Пантелеймон романов рассказ верность краткое содержание. Пантелеймон романов - рассказы
В книгу вошли сатирические и лирико-психологические рассказы Пантелеймона Сергеевича Романова (1884–1938) 1920-1930-х гг. Их тема - трудные годы послереволюционной разрухи и становления Советской власти; психология людей, приспосабливающихся и принимающих новый строй, выработка новых отношений между людьми, поиски новых основ нравственности.
Романов Пантелеймон
Рассказы
Русская душа
Этюд
Профессор московского университета, Андрей Христофорович Вышнеградский, на третий год войны получил письмо от своих двух братьев из деревни - Николая и Авенира, которые просили его приехать к ним на лето, навестить их и самому отдохнуть.
Андрей Христофорович подумал и, зайдя на телеграф, послал брату Николаю телеграмму, а на другой день выехал в деревню.
Напряженную жизнь Москвы сменили простор и тишина полей.
Андрей Христофорович смотрел в окно вагона и следил, как вздувались и опадали бегущие мимо распаханные холмы, проносились чинимые мосты с разбросанными под откос шпалами.
Время точно остановилось, затерялось и заснуло в этих ровных полях. Поезда стояли на каждом полустанке бесконечно долго, - зачем, почему, - никто не знал.
Что так долго стоим? - спросил один раз Андрей Христофорович. - Ждем, что ли, кого?
Нет, никого не ждем, - сказал важный обер-кондуктор и прибавил: - нам ждать некого.
На пересадках сидели целыми часами, и никто не знал, когда придет поезд. Один раз подошел какой-то человек, написал мелом на доске: "Поезд № 3 опаздывает на 1 час 30 минут". Все подходили и читали. Но прошло целых пять часов, никакого поезда не было.
Не угадали, - сказал какой-то старичок в чуйке.
Когда кто-нибудь поднимался и шел с чемоданом к двери, тогда вдруг вскакивали и все наперебой бросались к двери, давили друг друга, лезли по головам.
Идет, идет!
Да куда вы с узлом-то лезете?
Поезд идет!
Ничего не идет: один, может, за своим делом поднялся, все и шарахнули.
Так чего ж он поднимается! Вот окаянный, посмотри, пожалуйста, перебаламутил как всех.
А когда профессор приехал на станцию, оказалось, что лошади не высланы.
Что же я теперь буду делать? - сказал профессор носильщику. Ему стало обидно. Не видел он братьев лет 15, и сами же они звали его и все-таки остались верны себе: или опоздали с лошадьми, или перепутали числа.
Да вы не беспокойтесь, - сказал носильщик, юркий мужичок с бляхой на фартуке, - на постоялом дворе у нас вам каких угодно лошадей предоставят. У нас на этот счет… Одно слово!..
Ну, веди на постоялый двор, только не пачкай так чемоданы, пожалуйста.
Будьте покойны… - мужичок махнул рукой по чехлам, перекинул чемоданы на спину и исчез в темноте. Только слышался его голос где-то впереди:
По стеночке, по стеночке, господин, пробирайтесь, а то тут сбоку лужа, а направо колодезь.
Профессор, как стал, так и покатился куда-то с первого шага.
Не потрафили… - сказал мужичок. - Правда, что маленько грязновато. Ну, да у нас скоро сохнет. Живем мы тут хорошо: тут прямо тебе площадь широкая, налево - церковь, направо - попы.
На меня потрафляйте, на меня, а то тут сейчас ямы извезочные пойдут. На прошлой неделе землемер один чубурахнул, насилу вытащили.
Профессор шел, каждую минуту ожидая, что с ним будет то же, что с землемером.
А мужичок все говорил и говорил без конца:
Площадь у нас хорошая. И номера хорошие, Селезневские. И народ хороший, помнящий.
И все у него было хорошее: и жизнь и народ.
Надо, видно, стучать, - сказал мужичок, остановившись около какой-то стены. Он свалил чемоданы прямо в грязь и стал кирпичом колотить в калитку.
Ты бы потише, что ж ты лупишь так?
Не беспокойтесь. Иным манером их и не разбудишь. Народ крепкий. Что вы там, ай очумели все! Лошади есть?
Есть… - послышался из-за калитки сонный голос.
То-то вот, - есть! Переснете всегда так, что все руки обколотишь.
Пожалуйте наверх.
