно становится и слово: Искупитель И странно была бы устроена душа наша, если б вся эта картина произвела бы только одно впечатление насчет клубнички!» (19; 137).

Оценка «Египетских ночей» Достоевским оказалась (невольно) и великолепно точной самооценкой главы «У Тихона». Пушкин поставил вопрос: возможно ли переделать «египетский анекдот» - на «нынешние нравы»? Достоевский и ответил! Достоевский и реализовал гениальную эту возможность, усмотрев в пушкинских словах задание, завет для себя. Перечитаем «Египетские ночи». Перечитаем хотя бы сон Ставрогина (картина рая и - Матреша с кулачком). Перечитаем и вспомним слова Достоевского о «Египетских ночах»: «Тут все составляет один аккорд: каждый удар кисти, каждый звук, даже ритм, напев стиха - приноровлено к цельности впечатления» (19; 133). Не относятся ли они, эти слова, и к картинам самого Достоевского, чье прозаическое слово соединяет здесь воедино силу и поэзии, и живописи, и музыки? Клеопатра - гиена. Ставрогин - тигр. Оба уже лизнули крови. И оба, несмотря ни на какие вспышки «возрождения», зверьми и останутся. И вместо покаяния будут преступать и преступать, ведомые пресыщением и скукой и платя за каждый час, за каждое мгновение своей «фантазии» жизнями других…

Могли они оба, Катков и Достоевский, позабыть об этом столкновении, о споре вокруг «Египетских ночей»? Статья Достоевского о «Египетских ночах» так и называлась - Ответ «Русскому вестнику» . Достоевский совершенно сознательно, мужественно и тонко продолжил прежнюю борьбу на страницах… «Русского вестника»! О запрещенной главе я сейчас не говорю. Но вот в самом начале «Бесов» читаем стихи:

Век и Век и Лев Камбек,

Лев Камбек и Век и Век…

Для нас сегодня это непонятная деталь. А тогдашние читатели превосходно знали, что это пародия Достоевского (1862 года), пародия, как раз и связанная со всей этой историей: журнал «Век» (редактор - Лев Камбек) и выступил против Пушкина, против «Египетских ночей», и был поддержан Катковым.

Несомненно: будь воля Каткова, и «Египетские ночи» Пушкина никогда бы не увидели света. Он запретил бы их, как запретил главу «У Тихона».

Через двадцать лет после столкновения с Катковым из-за «Египетских ночей», через десять лет после точно такого же столкновения с ним из-за «Исповеди» Ставрогина Достоевский в своей Речи о Пушкине скажет: «А вот и древний мир, вот “Египетские ночи”, вот эти земные боги, севшие над народом своим богами, уже презирающие гений народный и стремления его, уже не верящие в него более, ставшие впрямь уединенными богами и обезумевшие в отъединении своем, в предсмертной скуке своей и тоске тешащие себя фанатическими зверствами, сладострастием насекомых…» (26; 146). Нет, не только о «древнем мире» говорил он здесь. Каждое слово его жгло и мир современный, каждое относилось и к Ставрогину: Ставрогин - это и есть образ вековой преступности «барства» перед Россией, перед матерью, образ предельного социально-духовного растления, но это и высший художественный суд над этой преступностью, над этим растлением. Мог ли Катков, читая эти слова Достоевского, не вспомнить о прежних конфликтах? И не потому ли еще, публикуя Речь Достоевского, он за глаза ее хулил?

Но вернемся к доводу о «нецеломудрии». Я полистал «Русский вестник» за несколько лет: масса великосветских «амуров», пошлейших скабрезностей - игриво, весело и, конечно, без какой бы то ни было социально-духовной подоплеки. Почитал тогдашнюю печать. Ее не могли не читать Катков и Победоносцев, а потому не могли не знать, например, что на Петербургской стороне, в Бармалеевой улице находился «Дом милосердия» (о нем и без всякой печати все и всё знали в Петербурге). А в доме этом содержались «падшие» женщины, и было там специальное отделение для несовершеннолетних (от 9 до 15 лет), и в отделении этом в 1871 году находилось 42 девочки, и у каждой была своя история, и многие из этих историй - ничуть не лучше Матрешиной… А тут вдруг «Исповедь» им обедню испортила.

Да и все ли было сказано Достоевскому? Мог ли восхитить Каткова и Победоносцева величавый образ отца Тихона, ориентированный (вполне сознательно) на пушкинского Пимена? Уж вряд ли они пропустили, например, такой штрих: отец архимандрит осуждал Тихона «в небрежном житии и чуть ли не в ереси». А разве это для них не ересь, такие слова Тихона: «Полный атеизм почтеннее светского равнодушия»? Об этом «про себя», «между своими» можно поговорить, но на людях?! Зачем было позволять искушать «малых сих», то есть читателей? В запрещенной главе была такая концентрация самых больных вопросов, такое обострение их, что все официальное мировоззрение по швам трещало, - поэтому она и была запрещена. Не слишком ли наивно представлять таких прожженных идеологов и политиков, как Катков и Победоносцев, смирненькими блюстителями «целомудрия», и все? Им выгодно было свести к этому весь вопрос, тогда как дело состояло в глубоком мировоззренческом антагонизме их с Достоевским, Пушкиным, с искусством вообще. Да при этом они еще, как давно замечено, шантажировали Достоевского тем, что «публика», мол, может приписать грех Ставрогина самому писателю.

Ultimatum

Глава «У Тихона» была снята Катковым в готовой корректуре в декабре 1871 года. Достоевский едет в Москву (там - редакция «Русского вестника»).

2 января 1872 года: «Вчера оставил только визитные карточки Каткову и его супруге; сегодня же, несмотря на то, что Катков ужасно занят и, главное, что и без меня бездна людей поминутно мешают ему своими посещениями, - отправился в час к Каткову, говорить о деле. Едва добился: в приемной уже трое кроме меня ждали аудиенции. Наконец я вошел и прямо изложил просьбу о деньгах и сведении старых счетов. Он обещал дать мне окончательный ответ послезавтра (4-го числа). Итак, только 4-го получу ответ» (29, I; 222).

Задержка главы (а с ней и всей следующей части) прежде всего осложняет и без того сложные денежные расчеты. Серьезной опасности главе (и роману в целом) Достоевский, по-видимому, еще не видит.

4 февраля: «Вторая часть моих забот был роман (первая деньги. - Ю.К.). Правда, возясь с кредиторами, и писать ничего не мог; по крайней мере, выехав из Москвы, я думал, что переправить забракованную главу романа так, как они хотят в редакции, все-таки будет не Бог знает как трудно. Но когда я принялся за дело, то оказалось, что исправить ничего нельзя, разве сделать какие-нибудь перемены самые мелкие. И вот в то время, когда я ездил по кредиторам, я выдумал, большею частью сидя на извозчиках, четыре плана и почти три недели мучился, который взять. Кончил тем, что все забраковал и выдумал перемену, чтоб удовлетворить целомудрие редакции. И в этом смысле пошлю им ultimatum. Если не согласятся, то уж и не знаю, как сделать» (29, I; 226).

Ultimatum - отвергнут. Но и Достоевский никаких принципиальных уступок не делает. Готов возобновить публикацию романа с апреля, но лучше - с августа.

