Образы новых людей в романе что делать. Образы “новых людей” в романе Н.Г

Известный русский писатель и педагог Е.А. Энгельгардт (Георг Рейнгольд фон Энгельгардт) родился 12 августа 1775 года в Риге в протестантской семье. Происходил из лифляндской ветви знаменитого рода Энгельгардтов.

В 1780 году по обычаю того времени пятилетний мальчик поступил на службу сержантом Лейб-гвардии Преображенского полка. Образование он получил в Петербурге, в знаменитом пансионе девиц Бардевик; среди его преподавателей были будущие академики А.К. Шторх и Крафт. В 16 лет Энгельгардт поступает на действительную службу в том же чине сержанта, но предпочитает штатские должности. Он с успехом становится чиновником канцелярии князя Зубова, с 1796 года служит в Коллегии Иностранных дел, в канцелярии вице-канцлера князя Куракина, везде обращая на себя внимание добросовестностью, исполнительностью и способностями. Образование юноша пополняет самостоятельными трудами: он свободно изъяснялся и писал на шести языках.

Важный пункт в карьере Энгельгардта - назначение его секретарем Мальтийского ордена. Добросовестный молодой человек ревностно отдается изучению подробностей его обрядов и истории, что позволяет поддерживать хорошие отношения с императором . Позднее он получает высокий и ответственный пост помощника статс-секретаря Государственного Совета. А в 1811 году, в связи с тем, что его интересовало не только административное, но и педагогическое поприще, Энгельгардта назначают директором в Санкт-Петербургский Педагогический институт, где он трудится почти пять лет.

Е.А. Энгельгардт пользовался репутацией человека разносторонних интересов. Он был писателем и педагогом, имел большие познания в географии и этнографии. Вместе с его бывшим учителем по пансиону академиком А.К. Шторхом он предпринял издание журнала о России на немецком языке "Russland" (1803-1809), в котором давал обзоры наиболее значительных событий современной русской жизни. В составе редакции Энгельгардт оставался до конца существования журнала. Многие статьи были написаны им самим, но печатались обычно без подписи. В этот же период Энгельгардт занимался и литературной деятельностью. В 1811 году он принял участие в издании в Петербурге двух небольших книжек под общим названием "Bagatelles. Promenades d"un desoeuvre dans la ville de S.-Petersbourg" (Безделицы. Досужие прогулки по улицам С.-Петербурга). Эти книжки имели большой успех: в 1812 году они были переизданы в Париже, а затем появились в переводе на немецкий и голландский языки.

В марте 1816 года происходит главное событие в жизни Энгельгардта - он назначается директором Царскосельского лицея, сменив на этом посту умершего в 1814 году В.Ф. Малиновского . 1816 год для многих воспитанников Лицея стал "счастливейшим годом", как сказал Пушкин. После периода междуцарствия в Лицее, связанного с определенным упадком преподавания, Энгельгардт восстанавливает его уровень, прилагает усилия к тому, чтобы юноши, живущие - в соответствии со строгостями устава - в определенной изоляции от общества, тем не менее не теряли навыков светского обращения. Для этого он знакомит лицеистов со своей семьей и разрешает для них отпуск в пределах Царского Села, где перед ними распахиваются двери многих аристократических домов. С этой же целью в 1821 году Энгельгардт задумал основать в Лицее "Общество лицейских друзей полезного".

Энгельгардт поддержал основные традиции лицейского воспитания, заложенные первым директором лицея Малиновским. Вслед за Малиновским он стремился налаживать и улучшать быт Лицея, создавать семейный уют. Высокогуманный, высоконравственный девиз Малиновского - "общая польза", легший в основу обучения в Лицее, нес в себе понятие о назначении человека, целью жизни которого должно стать основное стремление - приносить пользу, служа "общему благу", то есть народу, Отчизне. Это было и девизом Энгельгардта, который говорил: "доколе человек не умер, он должен иметь беспрестанно в виду великую цель: споспешествовать и общему благу".

Отношения между Энгельгардтом и Пушкиным с первых же дней стали сложными. Энгельгардт считал Пушкина "повесой", его волновали кажущиеся ему легкомысленность, поверхностность юноши. Пушкина, в свою очередь, отталкивало от просвещенного директора "некоторое суетное стремление к эффекту", раздражала его, порой мелочная, опека. Разные по характеру, темпераменту и мироощущению, юный поэт и опытный наставник не могли сблизиться. Энгельгардт пошел на сближение, оно казалось ему возможным, но вдруг случайно увидел карикатуру, нарисованную на него Пушкиным, эта история окончательно отдалила их.

Тем не менее, именно Энгельгардт своим заступничеством позднее спасает поэта от ссылки. Когда Александр I стал в разговоре с Энгельгардтом угрожать Пушкину ссылкой в Сибирь, то бывший наставник заступился за него, сказав, что Пушкин является "красой современной литературы", что его необыкновенный талант требует пощады, а "ссылка может губительно подействовать на пылкий нрав молодого человека". Позднее, Энгельгардт еще раз вполне доказал свое благородство тем, что переписывался со ссыльными Пущиным и Кюхельбекером, не боясь навлечь на себя Высочайший гнев.

При Энгельгардте было только три выпуска (1817, 1820, 1823 годы), но со многими из своих воспитанников он навсегда сохранил почти родственные отношения. Умный, трогательно-заботливый и преданный друг, не изменяющий ни при каких обстоятельствах ни своим привязанностям, ни своим правилам и убеждениям, Е.А. Энгельгардт остался в благодарных сердцах многих воспитанников нравственным образцом педагога и человека.

На церемонии Пушкинского выпуска 1817 года Е.А. Энгельгардт с уверенностью говорил о выпускниках: "Они могут быть полезны! Они будут полезны!.." Был зачитан список воспитанников с "означением преимуществ, с коими каждый из них по мере успехов и достоинства" определяется на службу, розданы медали, похвальные листы и свидетельства. Наконец Энгельгардт обратился к воспитанникам с напутственным словом: "Идите, друзья, на новом вашем поприще!.. Храните правду, жертвуйте всем за нее; не смерть страшна, а страшно бесчестие; не богатство, не чины, не ленты честят человека, а доброе имя, храните его, храните чистую совесть, вот честь ваша. Идите, друзья, поминайте нас...".

Многие воспитанники Лицея оставили свои воспоминания о Е.А. Энгельгардте, наполненные искренней благодарностью к своему наставнику. Бывшие лицеисты, жившие вне Петербурга, приезжая в столицу, непременно посещали приют своего детства - Царское Село - и своего старого директора.