Нет, вы мне приготовьте место в экипаже, я сяду, а вы запрягайте и поезжайте. Так скорее будет… - сказал Андрей Христофорович.
Это можно.
А дорога хорошая?
Дорога одно слово - луб.
Луб… лубок то есть. Гладкая очень. Наши места хорошие. Ну, садитесь, я в одну минуту.
Андрей Христофорович нащупал подножку, сел в огромный рыдван, стоявший в сарае под навесом. От него пахнуло пыльным войлоком и какой-то кислотой. Андрей Христофорович вытянул на постеленном сене ноги и, привалившись головой к спинке, стал дремать. Изредка лицо его обвевал свежий прохладный ветерок, заходивший сверху в щель прикрытых ворот. Приятно пахло дегтем, подстеленным свежим сеном и лошадьми.
Сквозь дремоту он слышал, как возились с привязкой багажа, продергивая веревку сзади экипажа. Иногда его возница, сказавши: "Ах ты, мать честная!", что-то чинил. Иногда убегал в избу, и тогда наступала тишина, от которой ноги приятно гудели, точно при остановке во время езды на санях в метель. Только изредка фыркали и переступали ногами по соломе лошади, жевавшие под навесом овес.
Через полчаса профессор в испуге проснулся с ощущением, что он повис над пропастью, и схватился руками за край рыдвана.
Куда ты! Держи лошадей, сумасшедший!
Будьте спокойны, не бросим, - сказал откуда-то сзади спокойный голос, сейчас другой бок подопру.
Оказалось, что они не висели над пропастью, а все еще стояли на дворе, и возница только собирался мазать колеса, приподняв один бок экипажа.
Едва выехали со двора, как начался дождь, прямой, крупный и теплый. И вся окрестность наполнилась равномерным шумом падающего дождя.
Возница молча полез под сиденье, достал оттуда какую-то рваную дрянь и накрылся ею, как священник ризой.
Через полчаса колеса шли уже с непрерывным журчанием по глубоким колеям. И рыдван все куда-то тянуло влево и вниз.
Возница остановился и медленно оглянулся с козел назад, потом стал смотреть по сторонам, как будто изучая в темноте местность.
Что стал? Ай, заблудился?
Нет, как будто ничего.
А что же ты? Овраги, что ли, есть?
Нет, оврагов как будто нету.
Ну, так что же тогда?
Мало ли что… тут, того и гляди, осунешься куда-нибудь.
Да осторожнее! Куда ты воротишь?
Конторщик чугунолитейного завода Кирюхин сидел в пивной с товарищем и жаловался ему:
Почему, скажи, пожалуйста, по устройству государства мы вперед ушли, может, на тысячу лет вперед, а по образу жизни - сзади всех? За границей, говорят, рабочего и не узнаешь: в шляпе, в манжетах ходит. А у нас!… Ведь иной хорошее жалование получает, сам бы мог одеться, семью приодеть, комнатенку, скажем, убрать, картину какую ни на есть повесить. Так нет! Не тут-то было. Все только на водку идет. И так жили прежде чумазыми, так чумазыми и остались. А грубость нравов какая!… Чтобы он тебе вежливо ответил или, скажем, извинился по-культурному как-нибудь, так он, мать его, скорей удавится. По-благородному поступать - для него для него вроде как стыдно, как будто себя унижает. А вот безобразничать да в отрепьях ходить - это ничего.
- У нас на это не смотрят, - сказал приятель.
Намедни про Америку читал, - суккины дети! Ну прямо как господа. Шляпу наденет, чистота, на окнах занавески! Потому - порядок такой. Будь у тебя хоть два гроша в кармане, а уж гапельки на шею или манжеты на руки ты обязан нацепить. Вот взять хотя бы меня сейчас: жалованье я получаю ерундовое, а ведь погляди, пожалуйста, все как следует: брюки клеш, перчатки, башмаки с шнуровкой. А домой нынче поеду, граммофон везу, занавески на окна, жене шляпку. Ведь вот оборачиваюсь. Зато из всей нашей слободы кто культурно живет? Один Кирюхин. Намедни, в воскресенье вышел - сам в перчатках, жена в пальте, перед встречными извиняюсь. Даже самому чудно, сейчас умереть!
Кирюхин расплатился, надел перчатки и вышел. Так как вдвоем выпили десять бутылок, то извиняться Кирюхину приходилось на каждом шагу.