Конец марта - начало апреля. Н.А. Любимову, редактору-исполнителю «Русского вестника»: «Без глупой похвальбы скажу: публика несколько интересовалась романом. В последнее время при выходе каждого номера об нем и писали и говорили, по крайней мере у нас в Петербурге, довольно. До августа срок очень длинный и для меня, конечно, вредный: роман начнут забывать. Но, напомнив разом при напечатании вдруг 3-й части, я надеюсь опять оживить впечатление, и именно в то время, когда опять начнется зимний сезон, в котором роман мой будет первою новостью, хотя и очень ветхою» (29, I; 231–232)

Он все еще заботится о первом исполнении романа, о том, как сделать так, чтобы у читателей-слушателей вновь вспыхнул к нему интерес. Он уверен, что это ему удастся, и уверенность эта больше всего связана с главой «У Тихона». Он уговаривает, почти умоляет Любимова, противореча себе:

«Мне кажется, то, что я Вам выслал (глава 1-я „У Тихона“, 3 малые главы), теперь уже можно напечатать. Все очень скабрезное выкинуто, главное сокращено, и вся эта полусумасшедшая выходка достаточно обозначена, хотя еще сильнее обозначится впоследствии. Клянусь Вам, я не мог не оставить сущность дела, это целый социальный тип в моем убеждении, наш тип, русский, человека праздного, не по желанию быть праздным, а потерявшего связи со всеми родными и, главное, веру, развратного из тоски, но совестливого и употребляющего страдальческие судорожные усилия, чтоб обновиться и вновь начать верить. Рядом с нигилистами это явление серьезное. Клянусь, что оно существует в действительности» (29, I; 232).

«Все очень скабрезное выкинуто…» - Ничего «скабрезного» и не было.

«Главное сокращено…» - Ср.: «Клянусь Вам, я не мог не оставить сущность дела…»

19 июля. Н.А. Любимову: «В весьма в большом беспокойстве о том, начнется ли печатание в июльском номере? Иначе не пойму, какие намерения редакции насчет этой третьей части.

Нахожусь тоже в недоумении, доходят ли мои письма в редакцию (и посылки романа)?» (29, I; 251).

22 сентября. Достоевский собирается ехать в Москву - решать вопрос о спорной главе. Просит родственницу разузнать: «Когда ждут в Москву Михаила Никифоровича? Простите, что так досаждаю, но мне ужасно нужно. В случае Вашего ответа, что ждут, например, недели через две, и я, хоть и опоздаю приездом, но приеду в Москву не ранее как через две недели. Если же не приедет долго, то, нечего делать, придется сию минуту отправляться в Москву и объясняться с одним Любимовым (который, впрочем, уже уведомил меня 1-го августа, что без Каткова не может ни на что решиться)» (20, I; 253).

9 октября (уже из Москвы): «С Любимовым по виду все улажено, печатать в ноябре и декабре, но удивились и морщатся, что еще не кончено. Кроме того, сомневается (так как мы без Каткова) насчет цензуры. Катков, впрочем, уже возвращается: он в Крыму и воротится в конце этого месяца. Хотят книжки выпускать ноябрьскую 10 ноября, а декабрьскую 1-го декабря, - то есть я должен чуть не в три недели все кончить. Ужас как придется в Петербурге работать» (29, I; 254).

Наступают решающие дни.

24 октября. Это последняя дата в записных книжках к «Бесам» (11; 302). Судя по ним, надежда отнюдь не потеряна: остались следы живой работы над сценой Ставрогин - Тихон (11; 305–308). Возможно, эта работа велась и несколькими днями позже 24 октября (поскольку для одного дня здесь слишком много исписано страниц).

Катков вернулся в конце октября - начале ноября.

В какой день, в какой час все решилось? Как? Мы не знаем.

Но день этот слишком многое предопределил в судьбе романа, и не только романа.

Знаем только, что Достоевский предпринимает последнюю отчаянную попытку спасти главу - хотя бы для будущего.

После известных нам по каноническому тексту последних строк он предлагает добавить еще всего только две-три строчки. Если б они были приняты, это выглядело бы так (курсив мой):

«После Николая Всеволодовича оказались, говорят, какие-то записки [но никому не изве]. Я очень ищу их. [Может быть, и найду, и если возможно будет].

Finis» (12; 108).

Сколько скрыто за этими строчками и сколько они обещали! След титанического труда. Последняя надежда.

«Я очень ищу их» - читай: «Я не отрекся. Я пока принужден. Я очень хочу восстановить главу. Но мне не дают…»

И - не дали. Катков предъявил свой ultimatum, и строчки эти были выкинуты. Он-то знал, что вырастет из этих зерен.

Вместо публикации главы Достоевский должен был наскоро привести последнюю часть романа в соответствие с ее, главы, отсутствием, а писалась-то она - в прямо противоположном соответствии.

Прибавьте сюда еще слишком хорошо известную (чисто денежную) зависимость Достоевского от Каткова. У кого возникнет хоть малейшее сомнение в том, что, будь он в этом отношении так же независим, как Толстой, он бы и буквы не ycтупил Каткову? Но… Каткову не понравилась глава Достоевского - и он ее снял. А Толстому не понравился Катков - и он от него ушел, перестал у него печататься (так было с последней частью «Анны Карениной»). У него и мысли не было, чтобы кто-то посмел им командовать: «Оказывается, что Катков не разделяет моих взглядов, что и не может быть иначе, так как я осуждаю именно таких людей, как он, и, мямля, учтиво прося смягчить то, выпустить это, ужасно мне надоел, и я уже заявил им, что если они не напечатают в таком виде, как я хочу, то вовсе не напечатаю у них, и так и сделаю» (21–22 мая 1877 года, Н. Страхову). Тут и графское взыграло: Катков недоволен мной?! Так это же все равно что мой форейтор мной недоволен… Тем больнее читать письма Достоевского Каткову - оправдания с задержкой, просьбы дать деньги вперед. Деньги… А ведь Катков платил Толстому за лист вдвое-втрое больше, чем Достоевскому, и последний знал об этом…

До сих пор слышишь частый вопрос: но ведь были же у Достоевского отдельные прижизненные издания «Бесов», - почему же туда не вошла глава? Множественное число здесь не годится. При жизни его было всего одно-единственное отдельное издание (тиражом три тысячи экземпляров). И оно было почти тем же самым, что и журнальное, и фактически не могло быть иным. Более того: кое в чем оно было смягчено по требованию цензуры. Оно и набиралось почти параллельно с журнальным. И набор его тоже был остановлен до конца 1872 года (пока решался вопрос о главе). И отдельный том «Бесов» вышел в 20-х числах января 1873 года, то есть спустя всего несколько недель после завершения журнальной публикации. К тому же Достоевский, едва закончив ее, приступил к работе в «Гражданине» (еженедельник!). Он был утвержден редактором 20 декабря, а все хлопоты, связанные с этим, начались и того раньше, и они отнимали массу времени и сил. В конце декабря он уже отправил первую рукопись для еженедельника в типографию. Две корректуры книги вычитывала Анна Григорьевна, и только третью, авторскую, сумел вычитать сам Достоевский. Произведите простой расчет времени, учтите сложившийся переплет обстоятельств - и убедитесь в полной - даже физической - невозможности что-либо сделать для восстановления главы. Ни часа, ни щели просвета не было. А цензура? А Катков и Победоносцев с их связями? Да и никак не мог Достоевский рвать с обоими в этот момент (а ведь публикация главы означала бы такой разрыв). Победоносцев, например, помог ему сделаться редактором «Гражданина». И Катков - помог. А в результате - полная унизительная безвыходность в защите самого дорогого (в то время), самого выстраданного труда своего.

Был только запрет. Только безвыходность. Никакого отречения не было. И ни о каких благодарностях Достоевского Каткову, кажется, неизвестно.

А еще была глубоко скрытая боль.

«Если возможно будет…»

В 1871–1872 годах читатель «Бесов» обошелся без главы «У Тихона», не подозревая о ее существовании.

