Толстой некрасов. III

Несколько слов о личностях, окружавших Ковалевскую в детстве; отец и мать. – Учитель Малевич; его педагогические воззрения. – Гувернантка-англичанка. – Дядя П. В. Корвин-Круковский. – Сестра Анна .
Софья Васильевна Ковалевская, урожденная Корвин-Круковская, родилась в Москве 3 января 1850 года. Она особенно дорожила первой частью своей двойной фамилии, о происхождении которой рассказывала следующую, переходящую из рода в род, легенду: дочь венгерского короля Матвея Корвина вышла замуж за польского магната Корвин-Круковского. Матвей Корвин, как известно, был не только великий воин, но также просвещенный покровитель наук, литературы и искусств. Президент Парижской Академии наук астроном и физик Жансен, упоминая об этом обстоятельстве в своей речи по случаю присуждения премии Ковалевской, сказал: «Очевидно, госпожа Ковалевская наследовала любовь к наукам и литературе от своего знаменитого предка, и мы поздравляем ее с этим».

Елизавета Федоровна Корвин-Круковская.

Нам известны и другие предки Ковалевской, от которых она с большой вероятностью могла наследовать свои таланты. Мать ее, Елизавета Федоровна Шуберт, была внучкой известного астронома Шуберта и дочерью талантливого генерала Шуберта, столетнюю годовщину рождения которого недавно праздновали академии наук и Генерального штаба. В семействе Корвин-Круковских часто и много говорилось об умственном сходстве будущего профессора математики Стокгольмского университета с дедом и прадедом со стороны матери Ковалевской. Прежде чем проследим шаг за шагом жизнь Ковалевской, мы познакомим читателя с главными лицами, среди которых прошли ее детство и юность.
M. M. Семевский в своих путевых очерках и набросках говорит:

«Дорога от Великих Лук до Невеля (Витебской губернии) чрезвычайно живописна; она тянется почти от Лук до первой станции Сеньково грядой холмов, по обеим сторонам которой лежат необозримые поля, рощицы молодняка леса на местах давно вырубленного бора, и то там, то здесь открываются зеркала озер… Шесть верст за станцией Сеньково, и у самой большой дороги, на холме, в тенистой рощице, подымается каменная часовенка, – здесь опочивают останки генерал-лейтенанта В. В. Корвин-Круковского и его жены Елизаветы Федоровны. Сухой по внешним своим формам, несколько надутый генеральством, старик Корвин-Круковский лег в могилу, как бы не якшаясь с обыкновенными смертными, не на общем кладбище, а, как видите, особняком».

Таково было общее впечатление, которое производил отец Ковалевской на всех знакомых. За последние годы своей жизни он, впрочем, сделался много доступнее. Однако и в моей памяти муж и жена Корвин-Круковские оставили резко противоположные воспоминания. Он – высокий, худой, мрачный, с темным цветом лица, с щетинистыми бровями; она – небольшого роста, довольно полная, со следами прекрасного цвета лица, тщательно, со вкусом одетая, предупредительная и приветливая со всеми, живая, веселая, несколько торопливая и в движениях, и в разговоре – одним словом, жена производила впечатление березовой рощицы, освещенной осенним солнцем, а муж – дремучего леса, в который страшно и заглянуть. По словам Ковалевской, в отце ее текла также цыганская кровь, потому что дед или прадед ее был женат на цыганке. Пылкие страсти, несомненно, жили в душе Круковского; он поздно женился и даже женатым очень сильно играл в карты и, по словам старой няни, так проигрался накануне рождения дочери своей Софьи, что пришлось заложить все женины брильянты. В то же время это был человек с умом, характером и сердцем; он глубоко и нежно любил жену и детей и серьезно заботился об их будущности. Вращаясь в высшем обществе, отец Ковалевской не мог не знать о предстоящей крестьянской реформе; он понял, какой переворот она должна произвести в экономическом положении помещиков, и решил, что вести хозяйство спустя рукава будет уже невозможно. Это сознание заставило его круто изменить свои нравы и образ жизни; он поселился в своем имении и, неусыпно занимаясь делами и хозяйством, употреблял все зависящие от него средства дать своим детям хорошее, основательное образование. Кто знает, какие минуты борьбы и душевных страданий переживал этот замкнутый человек в своем уединенном кабинете, где он проводил большую часть дня! К жене своей, которая была много его моложе, он относился как к старшей дочери.
Ковалевская с большой нежностью описывает характер своего отца, у которого суровость была только наружная, напускная, развившаяся вследствие укоренившейся мысли, что мужчина должен быть суров. Мои собственные наблюдения подтверждают это замечание. В первое время нашего знакомства с Ковалевской, в Швейцарии, мы часто виделись; она с подругой своей Лермонтовой и с отцом жила в отеле, а мать ее помещалась у старшей дочери. Всякий раз генерал встречал меня очень сухо и при появлении моем уходил в свою комнату, но потом, прислушиваясь к нашему разговору, заражался нашей веселостью, появлялся снова и вместе с нами острил и смеялся. На следующий раз повторялась та же история. Но к большинству людей он всегда относился неизменно сухо, и мало кому удавалось видеть этот ходячий Finster-Horn свободным от облаков. С большой вероятностью можно сказать, что любил он только своих близких и считал себя и их неизмеримо выше всех остальных смертных. Такая исключительная привязанность, пожалуй, даже нравилась близким (поэтому Ковалевская предпочитала отца матери). По словам первого учителя Ковалевской, Малевича, Корвин-Круковский любил математику, был сведущ в этом предмете и желал, чтобы любимая дочь его Софья также охотно ею занималась. Он служил в артиллерии и в Москве был одно время начальником арсенала. Дослужившись до чина генерал-лейтенанта, старик вышел в отставку и до конца жизни жил в деревне.
Мать Ковалевской была немка по рождению и воспитанию, но тяготела душой ко всему русскому. Оставаясь протестанткой, она выказывала большую симпатию к обрядам православной церкви, и дом ее во всех отношениях был поставлен на русскую ногу. В то же время ей навсегда остались чужды чисто русские нравы мужа и детей. У нее были более традиционные формы отношений к людям, меньше непосредственного и больше выработанного такта, чем у ее дочерей. Она также отличалась большой аккуратностью, всегда находила недостатки в их туалете и не раз говорила им: «Рядиться вы любите, а не смотрите за тем, чтобы у вас было всё необходимое». Приученная с детства внимательно относиться ко всем людям, начиная с собственной прислуги, мать Ковалевской возмущалась тем, что ее дочери не придавали значения важным, по ее мнению, мелочам. Например, она всегда волновалась, когда ее старшая дочь, несмотря на свою доброту и великодушие, нередко заставляла свою портниху слишком долго себя дожидаться. Вообще, Круковская была очень незаурядной женщиной и притом увлекающейся натурой; она страстно любила музыку и сама хорошо играла. Благодаря строгому немецкому воспитанию увлечения ее никогда не выходили из пределов долга и порядочности. Однако чисто немецкая жизнь, совершенно поглощающая женщину мелкими домашними интересами, была для нее невыносима; русские нравы во всяком случае представляли больший простор ее склонностям.
Из воспоминаний Ковалевской мы видим, что красивая и нарядная мама редко заглядывала в их детскую. Но это было, во-первых, общим явлением в то время; во-вторых, она была лютеранкой, а дети – православными: пришлось предоставить няне учить их молиться; потом, как увидим, воспитание их забрала в свои руки энергичная гувернантка.
Итак, семья отнимала мало времени у Корвин-Круковской; она в молодости много веселилась, а потом любила делать добро, помогать несчастным, и в воспоминаниях своих Малевич справедливо называет ее светлой личностью. Остается пожалеть, что такая мать не принимала прямого участия в воспитании своих даровитых детей. Влияние в этом деле отца, как мы убедимся, было более активным.
От матери своей Ковалевская унаследовала миловидное лицо, средний рост и приятное, мягкое обращение со всеми; от отца – сосредоточенность мысли, глубину чувств и силу страстей.

Первые годы детства Ковалевской прошли под исключительным влиянием няни, которая, однако, настолько была похожа на всех других добрых нянь и имела так мало особенностей, что в воспоминаниях Ковалевской мы не встречаем даже ее имени, хотя о ней говорится много и с любовью. От няни воспитание и образование детей Корвин-Круковских перешло в руки домашнего учителя Малевича и гувернантки-англичанки, о которых мы теперь скажем несколько слов.
Сын мелкопоместного дворянина западных губерний, Иосиф Игнатьевич Малевич получил образование в высшем шестиклассном училище в местечке Креславке Витебской губернии. Он очень рано полюбил педагогическую деятельность и, выдержав установленный экзамен на звание домашнего учителя, всецело посвятил себя воспитанию и образованию юношей и девушек.
Знания его не могли отличаться обширностью, но то немногое, чему его выучили, он, как видно, знал твердо и хорошо. На страницах «Русской старины» мы находим обстоятельный очерк его педагогических занятий в доме Корвин-Круковских за период десятилетия от 1858-го до 1868 года. По характеру своему Малевич не представлял собою ничего особенного, что было бы интересно описать; вот почему он не занял места в литературных воспоминаниях Ковалевской. Но в ее биографии нам придется восстановить право Малевича на одно из самых видных в ней мест. Он учил Ковалевскую целых десять лет. Эти же годы составляли четверть всей ее жизни. В доме Круковских Малевич держал себя как человек совсем маленький, старался всем угодить или по крайней мере никому не делал неприятного. Это был неизменный партнер генерала в карточной игре, молчаливый, почтительный обожатель генеральши. Он избегал столкновений с «характерной» англичанкой и не принимал участия в спорах. Уступчивый в мелочах жизни, Малевич беспрепятственно мог делать дело в то время, как другие спорили о словах. И когда дело касалось прямых интересов его питомцев, этот смирный человек был и храбр, и настойчив. Например, считая вредным продолжать домашнее образование своего ученика, сына Корвин-Круковского, он советовал поместить его непременно в одну из петербургских гимназий. Добросовестный, прямодушный совет с указанием на несостоятельность домашнего воспитания мальчика не понравился отцу с матерью; однако вскоре родители последовали ему. Таково было влияние Малевича в доме Корвин-Круковских, где он держал себя тише воды, ниже травы.
Малевич нашел в доме Круковских простор и досуг для собственных занятий. Детей в семье было трое: старшая дочь была девушкой в возрасте и учению уделяла немного времени, а больше занималась чтением; младший сын был еще мал, и Малевич многие годы, строго говоря, занимался одною только Ковалевской. Он не терял времени и, пользуясь предоставленными ему средствами, следил за успехами педагогики. Живя в довольстве, в деревенской тиши, Малевич много размышлял о своем деле, обсуждал методы и, что самое главное, неуклонно чуждался рутины и шел вперед. Он говорит: «Остановиться на выработанном или довольствоваться сделанным – значит отстать от непрерывного движения человеческой мысли, а потому постоянное развитие и самосовершенствование в каждом деле, а тем более учебном, есть существенная необходимость. Да и в силах ли, в состоянии ли развивать своих питомцев тот, кто остановился в своем развитии…»
В свободное от занятий время Малевич был товарищем своей ученицы: болтал с нею о том о другом, часто детским наивным образом заставлял ученицу увлекаться и с удовольствием развивал перед нею свои взгляды и мнения о разных предметах.
Малевичу в то время было пятьдесят лет, но благодаря живому характеру и любви к детям он разделял с ученицей даже ее детские забавы: запускал при осеннем ветре огромного змея, играл в мячик – и тут же внимательно следил за нею, наблюдал и изучал ее сложный внутренний мир, задумываясь над ее будущностью. Он желал, чтобы судьба лишила ее избытка земных благ, чтобы она не пошла избитым путем других знатных и богатых девушек, а заняла бы высокое место в литературном мире; но в то же время тревожился, не слишком ли далеко зашли они в математике, и, чтобы успокоить себя, откровенно беседовал с отцом ученицы, высказывая опасения, что быстрые успехи в науках могут довести до результата противоположного ожидаемому, то есть она может пойти необычным путем. В то время женщины уже стремились к высшему образованию. И эта двойственность желаний является нам вполне понятной в Малевиче.
Малевич, конечно, знал, что жизнь людей, идущих торным путем, счастливее жизни личностей, пробивающих новую дорогу. Родители же и воспитатели всегда желают детям счастья прежде всего.
Но в то время, когда эти сомнения закрадывались в душу учителя, отец их не разделял; он гордился успехами в математике своей Софьи, но никогда ему не приходило в голову, чтобы она ради математики отказалась от видного положения в свете, на которое могла рассчитывать по своей привлекательной наружности и блестящему уму.

Предметом его горьких размышлений в то время была старшая дочь Анна, уже зараженная идеями, носившимися в воздухе. Это была тоже очень талантливая, многообещающая, живая натура; она имела большое влияние на развитие своей младшей сестры и на ее судьбу. Ковалевская, зная лучше всякого другого способности своей сестры, никогда не могла примириться с тем, что та не заняла в жизни подобающего ей места. И это произошло – с уверенностью можно сказать – только благодаря тому, что Анна Круковская получила воспитание совершенно отличное от того, которое выпало на долю младшей сестры. Она была царицей детских балов в Москве и Калуге в том возрасте, в котором сестра ее прилежно училась под руководством доброго, но взыскательного Малевича.
С раннего детства Анну приучали к лени и рассеянности; затем – уединенная жизнь в деревне, так плодотворно отозвавшаяся на развитии Софьи Круковской, – не принесла никакой пользы Анне, а только сделала из нее фантазерку, мечтательницу и лишила возможности в юности изучить жизнь. Отсутствие систематического образования и привычки к труду помешали ей приобрести высшее образование, а ее общее развитие и другие условия препятствовали ей быть просто счастливой. Смерть рано положила конец ее во всех отношениях неудачной жизни, но она останется жить в воспоминаниях своей знаменитой сестры, и ей также должно принадлежать видное место в биографии Ковалевской. Под влиянием старшей сестры у младшей развилась любовь к литературе, способность анализировать свой внутренний мир, глубоко задумываться над вопросами жизни. Вообще, можно сказать, что жизнь Ковалевской пошла бы иначе, если бы в нее не вмешалась слишком рано сестра.
Первой гувернанткой Круковских была француженка; она больше занималась с Анной и почти не имела отношения к младшим детям, воспитание которых вскоре было поручено заменившей ее англичанке.