Во! - крикнул он. - Сейчас меня вон та морда толкнула, тут бы ее крыть надо почем зря, да в зубы хорошенько двинуть, а только извинился.
И как это ты терпишь?
Как терпишь… вот терплю. Зато, опять повторяю, спроси, кто во всей слободе самый культурный? Кирюхин. Ну-ка, отстань немножко.
Приятель остановился. Кирюхин отошел от него шагов на пять и крикнул:
Видно издали, что я конторщик?
Не узнать. Прямо господин и господин.
То-то, брат. А вот летом котелок надену - ахнешь.
Севши в вагон, Кирюхин долго укладывал на лавочке вещи - граммофон, занавески, коробку со шляпой - и все говорил сам с собой. Потом подсел к какому-то человеку в шубе с каракулевым воротником и сказал:
Вот домой еду, всякой всячины везу. Ведь у нас как: жалованье получил половину пропил. А я за весь месяц только разок пивка выпил, зато, сам видишь, как хожу? И жену заставляю. Небось со стороны и не видно, что я конторский служащий?
Сосед посмотрел на него и ничего не сказал.
Кирюхин вынул щеточку с зеркальцем и, сняв шапку, начал зализывать щеткой вверх мокрые, вспотевшие волосы.
Но с женой - беда… мука мученская! – сказал он, держа щеточку и зеркальце в руках и взглянув на соседа. - Потому нашего брата к культурной жизни приучить - все равно что свинью под седлом заставить ходить. Ведь вот хоть та же жена. Другая бы Бога благодарила, что у нее муж такой - впереди, можно сказать, всех идет. А у нас каждый божий день ругань, чуть до драки не доходит. Хорошо еще, что она у меня тихая, а то излупил бы как сидорову козу. Вот как я ее возненавидел - прямо сил нет. В городе посмотришь - барышни все в шляпках, ноготки чистенькие, - ну, культура, одним словом, чистой воды. А эта, сволочь, подоткнет грязный подол, рукава засучит и только со своими горшками возится. И ничего-то она не понимает. Про Форда намедни ей все говорил. Как к стене горох. Не интересуется!… Я об чем хочешь говорить могу. Вы вот ни слова не говорите, прямо как чурбан какой-то, а я разговариваю. А дай мне настоящего человека, я всю дорогу буду сыпать, только рот разинешь. Но жена сволочь, ах, сволочь! Ну, что я, приеду сейчас, с кем мне поговорить, чем глаза порадовать? Нет, я вижу, не жилец я в нашем государстве. Уеду куда глаза глядят. Выучу языки и уеду. Вот, к примеру, взять наших партийцев… стараются что-то там, а все это ни к чему. Не с того конца.
На остановке в вагон вошла женщина. Кирюхин бросился снимать с лавки свои вещи.
Мадам, садитесь, пожалуйста, сейчас ослобоню.
Не беспокойтесь, я здесь сяду, - сказала женщина и села на другую лавку.
Кирюхин сел опять, усмехнулся и покачал головой.
Ну прямо чудно, ей-богу! - сказал он. - Добро бы хорошенькая была, а то ведь уродина какая-то, другой бы в такую харю только плюнул, а я вскакиваю: «мадам, пожалуйста», а она небось, эта мадам-то, кроме мата, ничего и не слышала на своем веку.
Минут через десять поезд остановился. Сосед взял вещи и вышел. Кирюхин пересел к другому и сказал:
Вот сволочь, ну прямо бревно какое-то! Целую дорогу все я только один говорил, а он хоть бы слово!
Когда он приехал на свою станцию, то, проходя через вокзал, здоровался с знакомыми, высоко приподнимая над головой шапку и раскланиваясь несколько набок.
Перчаточки хороши у вас, - сказал ему один из знакомых.
Шесть с полтиной, - ответил Кирюхин, поставил вещи на пол и снял одну перчатку, чтобы дать посмотреть. Выйдя на подъезд, он долго стоял и, прищурив глаза, как будто был близорук, оглядывал площадь со стоявшими на ней извозчиками. Те обступили его в своих длиннополых кафтанах с кнутами в руках.
Когда Кирюхин подъезжал к своей деревне, он смотрел на крытые соломой избы, завалинки, водовозки и на встречных баб, мужиков и чувствовал к ним какое-то необъяснимое презрение за то, что они ходят в полушубках, без воротничков и не могут рассуждать.