В октябре 1823 года Энгельгардт был вынужден уйти с поста руководителя Лицея, поскольку тот поступил в военное ведомство, под начало Великого князя Константина Павловича и графа Коновницына. Дух военной дисциплины претил педагогу, и он не желал лично вводить в подведомственном учебном заведении соответствующие преобразования. На педагогическое поприще Энгельгардт уже не возвращается: в 1834 году он становится директором редакции "Земледельческой газеты", а с 1852 года - членом-корреспондентом Ученого комитета Министерства государственных имуществ. Е.А. Энгельгардт в течение своей жизни был также членом обществ: Поощрения лесного хозяйства, Вольного экономического, Русского географического, Императорского человеколюбивого, учреждения училищ для взаимного обучения, а также Курляндского литературы и искусств. Некоторое время он был старшиной реформатской церкви Санкт-Петербурга.

Умер Егор Антонович Энгельгардт через три месяца после 50-летия Лицея, в 1862 году. Похоронили его на Смоленском лютеранском кладбище, недалеко от входа. Надгробие Е.А. Энгельгардта постигла та же участь, что и многие другие памятники на этом кладбище. Камень с его могилы был украден и только совсем недавно, на частные сбережения, установлен новый.

Имя Энгельгардта, прославленное его питомцами, заслуживает особого внимания. Обладая редким умением обходиться с молодыми людьми, он сумел навсегда завоевать их любовь, уважение и сохранить пожизненные связи со многими из своих бывших воспитанников, несмотря на различия их характеров и судеб. В 1877 году А.М. Горчаков увековечил память Е.А. Энгельгардта, пожертвовав шестнадцать тысяч рублей для учреждения в Лицее стипендии "В благодарном воспоминании о Е.А. Энгельгардте".

Основою всякого воспитания должна быть любовь. Должно любить детей, которых мы хотим воспитывать, сердечно любить их: без этого невозможно приобресть от них добровольное повиновение, радушие и доверие, на которых утверждается всякое разумное воспитание.

Е.А. Энгельгардт

Б. С. МЕЙЛАХ

ХАРАКТЕРИСТИКИ ВОСПИТАННИКОВ ЛИЦЕЯ
В ЗАПИСЯХ Е. А. ЭНГЕЛЬГАРДТА

Истории пушкинского лицея было посвящено в старом, дооктябрьском литературоведении столько книг, статей, публикаций, что сама эта тема казалась уже исчерпанной. Однако пересмотр проблемы в свете новых методологических задач, выдвинутых советским литературоведением, позволил не только установить ложность исходных позиций ряда прежних работ о пушкинском лицее, но и обнаружить значительное количество важнейших неизданных материалов: к их числу относятся обнаруженные в архиве А. М. Горчакова записи лекций лицейских преподавателей и многие другие документы в разнообразных фондах государственных учреждений и частных лиц. Но и среди тех материалов, которые были известны дореволюционным исследователям, оказалось много ценного и тем не менее неиспользованного. Преобладавшее в старых работах стремление охарактеризовать пушкинский лицей как учебное заведение, осененное благоволением монарха, порождало своеобразную аберрацию; из-за этой аберрации одни документы публиковались (и при этом зачастую тенденциозно истолковывались), а другие не были замечены или же намеренно замалчивались. Эта особенность характерна и для известного трехтомника Н. А. Гастфрейнда «Товарищи Пушкина по Царскосельскому лицею» (1912-1913), содержащего много впервые опубликованных материалов. Реакционная тенденциозность автора (для которого восстание декабристов это «комедия», «шутовское восстание»), его пошлый критерий оценки лицеистов степенью продвижения по служебной лестнице и количеством орденов - всё это послужило как бы ситом, сквозь которое не могли проскочить ни материалы, характеризующие напряженную идейную атмосферу пушкинского лицея, ни факты, свидетельствующие о различии интересов и симпатий, о борьбе внутри этого учебного заведения. Значительность темы «Пушкинский лицей» (связанной с более общей и широкой проблемой об истоках мировоззрения великого поэта, о его воспитании и образовании, о формировании его мировоззрения в юности) привела к необходимости фронтального ее пересмотра и к ревизии всего документального материала.

Бесспорный интерес представляет в этой связи изучение каждого из лицеистов пушкинского выпуска, той среды, в которой поэт находился в течение шести лет и где он встретил подлинных друзей и единомышленников (как Иван Пущин, Дельвиг, Кюхельбекер и др.), и людей, чуждых

и даже явно враждебных ему по своим устремлениям. Подлинная история лицея опровергает миф о «единой лицейской семье» и воссоздает картину идейного и политического расслоения среди лицеистов. Одни посвятили свою жизнь служению высоким идеалам свободы, родины, гуманизма; другие подчинили всё лишь цели личного преуспеяния посредством верноподданного служения феодально-крепостническому режиму. Одни были воодушевлены жаждой подвига, любовью к искусству, характерной для всего передового поколения эпохи широтой интересов. Другие оказались бесцветными, кое-как тянущими учебную лямку в лицее для того, чтобы, окончив его, пополнить состав департаментских чиновников.

Однако характеристики лицеистов пушкинского выпуска, неоднократно составлявшиеся преподавателями и сохранившиеся в лицейских архивах, мало пригодны для исследования. Все эти характеристики бесцветны, однотонны. Они говорят преимущественно об успехах и прилежании воспитанников почти в одних и тех же выражениях. Даже в тех случаях, когда указывалось на недостатки и пороки того или другого лицеиста, в заключение следовали спасительные оговорки о том, что такой-то, «впрочем», подает «надежды на исправление» и не так уж плох: ведь характеристика предназначалась для вышестоящего начальства, для которого нужно было создать картину общего благополучия.

На фоне этих характеристик резко выделяются во многом тонкие и откровенные записи о воспитанниках, которые составил лично для себя, а не для «служебного употребления» второй директор лицея Егор Антонович Энгельгардт. Эти характеристики, написанные по-немецки и озаглавленные «Нечто о воспитанниках старшего отделения лицея», датированы 22 марта 1816 года. Эти записи в течение десятилетий были достоянием архива Энгельгардта. В 1863 году три характеристики (из 29), да и то частично и неточно, были процитированы В. П. Гаевским в статье «Пушкин в лицее и лицейские его стихотворения». В дальнейшем этот материал из поля зрения пушкинистов выпал. В 1949 году в статье «Лицейские годовщины», а затем в книге «Пушкин и его эпоха» (1958) нами был использован ряд характеристик при освещении вопроса о лицейском окружении Пушкина. В полном же виде записи Энгельгардта до сих пор не были опубликованы, а о содержании ряда сделанных им характеристик (Корфа, Броглио, Гревеница, Мартынова, Малиновского, Есакова, Корсакова, Корнилова и др.) нигде никаких сведений нет. Поэтому мы публикуем весь текст в переводе с рукописи, хранящейся в Рукописном отделе Института русской литературы (Пушкинский Дом) Академии наук СССР.