Из рук няни Ковалевская попала в руки гувернантки-англичанки, Маргариты Францевны Смит. Эта типичная личность, преследуя вполне осязательные и определенные цели воспитания, несмотря на все неблагоприятные условия, оставила следы своего влияния в ее любимой питомице. Она оказала полезное противодействие совершенной распущенности физического и нравственного воспитания детей Корвин-Круковских. Однако глубоко консервативная, прямолинейная и ограниченная г-жа Смит едва ли могла понять чуткую организацию маленькой Софьи и безжалостно мяла ее в своих железных руках. Мне пришлось встретиться с нею лет через четырнадцать после того, как она оставила дом Корвин-Круковских, но и в то время Маргарита Францевна метала еще свои молниеносные взгляды и отличалась большой крепостью тела и духа; часто появляясь в доме Ковалевских, она требовала себе почета и вмешивалась в их дела больше, чем мягкая и уступчивая Корвин-Круковская. Когда у Ковалевских родилась дочь, г-жа Смит со свойственной ей энергией стремилась завладеть воспитанием этого ребенка, и вообще ей хотелось поставить дом Софьи на порядочную ногу.

Властная воспитательница Ковалевской, г-жа Смит, конечно, не имела никакого прямого влияния на ее умственное развитие; оно находилось в руках двух совершенно противоположных личностей: дяди ее Петра Васильевича Корвин-Круковского и домашнего учителя Малевича. Первый был человек не от мира сего, дилетант-самоучка, обладавший весьма разнообразными отрывочными познаниями; но энтузиаст, как нельзя более способный возбуждать интерес и развивать любознательность. Это был человек сильный физически, но кроткий и добрый, как дитя.
Из одного поверхностного знакомства с личностями, окружавшими Ковалевскую в детстве, можно составить себе понятие, что влияние их на впечатлительную девочку было в высшей степени разнообразным и послужило к развитию в ней самых противоположных сторон ума и характера. Мы увидим, что многосторонность действительно составляла всегда главную особенность Ковалевской. Но эта многосторонность не была следствием одного только сочетания счастливых внешних условий: Ковалевская наследовала от своих предков самые противоположные качества ума и характера; в ее жилах текла кровь русская, польская, немецкая и, наконец, цыганская.

Первое, что подверг критической проверке Толстой, — самый дух кружка. Он отверг идиллию дружеского союза поэтов, гармонии среди хаоса социальной несправедливости, усомнившись в нравственном праве писателей на уединение, удовлетворение собой и своими занятиями. Понятие социального прогресса, представление о том, что искусство само по себе, независимо от своего содержания, учит людей и содействует прогрессу, все эти догматы эстетики, которые, по выражению Л. Толстого (24, 4—7), стали своего рода религией для многих писателей в 50-х годах, были им поставлены под сомнение.

За этой религией искусства, верой в свое призвание и его историческое значение Толстой усмотрел эгоизм, оправдание общественнопассивной позиции. Нападки Толстого на «основополагающее» представление о служении искусству как высшем роде деятельности, ставящем «жреца искусства» выше «толпы», занятой материальными заботами, были по своему пафосу весьма близки к позиции Чернышевского в «Эстетических отношениях искусства к действительности». Можно провести аналогию и между скептицизмом Толстого в отношении умиротворенной атмосферы кружка литераторов и неприятием духа кружка Чернышевским, а затем и Добролюбовым. Существенная разница между критикой Толстого, с одной стороны, и Чернышевского, с другой, состояла в том, что Толстой подвергал «современные понятия о прекрасном» и отношение их носителей к общественной позиции писателя этико-психологическому анализу, а Чернышевский давал им социально-политическую оценку. В «Очерках гоголевского периода» Чернышевский заявил, что проповедь теории чистого искусства имеет своей целью подчинить искусство барско-сибаритскому идеалу наслаждения праздной жизнью.

Резкость Толстого, пережившего великую народную трагедию Севастополя, полного суровыми впечатлениями кавказской войны, его настойчивость в доказательстве безнравственности ухода в сферу чистого интеллектуализма и искусства болезненно воспринимались писателями, истолковавшими его отчаянные набеги на сохраненный ими среди пошлости и мракобесия творческий оазис как мефистофельский скептицизм.

Некрасов прямо писал Толстому, что не суть концепций, которые он горячо выдвигал и отстаивал в спорах с членами кружка «Современника», а этический максимализм и психологический анализ лишают его непосредственности и разобщают с лучшими членами писательского сообщества: «Мне кажется, не дикие и упорные до невозможной в Вас ограниченности понятия, которые Вы обнаружили (и от которых вскоре отступились), восстановили меня и некоторых других против Вас, а следующее: мы раскрылись Вам со всем добродушием, составляющим, может быть, лучшую (как несколько детскую) сторону нашего кружка, а Вы заподозрили нас в неискренности, прямее сказать, в нечестности. Фраза могла и, верно, присутствовала в нас безотчетно, а Вы поняли ее как основание, как главное в нас. С этой минуты уже нам не могло быть ловко, — свобода исчезла, — безотчетная или сознательная оглядка сделалась неизбежна... Отношения не могли стать на ту степень простоты, с какой начались... Это мне кажется верным не только за себя, но еще более за Тургенева» (X, 329—330).

Некрасова, как известно, Толстой менее, чем других, обвинял во «фразе». В отзывах Толстого о Некрасове постоянно сквозило признание искренности, прямодушия поэта. Однако Некрасова задевали нападки Толстого на принятое в кругу писателей «Современника» отрицательное отношение к современным социальным порядкам. Когда, побывав в Ясной Поляне и в имениях брата и сестры, Толстой с горечью увидел нищету и разорение, Некрасов, узнавший об этих впечатлениях Толстого, писал ему: «Так Вам многое не понравилось вокруг Вас. Ну, теперь будете верить, что можно искренно, а не из фразы ругаться» (X, 360).

Обращает на себя внимание видимое противоречие в характеристике взглядов Толстого в цитированном выше письме Некрасова (от 31 марта/12 апреля 1857 г.). Некрасов говорит об упорных до невозможной ограниченности понятиях Толстого и вместе с тем утверждает, что он от этих понятий «вскоре отступился».

Для того чтобы понять, что было источником «переменчивости суждений» Л. Толстого, следует обратить внимание на содержащееся в том же письме Некрасова объяснение понятия «фраза», которое было для Толстого в эти годы главным средством выражения своего недоверия к взглядам, художественным произведениям и особенно к декларациям писателей. Некрасов дает два «раскрытия» этого понятия: 1) фальшивое, преувеличенное выражение чувства и мысли и 2) рутинность самой мысли.

Борьба Толстого против «фразы» выражала прежде всего неприятие рутины, готовых решений. Толстой жаждал движения мысли и стихийно осуществлял это движение, разрушая замкнутость аксиом, которые он квалифицировал как «фразы» (рутинные мысли), и создавая контроверзы к этим понятиям. Поэтому для него было вполне возможно усвоение мысли, против которой он недавно ожесточенно спорил. Мысль эта усваивалась им уже не в ее догматическом, однозначном и статичном виде, а в контроверзе, в сочетании со своими противоположениями, в борении с ними. Таким образом она теряла свою абсолютность и односторонность, превращаясь в элемент дальнейшего развития познания, в один из возможных аспектов рассуждения. Другая сторона борьбы Толстого против «фразы» имела для развития его понятий и его мироощущения не меньшее значение. Нападая на аффектацию, неискренность выражения мысли, Толстой производил поверку теоретического мышления практической этикой. Критерием искренности побуждений теоретика была для него готовность сочетать теорию с практикой, принять все реальные жизненные последствия теоретического хода мысли и нести за них ответственность. Поэтому в спорах он постоянно апеллировал к сфере, лежащей за пределами чистой теории, за пределами эстетики и искусства. Такой характер критики особенно раздражал членов писательского кружка.

Именно в этом был смысл столкновения Толстого с Тургеневым, описанного в воспоминаниях Фета: Толстой подверг сомнению искренность либерализма Тургенева и других членов кружка «Современника». Он сказал Тургеневу: «Я не могу признать, чтобы высказанное вами было вашими убеждениями. Я стою с кинжалом или саблею в дверях и говорю: “Пока я жив, никто сюда не войдет”. Вот это убеждение». Поэтому Фет и приводит рассказ о споре Толстого с Тургеневым в подтверждение своего впечатления о Толстом: «...с первой минуты я заметил в молодом Толстом невольную оппозицию всему общепринятому в области суждений». Толстой нападал не столько на существо убеждений писателей, сколько на их догматизм (рутинность) и говорил о нравственном долге носителя идеи, о его ответственности за теорию.

Тот же метод поверки теории практикой проявился и в другом случае, о котором Фет вспоминал в письме к Л. Толстому 20 июня 1876 г.: «“Я помню невообразимое негодование былого тургеневского кружка, когда вы напрямик им сказали, что их убежденье только фразы, а что убежденье правоты пошло бы сейчас в Зимний дворец с своей проповедью, как сделал Лютер: Ich kann nicht anders, Gott hilf mir” [Я не могу иначе, да поможет мне бог]».

Члены литературного ареопага не могли согласиться с таким методом «проверки» теории. Тургенев считал, что литературная деятельность есть сама по себе общественная деятельность (ср. зафиксированное Гоголем утверждение Пушкина: «Слова поэта суть уже его дела»).

В том же письме, где Некрасов упрекал Толстого за его скептицизм и недоверие к пассивно-либеральным убеждениям писателей, он защищал свое стихотворение «Поэт и гражданин», перепечатка которого в «Современнике» навлекла на журнал цензурно-административные преследования. Между тем в этом стихотворении авторская позиция Некрасова очень близка к той, на которой стоял Толстой в критике «рутинных» политических и литературных понятий. Некрасов, как и Толстой, выходит за пределы замкнутого круга эстетических вопросов, делая Гражданина собеседником и судьей Поэта. Гражданин отвергает доктрину ухода в «профессию», в чистую поэзию и чистую теорию. Подобно Толстому, он призывает Поэта делом, риском, подвигом и жертвой подтвердить свои убеждения.

Некрасов, в отличие от Толстого, исходит из оценки существа идей и их политического значения, а не из рассмотрения этической позиции носителя теорий, однако сходство требований, которые он, устами Гражданина, предъявлял к Поэту, весьма близко к тем критериям, исходя из которых Толстой оценивал искренность писателей. Некрасову были интимно близки оба лирических героя, ведущие беседу в его программном стихотворении. Он мечтал о высоком гражданском самосознании, жаждал подвига, но нес груз разочарований и скептицизма. В письме к Толстому Некрасов ставил скептицизм, разочарование в один ряд с прекраснодушной фразой: «Рутина лицемерия и рутина иронии губят в нас простоту и откровенность» (X, 331), — утверждал он, явно считая носителем иронии и себя и Л. Толстого.

Сознание неполноценности и безнравственности уравновешенного, гармонического существования в кругу умственной элиты, ограничения литературными интересами заставляло Толстого бурно спорить с Тургеневым о значении писательского профессионализма. В кружке литераторов, которые сумели окончательно отвергнуть аристократическое пренебрежение к писательству как профессии и осознать, что литературный труд приобщает их к историческому деянию, дает им духовную свободу и право на общественное призвание, Толстой горячо утверждал, что не считает себя литератором, что Шекспиром и Гомером могут восхищаться только люди «фразы». Менее чем через год (в 1856 г.) он утверждал, что нашел «себе дорогу и призвание — литературу» (60, 108).

Резкое оживление политической жизни общества, назревание революционной ситуации, интерес, охвативший всю читающую публику, к социальным, политическим, экономическим вопросам и к произведениям открыто публицистического направления были восприняты Толстым как исторически оправданное и обоснованное, «нормальное» явление. Однако, когда из уст Салтыкова он услышал утверждения, весьма похожие на те, которыми сам еще недавно приводил в отчаяние членов «тургеневского кружка», Толстой категорически встал на защиту искусства и его высокой миссии. 21 октября 1857 г. Толстой писал В. П. Боткину: «Салтыков даже объяснил мне, что для изящной литературы теперь прошло время (и не для России теперь, а вообще), что во всей Европе Гомера и Гете перечитывать не будут больше»; и далее он пишет о своей уверенности в том, что искусство играет первостепенную роль в жизни общества (60, 234). Верный принципу претворения идеи в реальную действительность, он в одно и то же время увлекается составлением практических проектов, направленных на улучшение жизни народа (проект о ведении лесного хозяйства, позже — проект об освобождении яснополянских крестьян), и затевает специальный журнал, долженствующий объединить людей, которые верят «в самостоятельность и вечность искусства» (60, 248). В самой идее Толстого создать такой журнал выражалась не приверженность к теории искусства для искусства, а потребность в споре с утвердившимися, восторжествовавшими точками зрения, потребность в диалоге, в борьбе, в которой он всегда черпал силы для движения. Не та или другая точка зрения, а возможность торжества той или другой точки зрения как бы пугала его.

Личность Толстого, погруженного в самоанализ, скептически недоверчивого, не терпевшего энтузиазма и романтической фразы, должна была ассоциироваться в сознании Тургенева с гамлетическим типом, «лишним человеком». Тургеневу, вероятно, представлялось, что Толстой именно тот реальный человек, которого приобщение к постоянному литературному труду, к общественно-литературным интересам «спасает» от дилетантизма, от ухода в бесплодную рефлексию, от скептицизма. Любовное увлечение В. В. Арсеньевой и быстрое разочарование в ней, постоянный самоанализ, мешавший непосредственной простоте его отношений с людьми, неотразимое красноречие молодого писателя и присущий ему критический максимализм — все эти особенности личности и поведения Толстого могли способствовать тому, что Тургенев истолковал его характер в русле привычной социально-исторической типологии, увидел в нем «гамлетиста» (ср. Рудина).

Только писательство представлялось Тургеневу такой сферой, в которой бесконечное и бурное развитие мысли, кипящей в Толстом, могло найти не ложное, а истинное практическое выражение. Таким образом, дружеское участие Тургенева в судьбе Толстого сказалось в стремлении прочно связать одаренного писателя с литературой, уберечь его от опасности дворянского дилетантизма. Толстой же искал в дружбе взаимной симпатии, любви, готовности к самопожертвованию ради друга и полной откровенности. Дружить, по представлениям Толстого, значило спорить, «испытуя» друг друга вопросами, заставить другого принять в свою душу результаты твоего духовного развития. Ни к кому Толстого так не влекла жажда подобной дружбы, как к Тургеневу.

Толстой стремился к диалогу, спору с мощным, равным ему по силе или более сильным, чем он сам, противником. Развитие его мысли требовало наличия контроверз, контраргументов, возражений, к которым он относился не менее серьезно и внимательно, чем к основному ходу своей мысли, и на которых он иногда вполне серьезно пытался строить контртеорию — «эвклидову геометрию» своего основного взгляда. Порой Толстой сильно увлекался этой контртеорией (например, теорией чистого искусства), которая противоречила кардинальным взглядам, определявшим его деятельность в течение всей жизни.