В 1905 году Анна Григорьевна публикует отрывок оттуда.

В 1922-м глава под названием «Исповедь Ставрогина» появляется в крайне малотиражных специальных изданиях.

В 1926-м она включается в Приложение к «Бесам» из Полного собрания художественных произведений Ф.М. Достоевского в 13 томах (т. 7).

В 20-х годах о ней публикуется довольно много исследований.

В 1935-м - неудача эксперимента Л. Гроссмана (включить главу «У Тихона» в корпус романа) и победа «эксперимента» Д. Заславского (запрет «Бесов») - на 22 года.

В 1957-м - в Примечаниях к «Бесам» (том 7-й 10-томного издания, с. 730) заявляется об отказе самого Достоевского от этой главы (?!).

В 1974 году «Бесы» выходят в 10-м томе Полного - 30-томного - собрания сочинений Ф.М. Достоевского без нее.

В том же году, в 11-м томе, она публикуется в наиболее адекватном пока виде. Вариант ее - в 12-м томе (1975).

В 1984-м «Бесы» снова появляются без этой главы (в 12-томном издании Библиотеки «Огонька»).

Ни разу за 115 лет глава не вошла в текст романа.

Еще и еще раз зададимся вопросом: почему? почему тот злосчастный 1872 год продлился больше века? почему и сегодня (здесь) побеждает Катков?

Если не обманывать себя, то нет тут никакого другого ответа, кроме: да именно потому, что он победил тогда. Просто потому, что Катков запретил главу - вопреки воле Достоевского. Вот и все.

Не будь воли Каткова, все было бы по воле Достоевского.

Мы до сих пор расплачиваемся за преступление Каткова перед нашей культурой и не отдаем себе в этом отчета, обманываем себя.

Мы сетуем на судьбу, на случайность, на историю, мы поругиваем Каткова, но до сих пор издаем и читаем гениальный роман - искалеченным, читаем Достоевского не по Достоевскому, а по Каткову. Мы успокаиваем себя тем, что Достоевский все-таки выпустил роман без главы «У Тихона», забывая, что это было не отречение, а запрет, с которым он вынужден был смириться. Мы забываем или не знаем о тех муках, которые он при этом пережил. И мы постепенно привыкли к этому как к норме, и нас уже не потрясает, что эта «норма» родилась из преступления и узаконила его. Мы с этим - примирились. А когда возникает вопрос, не восстановить ли главу в тексте романа, не восстановить ли хотя бы «в порядке эксперимента», мы охотнее ищем «академические» аргументы против, чем живые доводы - за.

Но ведь нет сейчас воли Каткова.

Но ведь осталась глава (пусть немного поврежденная), и мы знаем, читаем ее.

И мы знаем волю Достоевского, столь чудовищно попранную.

Так что же нам делать?

По-моему, одно-единственное - просто осуществить эту волю: публиковать «Бесы» вместе с главой «У Тихона», под одной обложкой, публиковать в основном корпусе, после главы «Иван-Царевич», или уж, во всяком случае (пока), в приложении, тут же, при романе, публиковать - с соответствующим комментарием. Это будет и научно, и справедливо.

Другой вопрос - о текстологических трудностях восстановления наиболее оптимального варианта главы (см. об этом в Примечаниях к «Бесам»: 12; 236–246). Далеко не все они еще преодолены, а может быть, и не все (пока?) преодолимы. Но когда авторы примечаний пишут: «Поэтому в настоящее время мы не имеем возможности включить главу в текст романа» (12; 246), - мне кажется, они недооценивают прежде всего свой собственный, уже огромный, труд. На самом деле такая возможность есть, и они сами начали ее осуществлять. Ведь пишут же они: «Глава мыслилась Достоевским как идейный и композиционный центр романа» (12; 239). Так где же лучше быть этому центру, в романе или за романом, если он - есть, есть не в мечте, а в своей художественной плоти? Ведь цитируют же они отчаянные строчки, в которых слышен голос все еще не сдающегося Достоевского: «После Николая Всеволодовича оказались, говорят, какие-то записки, но никому не известные. Я очень ищу их. Может быть, и найду и, если возможно будет…» Но ведь действительно - «оказались», действительно - нашлись. Так почему же невозможно?

Глава «У Тихона» опубликована в 11-м томе Полного собрания сочинений Ф.М. Достоевского. Опубликована таким же огромным тиражом, что и сам роман в десятом томе: 200 тысяч! Пусть это еще не оптимальное решение, но самое-то важное достигнуто: глава не искажает суть замысла Достоевского, доносит его до читателей, которые читают ее и все равно - мысленно - включают в роман.

Для А. Долинина, Л. Гроссмана, М. Бахтина, великих знатоков Достоевского, вообще и вопроса о включении в роман главы «У Тихона» не было, они и не читали, не представляли «Бесов» иначе как с этой главой, на отведенном ей - центральном - месте. А теперь и сотни тысяч читателей включают ее в роман. Это же факт, и факт решающий. Стало быть, реально-то вопрос о включении уже решен. Уже и в данном виде глава начинает прекрасно работать. Но все-таки - как ее включает в роман обычный читатель? Далеко не всегда квалифицированно, чаще - не туда, кособоко. Он читает роман, потом - отдельно - главу, не представляя, как правило, всю точность, глубину, красоту замысла Достоевского. Так почему же ему не помочь? Зачем усложнять ему работу, и без того очень трудную? Почему не сделать следующий шаг?

Мы знаем историю запрета главы (хотя, наверное, в этой истории откроются еще со временем не менее драматические страницы). Нам выпало невероятное счастье - сохранились, не сгорели, не затерялись ее варианты (а может, найдутся и новые материалы). Вот если бы пропали, беда была бы непоправимой. Так в чем же дело?

Может быть, мешает, завораживает сама длина времени? Больше века прошло. Все отдалилось. Да и в самом деле, этот век словно засыпал зияющую брешь, притупил боль от катковских «художеств». Ну так вообразим, что все это происходит сегодня, сейчас, прямо на наших глазах. О, как бы мы возмущались! Как мечтали бы «вживить» отрезанное.

Еще вообразим: а если бы все было так (годовая борьба на наших глазах), но вдруг - в самый последний момент - нет Каткова (но нет и Достоевского), а решать - нам самим и при наличном материале? И если бы нам вдруг сказали: публикуйте согласно воле Достоевского. Какая страшная и счастливая ответственность. Неужели бы мы отреклись от нее? Неужели бы сказали: нет, пусть все идет так, как шло, без главы, а уж потом когда-нибудь мы опубликуем и ее? Да уверен: мысль бы такая не шевельнулась. Невозможное бы сделали, чтобы вышло по Достоевскому, а не по Каткову.

Короче: потери от включения в роман главы «У Тихона» минимальны (по правде говоря, я их почти не вижу), приобретения - максимальны.

Так не стоит ли ради такого дела - удвоить, утроить усилия, чтобы преодолеть эти самые текстологические трудности (а в главном они уже преодолены), чтобы издать наконец «Бесы» не по Каткову, а по Достоевскому, по его полной воле? Это же и будет актом восстановления справедливости, истины, красоты. А она прекрасна, эта глава. И «Бесы» без нее - это же все равно что «Братья Карамазовы» без «Великого инквизитора», «Гамлет» без монолога «Быть или не быть…», это все равно что Шестая симфония Чайковского без финальной части или римский собор Святого Петра без своего центрального купола.