Освещение личности Энгельгардта и его деятельности в лицее дано в нашей упомянутой выше книге, и мы поэтому ограничимся здесь лишь краткими сведениями, необходимыми для пояснения публикуемых ниже записей.

В свете дошедших до нас материалов Энгельгардт предстает перед нами как незаурядный и прогрессивный педагог, стремившийся по мере сил и возможностей сохранить лучшие традиции лицея, заложенные его первым директором В. Ф. Малиновским. Энгельгардт стал директором лицея в самом начале 1816 года. Хотя он и не стоял на том политическом уровне, который был представлен в лицее наиболее передовыми педагогами (и прежде всего А. П. Куницыным), и может быть охарактеризован как попутчик людей

этого круга, как человек ограниченный и находившийся лишь в той или иной степени под их влиянием, но и этого было достаточно для того, чтобы вскоре впасть в немилость у начальства. Его попытки отстоять независимость лицея от бюрократической опеки Министерства народного просвещения, а затем Управления военно-учебных заведений привели в конце концов к тому, что в 1822 году лицей подвергся аракчеевскому разгрому, а в 1823 году Энгельгардт был смещен. На его место назначили ставленника Аракчеева, генерал-майора Гольтгоера. Для царского правительства имя Энгельгардта стало в ряд имен людей, поддерживавших в лицее «либеральные порядки». В 1829 году в письме к великому князю Константину Николай I восхищался «прекрасным надзором» Гольтгоера за лицеем и высказал уверенность в том, что «ученики, подобные выпущенным во вкусе Энгельгардта, не будут более выходить из лицея». Для облика Энгельгардта, человека вполне умеренных взглядов и ни в какой мере не прикосновенного к каким-либо революционным веяниям, характерно глубокое сочувствие к тем воспитанникам лицея, которые после восстания декабристов оказались на каторге и в ссылке. На протяжении многих лет Энгельгардт находился в переписке с декабристом И. И. Пущиным. В ряде сохранившихся писем к своим бывшим воспитанникам он ясно выражал глубокую антипатию ко всей атмосфере николаевского царствования. Пущин в своих известных мемуарах очень тепло отзывается об Энгельгардте как педагоге и человеке.

Приводимые ниже записи Энгельгардта сделаны им через два месяца после вступления в должность директора. Цель их - составить себе представление о воспитанниках на основании первых личных впечатлений. Есть среди них и ошибочные и односторонние отзывы, есть отражающие установившиеся до него мнения, но есть и меткие, верные, даже почти художественные по яркости раскрытия психологического облика некоторых лицеистов. Ценность этих записей (в отличие от однотонных официальных характеристик, которые давали воспитанникам преподаватели) заключается также в попытке выяснить индивидуальное своеобразие и наклонности каждого воспитанника. Наконец, в этих записях содержатся и новые данные о кругозоре и интересах товарищей Пушкина по лицею.

Отзывы Энгельгардта, написанные, как указано выше, на немецком языке, расположены в рукописи в приблизительно алфавитном порядке. Мы не будем соблюдать этот порядок записей, так как он не имеет внутреннего значения.

Начнем с записи, посвященной барону М. А. Корфу, впоследствии камергеру и сенатору, одному из ярых приверженцев николаевского режима, написавшему гнусную книгу «Восшествие на престол императора Николая I» с резким осуждением декабристов. Корф является также автором клеветнических воспоминаний о Пушкине. В лицее Корф был окружен неприязнью передовой группы воспитанников и получил прозвище «дьячок

Мордан» (за пристрастие к чтению церковных книг). О Корфе Энгельгардт писал: «Он имеет выдающийся талант и большую восприимчивость к формальной стороне наук в той мере, в какой она снабжена внешними чувственными прелестями. К этому же он стремится и в своей манере изложения, но это стремление часто оборачивается в его работах напыщенностью. Он тщеславен, как девочка, что очень удивляет в мальчике. Это тщеславие он обнаруживает даже в положении тела, которое он выставляет напоказ в различных позах. Я не могу удержаться от опасения, что он предается тайным порокам, в которые вовлекает и других, конечно, из чистого кокетства, ибо некоторое время тому назад его поймали в объятиях Дельвига. Впрочем, его хитрость и осторожность до сих пор делали невозможным поймать его на этом пороке, если он действительно ему присущ. В отношении начальства он часто обнаруживает некоторую строптивость и притом большей частью из ущемленного тщеславия, которое, где только возможно, выступает даже по отношению к его родителям. В остальном в нем никогда не обнаруживается ничего низкого и свои обязанности в классе он выполняет с большим усердием. Его тетради всегда в величайшем порядке, он пишет красиво и хорошо рисует».

Приведем далее запись о князе А. М. Горчакове, сделавшем после выхода из лицея блестящую карьеру, которая завершилась впоследствии должностью министра иностранных дел и возведением в высший в России чин - государственного канцлера.

«Сотканный из тонкой духовной материи, он легко усвоил многое и чувствует себя господином там, куда многие еще с трудом стремятся. Его нетерпение показать учителю, что он уже всё понял, так велико, что он никогда не дожидается конца объяснения. Если в схватывании идей он выказывает себя гениальным, то и во всех его более механических занятиях царят величайший порядок и изящество. Так как он с самого детства был подвержен всяким внешним и внутренним эмоциям, этот пыл подорвал его организм, в особенности легкие, чему больше всего способствовал один чрезвычайно разрушительный порок, которому он, к сожалению, был подвержен уже с ранних лет. Теперь его здоровье, по-видимому, совсем восстановилось, хотя его экспансивность нисколько не уменьшилась. Поскольку и теперь, однако, пылкость его стихия, то кажется, что она уничтожила все более спокойные и добрые свойства его души и при его остром чувстве собственного достоинства у него проявляется немалое себялюбие, часто в отталкивающей и оскорбительной для его товарищей форме. Чаще всего он вступал в спор с Кюхельбекером. От одних учителей он отделывается вполне учтивыми поклонами, а с другими старается сблизиться, так как у них он находит или надеется найти поддержку своему тщеславию. В течение долгого времени он непременно хотел оставить лицей, ибо думал, что в познаниях он больше не может двигаться вперед, и надеялся блистать у своего дядюшки».

Здесь тонко отмечены черты духовного облика Горчакова, его блестящие способности (которые затем проявились в дипломатической деятельности) и те особенности характера, которые предсказывали высокомерного, тщеславного карьериста (и то и другое затем было подмечено в посланиях к нему Пушкина).