При этом следует учесть, что все же развитие мысли Толстого было логичным и органичным, что он никогда не отходил от основных, важных для него этических принципов и, «воспитывая» свою мысль в контроверзах, в конечном счете приходил к ее единству и целостности. Стремление к борьбе с сильным соперником нередко толкало Толстого на выступления против точки зрения, которую он считал господствующей, наиболее влиятельной. Некрасов обращался к Толстому в надежде, что последний поддержит его в споре с сотрудниками «Современника», нападавшими на стихотворение «Поэт и гражданин», так как в противном случае автор «Севастопольских рассказов» оказался бы в числе литераторов, которые «приняли сторону сильного» (X, 331). «Принять сторону сильного» было не в духе Толстого — его привлекал спор с сильным.

Тургенев импонировал Толстому. Художественный талант, философская культура, необыкновенная творческая активность, способность на большое чувство, острый ум и высокий авторитет в литературной среде выделяли его даже из блестящей плеяды художников слова, которые его окружали.

К дружбе с Толстым стремился и Тургенев, однако вскоре он убедился в том, что дружба с ним означает постоянное борение, постоянный спор. Это Тургенева не пугало, он не избегал самых больших споров с ближайшими своими друзьями, но споры с Толстым пугали тем, что Толстой все время подвергал его личность нравственному анализу. В своем обращении с Толстым Тургенев не мог преодолеть привычки наставлять, поучать своего младшего собрата по перу. Он не скрывал своего стремления упрочить связь Толстого с литературой и таким образом победить его «рефлексию», скептицизм, освободить его от черт уединенного мыслителя: «всякому человеку следует, не переставая быть человеком, быть специалистом; специализм исключает дилетантизм (извините все эти “измы”), — а дилетантом быть — значит быть бессильным. До сих пор в том, что Вы делали — все еще виден дилетант, необычайно даровитый, но дилетант...» (Письма, III, 188), — писал он Толстому в январе 1858 г. «Вы становитесь свободны, свободны от собственных воззрений и предубеждений» (там же, 75), — с удовлетворением констатировал он за год до того, отмечая, что его корреспондент — Л. Толстой — развивается и что горячая защита им тех или других точек зрения не означает готовности замкнуться в догматически косной системе.

Толстовская склонность к спорам была выражением его тенденции к постоянному расширению круга осмысляемых явлений, к критической оценке разных методов познания действительности. Тургенев понял плодотворность своих споров с Толстым, увидел конструктивное начало, которое стоит за контроверзами Толстого. Здесь сказалась присущая Тургеневу чуткость к новому.

На пороге 60-х годов, когда идеологическое осмысление исторической эпохи, завершившейся революцией 1848 г., приобрело живое практическое значение, в сознании самых передовых мыслителей и наиболее прогрессивных художников-реалистов проявилось представление о борьбе противоположностей как необходимом условии процесса развития и о единстве противоположностей как форме существования всякого живого явления. В это время Герцен смог в полной мере оценить значение спора между славянофилами и западниками, идеологической дискуссии 40-х годов, как величайшего прогрессивного явления эпохи и отнестись к концепциям славянофилов и западников как к историческому единству противоположных решений проблем современности. Интересно отметить, что среди записей Тургенева, представляющих подготовительный материал к рассказам и повестям 60-х годов, содержится следующая: «Спор — самая лучшая вещь, идеи в обществе» (X, 324).

В романах Тургенева конца 50-х и 60-х годов идейный спор стал главным структурным элементом. Изображение идейных споров явилось формой выражения авторской мысли и средоточием повествования впроизведениях столь разных писателей 60-х годов, как Толстой и Помяловский, Достоевский и Слепцов.

Не желая без самостоятельной проверки принимать, даже такую прочную в «Современнике» традицию, как отрицание славянофильских доктрин, Л. Толстой знакомится со славянофилами, внимательно присматривается к ним, пытается дать оценку, личности каждого из них. Живо интересуясь деятельностью Белинского — главного; идеолога радикального западничества (наследие Белинского стало предметом резких нападок со стороны Дружинина и А. Григорьева, и на защиту его встал Чернышевский), Толстой в то же время проявляет интерес и к К. Аксакову и Хомякову. Однако нетерпимое отношение Толстого к попыткам навязать ему готовую доктрину создало между ним и славянофилами глубокое внутреннее отчуждение.

Размышляя над тем, почему между ним и Толстым невозможна полная духовная близость, к которой они оба стремятся, Тургенев выдвигал в числе других причин (разница возрастов, жизненных планов и перспектив) и следующую: «...Вы слишком сами крепки на своих ногах, чтобы сделаться чьим-нибудь последователем» (Письма, III, 13). Толстой, которого Тургенев воспринимал как «гамлетиста», рисовался ему уже в начале их знакомства как сильный ум, ищущий и вырабатывающий новые идеи, новые теории, а потому не способный к полному слиянию, единству с другим, вечно творящим теоретическим умом. В этом подходе Тургенева к частному вопросу о своих взаимоотношениях с Толстым выразилась особенность его взгляда на природу личности, теоретической по преимуществу. Тургенев, снова и снова делая попытки сблизиться с Толстым (как их делал и Толстой), быстро понял, что дружба «в руссовском смысле» для них невозможна, и внутренне примирился с этим. Толстой же так и сохранил глубокую неудовлетворенность своими отношениями с Тургеневым, осуждая его за холодность, за неспособность к дружеской любви. Сближение с Анненковым, Боткиным, Дружининым, а затем с Фетом не могло заменить ему ту дружбу, о которой он мечтал и которая рисовалась ему как союз с Тургеневым.

Впоследствии в «Войне и мире» Толстой воплотил свою мечту о высокой идейно-духовной дружбе, изобразив отношения Пьера и князя Андрея. Характерно, что первым же вопросом, который князь Андрей задает наедине Пьеру, является вопрос о профессии, о будущей «специальности» молодого одаренного человека, т. е. вопрос, который постоянно ставил перед Толстым Тургенев; характерно также и то, что в обращении со своим другом князь Андрей, как и Тургенев, невольно впадает в покровительственный тон старшего, снисходящего к необузданности и пылкости неофита.

Кружок «Современника» распался под давлением исторических обстоятельств, под влиянием изменения политической ситуации. Это изменение для сотрудников журнала выразилось в появлении в их кругу людей иной социальной принадлежности, с иными убеждениями: разночинцев, революционных демократов. Писателям старшего поколения, прошедшим школу романтической эстетики, гегельянства и напряженных теоретических дискуссий 40-х годов, представлялось, что появление в журнале «поповичей» с новыми, «антиэстетическими» принципами нарушило гармонию их творческого и избранного литературного сообщества. На самом же деле изменение политической обстановки в обществе повлекло за собою изменение смысла эстетической концепции писательского кружка.

Его замкнутость утратила смысл демонстративного отказа от участия в жизни общества, порабощенного и безгласного, и превратилась в открытую пассивность, в исповедание бесперспективного скептицизма. Из убежища, в которое удалились мыслящие люди, спасаясь от преследований николаевского деспотизма, занятия чистым искусством, исключительная сосредоточенность на обособленных литературных интересах превратились в своего рода крепость — тюрьму, губительную для развития искусства.

Это не сразу понял Толстой. Увидев «торжество» обличительства, рост влияния эстетических концепций Чернышевского и ослабление интереса к литературе как искусству в массе читателей, он вступил было во временный союз с Дружининым, Анненковым и Боткиным и воспламенился идеей защиты художественных, чисто профессиональных интересов, но эта его позиция уже не вызвала сочувствия у таких сильнейших членов недавнего содружества, как Тургенев и Некрасов. Они констатировали, что «чисто артистическая» позиция Дружинина по существу совершенно бесплодна. О статье Дружинина «Критика гоголевского периода и наши к ней отношения» Тургенев отозвался: «Этакими искусно спеченными пирогами с “нетом” — никого не накормишь» (Письма, III, 58); Некрасов еще более резко выражал мнение о бесплодности позиции Дружинина, проповедующего уход от интересов реальной жизни. «Вы не можете разделять убеждений гг. Гончарова и Дружинина, хотя меня в том и уверяли как в несомненном», — писал он Толстому (X, 332). И Тургенев и Некрасов видели живое значение статей Чернышевского «Очерки гоголевского периода русской литературы», восстанавливавших историческую правду о деятельности Белинского, а вместе с тем и утверждавших общественный характер русской литературы.

Уйдя из «Современника», Дружинин не чуждался литературных интриг в борьбе с недавними своими братьями по «союзу поэтов». Утопия братства писателей рухнула.

Место ее вскоре занял идеал братства «новых людей», объединенных общностью социального положения и политических убеждений. Наглядно и зримо сбывались слова А. И. Герцена: цивилизация, бесконечная, как мысль, «чертит идеалы жизни» (VI, 31).

Н. Н. Гусев. 1) Два года с Л. Н. Толстым. М., 1928, стр. 75; 2) Л. Н. Толстой. Материалы к биографии с 1865 по 1869 год, стр. 13.

А. Фет. Мои воспоминания. Ч. 1. М., 1890, стр. 106.

Цит. по: Н. Н. Гусев. Л. Н. Толстой. Материалы к биографии с 1855 по 1869 год, стр. 43—44.

Н. В. Гоголь. Полн. собр. соч. Т. I—XIV. М., 1937—1952, т. VIII, стр. 229. — Далее ссылки на это издание даются в тексте.

Б. М. Эйхенбаум отметил, что Тургенев усматривал в Толстом черты характера, которые он считал типичными для Гамлета (см. статью «Гамлет и Дон-Кихот»), и направлял свои «воспитательные усилия» на то, чтобы развить в Толстом «черты Дон-Кихота» (Б. Эйхенбаум. О прозе. Л., 1969, стр. 148—151).

Полемизируя с М. М. Бахтиным, который считает индивидуальной особенностью Достоевского его способность проникать в диалогическую природу сознания, Б. И. Бурсов утверждает, что такое отношение к сознанию характерно для русской реалистической литературы второй половины XIX в. в целом (см.: Б. И. Бурсов. Реализм всегда и сегодня. Л., 1967, стр. 255—256). Точка зрения Б. И. Бурсова нам представляется обоснованной, однако следует отметить, что именно М. М. Бахтин в своей книге «Проблемы творчества Достоевского» впервые раскрыл эту особенность реализма второй половины XIX в. на примере одного из писателей, наиболее полно выразившего ее в своем творчестве.

В черновом тексте «1805 года» первое обращение князя Андрея к Пьеру на вечере у Анны Павловны Шерер сопровождалось «ремаркой», уничтоженной Толстым при публикации текста в «Русском вестнике»: «...спросил князь радостно, но с покровительственным и надменным оттенком». Дружеский, но, как казалось Толстому, надменный и покровительственный характер носило и отношение к нему Тургенева.

Ник. Смирнов-Сокольский

Ник. Смирнов-Сокольский. Рассказы о книгах. Издание пятое

М., "Книга", 1983

Н. В. Гоголь. "Ганц Кюхельгартен"

Н. А. Некрасов. "Мечты и звуки"

И. И. Лажечников. "Первые опыты в прозе и стихах"

И. С. Тургенев "Параша" и "Разговор"

А. А. Фет. "Лирический Пантеон"

А. К. Толстой. "Упырь"

Этот рассказ приходится начинать с книги, которой у меня нет и которой мне, пожалуй, уже не достать. Один раз (в начале тридцатых годов) она поманила возможностью прийти ко мне на полки, ни обстоятельства сложились так, что я должен был ее уступить. Книга ушла в государственное хранилище. Это была редчайшая их редких русских книг - первая прижизненная книга молодого Николая Васильевича Гоголя - "Ганц Кюхельгартен" 1 .

Написанная стихами, эта "Идиллия в картинах" была выпущена Гоголем под псевдонимам "В. Алов" в 1829 году. Гоголю было в это время всего 20 лет.

Книга поступила в магазины в конце июня 1829 года и оставалась в продаже около месяца, не вызвав решительно никакого спроса.

Зато появилась резко отрицательная рецензия Н. Полевого в "Московском телеграфе" и такая же в "Северной пчеле", гласившая, что "свет ничего бы не потерял, когда бы сия первая попытка юного таланта залежалась под спудом". На молодого Гоголя рецензии эти подействовали угнетающе, и он, по свидетельству П. А. Кулиша, "тотчас же, в сопровождении верного своего слуги Якима, отправился по книжным магазинам, собрал экземпляры, нашел в гостинице нумер и сжег все до одного" 2 .

Уцелело, по подсчетам библиографов, три или четыре экземпляра книги, представляющие собой величайшую библиографическую редкость. Я не слышал, чтобы "Ганц Кюхельгартен" имелся сейчас в каком-либо частном собрании.

Гоголь до конца жизни сумел сохранить в тайне, что "В. Алов" - это его псевдоним. При жизни автора книжка не переиздавалась, и первое указание на принадлежность ее перу Гоголя последовало лишь в 1852 году. Документальное подтверждение этому было найдено и того позже. Только в 1909 году нашли и опубликовали в "Русском архиве" письмо Гоголя к цензору К. Сербиновичу с просьбой ускорить прохождение его "Ганца Кюхельгартена" через цензуру. Вопрос об авторстве Гоголя стал уже бесспорным.

До этого тайна была известна только самому Гоголю и его верному Якиму. Догадывался об этой гоголевской тайне друг и соученик его по Нежинской гимназии Н. Я. Прокопович, но он молчал до 18,52 года. В этом году гениальный русский сатирик, начавший свою деятельность сожжением "Ганца Кюхельгартена" и кончивший ее сожжением рукописи второго тома "Мертвых душ", ушел в вечность.

Один из весьма немногих уцелевших экземпляров сожженной автором книги "Ганц Кюхельгартен" мне лишь единожды удалось подержать в руках. Только подержать...

Аналогичной оказалась судьба и первой книги Н. А. Некрасова. Отправленный отцом в Петербург устраиваться на военную службу в 1838 году, молодой Некрасов вопреки воле родителя устроился в университет. Разъяренный отец круто разорвал с сыном, и юноша оказался в Петербурге предоставленным самому себе. Нужда была беспросветная.

О начале жизни в Петербурге и о появлении в 1840 году своей первой книги "Мечты и звуки" уже много позже сам поэт рассказывал так:

"Я готовился в университет, голодал, подготовлял в военно-учебные заведения девять мальчиков по всем русским предметам. Это место доставил мне Григорий Францевич Бенецкий, он тогда был наставник и наблюдатель в Пажеском корпусе и чем-то в Дворянском полку. Это был отличный человек. Однажды он мне сказал: "Напечатайте ваши стихи, я вам продам по билетам рублей на 500". Я стал печатать книгу "Мечты и звуки". Тут меня взяло раздумье, я хотел ее изорвать, но Бенецкий уже продал до сотни билетов кадетам и деньги я прожил. Как тут быть!... В раздумье я пошел со своей книгой к В. А. Жуковскому. Принял меня седенький, согнутый старичок, взял книгу и велел прийти через несколько дней. Я пришел, он какую-то мою пьесу похвалил, но сказал:

Вы потом пожалеете, если выдадите эту книгу.