В самом деле: какие же муки испытал Достоевский, когда ему запретили такое. Об этом можно только догадываться, но и догадываться об этом - больно. Еще раз вспомним портрет Достоевского работы Перова. Вспомним: май 1872 года. Перед нами не просто Достоевский в момент работы над «Бесами», не только художник, борющийся с бесовщиной и одолевающий ее, перед нами художник, которому реальные бесы только что запретили любимую главу, но он еще не оставил надежды отстоять ее, собирается для новой схватки с ними, он еще не знает, что произойдет в конце октября, когда Катков вернется из Крыма, и никому вообще еще не известно, что произойдет с этой главой (и с романом) в 1935 году…

Однажды я читал Ахматову, и вдруг:

Кто знает, как пусто небо

На месте упавшей башни…

Но это же прямо о нашей главе!

Лучшего эпиграфа ко всей истории этой несчастной и великой Главы, лучшего образа ее трагической судьбы, мне кажется, нельзя и найти.

Ахматова написала это в 1940 году, в том самом, которым датирован конец «Реквиема», и в стихотворении этом есть «реквиемный» мотив, но он - о другом, не о «Бесах», не о Достоевском:

Кто знает, как пусто небо

На месте упавшей башни,

Кто знает, как тихо в доме,

Куда не вернулся сын…

Да, это о другом. Но не совсем. Ведь почему-то именно в том же сороковом году она вспомнила вдруг именно о Достоевском, и вспомнила так, как будто переселилась в его время. Почему?

Россия Достоевского. Луна

Почти на четверть скрыта колокольней.

Торгуют кабаки, летят пролетки,

Пятиэтажные растут громады

В Гороховой, у Знаменья, под Смольным,

Везде танцклассы, вывески менял,

А рядом: «Henriette», «Basile», «Andre»

И пышные гроба: «Шумилов-старший»…

В кабаке Раскольников встречает Мармеладова, которого раздавит потом пролетка.

Смешной человек: «Я поднялся в мой пятый этаж».

И не из шумиловских ли гробов доносится: «Бобок, бобок, бобок!..»

Но, впрочем, город мало изменился.

Не я одна, но и другие тоже

Заметили, что он подчас умеет

Казаться литографией старинной,

Не первоклассной, но вполне пристойной,

Семидесятых, кажется, годов.

Особенно зимой, перед рассветом

Иль в сумерки - тогда за воротами

Темнеет жесткий и прямой Литейный,

Еще не опозоренный модерном,

И визави меня живут - Некрасов

И Салтыков… Обоим по доске

Мемориальной. О, как было б страшно

Им видеть эти доски! Прохожу.

А в Старой Руссе пышные канавы,

И в садиках подгнившие беседки,

И стекла окон там черны, как прорубь,

И мнится, там такое приключилось,

Что лучше не заглядывать, уйдем.

Не с каждым местом сговориться можно,

Чтобы оно свою открыло тайну

(А в Оптиной мне больше не бывать…).

А в Старую Руссу Достоевский приехал сразу же после сеансов Перова, приехал, чтобы мучиться над «Исповедью».

Там написан «Подросток».

И там, в «развалинах стариннейшей зеленой беседки, почерневшей и покривившейся, с решетчатыми стенками, но с крытым верхом», - именно там (в трех главах «Исповеди горячего сердца») Алеша Карамазов слушает брата Митеньку: «Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил. Тут дьявол с Богом борется, а поле битвы - сердца людей…»

И там же Митенька несет свою страшную ночную вахту под окнами «злодея».

А в Оптиной Достоевский был с Вл. Соловьевым 26 и 27 июня 1877 года, и ему тоже больше там не бывать…

Но как же, однако, Ахматова умела жить сразу во всех временах, и во всех - как в своем.

Кто знает, как пусто небо

На месте упавшей башни…

Мы - знаем, и знаем слишком, слишком хорошо. А потому вернемся к главе - я убежден: восстановление ее - дело не только да и не столько «академическое», тут дело высокого принципа, о «тоске по идеалу» тут речь. Должна, должна быть восстановлена справедливость. И это восстановление - маленькая живая частичка восстановления всей справедливости, а вся справедливость и состоит из бесконечных живых частичек, будь то строчки, стихи, романы, картины, соборы, будь то мысли люди, имена.

«Может быть, и найду, и, если возможно будет…» Уже не только возможно, но и необходимо, но и неизбежно.

Глава «У Тихона» - как она есть и сейчас - это же все равно что купол собора, расписанный гениальными фресками, пусть поцарапанными, с выщербленными местами, с отбитыми кусками. И уже произошло самое, самое главное: доступ к нему - открыт. Благодарение тем, кто это сделал. Но ведь ему-то самому лучше вернуться туда, в собор, где он родился и откуда его выдрали с мясом. И собору его так не хватает. Они уже больше ста лет друг друга не видели. И мы их вместе еще не видели.

Есть ли еще история, подобная этой?

Но не будем сомневаться: вопрос о восстановлении главы - это вопрос только времени.

В России с тех пор вышли уже несколько изданий романа «Бесы» с инкорпорированной главой «У Тихона»: Достоевский Ф.М. Бесы / Комментарии Л.И. Сараскиной. Ижевск, 1990; Достоевский Ф.М. Бесы / Подгот. текста, предисл. и примеч. Сараскиной Л.И. М.: Московский рабочий, 1993; Достоевский Ф.М. Бесы. Антология русской критики / Подготовка, издание, составление, послесловие и коммент. Л.И. Сараскиной. М.: Согласие, 1996. Вместе с тем существует мнение авторитетных специалистов, возражающих против включения этой главы в текст романа. В настоящее время в распоряжении исследователей находятся несколько авторских редакций этой главы, ни один из этих текстов не может считаться законченным; на этом основании издатели Полного собрания сочинений Ф.М. Достоевского в 30 томах не сочли возможным включить ее в роман (12; 237–246). Как пишет профессор В.Н. Захаров, контаминация двух основных вариантов текста - первоначальных Гранок (то есть того текста, из-за которого и возник конфликт с Катковым) и окончательного Списка, который был представлен в редакцию «Русского вестника» как компромиссный вариант, - в настоящее время невозможна, ибо утеряна одна из гранок и некоторые листы Списка. Поэтому такая контаминация привела бы к тому, что «редактор становится соавтором Достоевского». В.Н. Захаров выражает надежду, что со временем недостающие гранка и листы будут найдены, что позволит вновь вернуться к этой проблеме (Ф.М. Достоевский. Полное собрание сочинений: В 18 т. Т. 9. Роман «Бесы» (1871–1872) / Вступительная статья Б.Н. Тарасова; статьи и коммент. В.Н. Захарова; комментарии В.В. Дудкина и Т.А. Касаткиной - М.: Возрождение, 2004. С. 601–609).

Глава девятая
У Тихона

I

» были задуманы, как грандиозный иконный диптих: темной створке противополагалась светлая; демонической личности – «положительно-прекрасный человек». Христианский идеал красоты воплощает архиерей Тихон, образ которого Достоевский «давно с восторгом принял в свое сердце». Выпадением главы «У Тихона» замысел этот был разрушен, и от диптиха осталась только темная сторона: картина ада, всеобщей гибели, бушевания бесовской метели. (Эпиграфом взяты пушкинские стихи: «В поле бес нас водит видно, да кружит по сторонам».)