Тип человека иных моральных наклонностей и жизненных целей вырисовывается в записи Энгельгардта о В. Д. Вольховском, после выхода

из лицея примкнувшем к освободительному движению как член Союза благоденствия. Не зная о политических настроениях юного Вольховского, Энгельгардт тем не менее уловил в его характере благородные черты:

«Из всех учеников этого надо оберегать меньше всего, так как перед его душой стоит прекрасный идеал (правда, еще только в неясных очертаниях), к достижению которого он стремится твердо и настойчиво. Он так же кроток, как и добр, и охотно принимает каждый совет, который может быть ему полезен в отношении знаний или нравственности. Твердое решение - серьезно подготовиться к серьезным жизненным делам - принимает у него иногда несколько странное направление, и тут воспитание должно сделать возможно лучшее. По отношению к начальникам проявляет усерднейшее послушание и самое искреннее расположение. Во взаимоотношениях с товарищами он очень уступчив и прямодушен, за что его также очень ценят учителя».

Приведенные выше характеристики поражают своей верностью; зато Энгельгардт серьезно ошибся в своем взгляде на С. Д. Комовского, хитрого и пронырливого человека, ханжу, заслужившего и у товарищей прозвища «лисички», «смолы», «фискала». Назойливость и поучения, с которыми обращался ко всем благонравный Комовский, выводили из себя даже его ближайшего друга Корфа. Энгельгардт, не рассмотревший за внешностью старательного ученика его неприглядный облик, писал о нем:

«Его способности не так велики, как настойчиво его прилежание и чист его нрав. Ни у одного из учеников не развиваются так гармонично все душевные и телесные свойства и ни один столь не отдается целиком и без всякого отвлечения тому, чем он в данный момент занимается. Он танцует и фехтует точно с таким же рвением и так же сосредоточенно, как присутствует на отвлеченнейшем уроке. Он идет отлично по всем предметам и во всех стоит на равной ступени. От всех его соучеников его отличает своеобразная грация.

«В своей нежности к родителям он совершенно походит на Есакова. По выходе из класса он часто громко повторяет то последнее, что сказал учитель, а когда кончается урок танцев, он обычно исполняет еще несколько пируэтов на свой собственный лад».

И всё же, хотя Комовский оценен здесь положительно, воспитанник этот предстает как совершенно бесцветный.

Открывающая рукопись Энгельгардта характеристика А. П. Бакунина, воспитанника средних способностей, ничем не замечательного, читается так:

«Не имея больших талантов, он сделал во многих предметах значительные успехи, за исключением немецкого языка, так как при его нетерпеливом характере его отпугивает всякое значительное затруднение; обычно изрядно надменен, что особенно проявилось в первые годы, но, если удается его убедить в его ошибках, он готов покаяться и, насколько это ему удается, снова быть хорошим. Он отличается от многих почти немецкой откровенностью и чистосердечием и скорее совершит еще один легкомысленный поступок, чем станет просить снисхождения. Со своими начальниками он сближается охотно».

Убийственен остроумный отзыв о К. Д. Костенском, безличном молодом человеке, которого лицеисты прозвали «стариком»:

«Старый миф, который заставляет Прометея орошать слезами глину, превращая ее в людей, воплощен в нем наиболее материально; тяжелая

и сырая глина и ничего более, и ему не приходится бранить Прометея за воровство, так как для него Прометей не украл ни малейшей искорки небесного огня. В своей внешности он проявляет много тщеславия, редко показывается иначе, чем упершись руками в бока. Поскольку он одарен от природы очень скудно, то его прилежание почти ни к чему не приводит. Заслуживают похвалы его большое добродушие и уживчивость».

Своеобразной фигурой был в лицее граф С. Ф. Броглио, сын итальянца, происходившего из обедневшего сардинского патрицианского рода. По окончании лицея Броглио уехал в Пьемонт и участвовал в революционном заговоре. Но в стенах лицея он считался ленивым, флегматичным и неспособным учеником (в отзывах преподавателей отмечается его «слабая память», «ограниченное дарование»). В записях Энгельгардта читаем о нем:

«Природа скудно одарила его способностями, в особенности ему не хватает для учения двух существеннейших черт: ума и памяти. Однако, в этом отношении по крайней мере, он совсем не переоценивает себя и, когда, несмотря на все приложенные усилия, не может чего-нибудь усвоить, шутит довольно добродушно над своей неспособностью. Флегма, которая составляет основу его характера, смягчает его вспышки, иногда очень бурные и шумные; когда же доходит до кулачных потасовок, то он при последующих замечаниях и выговорах проявляет себя чаще всего очень упрямым. Своему старинному происхождению он придает очень мало значения и неохотно носит свой мальтийский крест, хотя в его обращении довольно явственно проглядывает какая-то важность».

Равнодушным, хотя и положительным является отзыв о бароне П. Ф. Гревенице:

«При очень хорошем поведении и большом прилежании имеет также достаточные таланты. В своих мелких занятиях, например в своей любви к бабочкам, он проявляет большую любовь к порядку. Из-за его внешности в его нраве появилась довольно большая раздражительность, которая иногда переходит в некоторое упрямство и даже иногда проявляется в его отношениях с матерью».

Запись Энгельгардта о Дельвиге не должна удивлять читателя пренебрежительным отзывом о его литературных занятиях в лицее. Среди преподавателей представление о Дельвиге, отличавшемся в лицее не только леностью, но, как это ни странно, даже малой восприимчивостью к наукам («способности посредственны», «невнимателен и ленив», «отвечает на вопросы без размышления и без всякой связи», - писали о нем), было весьма невыгодным. Литературный его талант развился позднее. Но в отзыве Энгельгардта ценно для нас указание на патриотическую гордость Дельвига русской литературой, которая носила, как мы узнаем, даже воинствующий характер. Итак, вот отзыв о Дельвиге:

«Когда Прометей вдохнул душу в ту глину, из которой он его сделал, небесная искра была уже несколько остывшей, так как она только время от времени вспыхивает в Дельвиге жалким поэтическим огоньком. Только на этот мнимый поэтический талант и на какое-то воинствующее отстаивание красот русской литературы направлено сейчас всё, и я, вероятно, обязан только Жуковскому тем, что он с некоторого времени прилагает известное старание к изучению немецкого языка. В его играх и шутках проявляется определенное ироническое остроумие, которое после нескольких сатирических стихотворений сделало его любимцем товарищей. Его нравственность, видимо, подточена тайными пороками, к которым, вероятно, относится и та жадность, с какой он без выбора глотает книги, которые

раздобывает всякими путями и большей частью тайно читает в классе. В русской литературе он, пожалуй, самый образованный».