Но я не могу не выдать (и объяснил почему). Жуковский дал мне совет: снимите с книги ваше имя. "Мечты и звуки" вышли под двумя буквами "Н. Н."". Меня обругали в какой-то газете, я написал ответ, это был единственный случай в моей жизни, что я заступился за себя и свое произведение. Ответ был глупый, глупее самой книги.

Все это происходило в 40-м году. Белинский тоже обругал мою книгу" 3 .

Именно отзыв Белинского, чрезвычайно резко отозвавшегося о "Мечтах и звуках", особенно подействовал на Некрасова. Мог ли думать тогда Белинский, что неведомый ему "Н. Н." через несколько лет станет его другом, соратником и редактором "Современника"?

Впрочем, отзыв Белинского о "Мечтах и звуках" не был несправедливым. Первые опыты молодого Некрасова даже и отдаленно не напоминали того, что потом вышло из-под его пера. В "Мечтах и звуках" были напечатаны стихи явно подражательного характера с разными "страшными" названиями вроде "Злой дух", "Ангел смерти" и прочее 4 .

В другом своем автобиографическом наброске, сделанном для редактора "Русской старины" М. И. Семевского, Некрасов рассказывает дальнейшую судьбу первой своей книги:

"Роздал книгу на комиссию; прихожу в магазин через неделю - ни одного экземпляра не продано, через другую - тоже, через два месяца - тоже. В огорчении отобрал все экземпляры и большую часть уничтожил. Отказался писать лирические и вообще нежные произведения в стихах" 5 .

Из этого мы видим, что первая книга Некрасова играла немалую роль в формировании будущего творчества поэта-демократа. Как он сам писал, "это был лучший урок".

В дальнейшем Некрасов не включал из книги "Мечты и звуки" ни одного стихотворения в собрания своих сочинений. Тем не менее историко-литературное значение его первой юношеской книги - большое. Она - важный этап в биографии "певца народного горя".

Нет ничего удивительного, что книжка эта давно уже считается редкостью. От уничтожения уцелело, конечно, несколько более экземпляров, чем "Ганца Кюхельгартена" Гоголя, но все равно день, когда мне в Ярославле удалось найти чудесный, в обложках, томик этих стихов, я считал праздничным днем.

Есть у меня еще одна книга, судьба которой одинакова с судьбой гоголевского "Ганца Кюхельгартена" и книги Некрасова "Мечты и звуки". Появилась она в свет в 1817 году в Москве и носит название "Первые опыты в прозе и стихах". Автор этого сочинения не скрывал своего имени, и на выходном листе значится: "И. Лажечников" 6 .

Имя Ивана Ивановича Лажечникова в русской литературе всегда ставится рядом с именем М. Н. Загоскина, которому принадлежит слава первого русского исторического романиста.

Разумеется, романы Загоскина "Юрий Милославский", "Рославлев", "Аскольдова могила" значительнее лажечниковских "Последнего Новика" или "Ледяного дома", но тем не менее произведениям И. И. Лажечникова принадлежит видное место в зарождении и развитии русского исторического романа.

Белинский в "Литературных мечтаниях" написал о "Последнем Новике", что это произведение необыкновенное, ознаменованное печатью высокого таланта".

Писать и печататься Лажечников начал чрезвычайно рано, чуть ли не в пятнадцатилетнем возрасте. Еще будучи офицером, он собрал разбросанные по разным журналам свои незрелые произведения и выпустил их отдельной книжкой, о которой здесь идет речь.

В эти годы он подражал Карамзину или, как он сам пишет в своей автобиографии, был, "к сожалению, увлечен сентиментальным направлением тогдашней литературы, которой заманчивые образцы видны в "Бедной Лизе" и "Наталье, боярской дочери"".

Напечатанные в разных журналах подобные его работы, очевидно, не производили отрицательного впечатления, но, будучи собраны в одну книжку, потрясли своим несовершенством самого автора, который, по собственным же его словам, "увидев их в печати и устыдясь их, вскоре поспешил истребить все экземпляры этого издания" 7 .

Так погибли от руки самого Лажечникова его "Первые опыты в прозе и стихах".

Оставшиеся, очевидно в самом незначительном количестве, экземпляры этой книги стали чрезвычайно большой редкостью. Редкость их усугубляется тем обстоятельством, что книги эти в продажу вообще не поступали. Автор их уничтожил дома, едва получив из типографии.

Мы с вами рассмотрели три книги писателей, которые, не удовлетворившись своими первыми опытами, сами безжалостно предали их уничтожению.

Я не занимался специально этим вопросом, но думаю, что список таких книг можно было бы продолжить.

Однако в моей библиотеке таких книг более нет и, следовательно, говорить мне о них трудно.

Но существуют книги, являющиеся преимущественно тоже первыми отдельными публикациями сочинений писателей, которые, если не уничтожали их, то не любили, не способствовали их сохранению, а порой и просто отказывались от них, скрывая свое авторство.

Таких именно книг в моем собрании несколько.

Вот, например, две скромные брошюрки, на обложках которых напечатано всего по одному слову: "Параша" - на первой и "Разговор" - на второй.

На заглавном листе сведений несколько больше. Мы узнаем, что "Параша" - это "рассказ в стихах", сочинения "Т. Л.", напечатанный в Петербурге в типографии Э. Праца в 1843 году.

На заглавном листе второй брошюры сведений еще больше. Мы узнаем, что "Разговор" - это стихотворение, написанное Ив. Тургеневым" ("Т. Л."). Напечатана брошюра также в Санкт-Петербурге уже в 1845 году 8 .

Разумеется, не новость, что обе эти брошюры принадлежат перу Ивана Сергеевича Тургенева. Инициалы "Т. Л." обозначали: "Тургенев-Лутовинов". Свою литературную деятельность Иван Сергеевич начал как стихотворец. Помимо нескольких стихотворений и поэм, напечатанных в журналах и сборниках, "Параша" и "Разговор" были выпущены им отдельными брошюрами, которые сейчас и служат предметом нашего внимания.

Написаны оба эти произведения чудесно. Белинский приветствовал "Парашу" большой статьей, в которой говорил, что он видит поэму - "не только написанную прекрасными поэтическими стихами, но и проникнутую глубокою идеею, полнотою внутреннего содержания, отличающуюся юмором и ирониею" 9 . Не менее благожелательно отозвался Белинский и о "Разговоре".

И однако, Тургенев не только не включал эти свои стихотворные дебюты в последующие собрания сочинений, но в письмах к друзьям говорил: "Я чувствую положительную, чуть ли не физическую антипатию к моим стихотворениям и не только не имею ни одного экземпляра моих поэм, но дорого бы дал, чтобы их вообще не существовало на свете" 10 .

Так отнесся к первым своим книжкам сам автор. Не поддержанные последующими переизданиями и напоминаниями о них, обе эти брошюры Тургенева быстро исчезли с книжного рынка. Имя писателя в те годы еще не гремело, поэтому и собирателей, стремившихся сохранить эти невзрачные на вид брошюрки у себя на полках, было немного. "Параша" и "Разговор" сделались весьма редкими книгами. Едва-едва мне удалось найти их.

Такой же редчайшей книгой сделался первый юношеский сборник стихов Афанасия Афанасьевича Фета (Шеншина), занимающего немалое место в истории русской поэзии. В известном письме к Н. А. Некрасову Н. Г. Чернышевский писал о нем, что Фет "однако же, хороший поэт" 11 .

Писать стихи Фет начал очень рано, и первая его книжка под названием "Лирический Пантеон" вышла в 1840 году в Москве к двадцатилетию со дня рождения автора. Имя Фета на ней было скрыто под инициалами "А. Ф." 12 .

Сам Фет так рассказывает об этой книге: "Мало ли о чем мечтают 19-летние мальчики! Между прочим, я был уверен, что имей я возможность напечатать первый свой стихотворный сборник, который обозвал "Лирическим Пантеоном", то немедля приобрету громкую славу, и деньги, затраченные на издание, тотчас же вернутся сторицей. Разделяя такое убеждение, Б. (девушка, которую юноша Фет считал своей невестой. - Н. С.-С.) при отъезде моем в Москву вручила мне из скудных сбережений своих 300 рублей ассигнациями на издание, долженствующее по нашему мнению, упрочить нашу независимую будущность".

Далее Фет рассказывает, что он "...тщательно приберег деньги, занятые на издание, и к концу года выхлопотал из довольно неисправной типографии Селивановского свой "Лирический Пантеон", который, продолжает Фет, "...появись в свет, отчасти достиг цели. Доставив мне удовольствие увидать себя в печати, а Барону Брамбеусу поскалить зубы над новичком, сборник этот заслужил одобрительный отзыв "Отечественных записок". Конечно, небольшие деньги, потраченные на это издание, пропали бесследно" 13 .

Разумеется, пропали не только деньги, но исчезло совершенно и само издание, носящее столь громкое название: "Лирический Пантеон". Стихи, напечатанные в этом сборнике были незрелыми, подражательными и никак на предвещавшими того поэтического дара, который пришел к автору позже.

По-видимому, это понимал и сам поэт, так как в следующем своем сборнике стихов, вышедшем через десять лет, в 1850 году, из "Лирического Пантеона" он поместил только четыре стихотворения, а еще позднее - в книге стихов (под редакцией И. С. Тургенева) 1856 года - всего одно.

Сочувственный отзыв "Отечественных записок" не вскружил голову поэту. "Лирический Пантеон" спроса, конечно, не имел никакого и только усердно раздавался автором среди знакомых. А знакомые, очевидно, отнюдь не усердно хранили этот дар у себя на полках. Вот книжка и сделалась редкостью.

Когда-то в Лавке писателей Давид Самойлович Айзенштадт, старый и умный книжник, устроил мне полное собрание первых изданий Фета. Это (с переводами) - более двадцати томов. Собрание было уникальным: все в одинаковых роскошных переплетах, оно принадлежало ранее родственникам Фета - Боткиным, известным дореволюционным чаеторговцам, на дочери одного из которых Фет был женат. На многих томах этого собрания красовались дарственные надписи Фета. Собрание было исчерпывающим по полноте, но "Лирический Пантеон" отсутствовал.

На мой вопрос: неужели же у Боткиных не было "Лирического Пантеона", Давид Самойлович посмотрел ча меня сквозь чудовищной толщины стекла очков и осуждающе ответил:

И не могло быть, дорогой товарищ. Афанасий Афанасьевич Фет в зрелые свои годы немедленно уничтожал эту книгу, как только она попадалась ему на пути...

К сожалению, я не нашел документального подтверждения словам Айзенштадта, но готов верить: он знал великое множество подробностей о книгах.

Позже я все-таки достал себе "Лирический Пантеон". Его уступил мне один яростный поклонник поэзии, презирающий все, что написано не стихами.

Я к таковым поклонникам не принадлежу, но первая книга поэта - всегда есть первая книга, и для собирателей особенно интересна.

Сам Фет так писал о своем "Лирическом Пантеоне", связанном с его первою юношеской любовью: "Ведь этот невероятный и, по умственной безмощности, жалкий эпизод можно понять только при убеждении в главенстве воли над разумом. Сад, доведенный необычно ранней весной до полного расцвета, не станет рассуждать о том, что румянец, проступающий на его белых благоуханных цветах, совершенно несвоевременен, так как через два-три дня все будет убито неумолимым морозом" 14 .

Последней книгой, имеющейся у меня в этом любопытном разделе библиотеки, я считаю "Упырь", сочинение Краснорогского. Напечатана книга в Петербурге в типографии Фишера в 1841 году. Фронтиспис и обложка украшены очаровательной картинкой, резанной на дереве в Париже.

Краснорогский - это Алексей Константинович Толстой, известный русский поэт, назвавшийся так в первой напечатанной им книге по месту своего рождения в Красном Роге.

Было тогда А. К. Толстому двадцать три года, и всякая фантастика на него производила неотразимое впечатление. "Упырь" - это прозаический длинный рассказ, наполненный всякой чертовщиной, довольно забавный по содержанию.

Б. Маркевич, напечатавший в восьмидесятых годах в "Русском вестнике" неизданный юношеский рассказ Толстого "Семья вурдалака", писал, что "в те же молодые годы напечатан был им (А. К. Толстым) по-русски, в малом количестве экземпляров и без имени автора, подобный же из области вампиризма рассказ, под заглавием "Упырь", составляющий ныне величайшую библиографическую редкость" 16 .

Вот, собственно, вся история этой книги. Остается добавить, что сам А. К. Толстой не придавал этой ранней своей книжке ровно никакого значения и не перепечатывал ее до конца жизни. Произведение это лишь в 1900 году вторично увидело свет, перепечатанное Вл. Соловьевым, также отмечавшим редкость первого издания "Упыря".

Однако книжку эту в свое время; не пропустил В. Г. Белинский. Не зная ничего об авторе, он с гениальной прозорливостью не только приветливо ее встретил, но и предсказал, что автор займет видное место в русской литературе. Сквозь юношескую незрелость увидел он "во всем отпечаток руки твердой, литературной" и нашел в авторе "решительное дарование" 17 .

В этой же рецензии Белинский высказывает мысли, которыми смело можно закончить обзор судьбы некоторых ранних книг русских писателей. Белинский пишет, что молодость - "это самое соблазнительное и самое неудобное время для авторства: тут нет конца деятельности, но зато все произведения этой плодовитой эпохи в более зрелый период жизни предаются огню, как очистительная жертва грехов юности".

"Исключение остается только за гениями", - пишет далее Белинский, напоминая, однако, что "...и ранние произведение гениев резкою чертою отделяются от созданий более зрелого возраста..."

Как все это верно! И как хочется еще раз подивиться мужеству и решимости русских писателей, не задумывавшихся предавать огню или забвению свои же собственные книги, если они, по их мнению, оказывались не достойными остаться в памяти.

Здесь даже нельзя сослаться на то, что это делалось только под влиянием неблагожелательной критики. О гоголевском "Ганце Кюхельгартене" помимо разносных статей был и очень сочувственный отзыв О. М. Сомова в "Северных цветах" на 1830 год. Сомов писал, что в "сочинителе виден талант, обеспечивающий в нем будущего поэта". Гоголь, если бы захотел, мог поверить ему, а он не поверил! Дорога стихотворца не стала его дорогой.