У Тихона. Фрагмент из фильма «Бесы»

«Величавый» лик святителя написан благоговейно и робко. Автор признавался, что «страшно боялся» и что эта задача была ему не по силам. Но в неуверенности рисунка и аскетической строгости изображения чувствуется огромная сдержанная сила. Тихон – антитеза Ставрогину : сильному человеку противопоставляется слабый, гордому – смиренный, мудрецу века сего – юродивый. Тихон – «высокий и сухощавый человек лет 55-ти, в простом домашнем подряснике и на вид как будто несколько больной, с неопределенной улыбкой и странным, как бы застенчивым взглядом». Отец архимандрит осуждает его «в небрежном житии и чуть ли не в ереси»... «По слабости ли характера или по непростительной и несвойственной его сану рассеянности, он не сумел внушить к себе, в самом монастыре особливого уважения». Монахи о нем умалчивали, «как будто хотели утаить какую-то его слабость, может быть, юродство». У него закоренелая ревматическая болезнь в ногах и по временам, какие-то нервные судороги.

«Великолепию» Ставрогина Тихон противопоставляет свое убожество: болезненность, слабость, беспомощность и юродство. С посетителем он говорит, смущаясь и робея, «стыдливо потупляя глаза с какой-то совсем ненужной улыбкой». Гость иронически поучает его: «Вы, вы почтенный отче Тихон... Я слышал от других, – в наставники не годитесь... Вас здесь сильно критикуют. Вы, говорят, чуть увидите что-нибудь искреннее и смиренное в грешнике, тотчас приходите в восторг, каетесь и смиряетесь, а пред грешником забегаете и юлите». – «Конечно, правда, что я не умею подходить к людям. Я всегда в этом чувствовал великий мой недостаток, – со вздохом промолвил Тихон и до того простодушно, что Ставрогин посмотрел на него с улыбкой».

Тихон не проповедует смирение гордецу – он сам воплощенное смирение. Но под юродством скрывается духовная мудрость, дар ясновидения и пророчества. Он боится обидеть грешника, старается выражаться мягко, конфузится и просит прощения. Но чтение исповеди производит на него отталкивающее впечатление и в голосе его слышится «решительное негодование». Он осторожно и бережно касается больного места гостя: ничего героического нет в его исповеди – она некрасива и смешна . Произнеся этот смертный приговор над человекобогом, святитель спохватывается и умоляет его не отчаиваться в спасении. «О, не верьте тому, что не победите! – воскликнул он, спохватившись, но почти в восторге... – Всегда кончалось тем, что наипозорнейший крест становился великой славой и величайшею силою...» «Если веруете, что можете простить сами себе, и токмо сего прощения и ищете достигнуть страданием своим, то уж во все веруете... И Христос простит». Если грешник признает свой грех и мучится им, он уже вернулся к Богу. «Вам за неверие Бог простит, ибо по истине Духа Святого чтите, не зная его... Ибо нет ни слов, ни мысли в языке человеческом для выражения всех путей и поводов Агнца, «дондеже пути Его въявь не откроются нам». «Кто обнимет Его необъятного, кто поймет всего , бесконечного». Но Ставрогин не знает ни смирения, ни покаяния; его исповедь – новый вызов Богу и людям, новое возношение дьявольской гордыни. Слова «проклятого психолога» вызывают в нем неутолимую злобу. Тихон видит его обреченность. «Он стоял перед ним, сложив перед собой вперед ладонями руки и болезненная судорога, казалось, как бы от величайшего испуга прошла мгновенно по лицу его. «Я вижу... я вижу, как наяву, что никогда вы, бедный, погибший юноша, не стояли так близко к новому и еще сильнейшему преступлению, как в сию минуту!»

Бездонное смирение, застенчивая нежность, юродивая мудрость и сдержанный восторг не только идейно обозначены, но и художественно показаны в Тихоне. Духовным сокровищем своим он поделится со странником Макаром Ивановичем Долгоруким в «Подростке » и со старцем Зосимой в «Братьях Карамазовых ».

Но преобладающая черта святителя не нравственная, а эстетическая . Тихон – духоносный праведник, осиянный красотой Святого Духа. Красивая маска человекобога распадается тленом в лучах истинной красоты духа. Эстетическая сторона подчеркнута в его облике и обстановке. Разлагающемуся стилю Ставрогина противопоставляется его высокий, строгий архаизированный слог; словесная бесформенность у одного, целомудрие церковной формы у другого. В келье Тихона: «три изящные вещи: богатейшее покойное кресло, большой письменный стол превосходной отделки, изящный резной шкаф для книг; столик, этажерка, дорогой бухарский ковер, гравюры «светского содержания»; в библиотеке вместе с духовными книгами – романы и театральные сочинения.

Дочитала тут я "Бесов" Достоевского.
И все бы ничего, все бы ничего...
Но последняя, не вошедшая в роман по отклонению издателей глава, которую сейчас вставляют уже в самом конце, после Заключения...
Это просто невыносимо!
Глава называется "У Тихона". Я не смогла с первого раза дочитать ее.
Начинала, потом книгу закрывала, сидела приводя себе в чувство, потом продолжала. Так и до нервных истерик не далеко =)
Я и так натура впечатлительная, и не читать бы подобного, не травмировать себя, но черт! любопытство вперед впечатлительности всегда лезет.
Но, самое главное "Но!" без этой главы образ Ставрогина для меня был бы не понят. Я ему даже симпатизировала какое то время, хоть он и связан был со всеми людьми, что погибли, но прямой его вины вроде и нет, вроде можно было бы и оправдать его в своих глазах. Вот тут то я и ошибалась. Ему нет оправдания и это становится понятно именно в последней главе.
Почитала тут заодно и анализ произведения краткий и некоторые комментарии.
Поистине, сколько людей столько и мнений. А порой так они расходятся словно читали вы разные книги, а не одну и ту же. Если бы Федор Михайлович почитал бы сейчас комментарии к его "Бесам" у него наверно случился бы нервный припадок от того, что его так никто и не понял, а если поняли, то неверно.
Как ни странно не вызывает у меня презрения, как у многих, старший Верховенский, в чем то я ему симпатизирую.
Вот его отличные на мой взгляд слова:

"О друг мой, брак - это нравственная смерть всякой гордой души, всякой независимости. Брачная жизнь развратит меня, отнимет энергию, мужество в служении делу, пойдут дети, еще, пожалуй, не мои, то есть разумеется, не мои; мудрый не боится заглянуть в лицо истине..."

И еще одна понравилась про идею:

"Какая грусть и злость охватывает всю вашу душу, когда великую идею, вами давно уже и свято чтимую, подхватят неумелые и вытащат к таким же дуракам, как и сами, на улицу, и вы вдруг встречаете ее на толкучем, неузнаваемом, в грязи, поставленную нелепо, углом, без пропорции, без гармонии, игрушкой у глупых ребят."

Или как он отвечает Юлии Михайловне воскликнувшей, что социализм великая мысль:

"Мысль великая, но исповедующие не всегда великаны."

К слову о великой мысли, мне вспоминаются еще такие слова – мысль высказанная разными словами (людьми) имеет свойство менять свой смысл.
И великую мысль можно испортить неаккуратным с ней обращением.
"Нет такой глупости, которую бы нельзя было исправить при помощи ума, и нет такой мудрости, которую бы нельзя было испортить про помощи глупости" Гете

Запомнился из пятерки Шигалев со своей книгой по плану устройства мира.

"Посвятив мою энергию на изучение вопроса о социальном устройстве будущего общества, которым заменится настоящее, я пришел к убеждению, что все созидатели социальных систем, с древнейших времен до нашего 187… года, были мечтатели, сказочники, глупцы, противоречившие себе, ничего ровно не понимавшие в естественной науке и в том странном животном, которое называется человеком. Платон, Руссо, Фурье, колонны из алюминия – всё это годится разве для воробьев, а не для общества человеческого. Но так как будущая общественная форма необходима именно теперь, когда все мы наконец собираемся действовать, чтоб уже более не задумываться, то я и предлагаю собственную мою систему устройства мира. Вот она! – стукнул он по тетради. – Я хотел изложить собранию мою книгу по возможности в сокращенном виде; но вижу, что потребуется еще прибавить множество изустных разъяснений, а потому всё изложение потребует по крайней мере десяти вечеров, по числу глав моей книги. (Послышался смех.) Кроме того, объявляю заранее, что система моя не окончена. (Смех опять.) Я запутался в собственных данных, и мое заключение в прямом противоречии с первоначальной идеей, из которой я выхожу. Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом. Прибавлю, однако ж, что, кроме моего разрешения общественной формулы, не может быть никакого."

"Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом" - корень всей системы. Каждый, так сказать, вождь, ведущий за собой и обещающий безграничную свободу и не может закончить иначе.
Вообще мне пришла такая удивительная мысль – наш мир устроен гениально. Не может быть иного устройства человеческого мира. То "странное животное, которое называется человеком" без безграничного деспотизма со стороны глав народа просто осуществило бы ад на земле. Какой был бы хаос, не чета нынешнему. Сейчас то можно сказать все под контролем. У нас есть законы, за неисполнение которых положены наказания и если человек не боится, например, тюрьмы, то на этот случай есть еще и религия. Может и не каждый боится осуждения со стороны себе же подобных, но вот осуждение церкви – это другой разговор. Церковь страхует государство. Гореть в аду занятие не из приятных, особенно в своих страшных фантазиях. А атеисты... атеистов то и нет настоящих.

"Совершенный атеист, как хотите, а всё-таки стоит на предпоследней верхней ступени до совершеннейшей веры…" - Тихон
"…(там перешагнет ли ее, нет ли), а равнодушный никакой веры не имеет, кроме дурного страха" - продолжение фразы Тихона.

Это к чему я ее продолжила - выборочное цитирование это ужасно=)
При выборочном цитирование можно вложить любой смысл во фразы автора, а при прочтение всего произведения или предложения вы понимаете, что автор заложил совсем иной смысл, совершенно не тот, что несет вырванная из контекста фраза.
Атеист стоит на предпоследней ступени, но перешагнет ли ее, не факт. Большинство атеисты лишь днем, ночью становится жутко и тоскливо и хочется сразу во что то поверить, как еще говорится в падающем самолете атеистов нет. При разговоре с некоторыми людьми считающими себя атеистами я пришла к выводу, что им не нравится само слово и понятие "Бога". Если назвать эту силу не Бог, а высший разум, то атеисты соглашаются, что да, высший разум существует и отрицать это было бы глупо.
Не так страшны атеисты, подразумевает Тихон, как равнодушные, такие, как Ставрогин.
Размышление про книгу Шигалева тоже интересны - хромого на встрече пятерки и после нее в разговоре Петра Верховенского со Ставрогиным.
Хромой о книге Шигалева:

"Мне книга его известна. Он предлагает, в виде конечного разрешения вопроса, – разделение человечества на две неравные части. Одна десятая доля получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же должны потерять личность и обратиться вроде как в стадо и при безграничном повиновении достигнуть рядом перерождений первобытной невинности, вроде как бы первобытного рая, хотя, впрочем, и будут работать. Меры, предлагаемые автором для отнятия у девяти десятых человечества воли и переделки его в стадо, посредством перевоспитания целых поколений, – весьма замечательны, основаны на естественных данных и очень логичны. Можно не согласиться с иными выводами, но в уме и в знаниях автора усумниться трудно. Жаль, что условие десяти вечеров совершенно несовместимо с обстоятельствами, а то бы мы могли услышать много любопытного."

Петр Степанович Верховенский, разговор со Ставрогиным о книге Шигалева:

"У него хорошо в тетради, – продолжал Верховенский, – у него шпионство. У него каждый член общества смотрит один за другим и обязан доносом. Каждый принадлежит всем, а все каждому. Все рабы и в рабстве равны. В крайних случаях клевета и убийство, а главное – равенство. Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов. Высокий уровень наук и талантов доступен только высшим способностям, не надо высших способностей! Высшие способности всегда захватывали власть и были деспотами. Высшие способности не могут не быть деспотами и всегда развращали более, чем приносили пользы; их изгоняют или казнят. Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза, Шекспир побивается каменьями – вот шигалевщина! Рабы должны быть равны: без деспотизма еще не бывало ни свободы, ни равенства, но в стаде должно быть равенство, и вот шигалевщина! Ха-ха-ха, вам странно? Я за шигалевщину!"

"Слушайте, Ставрогин: горы сравнять – хорошая мысль, не смешная. Я за Шигалева! Не надо образования, довольно науки! И без науки хватит материалу на тысячу лет, но надо устроиться послушанию. В мире одного только недостает: послушания. Жажда образования есть уже жажда аристократическая. Чуть-чуть семейство или любовь, вот уже и желание собственности. Мы уморим желание: мы пустим пьянство, сплетни, донос; мы пустим неслыханный разврат; мы всякого гения потушим в младенчестве. Всё к одному знаменателю, полное равенство. «Мы научились ремеслу, и мы честные люди, нам не надо ничего другого» – вот недавний ответ английских рабочих. Необходимо лишь необходимое – вот девиз земного шара отселе. Но нужна и судорога; об этом позаботимся мы, правители. У рабов должны быть правители. Полное послушание, полная безличность, но раз в тридцать лет Шигалев пускает и судорогу, и все вдруг начинают поедать друг друга, до известной черты, единственно чтобы не было скучно. Скука есть ощущение аристократическое; в шигалевщине не будет желаний. Желание и страдание для нас, а для рабов шигалевщина."

Выделю несколько фраз:
"Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов. Высокий уровень наук и талантов доступен только высшим способностям, не надо высших способностей! Высшие способности всегда захватывали власть и были деспотами".

"Жажда образования есть уже жажда аристократическая. Чуть-чуть семейство или любовь, вот уже и желание собственности. Мы уморим желание: мы пустим пьянство, сплетни, донос; мы пустим неслыханный разврат; мы всякого гения потушим в младенчестве".

"У рабов должны быть правители" - все верно. Должны быть правители. Образование, высшие способности не нужны, т.к. если человек начинает думать, для него может это и к лучшему, но вот для правителей весьма невыгодно. Поэтому пьянство, разврат, сплетни – стадом легче управлять, когда оно безлико.
Я не спец в истории, но что то на мой взгляд схоже же с 1917г

"Народ пьян, матери пьяны, дети пьяны, церкви пусты, а на судах: "двести розог, или тащи ведро". О, дайте, дайте, взрасти поколению. Жаль только, что некогда ждать, а то пусть бы они еще попьянее стали! Ах как жаль, что нет пролетариев! Но будут, будут, к этому идет..."

"Бесы" были опубликованы в 1872г, какое то пророчество в словах последней цитаты, не правда ли. Книгу долгое время считали политической, антинигилистической, но я бы так не сказала. В ней есть хроника 60-70гг, дело Нечаева и его кружка по убийству студента Иванова, в романе Петр Верховенский исполняет эту роль и сговор его против Шатова.
Есть про Россию реплики, очень понравилось выступление одного не названного героя на празднике Юлии Михайловны.