Из отзыва о К. К. Данзасе мы впервые узнаем о его склонности к искусству. В остальном он, как видно, ничем не импонировал Энгельгардту:

«Настолько бездеятелен и неспособен до и после еды, что приходится думать, он только для еды и создан. Его неизящный вид дает повод к поддразниваниям, на которые он обычно отвечает сердитым криком и кулачной расправой. Убедить его в том, что он когда-нибудь бывает неправ - невозможно. Обычно в подобных случаях он утверждает, что все несправедливы к нему, разгорячается с каждым словом всё больше и позволяет себе при таких припадках, которые довольно быстро переходят в бешенство, большую грубость по отношению даже к надзирателям. Как ни странно, в нем довольно много склонности к искусству».

Лаконичный отзыв об Ф. Ф. Матюшкине точно определяет главную цель его жизни, хотя и сужает духовный облик будущего отважного мореплавателя:

«Тихая, добрая душа, которая делает именно то, что должна, дает именно то, что имеет, кажется именно тем, что есть, и остается именно тем, чем была. Товарищи называют его из-за его флегмы голландцем: у него есть склонность к морской службе».

Запись об А. И. Мартынове - не более чем первые впечатления и наблюдения педагога:

«Очень тихий и спокойный, временами, однако, несколько упрямый, рисует и фехтует лучше всех. Он любит порядок и делает в некоторых науках значительные успехи. Если я не ошибаюсь, он самый молодой после Ржевского, и он бы достиг большего, если бы воспитывался с мальчиками своего возраста, с которыми мог бы идти в ногу».

Отзыв о С. С. Есакове, одном из лучших учеников курса, впоследствии гвардейском офицере, гласит:

«Талант, прилежание и кротость рисуют его очень благоприятно; гениальным его назвать нельзя, но душа у него исключительная, восприимчивая ко всему доброму и прекрасному. Он имеет к тому же большую привязанность ко всем, о ком знает, что они охотно что-нибудь сделают для его интеллектуального и нравственного развития. По отношению к своим родственникам и родителям (эти последние довольно посредственного происхождения) проявляет величайшую нежность и самую детскую привязанность; с этой стороны он, как и Комовский, наиболее достойный любви; его товарищи его очень уважают, он же чаще всего является судьей в их спорах и очень близко принимает к сердцу, когда кто-нибудь не выполняет своего долга или дурно себя ведет по отношению к начальникам. В таких случаях он наставляет виновного на путь истинный, так же, как откровенно защищает того, чей поступок слишком строго осужден или, по его мнению, рассматривается с неправильной точки зрения. В первые годы ему были свойственны сильный страх перед явлениями природы, молнией и огнем, так же как, впрочем, и всякие суеверия и предрассудки, привитые прежним воспитанием».

Интересна характеристика А. Д. Илличевского, лицейского поэта, считавшегося в первые лицейские годы соперником Пушкина по стихотворству, но на самом деле писавшего весьма посредственные стихи:

«В Германии был такой сладостный период, когда многие молодые люди, благодаря Геснеровым идиллиям, так же как Вертеру, Иорику, сентиментальным путешествиям и т. п., стали настолько сверхчувствительными, что их бледно-красные сердца по всякому поводу и без повода совершенно таяли.

На таких бессильных и сухих юношей, если не совсем, то во многом, к сожалению, походит Илличевский. Несколько самодельных рифм и чрезмерные и неосторожные похвалы, которые воздавались его незрелой музе, сделали свое дело слишком добросовестно. Фантазия дала теперь форме перевес над всеми его остальными интеллектуальными силами настолько, что он, при всех талантах, стоит во всех серьезных науках, за малым исключением, почти на той же ступени, что и при поступлении. Всё же надо учесть, без сомнения, то, что имеется в его поэтическом багаже, и поэтому я думаю, что в русской литературе он, если не первый, то очень близок к первому. По отношению к своим товарищам он проявляет себя большим эгоистом, хотя с некоторых пор это как будто ослабевает. К своим прежним связям в С.-Петербургской гимназии он проявляет большую привязанность, которая, однако, происходит, может быть, не из самого чистого источника, так как много значат тайные пороки».

Односторонним, но содержащим неизвестные в литературе черты характера Н. А. Корсакова, принадлежавшего к числу одареннейших лицеистов, является отзыв о нем Энгельгардта:

«Обладает отличными способностями и редкой памятью и очень острым суждением. При этом ему свойственен опасный дар приспособляться к каждому мнению и к каждой личности и он умеет каждому казаться лучше, чем тот мог бы его оценить. На свою память он полагается иногда чересчур и временами запускает приготовление уроков, его сочинения и прочие школьные задания находятся обычно в беспорядке. В науках он поверхностен, не от недостатка дарования, а просто от легкомыслия; в обращении со своими товарищами вспыльчив и резок, а затем прибегает ко лжи и к одному ему свойственной манере искажения, причем он умеет очень ловко втянуть в игру тщеславие того, кто является судьей. С некоторых пор, однако, он, кажется, стал лучше. В первые годы, например, он находил удовольствие в том, чтобы незаметно есть в классе, голод здесь играл меньшую роль, чем склонность делать нечто неразрешенное и зуд обмануть учителя; к тому же он тайком таскал со стола хлеб, несмотря на запрещение и наказание».

Здесь не отмечены почему-то выдающиеся музыкальные способности Корсакова, которые сделали его любимцем товарищей, его живой характер, общительность. Зато замечателен своей верностью и выразительностью психологический портрет В. К. Кюхельбекера:

«Читал все на свете книги обо всех на свете вещах; имеет много таланта, много прилежания, много доброй воли, много сердца и много чувства, но, к сожалению, во всем этом не хватает вкуса, такта, грации, меры и ясной цели. Он, однако, верная, невинная душа, и упрямство, которое в нем иногда проявляется, есть только донкихотство чести и добродетели с значительной примесью тщеславия. При этом он в большинстве случаев видит всё в черном свете, бесится на самого себя, совершенно погружается в меланхолию, угрызения совести и подозрения и не находит тогда ни в чем утешения, разве только в каком-нибудь гигантском проекте. В детстве он страдал пляской св. Витта. Его отец умер от чахотки, которая угрожает и ему».

Отзыв Энгельгардта об А. А. Корнилове в общем благоприятен, но рисует его как юношу, ничем не примечательного. Корнилов «нашел способ так же, как Ржевский, остаться совершенно невинным ребенком. Ни на одно мгновение не может оторваться от забав. В своей наружности он

очень небрежен, а в поведении до неуклюжести невоспитан. Он не умен, но имеет хорошую память и делает в формальных науках довольно значительные успехи. Характер у него открытый и чрезвычайно добродушный».