И ему стало жаль себя, что он один во всей деревне такой умный, живет такой культурной жизнью. И чем было больше жалости к себе, тем больше презрения ко всем, а в особенности к своей жене.
Конечно, хорошо сейчас приехать домой: жена человек, в сущности, хороший, не крикунья, не скандалистка, и будь он не так культурен, он бы чувствовал себя прекрасно.
Но ведь он как только увидит ее, так почувствует к ней неодолимое презрение и ненависть за то, что она простая баба, никакого разговора поддержать не может. Ей про Америку говоришь, а она не знает, что такое есть эта Америка.
Вот он везет ей шляпку. А вдруг она, как вырядится, будет чучело чучелом? Нет, если шляпка не поможет, то бросит он это дело к черту.
Разве ему такую нужно жену? Ему нужна нежная, тонкая, деликатная, - такая же, как и он сам. А эта - как ступа.
И когда сани подъехали к дому, он увидел Акулину, несшую свиньям помои, и крикнул ей:
Эй, сволочь, не видишь, что муж приехал? Держи вот, подарок тебе, шляпа. Небось и надевать-то не знаешь как. Эх, ты, рыло!… Навязалась ты на мою шею… Здравствуй! Детишки как?…
Этюд
Профессор московского университета, Андрей Христофорович Вышнеградский, на третий год войны получил письмо от своих двух братьев из деревни - Николая и Авенира, которые просили его приехать к ним на лето, навестить их и самому отдохнуть.
«Ты уж там закис небось в столице, свое родное позабыл, а здесь, брат, жива еще русская душа», - писал Николай.
Андрей Христофорович подумал и, зайдя на телеграф, послал брату Николаю телеграмму, а на другой день выехал в деревню.
Напряженную жизнь Москвы сменили простор и тишина полей.
Андрей Христофорович смотрел в окно вагона и следил, как вздувались и опадали бегущие мимо распаханные холмы, проносились чинимые мосты с разбросанными под откос шпалами.
Время точно остановилось, затерялось и заснуло в этих ровных полях. Поезда стояли на каждом полустанке бесконечно долго, - зачем, почему, - никто не знал.
Что так долго стоим? - спросил один раз Андрей Христофорович. - Ждем, что ли, кого?
Нет, никого не ждем, - сказал важный обер-кондуктор и прибавил: - нам ждать некого.
На пересадках сидели целыми часами, и никто не знал, когда придет поезд. Один раз подошел какой-то человек, написал мелом на доске: «Поезд № 3 опаздывает на 1 час 30 минут». Все подходили и читали. Но прошло целых пять часов, никакого поезда не было.
Не угадали, - сказал какой-то старичок в чуйке.
Когда кто-нибудь поднимался и шел с чемоданом к двери, тогда вдруг вскакивали и все наперебой бросались к двери, давили друг друга, лезли по головам.
Идет, идет!
Да куда вы с узлом-то лезете?
Поезд идет!
Ничего не идет: один, может, за своим делом поднялся, все и шарахнули.
Так чего ж он поднимается! Вот окаянный, посмотри, пожалуйста, перебаламутил как всех.
А когда профессор приехал на станцию, оказалось, что лошади не высланы.
Что же я теперь буду делать? - сказал профессор носильщику. Ему стало обидно. Не видел он братьев лет 15, и сами же они звали его и все-таки остались верны себе: или опоздали с лошадьми, или перепутали числа.
Да вы не беспокойтесь, - сказал носильщик, юркий мужичок с бляхой на фартуке, - на постоялом дворе у нас вам каких угодно лошадей предоставят. У нас на этот счет… Одно слово!..
Ну, веди на постоялый двор, только не пачкай так чемоданы, пожалуйста.
Будьте покойны… - мужичок махнул рукой по чехлам, перекинул чемоданы на спину и исчез в темноте. Только слышался его голос где-то впереди:
По стеночке, по стеночке, господин, пробирайтесь, а то тут сбоку лужа, а направо колодезь.
Профессор, как стал, так и покатился куда-то с первого шага.
Не потрафили… - сказал мужичок. - Правда, что маленько грязновато. Ну, да у нас скоро сохнет. Живем мы тут хорошо: тут прямо тебе площадь широкая, налево - церковь, направо - попы.
Да где ты? Куда здесь идти?
На меня потрафляйте, на меня, а то тут сейчас ямы извезочные пойдут. На прошлой неделе землемер один чубурахнул, насилу вытащили.