Не все не понравилось Жуковскому в "Мечтах и звуках" Некрасова, о книге Лажечникова не было печатных отзывов вовсе, "Парашу" и "Разговор" Тургенева, равно как и "Упырь" Алексея Константиновича Толстого, Белинский, наоборот, похвалил. Появилась, кроме отрицательной, и сочувственная статья о "Лирическом Пантеоне" Фета.

Ясно, что не только в отзывах дело! Вопрос заключается в личном понимании писателями качества своего труда. Высокая требовательность к себе, к своим произведениям - всегда была замечательной чертой русских литераторов.

Книги, о которых я попытался рассказать здесь, служат чудесным этому подтверждением.

Книгу "Упырь" Алексея Константиновича Толстого подарил мне другой Толстой - Алексей Николаевич. Думается, что об этом уместно здесь рассказать.

Познакомил меня с Толстым мой друг - режиссер Давид Гутман. Это было в 1925 году в "Аквариуме", где шли спектакли Театра сатиры, представлявшего злейшую пародию на пьесу А. Н. Толстого и П. Е. Щеголева "Заговор императрицы". Достаточно сказать, что пародия называлась "Ой, не ходы, Грицю, на заговор императрицы". Жена моя, артистка этого театра С. П. Близниковская, изображала Вырубову, кстати, тоже очень смешно.

Несмотря на то, что и сам Толстой и его соавтор Щеголев весь спектакль хохотали громче всех, пришли они за кулисы знакомиться с актерами чуточку злые. Давид Гутман представил меня Толстому как книжника, и я, искренне любуясь импозантной фигурой Алексея Николаевича, не нашел ничего умнее, как сказать ему:

"Мечтаю, Алексей Николаевич, о вашей книге с автографом..."

Толстой посмотрел на меня и, выдержав паузу, громко, так что слышали все, рявкнул:

Непременно! К следующей встрече, молодой человек, купите на развале моего "Князя Серебряного" - я надпишу!

И затрясшись от приступа на этот раз уже искреннего хохота (а как он хохотал!), хлопнул меня по плечу и сказал:

Обидно? А мне, думаешь, не обидно? Целый вечер вы, господа сатирики, мерзавили и кого? Автора "Царя Федора Иоанновича"!

Его самого всегда веселило то, что он Толстой и тоже Алексей. В шутках своих он, впрочем, не забывал и Толстого Льва Николаевича. Как-то, уже позже, в последнюю военную зиму, мы засиделись в гостях у поэта Николая Асеева. Домой мы шли вместе, после 12 часов ночи. Патрули уже несколько ослабили свою деятельность, но все-таки были, а ночных пропусков у нас, наоборот, не было. Каждому патрулю, останавливавшему нас на улицах, мы вынуждены были предъявлять паспорта, а я еще - долго доказывать, что вот, мол, я артист такой-то, а это писатель - Толстой. Толстой непременно добавлял одни и те же слова: "Автор "Войны и мира".

Патрулирующие, хорошо зная Алексея Николаевича, неизменно вскидывали руку к козырьку и, улыбаясь, немедленно нас пропускали. Толстого это веселило до крайности. Впрочем его веселило все на свете. Такого обилия жизнерадостности я не встречал больше ни в ком. Смеяться он просто любил.

Как-то я ему сказал:

Был вчера на выставке советских графиков и почему-то не видел, Алексей Николаевич, ваших работ...

А какое я имею отношение к графикам?

Ну как же, Алексей Николаевич, вы же бывший граф, то есть, график, а теперь наш, советский график...

Над этой немудрящей остротой Толстой хохотал до слез.

До чего глупо! - восклицал он.- До чего божественно глупо! Придумать это нельзя - это осенение свыше!

И каким неузнаваемым становился этот веселый человек, когда добирался до полок с книгами.

Жил я тогда в "Мюзик-холле", в общежитии для артистов. Мне была предоставлена громадная полутемная комната, которую я заставил стеллажами с книгами. Книг было много - до потолка.

Мебели, наоборот, не было. За большим столом вместо стульев стояли вышедшие из строя куски рядов театральных кресел, с откидными нумерованными сиденьями.

Толстому это нравилось. Приходя, он доставал из кармана какой-нибудь старый театральный билет и, как будто сверяя номер, говорил кому-нибудь из сидящих:

Простите, это, кажется, мое место...

Интересовали его, конечно, в первую очередь книги времен Петра I, которых у меня было немало. Относился он к ним с какой-то нужной жадностью и готов был рассматривать или рассказывать о каждой книге часами. Чувствовалось, что знал он о них чрезвычайно много. И не просто знал - он как был жил в этом времени. Казалось, что вот при нем откройся дверь и войди сам Александр Данилович Меньшиков,- не удивится никто.

Рассказывал он с тысячей подробностей, именуя каждого по имени и отчеству, с прибавлением всех титулов, должностей, упоминая о всех внутренних пружинах событий.

Я наблюдал, как однажды он рассматривал у меня "Марсову книгу" (редчайшее петровское издание 1713 года, известное всего в полутора десятках экземпляров - все разные), и мне показалось, что он рассматривает не гравюры, иллюстрирующие военные победы Петра, а как бы смотрит в окно... Каждая гравюра для него была не плоское застывшее изображение, каким оно было для нас,- у него это изображение оживало, двигалось: пушки стреляли, войска маршировали, корабли плыли. Мне казалось, что портрету Петра I Алексей Николаевич иногда просто подмигивал, как старому доброму знакомому...

И было еще ощущение каких-то двух Толстых. Один - весельчак, хохотун, всегда готовый пойти на любую забавную авантюру, любитель поболтать о пустяках с первым встречным. Другой Толстой - писатель. Огромный, вдумчивый, ревниво не пускающий в свой внутренний мир никого.

Счастливы люди, которым удалось поближе познакомиться с Толстым-писателем. Забыть такого Алексея Николаевича - невозможно. Это глыба таланта, знаний, любви к родной стране, к людям и книгам.

У него у самого было прекрасное собрание старинных книг. Но он не казался жадным коллекционером и мог подарить из них любую. Любил посмотреть чью-либо библиотеку, коллекцию картин, гравюр. Ради этого его можно было уговорить поехать куда угодно.

Однажды ему понравилась у меня акварель художника В. Садовникова, изобразившего вид старого Петербурга. Ничего особенного акварель из себя не представляла, но Толстой так долго и шумно ею восхищался, что я ему эту акварель отдал.

Месяца через два (бывал он у меня редко) он принес мне книгу "Упырь" Толстого Алексея Константиновича. Редкостность книги я знал, но это был особый, любительский экземпляр. В одном переплете с "Упырем" помещались все, не вошедшие в собрание сочинений произведения этого автора. Тут был "Сон Попова" (вырезка из журнала "Русская старина", 1882), "Русская история от Гостомысла" (тоже из "Русской старины" 1883 года и в отдельном берлинском издании 1884 года) и, наконец, "Семья вурдалака" - вырезка из "Русского вестника".

Разумеется, я очень обрадовался подарку. Алексей Николаевич схватился было за карандаш - надписать книгу, но я, зная что надпись будет непременно шутливая и непременно по поводу одинаковости фамилий, воспротивился.

Нет, нет, Алексей Николаевич! Надпись должна быть на книге другого Толстого, ныне здравствующего

Я подал ему первый том полного собрания его собственных сочинений в издании "Недра".

Что писать? - спросил Алексей Николаевич.

Все, что угодно - только без моей фамилии. Мне нужен ваш автограф, а не удостоверение о знакомстве с Толстым...

Вкусом щеголять хотите? - прорычал Алексей Николаевич и надписал на портрете:

"Смотрел изумительные коллекции и восхищался. Алексей Толстой".

Вот все. Если из этой фразы устранить слово "изумительные", остальное в ней - сущая правда. Оба подарка замечательного художника слова доставляют мне и сейчас искреннее удовольствие.

Примечания

1 Ганц Кюхельгартен, идиллия в картинах. Соч. В. Алова (Писано в 1827). Спб., печатано в типографии вдовы Плюшара, 1829. 4 ненум., 71 с. 12®.

Остроглазов насчитывает четыре экземпляра: 1) погодинский, присланный автором с анонимной надписью "М. П. Погодину от издателя"; этот экземпляр попал в библиотеку Остроглазова; 2) подаренный также инкогнито, автором П. А. Плетневу; 3) экземпляр Н. С. Тихонравова; 4) экземпляр П. В. Щапова (библиотека Щапова поступила в Исторический музей).

2 Цитируется по комментариям к 1-му тому, Полн. собр. соч. Н. В. Гоголя. М., 1940, с. 493. Там же и ряд других подробностей.

3 См.: "Лит. наследство", т. 49-50, с. 148. См. также: Скабичевский А. М. Сочинения. Т: 2. Спб., 1890, с. 343.

4 Мечты и звуки. Стихотворения Н. Н. Спб., в тип. Егора Алипанова, 1840, Загл. л.,. 2 ненум., 103 с. 8®.

5 "Лит. наследство", т. 49-50, с. 162.

6 Первые опыты в прозе и стихах И. Лажечникова. М., в Университетской тип., 1817. 160 с. 8®.

7 Скабичевский А. М. Соч., т. 2. Спб., 1890, с. 721; "Русский худож. листок" В. Тимма, 1858, N 7.

8 Параша. Рассказ в стихах Т. Л. Писано в начале 1843 года. Спб., в тип. Э. Праца, 1843. 46 с. 8®. Разговор. Стихотворение Ив. Тургенева (Т. Л.). СпбЧ, в тип. Э. Праца, 1845. 39 с. 8®.

9 Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. 7. М., 1955, с. 66.

10 Цитируется по статье С. Венгерова в Энциклопедическом словаре Брокгауза, полутом 67.

11 См.: История русской литературы, т. 8, ч. 2, М., 1956, с. 251 - сноска.

12 Лирический пантеон. А. Ф. М., в тип. С. Селивановского, 1840, 120, 2 ненум. с. 8®.

13 Фет А. Ранние годы моей жизни. М., 1893, с. 169, 174 и 180.

14 Там же, с. 170.

15 Упырь. Сочинение Красногорского. (Спб.), в привилегированной типографии Фишера, 1841. Загл. л., грав. на дереве фронтиспис, 177 с. 8®.

16 "Русский вестник", 1883: "Семья вурдалака". Неизд. рассказ А. К. Толстого. Публикация Б. Маркевича.

1 7 Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. 5. М., 1954, с. 474.

Письма к Некрасову

Ф. M. Толстой и его письма к Некрасову

Статья и публикация Корнея Чуковского Феофил (или Теофил) Матвеевич _Т_о_л_с_т_о_й_ (1807--1881) смолоду вращался в великосветском обществе. Там высоко ценили его как певца, композитора, актера и рассказчика 1 . В мемуарах и письмах, относящихся к 20--30-м годам, мы довольно часто встречаем такие упоминания о нем: "У него очень приятный дар!-- столько души в пении, отличный музыкант", -- писала о нем Анна Шереметева 2 . "У него замечательный талант, и он сочинил очень хорошие вещи!",-- сообщал о нем известный почт-директор А. Я. Булгаков 3 . "Пение мое составляло тогда неизбежную модную принадлежность", -- вспоминал впоследствии он сам в одной из своих мемуарных заметок 4 . Он принадлежал тогда к небольшому кружку светских знакомых Глинки. Глинка, вспоминая те годы, писал о Феофиле Толстом, что голос у него был "симпатичный" и что он "чрезвычайно мило пел тенором" 5 . Композитором Феофил Толстой был весьма плодовитым. С 1827 г. по 1838 г. им написано, по его же подсчету, до 280 разных романсов 6 . В аристократических домах Петербурга он считался своим человеком, ибо происходил из старинной, родовитой семьи (родной внук М. И. Кутузова), воспитывался в пажеском корпусе и обладал многочисленной родней в придворной и великосветской среде. "Сестра его у великой княгини Елены Павловны фрейлиной", -- пишет о нем тот же Булгаков. "Брат его Иван Матвеевич, -- вспоминает композитор Ю. Арнольд, -- был одним из любимцев государя-императора". А он сам, -- по словам Арнольда, -- "оказался одним из немногих, которые удостаивались счастья быть приглашаемыми на вечеринки государыни императрицы Александры Федоровны" 7 . Словом, знатность, талант и придворные связи -- все было к услугам Феофила Толстого. Едва ли можно было в те времена сомневаться, что он без особых усилий сделает большую карьеру, -- тем более, что честолюбие (вернее, тщеславие) было свойственно ему в огромных размерах. Недаром он выбрал себе псевдоним "Ростислав", то есть, как он сам объяснял: "рости, слава!". Недаром, позднее, в 50-х годах, его литературные недруги даже в печати называли его "искатель известности" 8 . Кроме романсов, опер, кантат, ораторий, он писал и повести, и романы, и драмы, и фельетоны, и критические статьи, и комедии, -- и, если судить по журналистике 50-х и 60-х годов, в конце концов ему удалось добиться кое-какой популярности. Его имя постоянно мелькает в тогдашних газетно-журнальных статьях. А если обратиться к переписке его современников, можно найти его имя и в письмах Глинки, и в письмах Некрасова, Гончарова, Лескова, Анненкова, А. К. Толстого, Балакирева, Мусоргского, Бородина, Цезаря Кюи, Даргомыжского. Некрасов в своей сатире "Газетная" (1865) называет его имя, как общеизвестное, в ряду других популярных имен: ... Даже избранный круг Увлекали талантом недавно Граф Толстой, Фет и просто Толстой. В то время не требовалось никаких комментариев, объясняющих читателю, что это за "просто Толстой". Все знали, что это -- "Ростислав Феофилыч", -- как назвал его в одном из своих фельетонов престарелый Барон Брамбеус... 9 В. В. Стасов писал о нем в позднейшей статье: "Ныне совершенно забытый, а в 40-х -- 50-х годах очень известный музыкальный критик..." 10 Но известность у него была незавидная. Изучая письма и мемуары его современников, мы вскоре наталкиваемся на одно обстоятельство, которое кажется нам удивительным -- по крайней мере, на первых порах: почему-то все эти люди, которых мы сейчас перечислили, говорят о нем в полупрезрительном или откровенно издевательском тоне, словно дело идет о таком человеке, которого нельзя уважать. Самое имя его Феофил почему-то каждый из них превращает в фамильярно-обидную кличку, и, как бы ни были разнообразны эти клички, они единодушно свидетельствуют о всеобщем неуважении к нему. Так, Владимир Стасов называет его в своей переписке Фифия 11 . Мусоргский называет его то Фифила, то Фиф 12 . Бородин дает ему такие же прозвища 13 . Барон Розен называет его Филька 14 . Серов, по примеру Сенковского, зовет его в своем журнале Феофилыч, и даже для пущей обиды делает имя его нарицательным, указывая, например, что и в иностранных музыкальных кругах тоже имеются свои "феофилычи" 15 . В близкой Некрасову литературной среде его принято называть Феофилкой 16 . Кажется, даже Фаддея Булгарина не награждали за всю его жизнь таким количеством презрительных кличек. Даже громкий и высокопарный его псевдоним _Р_о_с_т_и_с_л_а_в_ был переиначен самым оскорбительным образом. По словам Н. С. Лескова, некий князь Б., повстречав Ростислава, обратился к нему с дружеским упреком, без всякого желания обидеть его: "И что тебе, скажи, за охота подписывать свои статьи _Б_р_а_н_д_ы_х_л_ы_с_т?" 17 Нужно сильно не уважать человека, чтобы предположить, что он может присвоить себе такое шутовское прозвание. Над ним издевались не только в статьях, разговорах и письмах. Мусоргский заклеймил его в музыке, выведя его в своем знаменитом "Райке". "Это до того уморительно, -- писал В. В. Стасов о шарже великого мастера, -- что всякий раз мы просто за животы держались, катаясь со смеху... Всего смешнее Фиф-Ростислав, который поет неимоверные глупости на тему пошлейшего вальсика... Выходит карикатура великолепная" 18 . Эта карикатура шельмует Ф. Толстого главным образом как музыкального критика, ибо как певец и как композитор, он успел потерпеть полное фиаско гораздо раньше. Глинка в одном из писем назвал его произведения "канителью" 19 . Его опера "Il Birichino di Parigi" провалилась после первой же постановки на сцене, а его романсы, которые в 30-х годах так высоко ценились и в Зимнем дворце и в аристократических салонах обеих столиц, уже через несколько лет были всеми пренебрежены и забыты. Граф М. Д. Бутурлин в своих "Записках" сообщает о "меломане" Феофиле Толстом, что он уже к 1845 г. "покинул сколачивание прежних своих русских романсиков (правду сказать, не особенно даровитых)" 20 . Оказалось, что музыка его, хорошо приспособленная для интимных вечеров у княгини Голицыной, у графини Клейнмихель, у императрицы Александры Федоровны, вне этого круга не имела никакого значения. Уже в 1852 г. он элегически писал о себе: "Я человек, которому мало или вовсе ничего не удается. Несколько лет я был музыкантом, написал и напечатал более полутораста романсов, из которых не более дюжины приняты под покровительство почтеннейшей публики... Остальные <...> преданы вечному забвению... Что было делать? Куда деваться?" Тогда-то он и решил посвятить себя писательской деятельности: сделался беллетристом, публицистом и критиком. На этом поприще он усердно работал без малого сорок лет, но и здесь не добился хотя бы малой доли того уважения, какое, казалось бы, подобало ему, как литературному труженику: так и остался до конца своих дней Феофилкой. Вскоре, благодаря своим связям, он выхлопотал себе (уже будучи в звании гофмейстера) высокое назначение по цензурному ведомству: сделался членом Совета Главного управлении по делам печати и проявил в этой области столь же неутомимую деятельность; однако и здесь, как мы ниже увидим, потерпел решительный крах и был не без позора уволен в отставку. В одном из своих писем И. А. Гончаров, заговорив о бесталанных дилетантах, прибавил, что все они "погибают в пучине... если только не лезут напролом, как Феофил Толстой; он и композитор, и романист, задорный самолюбец, а в сущности ничтожество, умеющий протекцией своей добиться только печальной известности образцового неудачника" 21 . Гончаров был давним знакомым и сослуживцем Феофила Толстого, и его отзыв вполне выражает то мнение, которое прочно сложилось о Феофиле Толстом в тогдашних литературных и музыкальных кругах.