Совсем иначе, с явной заинтересованностью, написана характеристика С. Г. Ломоносова, личности незаурядной. Еще находясь в лицее, Ломоносов познакомился с Карамзиным и бывал у него вместе с Пушкиным, находился в переписке с В. Л. Пушкиным и П. А. Вяземским. В отзыве Энгельгардта одобрительно говорится об увлечении Ломоносова историей и политикой (на это же указывал и лицейский профессор истории И. К. Кайданов):

«Очень интересный юноша, не то, чтобы гениальный, но всё же выдающийся талант. По истории он идет превосходно. Политикой интересуется очень живо. Очень словоохотлив и умеет обычно направить разговор на наиболее высокие интересы человечества, затем свободно перескакивает с предмета на предмет, касаясь главным образом поверхности, отчасти из юношеского легкомыслия, а может быть, также потому, что он раньше воспитывался французами. Его существо одухотворяет прекрасное религиозное чувство, которое иногда проявляется очень трогательно. Он любит людей, несомненно, больше, чем все остальные (до сих пор, по крайней мере), и часто думает о том, каким образом он может быть для них наиболее полезен. От этого он всегда полон проектов и предложений, направленных обычно на преобразование армий, новые порядки в министерстве, другое управление финансами и т. п.».

Выдающиеся способности Ломоносова сказались в его дальнейшей биографии: он служил секретарем русского посольства в Америке, потом во Франции, был послом в Бразилии, Португалии, Нидерландах. Нет оснований думать, что в лицее Ломоносов принадлежал по своим политическим взглядам к наиболее передовой группе лицеистов: его карьера, сохранившиеся письма говорят, что он и не хотел плыть «против течения». Но всё же Ломоносов ярко выделялся широтой своих интересов, образованностью, умом среди многих сверстников - типичных отпрысков дворянской бюрократии.

После характеристики Ломоносова особенно язвительным кажется отзыв о П. Н. Мясоедове, воспитаннике, который за свою тупость и умственное убожество служил у лицеистов предметом постоянных насмешек. Вот что писал о Мясоедове Энгельгардт:

«Никто так хорошо и элегантно не одевается, никто так изящно не разглаживает своей челки. Никто не умеет так изящно пользоваться своим лорнетом, никто не хотел бы так, как он, уже сейчас стать гусаром, но никто меньше его не пригоден и не имеет охоты к серьезным занятиям. Так как он всё же исключительно высокого мнения о себе и о своих познаниях, то при выговорах он, где только смеет, бывает груб и у гувернера и инструктора происходят с ним иногда сцены».

О проницательности Энгельгардта как педагога, так быстро разглядевшего облик «Мясожорова» (лицейское прозвище Мясоедова), свидетельствует простое сравнение этого отзыва с рядом официальных лицейских характеристик, где мы читаем: «Весьма самолюбив, горяч, привязчив, груб, насмешлив; впрочем, признателен, услужлив, прилежен» или: «не слишком счастлив способностями, но его прилежание заменяет многое».

О Д. Н. Маслове из отзыва Энгельгардта мы узнаем, что он «имеет большие способности к литературе и математическим наукам и сделал в математике значительные успехи. Он скромен и больше всех остальных близок к возмужанию. Говорит мало и плохо и охотно уединяется. Когда он считает себя обиженным, скрывает свое недовольство. Я думаю, что в нем довольно много гордости и самомнения. Его поведение было всегда исключительно осторожным и совершенно безупречным».

О Маслове в лицейской песне говорилось:

Просвещеньем Маслов светит,
В титулярство Маслов метит.

И действительно, Маслов при выпуске получил чин титулярного советника. В лицее он примыкал к группе передовых лицеистов, но вел себя очень осмотрительно и осторожно во всех конфликтах (в частности, во время известного столкновения с инспектором М. С. Пилецким). После окончания лицея участвовал в «Журнальном обществе» Н. И. Тургенева, обществе, созданном для издания политического журнала, и читал на одном из собраний статью о статистике. Но «либеральный дух» Маслова быстро испарился, и он преуспевал на службе, постепенно украшаясь орденами и дойдя до чина тайного советника.

К числу отзывов, где проницательность изменила Энгельгардту, относится отзыв об И. В. Малиновском, сыне первого директора лицея В. Ф. Малиновского:

«При очень добром сердце и довольно хороших способностях он во всем проявляет большую небрежность, дурно ведет себя по отношению к своим товарищам, начальникам и проявлял это даже по отношению к своему отцу. Он совершенно не может заставить себя сдержаться, и его можно привести в себя с исключительным трудом, тогда он с искренним раскаянием признает свою вину, но, к сожалению, его величайшее легкомыслие тотчас же вытесняет самые лучшие намерения. Насколько мне известно, он ни в одном предмете не сделал значительных успехов».

Здесь внимание обращено главным образом на озорной, пылкий нрав Малиновского. Об этом, правда, говорит и Пушкин в «Пирующих студентах»:

А ты, повеса из повес,
На шалости рожденный,
Удалый хват, головорез,
Приятель задушевный...

За вспыльчивость и необузданность лицеисты прозвали Малиновского «казаком».

Казалось бы, что Энгельгардт должен был обратить больше внимания на те свойства Малиновского, которые он кратко обобщил словами о его «очень добром сердце» и которые впоследствии выразились в теплом отношении «казака» к осужденным декабристам, в дружбе с И. И. Пущиным, в беспрестанных столкновениях с закоренелыми крепостниками-помещиками на Украине. Но в первые месяцы директорства Энгельгардта в лицее его сближению с сыном покойного директора, по всей вероятности, мешала и ревность сына к преемнику своего отца.

Поражает своей односторонностью отзыв Энгельгардта об И. И. Пущине, с которым впоследствии, как мы уже упоминали выше, он был связан

взаимной многолетней дружбой (она продолжалась и даже укрепилась после того, как Пущин был осужден за участие в восстании декабристов). В характеристике Пущина Энгельгардт обращает внимание только на любовные увлечения этого лицеиста и выступает здесь как «блюститель нравственности».

«Несчастливые семейные обстоятельства произвели на него тяжелое впечатление, - говорит о Пущине Энгельгардт. - С некоторого времени он стал прилагать чрезвычайно много усилий к тому, чтобы заинтересовать собой особ другого пола, писал исключительно жалостливые письма и старался изобразить из себя настоящую трагическую фигуру благодаря своему несчастию, которого он, однако, ясно не обрисовывал. Одно такое письмо попало мне в руки и мой долг заставил меня поговорить серьезно и внушительно с этим, таким в сущности, хорошим молодым человеком о его ошибке и сказать ему о неправильности его точки зрения. Дружеский совет произвел, по-видимому, желаемое впечатление, но вскоре повторный случай подобного рода показал совершенно обратное. Как ученик, он вдумчив, способен, внимателен и прилежен, но всё же кажется, что он не проявляет определенной склонности к какой бы то ни было науке».