Профессор шел, каждую минуту ожидая, что с ним будет то же, что с землемером.
А мужичок все говорил и говорил без конца:
Площадь у нас хорошая. И номера хорошие, Селезневские. И народ хороший, помнящий.
И все у него было хорошее: и жизнь и народ.
Надо, видно, стучать, - сказал мужичок, остановившись около какой-то стены. Он свалил чемоданы прямо в грязь и стал кирпичом колотить в калитку.
Ты бы потише, что ж ты лупишь так?
Не беспокойтесь. Иным манером их и не разбудишь. Народ крепкий. Что вы там, ай очумели все! Лошади есть?
Есть… - послышался из-за калитки сонный голос.
То-то вот, - есть! Переснете всегда так, что все руки обколотишь.
Пожалуйте наверх.
Нет, вы мне приготовьте место в экипаже, я сяду, а вы запрягайте и поезжайте. Так скорее будет… - сказал Андрей Христофорович.
Это можно.
А дорога хорошая?
Дорога одно слово - луб.
Луб… лубок то есть. Гладкая очень. Наши места хорошие. Ну, садитесь, я в одну минуту.
Андрей Христофорович нащупал подножку, сел в огромный рыдван, стоявший в сарае под навесом. От него пахнуло пыльным войлоком и какой-то кислотой. Андрей Христофорович вытянул на постеленном сене ноги и, привалившись головой к спинке, стал дремать. Изредка лицо его обвевал свежий прохладный ветерок, заходивший сверху в щель прикрытых ворот. Приятно пахло дегтем, подстеленным свежим сеном и лошадьми.
Сквозь дремоту он слышал, как возились с привязкой багажа, продергивая веревку сзади экипажа. Иногда его возница, сказавши: «Ах ты, мать честная!», что-то чинил. Иногда убегал в избу, и тогда наступала тишина, от которой ноги приятно гудели, точно при остановке во время езды на санях в метель. Только изредка фыркали и переступали ногами по соломе лошади, жевавшие под навесом овес.
Через полчаса профессор в испуге проснулся с ощущением, что он повис над пропастью, и схватился руками за край рыдвана.
Куда ты! Держи лошадей, сумасшедший!
Будьте спокойны, не бросим, - сказал откуда-то сзади спокойный голос, сейчас другой бок подопру.
Оказалось, что они не висели над пропастью, а все еще стояли на дворе, и возница только собирался мазать колеса, приподняв один бок экипажа.
Едва выехали со двора, как начался дождь, прямой, крупный и теплый. И вся окрестность наполнилась равномерным шумом падающего дождя.
Возница молча полез под сиденье, достал оттуда какую-то рваную дрянь и накрылся ею, как священник ризой.
Через полчаса колеса шли уже с непрерывным журчанием по глубоким колеям. И рыдван все куда-то тянуло влево и вниз.
Возница остановился и медленно оглянулся с козел назад, потом стал смотреть по сторонам, как будто изучая в темноте местность.
Что стал? Ай, заблудился?
Нет, как будто ничего.
А что же ты? Овраги, что ли, есть?
Нет, оврагов как будто нету.
Ну, так что же тогда?
Мало ли что… тут, того и гляди, осунешься куда-нибудь.
Да осторожнее! Куда ты воротишь?
И черт ее знает, - сказал возница, - так едешь - ничего, а как дождь, тут подбирай огузья…
Николай писал, что от станции до него всего верст 30, и Андрей Христофорович рассчитывал приехать часа через три. Но проехали 4–5 часов, останавливались на постоялом дворе от невозможной дороги и только к утру одолели эти 30 верст.
Экипаж подъехал к низенькому домику с двумя выбеленными трубами и широким тесовым крыльцом, на котором стоял, взгромоздившись, белый петух на одной ноге. Невдалеке, в открытых воротах плетневого сарая, присев на землю у тарантаса, возился рабочий с привязкой валька, помогая себе зубами и не обращая никакого внимания на приезжего.
А с заднего крыльца, подобрав за углы полукафтанье и раскатываясь галошами по грязи, спешил какой-то старенький батюшка.
Увидев профессора, он взмахнул руками и остался в таком положении некоторое время, точно перед ним было привидение.
Ай ты приехал уж? Мы только собираемся посылать за тобой. Почему же на целый день раньше? Ай, случилось что?
Ничего не случилось. Я же телеграфировал, что приеду 15, а сегодня 16.