Это суровое мнение кажется нам не вполне объективным. Нельзя объяснять неудачи Феофила Толстого бездарностью. Всякий, кто прочтет хотя бы два томика его "Сочинений", вышедшие в середине 60-х годов, должен будет притти к заключению, что это был вполне профессиональный писатель, достаточно умело владевший пером. Таланта в нем почти незаметно, но он был не хуже других середняков-беллетристов, и то презрительное отношение к нему, о котором мы сейчас говорили, объясняется отнюдь не бедностью его дарований, а одной особенностью его душевного склада. Эта особенность была присуща не ему одному, но и многим его современникам, принадлежавшим к той же социальной формации. Только у него она выражена наиболее рельефно и является, так сказать, главной основой его поведения. Необходимо познакомиться с этой типической чертой его личности, так как без нее непонятны ни его своеобразные отношения с Некрасовым, являющиеся темой настоящей статьи, ни та странная роль, которую сыграл он в цензурной истории русской передовой журналистики 60-x годов. Наиболее наглядно это свойство Феофила Толстого сказалось в его необыкновенном поступке с его однофамильцем -- поэтом Алексеем Толстым. В 1868 г. Алексей Толстой закончил свою известную трагедию "Царь Федор Иоаннович". Феофилу Толстому трагедия пришлась по душе. Он прочитал ее в рукописи и выразил автору свое восхищение. Вообще, к его драматургии он относился восторженно, что явствует хотя бы из следующих стихов Алексея Толстого: В твоем письме, о Феофил, (Мне даже стыдно перед миром), Меня, проказник, ты сравнил Чуть-чуть не с царственным Шекспиром 22 . Алексею Толстому, естественно, хотелось увидеть свою пьесу на сцене. Он представил "Царя Федора Иоанновича" в цензуру. Казалось, пьесе посчастливилось: на том заседании, где происходило ее обсуждение, председательствовал ее горячий поклонник -- Феофил Матвеевич Толстой. Как у председателя, у него было два голоса, но, к великому изумлению автора, оба голоса он подал _п_р_о_т_и_в_ пьесы и горячо настаивал на ее запрещении, утверждая, что она подрывает престиж монархической власти! Пьесу запретили. Разгневанный автор высмеял Феофила Толстого в ядовитых стихах, из которых мы знаем лишь две строки: О, будь ты мене голосист, Но боле сам с собой согласен. Здесь высказана самая суть психического склада Феофила Толстого: он, действительно, почти никогда не был согласен с собою, со своим собственным мнением. В свое оправдание он написал драматургу большое письмо, где объяснял ему, что в качестве литератора он, Феофил Толстой, в восторге от его замечательной пьесы, но в качестве цензора счел себя вынужденным наложить на нее запрещение. Алексей Толстой ответил ему с добродушным презрением: Как государственный орел, Ты лишь двуглав, а не двуличен 23 . Такая двойственность мнений и чувств была присуща Феофилу Толстому на всем протяжении его литературной работы. С одной стороны, он был обскурант, охранитель крепостнического строя. Ввел его в литературу Фаддей Булгарин, и он в течение долгого времени был сотрудником булгаринской "Северной Пчелы" 24 . В этой полуофициальной газете он поместил, между прочим, свой патетический плач над гробом Николая I, где в самый разгар севастопольской катастрофы писал, что этот "чадолюбивый монарх возвел Россию на высшую степень славы и благоденствия", что он -- "достославный преемник Петра" и что, "если, взывая к России, спросить: любил ли почивший государь своих подданных? -- вся Россия сольется в один восторженный благодарственный, утвердительный клик" 25 . В качестве булгаринского публициста и критика он в свое время преследовал произведения писателей натуральной школы -- Некрасова, Тургенева за их "простонародную" тематику. Разбирая оперу Глинки об Иване Сусанине, он особенно хвалил ее за то, что в ней Сусанин не говорит по-крестьянски: "К счастью, в то время, когда М. И. Глинка писал дивную свою оперу, учение реалистов не было еще в большом ходу, а то, чего доброго, и его уговорили бы заставить Сусанина выражаться по-мужицки и говорить: "таперича", "энтого", "мужик он ражий" 26 . Встречая в повестях и стихах деревенскую речь, Феофил Толстой в своих статейках называл ее "мужицкой", "кучерской" и "кабацкой" и требовал, чтобы современная ему беллетристика изображала только "высшее общество", -- или, как он выражался, общество "порядочных людей". Вскоре после того, как Александра Осиповна Смирнова ввела в свою гостиную Писемского, и Писемский, артистически воспроизводивший крестьянскую речь, стал читать у нее свои народные очерки, к ней, по рассказу Анненкова, явился возмущенный Ростислав и стал выговаривать ей, что она ввела Писемского "в хорошее общество". "И что она потворствует разврату в литературе, по которому уже Писемскому дают 120 рублей серебром за лист. Это ужасно! И что смотрит начальство!" Когда наступили 60-е годы, Феофил Толстой в той же самой "Северной Пчеле" принялся сражаться с "нигилистами". В 1863 г., когда Чернышевский был узником Петропавловской крепости, Ростислав выступил против его только что напечатанного романа "Что делать?", заявляя, что это произведение безнравственное, "безобразное и по мысли и по исполнению" и что нет такой "порядочной женщины", которая решилась бы прочесть этот роман, ибо его автор, по словам Ростислава, "вводит читательниц в среду пьяных женщин, уличных потаскушек и всякого отребья рода человеческого" и "с видимым наслаждением погружается в отвратительную грязь". Эта мракобесная инсинуация заканчивалась в истинно булгаринском стиле -- подсчетом того гонорара, который был уплачен Некрасовым автору романа "Что делать?" 27 . Одновременно с этим Феофил Толстой написал и попытался поставить на сцене столь же клеветническую пьесу "Нигилисты в домашнем быту (из романа г. Чернышевского "Что делать?")". В этом пасквиле он изобразил нигилистов такими чудовищами, что даже царская цензура (испугавшись скандала) запретила ее постановку 28 . Конечно, "Современник" Некрасова не мог не дать сурового отпора многочисленным антинигилистическим выходкам Феофила Толстого. В начале того же 1863 г., в первой книге журнала, появилась статья Щедрина (за подписью Н. Гурин), где выведен некий "любезный старик", в котором нетрудно узнать "Феофилку", ибо, по словам Щедрина, этот "любезный старик" когда-то пописывал в "Северной Пчеле" и недавно послал в другую газету (такого же направления, что и булгаринский орган) статейку под названием "Нечто о нигилистах или новая проделка наших агитаторов". Статья Щедрина называлась "Московские письма". Она представляла собою рецензию на одну пьесу Феофила Толстого, шедшую в Малом театре. Комментаторы Щедрина не отметили, что и в предисловии к этой рецензии, где как будто говорится о другом человеке, Щедрин разоблачает и бичует того же Феофила Толстого как ничтожного канцеляриста-бюрократа, не имеющего ни малейшего права называться писателем. Даже Щедрину не всегда удавалось шельмовать своих врагов с такой сокрушительной силой 29 . Некрасов напечатал статью Щедрина в "Современнике" без всяких оговорок и смягчений. Можно не сомневаться, что он был с нею вполне солидарен. Что общего могло быть у Некрасова с этим публицистом булгаринской школы? Но тут-то и обнаружилась величайшая странность: оказалось, что Феофила Толстого всю жизнь тянуло к этому враждебному лагерю, что он всячески стремился подладиться и к Салтыкову-Щедрину и к Некрасову, писал им длиннейшие письма, где нередко высказывал чувства "любви" и "привязанности". В тот же день, когда в некрасовском "Современнике" появилась убийственная для Феофила Толстого статья Щедрина, он написал Некрасову большое письмо, где, среди горьких упреков и жалоб, не преминул сообщить, что хотя в некрасовском журнале и ругают его, он все же, несмотря ни на что, любит поэзию Некрасова; что ему "прискорбно видеть упорное недоброжелательство" со стороны человека, к произведениям которого он, Феофил Толстой, "ч_у_в_с_т_в_у_е_т_ _н_е_п_р_е_о_д_о_л_и_м_о_е_ _в_л_е_ч_е_н_и_е". "Драгоценнейший для русского сердца из современных поэтов", -- таково было его обращение к Некрасову в одном из писем 1869 г. И тут же выражал он восторг перед "чудными картинами" природы в поэме Некрасова "Кому на Руси жить хорошо". Иногда его восторг изливался в стихах: прочитав только что напечатанного "Дедушку Мазая и зайцев", он в одном из своих писем обратился к Некрасову с такими стихами: Зайчики твои, Некрасов, Лучше лакомых бекасов; Читая их, я умилился -- И даже, ужас! прослезился! К Щедрину у него были такие же чувства. По крайней мере уже после того, как Щедрин отозвался о нем в "Современнике" с таким уничтожающим презрением, Феофил Толстой писал Некрасову о великом сатирике: "знаменитый родоначальник изобличительной литературы -- остроумнейший публицист; слово его прорезывает покровы общественной жизни, как алмаз режет стекло. Выводимые им типы схвачены верно и выставлены беспощадно на позор во всей наготе и во всем безобразии". И тут же сравнивал Щедрина с Микель Анджело. Конечно, Щедрин и Некрасов нимало не обольщались его дифирамбами. Для Щедрина он так и остался до конца своих дней "Феофилкой", а Некрасов, как видно из публикуемых писем, даже не всегда отвечал ему на его назойливые письма и редко допускал его к себе. "Три раза был я у Вас, -- читаем в одном из писем Феофила Толстого к Некрасову,-- и каждый раз просил сказать Вам, что очень желательно с Вамп повидаться. Но увы! _Н_и_ _о_т_в_е_т_а, _н_и_ _п_р_и_в_е_т_а_ _о_т_ _В_а_с". Этот влиятельный цензурный чиновник, гофмейстер двора его величества, очень хорошо понимал, что Некрасов -- его политический враг. "Вы, -- писал он Некрасову, -- полный властелин демократического царства, именующегося "Отечественными Записками"". Он знал, что в этом "демократическом царстве" ему нет и не может быть места. И все же готов был вынести любые обиды, лишь бы удостоиться чести напечататься в некрасовском журнале. Ради этой чести он не брезгал ничем, и сам, не стесняясь, рассказывал о тех неблаговидных путях, при помощи которых ему удавалось протискивать свои произведения в "Современник". Одну его повесть еще в начале 50-х годов принял в журнал слабовольный И. И. Панаев. Но повесть была до такой степени чужда направлению журнала, что редакция (очевидно, в лице Некрасова) отказалась печатать ее окончание. Тогда Феофил Толстой обратился с жалобой к начальству, к возглавлявшему цензуру попечителю учебного округа Мусину-Пушкину, и тот, по словам Феофила Толстого, сделал Панаеву такое внушение: "В кои-то веки в вашем журнале появилась повесть, написанная _п_о_р_я_д_о_ч_н_ы_м_ _ч_е_л_о_в_е_к_о_м, в которой нет ни мужиков, ни кабаков. Все _п_о_р_я_д_о_ч_н_ы_е_ _л_ю_д_и, и даже дамы читают ее с удовольствием, а вы прекращаете ее на самом интересном месте. Чтобы в следующей книжке было бы напечатано продолжение!" 30 После такого "разноса", как выражается Ф. М. Толстой, Панаеву, конечно, пришлось покориться. "Белоперчаточная повесть из великосветского быта" была напечатана при помощи административных воздействий на страницах передового журнала, в противовес "мужицким" стихотворениям Некрасова, тургеневским "Запискам охотника", рассказам и повестям Григоровича. И прочие свои произведения Ф. Толстой, как мы ниже увидим, навязывал журналам Некрасова подобными же административными мерами, используя для этого и служебное свое положение, и свои бюрократические связи. Но, спрашивается, отчего же ему, этому заядлому врагу "нигилистов", литературному крестнику Фаддея Булгарина, считавшему "порядочными людьми" главным образом "безличную сволочь салонов", отчего же ему так страстно хотелось участвовать в тех революционно-демократических органах, где к нему относились с таким откровенным презрением? Почему он так раболепно заискивал перед Щедриным и Некрасовым? Все это и многое другое объясняется зыбкостью его социальной позиции. Он до конца своей жизни так и не нашел себе места ни в одной из тех общественных групп, где ему приходилось вращаться. Не нужно забывать, что при всей своей знатности, он принадлежал к числу обнищалых дворян, которых в тогдашней Российской империи с каждым годом становилось все больше. Кроме казенного жалования и скудной платы за газетные статьи, он, в сущности, не имел ничего. Если бы в молодости он пошел по стопам своего удачливого брата Ивана Матвеевича и избрал дворцовую карьеру, жизнь его сложилась бы совсем по-другому. Иван Матвеевич, усердный служака, в конце концов получил от расположенных к нему императоров -- и звание графа, и должность министра, и умер в безмятежном довольстве. А Феофила Матвеевича рано соблазнила другая карьера -- влиятельного представителя прессы. Он сделал ставку не столько на благосклонность салонных друзей, сколько на "покровительство почтеннейшей публики", как любил он выражаться в своих мемуарных заметках. А так как "почтеннейшая публика" оценила его не слишком высоко, он должен был поддерживать свое существование мелкой литературной поденщиной, что, конечно, не могло не унизить его в глазах феодального круга, к которому он принадлежал по рождению. Пусть его статьи зачастую отражали в себе вкусы и воззрения этого круга, но уже то обстоятельство, что он писал свои статьи как цеховой журналист, делало его отщепенцем среди высокопоставленной знати. Благодушный князь Б., приписавший Феофилу Толстому смехотворный псевдоним "Брандыхлыст", отчетливо выразил то высокомерной отношение к нему, с которым должны были относиться к его "свободной профессии" твердолобые представители сановного барства. В глазах передовых литераторов он был царский чиновник, охранитель ненавистного строя, а в глазах царедворцев и вообще людей великосветского круга -- изменник своему классу, чужак. Отсюда неустойчивость и противоречивая двойственность социального его поведения. Отсюда его частые измены себе самому. Оттого-то и могло произойти, что в качестве цензора запрещал он те самые книги, которые приводили его в восторг как писателя. Оттого-то в его сочинениях можно найти столько противоречивых высказываний об одном и том же предмете. Недаром А. С. Суворин в одном из своих фельетонов предложил заменить общепринятое изречение "непостоянен, как ветер" фразою: "непостоянен, как Ростислав".