В дальнейшем, узнав Пущина ближе, Энгельгардт развил свое мнение о благородных чертах его натуры, о его высоком моральном облике. Именно таким предстает Пущин в обширной переписке Энгельгардта 20-50-х годов с бывшими лицеистами.

В приведенном выше отзыве о Корнилове Энгельгардт сравнивает этого лицеиста с другим, Н. Г. Ржевским. И в самом деле, подобно Корнилову, Ржевский ничем не был замечателен. Это - «хорошее сердечное дитя, но, к сожалению, дитя, и он им всегда останется в отношении наук, по крайней мере по сравнению с многими из своих соучеников. У него ни в какой мере нет недостатка в талантах, и, если бы он был в младшем классе вместо старшего, он, может быть, стал бы очень хорошим воспитанником. В обращении со своими товарищами он очень миролюбив, по отношению к начальникам послушен, вежлив и очень доверчив, класс, полный Ржевских, был бы для нас не плох, но ему в этом классе приходится довольно туго».

Своеобразным поэтическим комментарием к этому отзыву может служить шуточная эпитафия-акростих, сочиненная в лицее и имевшая в виду именно Ржевского:

Родясь, как всякий человек,
Жизнь отдал праздности, труда, как зла, страшился,
Ел с утра до ночи, под вечер спать ложился;
Встав, снова ел да пил, и так провел весь век.
Счастливец! На себя он злобы не навлек;
Кто, впрочем, из людей был вовсе без порока?
И он писал стихи, к несчастию, без прока.

К совершенно бесцветным, ничем не примечательным фигурам принадлежали три воспитанника, характеризуемые далее Энгельгардтом, - Стевен,

Саврасов, Тырков. И здесь проявляется его отрицательное отношение к тем юношам, которые (даже если успевают в науках) не воодушевлены никакой целью, лишены инициативы, широких интересов. Таков будущий выборгский губернатор Ф. X. Стевен:

«Очень добродушный и притом деятельный ученик. Не имея выдающихся способностей, он, благодаря своему прилежанию, принадлежит к лучшим ученикам. Осторожный и скромный в поведении, он редко подвергается наказаниям. Впрочем, в его физическом облике есть что-то беспомощное и тяжеловесное, что, по-видимому, мешает и каждому его духовному порыву».

Таков по существу и П. Ф. Саврасов, который запомнился товарищам только своей ярко-рыжей шевелюрой и длинным носом:

«Совершенно чистый и неиспорченный мальчик, который с момента своего поступления показал себя таким скромным, добродушным и миролюбивым, что покорил как всех учителей, так и учеников. За всё это время он ни разу не был наказан, и я думаю, что он вряд ли получил хоть у кого-нибудь выговор. Он любит чистоту и порядок. В науках ничем не выделяется, но всё же он очень хороший ученик».

Но если Саврасов вообще ничем не выделялся, то прямое сопротивление своей пошлостью вызывал А. Д. Тырков (лицейское прозвище «кирпичный брус»). Об этом говорит и Энгельгардт:

«Его прежним воспитанием, должно быть, очень пренебрегали, так как на нем лежит печать пошлости. Велика его беспомощность, велико его невежество во всем. Но в нем нет совершенно ничего плохого, и, я думаю, он бы охотно что-нибудь совершил, если бы ему в этом постоянно не препятствовала его убого одаренная натура».

После окончания лицея Тырков некоторое время служил в конно-егерском армейском полку, но уже в 1822 году вышел в отставку и коротал время за разведением кур, гусей и уток. Конец жизни Тыркова был также отмечен, при всей своей трагичности, доходившей до комизма глупостью. Тыркова постигла психическая болезнь, но и эта болезнь была у него в формах какой-то тупой обыденщины: запершись в комнате, он методично вырезывал бумажки и пускал их по ветру.

Ценные сведения содержит запись Энгельгардта, посвященная М. Л. Яковлеву, юноше, обладавшему многосторонними дарованиями, любимцу лицеистов, впоследствии ставшему «лицейским старостой» (он был ревностным организатором празднований лицейских годовщин, хранителем архивов пушкинского выпуска лицея). О нем Энгельгардт писал:

«Талантлив во всем, особенно же в риторике, мимике и музыке. Ему очень нравится подражать другим как во внешности, так и в научных занятиях. Здесь он заходит так далеко, что не может скрыть своего стремления к подражанию даже от тех, кому он подражает или кого передразнивает. Теперь его поведение в общем хорошо, прежде оно было небезупречным; его сердце отзывчиво. Так как он уделяет людям много внимания, то надо предполагать, что он не очень хорошо приспособится к свету. У него есть склонность к сатире, но несравненно меньшая, чем у Пушкина. В науках он предался своего рода литературному патриотизму. Этот протест против чужого легко принимает у него значение чего-то важного. Филология его интересует в целом не так, как это можно было бы ожидать при его риторических стремлениях».

Особенный интерес представляет замечание Энгельгардта о «литературном патриотизме» Яковлева и его способности к сатире. Что же касается замечания о страсти Яковлева к «подражанию» и о его таланте

в «мимике», то здесь имеется в виду исключительный дар имитации, его умение, восхищавшее современников, воспроизводить не только манеры, походку, но даже голоса и интонации самых разных людей.

К П. М. Юдину относится последняя запись Энгельгардта:

«Он был, особенно вначале, так мягок и так чувствителен, что редкий день проходил без того, чтобы он в классе не проливал слез то из-за пустячного выговора, то из-за того, что его не вызвали, то из-за какой-нибудь еще менее уважительной причины. Учителя очень ценят его охоту к учению и его кротость. Он, хотя и медленно, сделал очень заметные успехи, его настойчивость неутомима, а его поведение постоянно совершенно безупречно. В его душе цветет прекрасный идиллический мир, явление в сущности у молодых людей его возраста не редкое, особенно же в классе, в котором он находится. Этот мир невинности довольно мило выражается в его маленьких сочинениях. От своих соучеников он отстраняется, из робости не очень легко вступает с кем бы то ни было в длительную беседу. Эта наклонность к отдалению и уединению могла при недоброжелательных внешних взаимоотношениях легко перейти у него в меланхолию. Своих родителей он любит с величайшей нежностью».

Характеристика «чувствительности» Юдина, погруженного в «идиллический мир», существенна для понимания пушкинского «Послания к Юдину» (1815): Пушкин, применяясь к адресату, восхвалял в этом стихотворении идиллический мир сельского уединения, где можно

Вдали столиц, забот и грома
Укрыться в мирном уголке...

Слова Энгельгардта о «маленьких сочинениях» Юдина дают основание причислить этого лицеиста к кругу воспитанников, причастных к литературному творчеству.