Милый ты мой! Шестнадцатое - говоришь?.. Это, значит, вчера листик с календаря забыли оторвать. Что тут будешь делать! Ну, здравствуй, здравствуй. Какой же ты молодец-то, свежий, высокий, стройный. Ну, ну-у…
Это и был младший брат Николай.
Пойдем скорей в дом. Что ты на меня так смотришь? Постарел?
Да, очень постарел…
Что ж сделаешь, к тому идет… Ниже, ниже голову, - испуганно крикнул он, - а то стукнешься.
Что ж ты дверей себе таких понаделал?..
Что ж сделаешь-то… - И он улыбался медлительно и ласково. - Да что ты все на меня смотришь?
"Если ты до сих пор существуешь на свете, значит, ты благополучно проскочил через революцию и теперь имеешь право на жизнь, так сказать, за давностью лет..."
Эти слова произносит герой одного из рассказов Пантелеймона Романова "Право на жизнь, или проблема беспартийности", написанного в 1927 году.
Что там происходило в Советской России, что навеяло такие слова - сталинский террор тридцатых еще не начался, даже еще раскулачивать «толком» не начали, а тут такой пессимизм - "благополучно проскочил через революцию...". Что значит, "проскочил"?
А может быть он осуждает своего персонажа, его мелкобуржуазную мещанскую позицию?
Ну-ка, объяснитесь, писатель Романов, как вы относитесь к Советской Власти?
Но таких вопросов Пантелеймону Романову в 1927 году никто не задавал, он писал, печатался, был любим читателями, уважаем своими коллегами и признан руководителями советской культуры. Если не всеми, то многими.
Да и позже никто не допрашивал его в подвалах Лубянки и не вызывал в НКВД.
Но вопросы все же задавали, правда, всего лишь литературные критики (точнее, партийно-литературные, поскольку все писательское дело большевистской партией направлялось и контролировалось).
Что-то вас, товарищ Романов как-то заносит, раньше вы писали вроде как одно, а теперь вроде другое… На что-то намекаете? Или чем-то недовольны в нашей советской действительности?
И Пантелеймону Романову приходилось объяснять, что писателю в общем-то (особенно творящему в СССР) намекать на что-либо нет необходимости, а просто надо выполнять свой великий долг пролетарского писателя (а иных в СССР и нет), что он честно и делает.
Ну, смотрите, товарищ Романов…
А теперь несколько слов о том, кто такой этот Пантелеймон Романов.
Родился 24.7(5.8).1884 в небольшом имении своего отца - селе Петровском Одоевского уезда Тульской губернии. Имение это впоследствии было продано, и отец стал служить писцом в Везевской городской управе. В Везеве же будущий писатель начал учиться - в городском училище им. В. А. Жуковского, затем поступил в тульскую гимназию, в которой провел восемь лет. Учился он плохо, и его не раз оставляли в классе на повторный срок. В годы детства писателя его отец приобрел близ деревни Карманы хутор, где семья и жила.
Поступил на юридический факультет Московского университета, но проучился там всего полгода. Вернулся в деревню, начал работать, заниматься самообразованием и писательством, его рассказы и очерки печатались в 1911-1914 годах в журнале «Русская мысль».Во время первой мировой работал поверенным в банке, потом в статистическом отделе «Красного креста», в 1918 году в Одоевском уездном отдела народного образования, с 1919 года – в Москве.
После революции сатирические рассказы П.Романова печатались во многих журналах и выпускались маленькими сборниками. Именно эти миниатюры и принесли ему известность. Стоит добавить, что он выступал и как чтец своих произведений (и чтец великолепный). Виктор Ардов, не раз выступавший на эстраде вместе с Пантелеймоном Сергеевичем сравнивал мастерство Романова-чтеца лишь с искусством Яхонтова или Игоря Ильинского.
Действительно ли его рассказы-зарисовки были сатирой? Или все-таки это юмор? Или это просто реалистичные зарисовки жизни с легким налетом иронии? Читаешь и невольно улыбаешься, читаешь дальше – и смеешься, читаешь дальше и… совершенно неожиданная реакция – легкая грусть. Почему? Почитайте сами, может быть у вас обойдется без этого.