"- Господа! – закричал изо всей силы маньяк, стоя у самого края эстрады и почти таким же визгливо-женственным голосом, как и Кармазинов, но только без дворянского присюсюкивания. – Господа! Двадцать лет назад, накануне войны с пол-Европой, Россия стояла идеалом в глазах всех статских и тайных советников. Литература служила в цензуре; в университетах преподавалась шагистика; войско обратилось в балет, а народ платил подати и молчал под кнутом крепостного права. Патриотизм обратился в дранье взяток с живого и с мертвого. Не бравшие взяток считались бунтовщиками, ибо нарушали гармонию. Березовые рощи истреблялись на помощь порядку. Европа трепетала… Но никогда Россия, во всю бестолковую тысячу лет своей жизни, не доходила до такого позора…
Он поднял кулак, восторженно и грозно махая им над головой, и вдруг яростно опустил его вниз, как бы разбивая в прах противника. Неистовый вопль раздался со всех сторон, грянул оглушительный аплодисман. Аплодировала уже чуть не половина залы; увлекались невиннейше: бесчестилась Россия всенародно, публично, и разве можно было не реветь от восторга?
– Вот это дело! Вот так дело! Ура! Нет, это уж не эстетика!
Маньяк продолжал в восторге:
– С тех пор прошло двадцать лет. Университеты открыты и приумножены. Шагистика обратилась в легенду; офицеров недостает до комплекта тысячами. Железные дороги поели все капиталы и облегли Россию как паутиной, так что лет через пятнадцать, пожалуй, можно будет куда-нибудь и съездить. Мосты горят только изредка, а города сгорают правильно, в установленном порядке по очереди, в пожарный сезон. На судах соломоновские приговоры, а присяжные берут взятки единственно лишь в борьбе за существование, когда приходится умирать им с голоду. Крепостные на воле и лупят друг друга розгачами вместо прежних помещиков. Моря и океаны водки испиваются на помощь бюджету, а в Новгороде, напротив древней и бесполезной Софии, – торжественно воздвигнут бронзовый колоссальный шар на память тысячелетию уже минувшего беспорядка и бестолковщины. Европа хмурится и вновь начинает беспокоиться… Пятнадцать лет реформ! А между тем никогда Россия, даже в самые карикатурные эпохи своей бестолковщины, не доходила…
Последних слов даже нельзя было и расслышать за ревом толпы. Видно было, как он опять поднял руку и победоносно еще раз опустил ее. Восторг перешел все пределы: вопили, хлопали в ладоши, даже иные из дам кричали: «Довольно! Лучше ничего не скажете!» Были как пьяные."

Но «Бесы» все же не о политике, да и не о нигилизме и атеистах. Эта книга про потемки человеческих душ, в прочем, как и все романы Достоевского.
И во всяком комментарии к "Бесам" люди пишут - ох, как темно, темно и мрачно. Ну как есть, товарищи, уж чем богаты.
Очень запомнился мне момент еще про молодого парня 19-ти лет покончившего жизнь самоубийством по причине, что он "прокутил 400р" собранные всей семьей на приданное его сестре. И как все побежали в гостиную смотреть на труп этого мальчишки, а одна дама сказала вслух "всё так уж прискучило, что нечего церемониться с развлечениями, было бы занимательно".
"В каждом несчастии ближнего есть всегда нечто веселящее посторонний глаз..." - пишет в конце той истории Достоевский.
Ну и великий писатель Кармазинов.
Читая чей то комментарий я к удивлению своему узнала, что в Кармазинове Достоевский изобразил Тургенева, о вражде с которым неизвестно только ленивому, как написал автор комментария. Мне было неизвестно. Изобразил он его конечно смешно. Понравился мне последний "шедевр" Кармазинова, прощание с читателем и прочитанный на празднике.

"Да, друг читатель, прощай! - начал он тотчас же по рукописи и уже не садясь в кресла. - "Прощай, читатель; даже не очень настаиваю на том, чтобы мы расстались друзьями: к чему в самом деле тебя беспокоить? Даже брани, о брани меня, сколько хочешь, если тебе это доставит какое-нибудь удовольствие. Но лучше всего, если бы мы забыли друг друга навеки. И если бы все вы, читатели, стали вдруг настолько добры, что, стоя на коленях, начали упрашивать со слезами: "Пиши, о пиши для нас, Кармазинов - для отечества, для потомства, для лавровых венков", то и тогда бы я вам ответил, разумеется, поблагодарив со всею учтивостью: "Нет уж, довольно мы повозились друг с другом, милые соотечественники, merci! Пора нам в разные стороны! Merci, merci, merci."

Еще смешнее Тургеневская эпиграмма Достоевскому, с которой вроде бы все и началось:

Рыцарь горестной фигуры!
Достоевский, юный пыщ,
На носу литературы
Ты вскочил, как яркий прыщ.
Хоть ты новый литератор,
Но в восторг уж всех поверг:
Тебя хвалит император,
Уважает Лейхтенберг.

Тургенев посчитал, что Достоевский слишком уж зазнался после успеха своего первого напечатанного романа, верно "Бедные люди", и захотел его немного спустить так сказать на землю.
Не знаю, что уж у них там было в действительности, правды не узнаешь.
В романе много сцен и истерик, ну вот любит Достоевский однако изображать истеричных женщин, хорошо у него это выходило и он верно знал об этом. Впрочем и мужчины довольно истеричны, тот же Степан Трофимович Верховенский, Лебядкин, там же в "Бесах", Федор Карамазов - отец братьев Карамазовых в одноименном романе, генерал Епачин в "Идиоте"
Некоторые реплики Лебядкина так же запомнились особенно его фраза:

"Для зла людям живет", - говорит он про Ставрогина.

До главы "У Тихона" мне почему казалось, что главным злодеем является Петр Верховенский. Навел смуту, подговорил пятерку, задумал убийство Лебядкина и его сестры, сосватал Лизу Ставрогину, хотя у Лизы своя голова, но все же внес лепту и в это дело, обвел вокруг пальца Юлию Михайловну, убил Шатова. Везде виноват и вина его прямая.
Ставрогин же как бы в стороне, он виноват, но нет прямой, доказанной вины его.
Но главный бес все таки Ставрогин.
А один человек, который мог бы спастись, на мой взгляд, но так и не спасся - это Шатов. Ему симпатизирую. Где то в комментариях написали, что Марья Игнатьевна его всегда любила и поэтому вернулась. Ага.
Марья Игнатьевна может и не испытывала чувств то никаких к нему, потому так быстро после свадьбы к Ставрогину и убежала. А как Николай Всеволодович воспользовались ей и после бросили она уже будучи беременной прибежала к Шатову. Верно от любви к нему большой. Да не о ней сейчас.

"Если хочешь победить весь мир, победи себя" - слова принадлежащие Шатову в романе.

Победить себя, победить своих бесов под силу наверно было бы этому герою, но судьбой его Достоевский распорядился по другому. Жаль.
Кириллов в идеях своих интересен, но я не понимаю, почему он ушел без подробного описания своей идеи?

"Я хочу заявить своеволие. Пусть один, но сделаю... Я обязан себя застрелить, потому что самый полный пункт моего своеволия - это убить себя самому... Я хочу высший пункт и себя убью... Я обязан неверие заявить... Для меня нет выше идеи, что Бога нет. За меня человеческая история. Человек только и делал, что выдумывал Бога, чтобы жить, не убивая себя; в этом вся всемирная история до сих пор. Я один во всемирной истории не захотел первый раз выдумывать Бога. Пусть узнают раз и навсегда."