Хуже всего было то, что Феофил Толстой никак не хотел примириться со своей неприкаянностью, с шаткостью своей социальной позиции. Он метался между обоими лагерями, стараясь угодить то одному, то другому, и так как не находил признания ни в одном, ни в другом, пытался поправить дело жалкими и явно безнадежными способами: чуть не во всякой своей статейке, по всякому случайному поводу, он громко рекламировал себя. Получив, например, частное письмо одного из видных ценителей музыки, полное любезных комплиментов, купленных ценою самой неумеренной лести, он не задумался напечатать это частное письмо целиком в брошюре, посвященной творчеству М. И. Глинки 31 . Да и вся брошюра наполнена таким самохвальством, что, -- как указал композитор Серов в одной из своих тогдашних рецензий, -- автор пользуется именем Глинки лишь для того, чтобы "заставить толковать о себе, придать себе имя" и проч. "Заметьте, -- продолжает Серов, -- что Ростислав несколько раз извиняется, что он будто бы против воли принужден занимать публику своею личностью, но <...> это не больше, как маска скромности. Из-под этой личины слишком ясно высказывается желание именно о себе-то и поговорить <...> вместе с именем М. И. Глинки выставить свой псевдоним..." 32 . Как и всякий неудачник, он видел повсюду злобные козни врагов, которые, будто бы, нарочно замалчивают все его заслуги и достоинства. Именно в противовес этим козням он и возвеличивал себя самого в собственных газетно-журнальных статьях 33 , и, хотя все эти заботы о славе приводили его к пущему бесславию, он даже не считал для себя унизительным выпрашивать у рецензентов хвалебные отзывы. Когда, например, в Малом театре шла его драма "Пасынок", он не постеснялся обратиться к А. В. Дружинину с просьбой сказать о ней доброе слово в одной из газетных статей. "Больно, -- говорил он в письме, -- что труды остаются незамеченными теми людьми, которые могли бы их оценить... А между тем здешние господа К. Ч.> ни гугу -- как будто не их дело" 34 . От этих саморекламных хлопот еще больше росло всеобщее неуважение к нему. Даже в тоне его писем к одному и тому же лицу отражалась неустойчивость его душевного склада. Так, в своих письмах к Некрасову он то подобострастен, то дерзок, то игрив и развязен, то официален и чопорен. Шаткость его мнений была так велика, что в 1859 г. он, поддавшись могучему влиянию эпохи, круто метнулся влево и даже написал оппозиционный роман ("Болезни воли"), где как бы отрекся от своего вчерашнего дня. Читая этот роман, было трудно поверить, что он написан тем самым пером, которое столько лет находилось на службе у реакционного лагеря. Тогда же им была написана повесть "Ольга", где он подверг критике нравы того высшего света, которому служил столько лет. Когда эти обличительные произведения вышли отдельным изданием (уже в конце 1866 г.), их, к удивлению многих, сочувственно приветствовал Д. И. Писарев. В двух книжках журнала "Дело" Писарев напечатал большую статью, где без обиняков заявил, что в произведениях Феофила Толстого сказались и "честная сознательная любовь к людям", и "верный взгляд на отношения людей". С особым сочувствием Писарев отнесся к той повести, о которой мы сейчас говорили, -- за то, что в ней наглядно показаны развращенность, скудоумие, пошлость так называемой золотой молодежи. Еще более высокое мнение высказал критик о романе Феофила Толстого "Болезни воли". Такой роман, по убеждению Писарева, мог написать только "даровитый и мыслящий автор", ибо роман ударяет не по каким-нибудь случайным и легко устранимым частностям тогдашнего строя, а по самым главным его основаниям, выставляя на всеобщий позор ту неискоренимую лживость, которой проникнуты все отношения людей в буржуазно-крепостническом обществе. "Ложь губит Россию! Ложь опутала, как паутиной, все сословия!" -- восклицает герой романа, правдолюбец Григорий Пронский, фанатичный враг лицемерия, убедившийся на собственной шкуре, что в тогдашних социальных условиях невозможно прожить ни единого дня, не прибегая к самой бессовестной лжи. Люди упрятывают смелого поборника правды в сумасшедший дом за решетку, ибо ни одному правдолюбцу нет и не может быть места в их лицемерном быту. Правда, автор пытается выдать эту вариацию герценовского "Доктора Крупова" за невинный психиатрический очерк, не имеющий отношения к политике, но Писарев дает ему свое толкование и для того, чтобы сильнее подчеркнуть политическую направленность романа, прибегает к такому намеку: "Если бы, -- говорит он,-- сам Добролюбов прочитал "Болезни воли", то легко может быть, что он по поводу этого романа написал бы одну из лучших своих критических статей". А так как Добролюбов, анализируя произведения того или иного писателя, пользовался ими для пропаганды своих революционных идей о необходимости уничтожения современного строя, указание Писарева нельзя не понять в том смысле, что роман Феофила Толстого дал бы великому критику богатый материал для такой пропаганды. И когда Писарев, подводя итоги своей обширной статье, заключает, что этот роман есть "умное и добросовестно обдуманное произведение", это значит на его языке, что оно заключает в себе достаточно сильный протест против тогдашней действительности 35 . "Болезни воли" произвели впечатление протеста не только на Д. И. Писарева. Много лет спустя Вера Фигнер в своей автобиографии писала, что этот роман сыграл немаловажную роль в ее революционном развитии 36 . Конечно, и Вера Фигнер, и Писарев истолковали это произведение по-своему, внеся в него немало таких чувств и мыслей, которые в нем отсутствуют. Но все же в литературной летописи 60-х годов останется тот примечательный факт, что даже цензор, даже охранитель основ крепостнической самодержавной империи, под могучим воздействием революционной ситуации тех лет,-- пусть на самое короткое время,-- отстранился от того, чему так долго служил, и заявил себя приверженцем тех самых идей, которые преследовал в течение всей своей жизни. Характерно, что статья Писарева не встретила в тогдашней журналистике отклика. Слишком уж неприглядная была у Феофила Толстого репутация в литературных кругах. Только что выпущенный из каземата Петропавловской крепости Писарев мог и не знать всех подробностей его литературной и служебной карьеры. Но в глазах рецензентов и критиков, более близко знакомых с общественной физиономией Феофила Толстого, эта деятельность была так одиозна, что даже те произведения, которые были столь сочувственно отмечены Писаревым, не изменили в передовой журналистике враждебного отношения к ней. По более позднему свидетельству Феофила Толстого, "пресса обошла повесть презрительным молчанием, и, когда один из молодых критиков вздумал отозваться о.ней благоприятно <...>, его обзывали и подлецом, и изменником, и подкупленным предателем" 37 . Это последнее заявление, конечно, представляет собою сплошную фантастику. Хотя литературное влияние Писарева было в ту пору уже на ущербе, но его нравственный авторитет по-прежнему стоял на такой высоте, что ему не могла повредить даже хвалебная статья о Феофиле Толстом. Но несомненно и то, что с этой статьею никак не могли согласиться читатели, которые хоть отдаленно представляли себе подлинную биографию Феофила Толстого. Во время писания статьи Писарев, разумеется, не знал, что в качестве цензора за год до этого автор "Болезней воли" в официальной бумаге объявил его крайне опасным писателем, в произведениях которого нельзя не увидеть зловредных "социалистических и коммунистических тенденций". Отзыв этот относится к 1-му тому собрания сочинений Д. И. Писарева. Гофмейстер Ф, М. Толстой предупреждал цензуру, что "если в последующих частях автор продолжать будет проводить зловредные учения, то в совокупности это составит достаточный материал для арестования книги и для предания автора суду" 38 . Одной из характернейших черт 60-х годов явилось именно то обстоятельство, что в качестве охранителей престижа государственной власти возникли в большом изобилии такие двойственные, зыбкие, шаткие люди. Их можно было встретить во всех областях государственного управления той эпохи. С каждым годом теряя свой исторический смысл, полицейско-самодержавный режим все меньше привлекал к себе нелицеприятных и преданных слуг. Возникла особая порода чиновников, ретиво исполнявших свои служебные функции и в то же время вполне сознававших всю постыдность и бессмысленность своего поведения. В одной из тогдашних сатир Некрасов отметил, что даже те жандармы и гвардейцы, которые врывались с обыском в чужие квартиры для ареста государственных преступников, в своих откровенных беседах высказывали резко оппозиционные взгляды. Некрасов изобразил молодого "администратора" (т. е. жандарма), который, явившись ночью в квартиру к одному писателю, стал тут же щеголять перед ним своими либеральными взглядами: Тогда беседа началась О том, как многое у нас Несовершенно; как далек Тот вожделенный идеал, Какого всякий бы желал Родному краю: нет дорог, В торговле плутни и застой, С финансами хоть волком вой и т. д., и т. д., и т. д. Это было массовым явлением в то время. По словам Некрасова, даже посадив человека в тюрьму, тюремщик охотно заводил с заключенным такие оппозиционные речи. Тот же литератор, уже очутившись в тюрьме, говорит в некрасовских стихах: В мой скромный угол иногда Являлся гость: дебош ночной 39 Свершив, гвардейский офицер, Любезный, статный, молодой И либеральный свыше мер, Два дня беседовал со мной. Уйдет один, другой придет И те же басенки плетет 40 ... У каждого из подобных людей их сознание находилось в противоречии с их действиями. Пускай их либерализм сводился к пустой болтовне, к "плетению басенок" -- все же прежней цельности у них уже не было, так как не было твердой уверенности, что служат они правому делу. Одно мнение существовало у них для начальства, другое для самих себя. Это двоедушие проникло даже в цензурное ведомство и, как мы ниже увидим, сильно помешало правительству в его борьбе с прогрессивной печатью. Цензурные деятели предыдущего царствования -- Бутурлины, Бируковы, Фрейганги ненавидели то, с чем боролись. А при Александре II появилась целая фаланга таких цензоров, которые, говоря фигурально, поклонялись тому, что сжигали, ибо многие из них сознавали, что, в сущности, они защищают обреченный на гибель и несправедливый режим. Это очень точно сформулировано в одном из новейших исследований, где по поводу самодержавия 50-х и 60-х годов говорится: "Его государственный аппарат не являлся в эту пору идейно и организационно целостным орудием власти, не был вполне верной и надежной опорой трону, которому служил. Элементы недовольства, критики и скептицизма, а рядом с этим беспринципность, лживость перед начальством, склонность к коррупции всех видов и форм существовали во всех звеньях и прослойках царской бюрократии, свидетельствуя уже для этой эпохи о далеко зашедшем разложении исторически умиравшего русского абсолютизма" 41 . Словом, многие из царских чиновников в государственном аппарате Александра II были в большей или меньшей степени "не согласны с собою", и в своих докладах и рапортах заявляли одно, а в частных разговорах -- другое. Их ближайшим предком был цензор А. В. Никитенко, который, по словам современника, постоянно повторял в разговорах "все те же жалобы на свое положение, на раздвоенность этого положения", на "ненормальность существующего порядка вещей и обязанность служить этому порядку". Об известном дневнике Никитенко тот же мемуарист замечает, что там было много таких дерзких высказываний, которые, в качестве цензора, сам Никитенко "никогда не пропустил бы ни в какой книге" 42 . К началу шестидесятых годов количество таких "раздвоенных" цензоров увеличилось. Иные из них, как, например, цензор В. Н. Бекетов, не скрывали своих симпатий к радикальным писателям, произведения которых им приходилось черкать и кромсать. Другие, как, например, В. М. Лазаревский, циничный службист, презирали свое ремесло, называли его подлым и гнусным и все же дослуживались, благодаря ему, до высоких чинов и делались большими сановниками. Третьи, как Феофил Толстой, жаждали услужить и одной и другой стороне, -- и "Отечественным Запискам" Некрасова и министру внутренних дел Тимашеву. Четвертые, как, например, Федор Еленев (Скалдин) совмещали писание правдивых и неприкрашенных очерков о бедственном положении народа после крестьянской реформы -- с должностью чиновника царской цензуры. Но как бы ни были различны эти люди, их объединяло одно: служа самодержавно-полицейскому строю, они, наряду с этим, по разным причинам, вольно или невольно, содействовали тем сокрушительным силам, которые исподволь разрушали его. Эта их двойственность была умело использована великим стратегом журнального дела Некрасовым в интересах революционно-демократического лагеря. Только теперь, когда опубликованы, наконец, материалы, осветившие его деловые отношения с некоторыми из руководителей царской цензуры, перед нами вскрывается, да и то далеко не вполне, его сложная и гибкая тактика по использованию агентов государственной власти для защиты созданных им демократических органов. Тактика эта в достаточной степени выяснена в той статье, которую мы выше процитировали. Имеющимися у нас письмами Феофила Толстого к Некрасову, до сих пор не бывшими в печати, вполне подтверждаются основные тезисы этой статьи. Письма получены нами от покойного академика А. Ф. Кони. Очевидно, их было значительно больше, но многие из них до нас не дошли. Однако и теми, что находятся в наших руках, устанавливается с достаточной ясностью, каков был характер услуг, оказывавшихся Феофилом Толстым журналистике левого лагеря, и какова была плата за эти услуги. Чтобы сделать Феофила Толстого своим тайным помощником, который, сам того не подозревая, служил бы интересам революционной печати, Некрасов умело использовал и его жажду литературной известности, и неустойчивость его убеждений, и отсутствие у него денежных средств, и его неутоленное тщеславие. К находящимся у нас неизданным материалам мы привлекли те немногие письма Феофила Толстого к Некрасову, которые уже были опубликованы в "Архиве села Карабихи", но весьма неисправно. Эти письма печатаются по автографам рукописного отделения Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина.