И, наконец, подробного рассмотрения заслуживает отзыв Энгельгардта, посвященный Пушкину и находящийся в рукописи между отзывами о Пущине и о Ржевском. Эта запись, как уже упоминалось выше, была опубликована (хотя и неполностью) В. П. Гаевским. Она свидетельствует о том, что возникновение взаимной неприязни, сложившейся между Пушкиным и Энгельгардтом, изумлявшей и огорчавшей близкого друга их обоих - декабриста Пущина, относится к самому началу директорства Энгельгардта. Вот полный текст записи Энгельгардта:

«Его высшая и конечная цель - блистать и именно посредством поэзии. К этому он сводит всё и с любовью занимается всем, что с этим непосредственно связано. Всё же ему никогда не удастся дать прочную основу даже своим стихам, так как он боится всяких серьезных занятий и сам его поэтический дух не сердечный, проникновенный, а совершенно поверхностный, французский дух. И всё же это есть лучшее, что можно о нем сказать, если это можно считать хорошим. Его сердце холодно и пусто, чуждо любви и всякому религиозному чувству и не испытывает в нем потребности; может быть, так пусто, как никогда не бывало юношеское сердце. Все нежнейшие и юношеские чувства в его фантазии осквернены, так как запятнаны всеми пороками французской литературы, которую

он знал частично, а то и совершенно наизусть при поступлении в лицей как достойную придачу к его прежнему воспитанию».

Следует прежде всего подчеркнуть функцию этой характеристики, как и всех других характеристик публикуемой рукописи: она писалась Энгельгардтом лично для себя и осталась достоянием его архива, являясь как бы записью в дневнике педагога. Энгельгардт не только не вносил свои откровенно критические замечания в официальные отзывы, но, более того, зачастую протестовал против попыток очернить Пушкина. Так, по свидетельству Пущина, Энгельгардт отверг принятое еще в 1814 году (до его директорства) решение конференции о том, чтобы внесение Пушкина за шалости в «черную книгу» было учтено при выпуске. По воспоминаниям Пущина, Энгельгардт «ужаснулся и стал доказывать своим сочленам, что мудрено допустить, чтобы давнишняя шалость, за которую тогда же было взыскано, могла бы еще иметь влияние и на будущность после выпуска. Все тотчас согласились с его мнением, и дело было сдано в архив». Защищал Энгельгардт Пушкина и после его ссылки на юг в официальной записке министру народного просвещения. Но при этом остается фактом: характеристика личности Пушкина Энгельгардтом в приведенной выше записи глубоко неверна и несправедлива. Для строгого директора, с его религиозно-нравственным морализированием, остался закрытым многогранный, богатейший духовный мир гениального юноши-поэта, который он так и не смог увидеть за лицейскими табелями об успеваемости и за экспансивными выходками, снискавшими Пушкину среди лицейских воспитателей славу «легкомысленного», «повесы». Энгельгардт особенно уверился в этом мнении после нескольких инцидентов, происшедших с Пушкиным на его глазах: после нашумевшей истории с фрейлиной императрицы княжной Волконской, которую Пушкин принял в темных переходах дворца за горничную Наташу и бросился целовать; после ставшей известной Энгельгардту карикатуры Пушкина на него; после истории с откровенно эротическим посланием Пушкина «К молодой вдове», которое было адресовано миловидной француженке Марии Смит (она была в любовной связи с самим Энгельгардтом и показала ему это послание). Всё это Энгельгардт, занявший в лицее позицию блюстителя нравственности и к тому же оскорбленный нетерпимостью и пренебрежением к нему Пушкина, тенденциозно обобщил в своей характеристике. С другой стороны, поучения Энгельгардта воспринимались Пушкиным как придирки педанта.

И. И. Пущин в своих мемуарах писал: «... для меня оставалось неразрешенною загадкой, почему все внимания директора и жены его отвергались Пушкиным: он никак не хотел видеть его в настоящем свете, избегая всякого сближения с ним. Эта несправедливость Пушкина к Энгельгардту, которого я душой полюбил, сильно меня волновала. Тут крылось что-нибудь,

чего он никак не хотел мне сказать; наконец, я перестал и настаивать». Хотя в отношениях между Пушкиным и Энгельгардтом до сих пор многое остается неясным, но некоторые причины неприязни теперь вырисовываются.

Таковы характеристики воспитанников первого выпуска Царскосельского лицея в записях Энгельгардта. Большинство характеристик, как мы видели, представляет несомненную ценность для исследователя своей меткостью, многими новыми сведениями. Остается лишь пожалеть, что тонкая наблюдательность Энгельгардта изменила ему, когда он записывал свои впечатления о том, кто обессмертил Царскосельский лицей, - о великом Пушкине.

Высокогуманный, высоконравственный девиз Малиновского — «общая польза», легший в основу обучения в Лицее, нес в себе понятие о назначении человека, целью жизни которого должно стать основное стремление — приносить пользу, служа «общему благу», то есть народу, Отчизне. Это было и девизом Энгельгардта, который говорил:
«...доколе человек не умер, он должен иметь беспрестанно в виду великую цель: споспешествовать и общему благу».

Напутственное слово Е.А.Энгельгардта воспитанникам выпуска Пушкина:
«Идите, друзья, на новом вашем поприще!.. Храните правду, жертвуйте всем за нее; не смерть страшна, а страшно бесчестие; не богатство, не чины, не ленты честят человека, а доброе имя, храните его, храните чистую совесть, вот честь ваша. Идите, друзья, поминайте нас...».

Рассматривая заметки Энгельгардта о воспитании, историк Лицея Д.Ф. Кобеко заметил, что они «своею просвещенностью резко выделяются на мрачном в общем фоне тогдашнего времени, когда за сентиментальностью, за склонностью пролить слезу по всякому чувствительному поводу скрывалась изрядная жестокость; телесное наказание, несмотря на высокие слова, оставалось основою всякого практического воспитания, и воздействие на возвышенные стороны воспитанникам проповедуемое лучшими умами эпохи, еще далеко не составляло обычного приема».

Энгельгардт напоминал, что «должно помнить надпись на лицейской медали» «Для Общей Пользы» и служить, пока есть силы,- «стоять за правду, защищать бедных», а это долг священный, и дело тут «идет не о блестящем, видном месте», а о таком, где непосредственно можно помогать людям.

Особое значение Энгельгардт придавал развитию доброжелательности, теплоты по отношению друг к другу, всех тех чувств, что идут не от холодного рассудка, а от сердца, он называл эти качества «чувством сердца». В ноябре 1839 года Энгельгардт писал М. Д. Деларю о том, что самое большое, что можно пожелать «лицейским»(лицеистам),- это сохранить «чувство Сердца», ибо
«...в Сердце заключается все достоинство Человека: оно святилище, хранитель всех наших добродетелей, которых холодная, расчетливая голова знает только по имени и теории».