О чем он писал? Да фактически о том, как устанавливается в стране власть трудящихся и как трудящиеся эту власть устанавливают. При этом не преувеличивал он, не выпячивал, не намекал, не высмеивал и уж тем более не обличал, а просто рассказывал, как оно происходит,
Хотя ничего смешного в процессе построения социализма вообще-то не было. Конечно, были отдельные пережитки, недостатки или недоразумения, о которых рассказывали М.Зощенко или И.Ильф и Е.Петров. Но это ведь пережитки прошлого, а так, народ у нас в целом был и есть хороший, линию партии понимает, поддерживает и все больше начинает любить, сами понимаете кого.
Есть, конечно, отдельные граждане, которые недопонимают, так им подсказывают, поправляют… тоже сами понимаете.Вот, например, писатель Михаил Булгаков. Но о нем, конечно, надо говорить отдельно.
Пантелеймон Романов не писал ни о растущей любви к вождю ВКП (б), ни о пережитках. Он писал о народе. О том, который был. И Романов пытался понять его. И немного смог объяснить.
Как сказал однажды И.В.Сталин, что других писателей у него нет, так и народа у нас другого не было.Кроме «мелких» рассказов писал Пантелеймон Романов и более «крупные» вещи – делом его жизни был роман в шести частях «Русь», который он так и не окончил, повести «Новая скрижаль» (192В), «Товарищ Кисляков» (1930), роман «Собственность» (1932).
Поздние рассказы П.Романова и его повести как раз и вызывали вопросы у компетентных литературоведов: Все-таки вы за Советскую власть всей душой и сердцем гражданин-товарищ Романов или так, попутчик, а то еще и очернитель?
Сам П.Романов о романе «Товарищ Кисляков» сделал в дневнике запись: «Первой мыслью было написать роман "Вырождение", т. е. конец интеллигенции в плане вырождения…».
В начале 30-х П.Романов попал в «черные списки» - его не хотели печатать. Отдельные книги изымали из библиотек. В 1934 году он выступил на первом всесоюзном съезде писателей и сказал немного уже эзоповым языком о том, какой должна быть сатира в советской стране. В это время писателям приходилось уже серьезно думать о том, что и как говорить с высокой трибуны.
«…Сатира острее и жестче юмора. Сатира – это витрина брака, вроде тех витрин, которые устраиваются в наших магазинах, чтобы выставить на осменяие плохо сделанную вещь. Задача сатирика – выставлять брак человеческих поступков и характеров. Алексей Максимович в своем мудром и ценном докладе еще раз указал на самую яркую черту брака в человеке - на мещанство, мещанство там, где человек не идет дальше удовлетворения своих зоологических инстинктов, при глубоком равнодушии ко всему остальному. Коммунизм по всей своей сущности противоположен мещанству. Я твердо верю, что в конце второй пятилетки А. М. свое дело - борьбу с мещанством - может считать почти законченным….»
Впрочем, П.Романов не был никаким противником советской власти или антибольшевиком. Так же как Алексей Максимович Горький, умерший в 1935 году или Илья Ильф с Евгением Петровым, или Михаил Булгаков, или Михаил Зощенко…
Пантелеймон Романов принял Октябрьскую революцию и думается, что в 1917-м он понимал и то, что самодержавию российскому место на свалке истории, и то, что революция необходима, и то, с какими трудностями будет происходить строительство новой жизни.
А вот то, какой она будет, эта новая жизнь лет через 20-30 после Октября 1917 года догадывались в 1917-м немногие. Одни считали, что счастливой, другие – наоборот. А уж кто ЗНАЛ, какой она будет – таких в 1917-м году, думается, не было вообще. Были ожидания новой жизни, были мечты...
В 1935 году вышел последний прижизненный сборник его рассказов, в 1937 году случился инфаркт, а скончался Пантелеймон Романов в Москве 8 апреля 1938 года в результате тяжелого заболевания лейкемией. Ему было тогда неполных пятьдесят четыре года.
В этом разделе кроме нескольких рассказов П.Романова представлен совсем не сатирический рассказ «Без черемухи», который вызвал бурные дискуссии причем не среди литераторов, а среди молодежи – какой должна быть любовь при социализме, какими должны быть отношения между раскрепощенными революцией юношами и девушками. Любить – это мещанство или нет?
Романов не был сатириком, как Салтыков-Щедрин, Зощенко или Шендерович. Скорее, он был просто писателем. Но когда его читаешь, то если не хохочешь, то уж наверняка улыбаешься.
Это - к тому, почему его произведения (небольшая часть из написанного П.Романовым) оказались в нашем разделе политической сатиры.