"Пусть узнают", - говорит Кириллов, но как понять его идею если в предсмертной записке он пишет все, что диктует ему Петр Верховенский, признается в распространение прокламаций, в связи с Федькой Каторжным и даже в убийстве Шатова?
Ни слова про человекобога, ни слова про высшую свободу, когда все равно уже будет жить или не жить, ни слово про его своеволие!
Убил себя за идею, но за какую, почему не написал об этом хотя бы в своей записке.
Вот это мне как то странно.
Может он конечно просто человек лишенный тщеславия и поэтому не стал о идее своей писать и говорить во всеуслышание, но он поступает все же лучше, чем Ставрогин. Кириллов придя к мысли, что бога нет, и что он сам является богом, принимает решение убить себя, а не творить зло от скуки или безысходности уверовать хоть во что то, как делает то Ставрогин. И да, если бы не Ставрогин, отравившей Кириллова своим ядом неверия, то может все сложилось бы иначе. Везде то Ставрогин внес свою лепту.
И эпизод уже перед самой смертью Кириллова, когда вбегает к нему Шатов с известием, что приехала жена его и просит им бы чаю согреться. Кириллов же поспешно отдает самовар и предлагает еду, что у него есть.

"Кириллов! Если б... если б вы могли отказаться от ваших ужасных фантазий и бросить ваш атеистический бред... о, какой бы вы были человек, Кириллов!"

Кажется бы какое ему дело до Шатовых если он решил себя убить и вот вот осуществит эту затею. .А он в свое время добр и участлив. Кириллова тоже жаль, так же, как и Шатова.
Про Шатова в начале романа еще было сказано так:

"Это было одно из тех идеальных русских существ, которых вдруг поразит какая нибудь сильная идея и тут же разом точно придавит их собою, иногда даже навеки. Справиться с нею они никогда не в силах, а уверуют страстно, и вот вся жизнь их проходит потом как бы в последних корчах под свалившимся на них и наполовину совсем уже раздавившим их камнем."

Эти слова на мой взгляд применимы и к Кириллову. Придавила его идея навеки.

"Не вы съели идею, а вас съела идея", - говорит про него Петр Верховенский.

Кстати, Христос ведь не простит.
а Тихон же отвечает ему:
- Я вам радостную весть за сие скажу - и Христос простит.

И тут встает вопрос - как?!
Как можно простить, как можно простить такое? Осознанное зло.
Я читала взволнованно весь роман, меня затянул сюжет, герои, но последняя глава будто выбила меня из колеи.
Если б ее не было...
Если б ее не было, это было бы и хорошо и плохо одновременно. Достоевский пишут возлагал на эту главу надежды, но ее отклонили (понимаю конечно почему). Мало того, она есть в разных вариантах. В том варианте, который читала я, (более ужасном. Недосказанность великая вещь) исповедь идет не прерываясь, а есть еще вариант, где обрывается один лист с рассказом о Матреше и Ставрогин отвечая на взгляд старца Тихона восклицает, что ничего не было, просто девчонка глупа и неправильно все поняла. Тем не менее, ребенок повесился.
Главу отклонили, а Федор Михайлович осуществил свой замысел уже в "Братьях Карамазовых", отвечая на все главнейшие вопросы в лице старца Зосимы.
В "Братьях Карамазовых" была тоже одна очень запомнившаяся мне глава под названием "Бунт", где Иван Карамазов рассказывает Алеше все мерзости и злодеяния, которые он узнал, и именно о детях, ведь те не успели еще нагрешить. Если мы все виновны, все грешны, то мы и страдаем, но за что страдают дети, невинные дети - спрашивает он у Алеши.
И если есть бог, то как может позволить он пролиться хоть одной слезинке невинного дитя? И мало того, но еще и простить после истязателей этого дитя. Ведь бог же все прощает, прощает всех.
Еще тогда я думала так же, как и теперь - как можно такое прощать?! Прощать всех тех, что издеваются, бьют и насилуют беззащитных, совершают зло осознанно, ради своих утех.
Не понимаю!
Ох.
Вот пишут в комментариях к "Бесам" - великий роман, читайте, читайте Достоевского, всего!
А я честно и не знаю, стоит ли. Роман то конечно и великий, но человек то, когда впечатлительный, лучше такого то и не читать. Спокойнее будет.
А в "Братьях Карамазовых" после"Бунта" идут главы про старца Зосиму, его беседы записанные Алешей, которые должны бы были все объяснить, все расставить по местам. Все мы в чем то виноваты, и в чьих то грехах так же виноваты, во всех злодеяниях человеческих каждый из нас виноват. Судить кого то права не имеем, т.к сами не без греха, а человека согрешившего должны прощать и не насилием брать, а смиренною любовью.
Но прочитала я тут в эссе у Камю, что один из комментаторов Достоевского писал так:

"У Достоевского немало общего с Иваном Карамазовым, недаром утверждающие по своему духу главы (про старца Зосиму и всепрощение) потребовали от него трех месяцев упорной работы, тогда как то, что он называл "богохульством" (верно главы "Бунт" и "Легенда о великом инквизиторе"), написано за три недели в порыве вдохновения."

Что то мне подсказывает, что хотел бы он сам верить в то, что пишет от слов этого старца, но верно не мог или верил да не до конца.
Когда после исповеди Ставрогина, в которой он словно с наслаждением описывает, как подходил к ребенку, совращал, а позже не пресек попытку самоубийства, сидел и ждал, и был в сознание, после описания сцены, когда Матреша грозит ему своим маленьким кулачком... Тихон говорит ему, что Иисус обязательно его простит.
Ааа, у меня взрыв эмоций!
Но я однако заканчиваю, настрочила тут =)
Быть может я принимаю все близко к сердцу. Но происходит же подобное в нашем мире, бывает и хуже. Люди опаснее зверей. Как писал сам Достоевский в "Братьях Карамазовых" - никогда животное не может быть так изощренно и жестоко в своих намерениях, если зверь и убьет, то просто убьет, а как это делает человек - издеваясь, нарочно мучая другого. В "Бесах" как раз это и отображено. Ставрогин затмил всех злодеев своей холодной, равнодушной и главное осознанной жестокостью совершаемой им от скуки. Верховенский подговорил убить Шатова, но убил его просто и без изощрений, а на совести Ставрогина убивший себя Кириллов, которого именно он навел на все эти "атеистические бредни", помешанные на любви к нему Лебядкина и Лиза, убийство Лебядкиных так же на его совести, т.к. верно мог пресечь, но не пресек этого, а Лиза если бы и не умерла от несчастного случая, то могла бы наверно пополнить список самоубийц, ну и последней каплей стала для меня смерть Матреши.
Роман "Бесы" - это история человеческой души без веры, без веры в свет, без веры на спасение, без надежд.
"Там дьявол с богом борются и поле их битвы сердца людей."
Метание героев от бога и к богу, наверно есть и метание автора.
Мы привыкли вешать на людей ярлыки, этот добрый, тот злой, но не бывает людей абсолютно добрых, так же как и абсолютно злых. В нас равное количества света и тьмы, бога и дьявола. И все решает лишь то, кого мы принимаем на веру больше, какие мысли мы слушаем, эта и есть та невыносимая свобода выбора – помочь или не помочь, сказать правду или соврать, украсть или заработать, мстить или простить, убить или не убить. Людям не надо такой свободы, потому что если они и делают наконец этот трудный выбор, то всегда выбирают не то.
После прочтения подобных книг таких как "Бесы" и "Братья Карамазовы" эти метания "истерические", как написал бы Достоевский, передаются и читателю.
Я не могу отрицать существование высшей силы, высшего разума, которого можно назвать и Богом, но если он есть, то как может происходить в нашей жизни то, что происходит, то о чем писал Достоевский?
И какая мысль легче даже не знаю, то что Бога нет или что он все таки есть, но позволяет свершаться злу, и виновные мало того, что не будут наказаны, но получат еще и прощение его.
Свои размышления о Достоевском закончу его же словами от лица Ивана Карамазова, которые полностью, как нельзя лучше описывают мои чувства после прочтения «Бесов»:

"Я не Бога не принимаю, пойми ты это, я мира, Им созданного... не принимаю и не могу согласиться принять"