Ф. Толстой

Две повести Феофила Толстого, которые упоминаются в этом письме, -- 1) "Три возраста. Дневник, наблюдения и воспоминания музыканта-литератора" ("Совр.", 1853, X--XII) и 2) "Болезни воли" ("Русский Вестник", 1859, IX-- X) 46 . Дата письма определяется датой выхода в свет той двойной книги "Современника", где напечатана статья Щедрина, -- 5 февраля 1863 г. Следующие два письма Феофила Толстого к Некрасову, имеющиеся в нашем собрании, относятся к 1866 г. Первое письмо, собственно записка, помечено в подлиннике "3 марта":

Милостивый государь
Николай Алексеевич.

Потрудитесь побывать у меня завтра, в пятницу в 12 часов; мне нужно сообщить Вам кое-что.

Ф. Толстой

3 марта 4 марта приходилось на пятницу в 1866 г., отсюда и наша датировка записки. Возможно, что она связана с вышедшей накануне третьей (мартовской) книжкой "Современника", в которой были напечатаны некрасовские "Песни о свободном слове". Второе письмо относится к такому важному событию, как правительственное запрещение "Современника" по постановлению Комиссии кн. Гагарина. Заведующий конторой журнала С. В. Звонарев, несомненно по инструкций Некрасова, обратился тогда к Ф. М. Толстому за советами и точными сведениями. После напрасных попыток защитить этот журнал в Комиссии, Феофил Толстой написал (должно быть по внушению Некрасова) министру внутренних дел П. А. Валуеву большое письмо, где говорил, что он "почитает священным долгом формально заявить" его превосходительству, что "вредное и предосудительное направление этого издания в настоящее время изменилось совершенно, что прекращение "Современника" вконец разоряет неповинное семейство Панаева и что статьи и набор каждого No стоят около 20 000 рублей", то есть открыто выступил не обвинителем, но адвокатом Некрасова 47 . Об этом он и сообщает Некрасову в печатаемом ниже письме.

Все, что было возможно сделать для отвращения постигшего Вас несчастия, -- было сделано. -- Готовность Ваша покориться требованиям Совета -- формально заявлена, на безупречное содержание 4 и 5-го NoNo указано и даже заявлено, что "Современник" не составляет исключительную Вашу собственность -- и что прекращение издания повлечет за собой разорение наследников Панаева. -- Но к сожалению -- ничего нельзя было сделать! Высочайшее повеление положительно прекращает издание, и даже нельзя было отстоять 5-ю книгу, в которой нет ни задоринки.-- Удар нанесен Клубным Вашим приятелем {M. H. Муравьевым-Виленским.}, в честь которого написаны стихи. По моему мнению, Вы могли бы подать прошение на высочайшее имя, изложив Вашу готовность и пр. и пр. -- но послужит ли это делу? -- не знаю. От души скорблю. Хотя хлопоты Ф. М. Толстого не увенчались (да и не могли увенчаться) успехом, все же он проявил в этом деле немалую готовность услужить и помочь. Некрасов, видимо, не остался в долгу. Это мы заключаем из того, что на обложке и титуле тех двух томиков "Сочинений" Ф. М. Толстого, о которых было сказано выше, имеется такая помета: Издание С. В. Звонарева. СПБ. 1866. Типография К. Вульфа Литейный проспект, No 60. Заведывавший одно время конторой журнала "Современник" книгопродавец С. В. Звонарев, как известно, занимался издательской деятельностью под непосредственным руководством Некрасова и с его финансовой поддержкой. Без санкции поэта Звонарев вообще не издавал ничего. Это видно даже из публикуемых писем Феофила Толстого. По поводу одного романа протежируемого им автора, он пишет Некрасову: "Если Вы не желаете даже и того, чтобы роман печатался у Звонарева, той это можно уладить иначе" 48 . Словом, за все свои хлопоты Ф. М. Толстой вскоре получил воздаяние. К концу 1867 г. поэту удалось путем невероятных усилий осуществить почти невозможное в тогдашних условиях дело: воссоздать через год после закрытия "Современника" новую трибуну для революционно-демократической партии -- взять в свои руки "Отеч. Зап." Краевского. В интересах этого дела Некрасову понадобилось возобновить и закрепить все свои цензурные связи, -- между прочим и с Феофилом Толстым. 23 декабря 1867 г., то есть за несколько дней до выхода 1-й книжки своего нового журнала, он написал Ф. М. Толстому такое письмо: "Вы совершенно нравы, многоуважаемый Теофил Матвеевич, меня бы стоило обругать. Мне и _д_о_л_ж_н_о_ _и_ _ж_е_л_а_т_е_л_ь_н_о_ _и_ _н_у_ж_н_о_ побывать у Вас, что, наконец, и исполню завтра же часу в 1-м" и т. д. 49 . Письмо дружелюбное; в нем Некрасов выражает сожаление по поводу болезни Феофила Толстого, уверяет его, что смотрит на их отношения более как на товарищеские, чем официальные, и т. д. Иная тактика была в те времена невозможна, и едва ли хоть одна книжка "Отеч. Зап." могла бы появиться в печати, если бы Некрасов не заводил с ненавистными ему цензорами подобных отношений и связей. Но, конечно, Феофилу Толстому, жаждавшему писательской деятельности, было недостаточно одних изъявлений приязни. Ему требовалась более высокая плата: он хотел сотрудничать в журнале Некрасова. Некрасов был вынужден пригласить его в "Отеч. Зап." в качестве музыкально-театрального критика. Ф. М. Толстой обязался за это всячески охранять новый журнал в Совете Главного управления по делам печати, а также ежемесячно подвергать его внутренней домашней цензуре, еще до напечатания книжки. Возможно, что Некрасов посоветовал Феофилу Толстому принять на себя обязанности официально наблюдающего за "Отеч. Зап." члена Совета (каждый журнал был прикреплен к определенному члену Совета), что должно было придавать его мнениям о журнале, заявленным на заседании, большую авторитетность. Однако, если судить по выступлениям Толстого в Совете, относящимся к 1868 г., создается впечатление, что защищать "Отеч. Зап." он стал не сразу, а лишь с конца год, что, однако, могло быть конспиративным приемом для прикрытия установленной им неофициальной связи с редакцией некрасовского журнала 50 . К своим обязанностям в качестве домашнего цензора Ф. М. Толстой приступил тотчас же, что явствует из следующей его записки к Некрасову по поводу некрасовского стихотворения "Суд": Но тот блаженней, у кого Родных нет ровно никого. Два эти стиха, конечно, не противоцензурны, но они отзываются принципами того учения, за которое "Соврем" был запрещен: мне кажется, что следует, и в особенности на первых порах, не возбуждать подобного сближения. В данном случае Ф. М. Толстой не угадал тогдашних установок начальства, ибо противоцензурными оказались не только две строки, приведенные в этом письме, но и все прочие стихи поэмы "Суд". Поэму пришлось вырезать из 1-й книги "Отеч. Зап." за 1868 г. Нет сомнения, что печатаемая нами записка Феофила Толстого -- одна из очень многих такого же рода. Очевидно, он просматривал весь материал, предназначенный для первой и второй книг "Отеч. Зап." за 1868 г. Это была большая работа, и вскоре он потребовал за нее добавочной "платы": предложил напечатать в "Отечественных Записках" роман из великосветского быта "Недоразумение", сочиненный близким ему человеком и, кажется, даже родственником. Некрасов, очевидно, ответил ему (в недошедшем до нас письме), что роман не соответствует программе журнала, но что он все же условно принимает его и платит автору аванс в счет гонорара (об этом свидетельствует упоминание о возвращаемой Ф. Толстым расписке) и, сверх того, предлагает автору уплатить неустойку в случае ненапечатания романа в течение года, что, конечно, было замаскированной взяткой. Ф. М. Толстой ответил Некрасову следующим письмом: Все понимаю и каждое побуждение умею ценить по достоинству! Вы опасаетесь, чтобы от "Недоразумения" не повеяло аристократическим духом, несмотря на совершенное в нем отсутствие какой-либо тенденциозности по части _б_а_р_с_т_в_а. -- Вы желаете предварительно потверже укрепить возрожденные "Отечественные Записки> на основаниях бывшего "Современника:", т. е. на демократических началах. -- С Вашей стороны это совершенно рационально; только, по моему мнению, опасения Ваши напрасны. -- Поэтически-описательная болтовня "Недоразумения", с примесью психического анализа, заинтересует, это не подлежит сомнению, _с_а_л_о_н_н_у_ю_ публику; но ведь _с_у_т_ь_ журнала в настоящее время не может ограничиться одною беллетристикою. Те, которые заинтересуются легким чтением, волей-неволей просмотрят и прочие отделы журнала и таким образом ознакомятся, может быть, с новыми для них воззрениями. Я твердо уверен, что у Вас нет и в помышлении проповедывать о необходимости какого-либо крутого переворота, но каждому из нас желательно, чтобы совершилось наконец полное слияние между всеми образованными людьми возлюбленного нашего отечества, без различия каст и каких-либо званий. Вот почему желательно было бы видеть на страницах перерожденного журнала, хоть изредка и в беллетристической только части, отголосок и той партии, которая кажется Вам зараженною тлетворным духом замкнутой касты. Поверьте, что со временем все угловатости сгладятся и желаемое сближение состоится -- если этому способствовать будут наши серьезные журнальные органы. Прилагаю при сем расписку автора "Недоразумения:", присовокупив, что он соглашается на предлагаемую Вами неустойку в случае ненапечатания романа его в течение сего года.

Весь Ваш Ф. Т.

28 ф 1868 г. Чрезвычайно характерна высказанная в этом письме уверенность Феофила Толстого, что у Некрасова нет и в помышлении (!) проповедывать необходимость какого-либо крутого поворота и что гармоническое _с_л_и_я_н_и_е_ всех враждующих сословий, "каст и званий" является его заветной мечтой. Эта маниловская утопия о том, что в ближайшем же будущем классовая борьба прекратится и будет заменена идиллической дружбой крестьян с помещиками, рабочих с хозяевами, графов и князей с разночинцами, была очень распространена в либеральствующих бюрократических сферах. Цензура на раз предъявляла к Некрасову требования, чтобы он содействовал этому вожделенному слиянию сословий. В настоящем томе "Литературного Наследства" печатается письмо цензора П. Капниста к Некрасову, где он выражает ему свою радость по поводу того, что Некрасов в поэме "Русские женщины" способствует (!) примирению высшей аристократии с народом (!?) (см. выше). Феофил Толстой до такой степени не понимал и не знал истинных убеждений Некрасова, что он, как мы видим, надеялся привлечь симпатии поэта к роману из жизни великосветских салонов _и_м_е_н_н_о_ _э_т_о_й_ _у_т_о_п_и_е_й_ _о_ _д_р_у_ж_е_с_т_в_е_н_н_о_м_ _с_л_и_я_н_и_и_ _в_р_а_ж_д_у_ю_щ_и_х_ _к_л_а_с_с_о_в! Уже то, что Ф. М. Толстой счел возможным обращаться к Некрасову с _т_а_к_о_й_ аргументацией, свидетельствует, как плохо представляли себе подлинные убеждения поэта даже наиболее ответственные чиновники цензурного ведомства -- непосредственные проводники литературной политики самодержавия. И, конечно, Некрасов не стремился к тому, чтобы правильно ориентировать их. Повесть, о которой говорится в письме, была подписана псевдонимом Данкевич. В "Опыте словаря псевдонимов русских писателей" В. Карцова и М. Мазаева (СПб., 1891) указано, что Данкевич -- это псевдоним Е. Толстого. Возможно, что этот псевдоним произошел от названия деревни Данковки, принадлежавшей многочисленным братьям и сестрам Феофила Толстого. В позднейшей рецензии на повесть Данкевича М. Е. Салтыков-Щедрин указал, что ее автор "впервые вступает на литературное поприще", и отрицательно отнесся к ее содержанию 51 . Очевидно, Некрасов в письме к Ф. Толстому продолжал утверждать, что она не соответствует программе "Отечественных Записок". Это вызвало в высшей степени агрессивную отповедь Феофила Толстого. В письме, которое мы печатаем ниже, он без всяких обиняков объявил, что "Отеч. Зап." Некрасова -- "вместилище грязных вод", и что "благовонная" великосветская повесть может хоть отчасти спасти их от грязи. В качестве одного из особенно "зловонных потоков" он указывал на прекрасный рассказ Г. И. Успенского "Остановка" 5 2 . Я держусь того мнения, что "Литература", в обширном значении слова, должна принимать в свои недра, на подобие океана, все возможные источники, реки и потоки. Какого бы цвета, вкуса и запаха они ни были, притоки эти, сливаясь с чистыми, могучими, благотворными водами беспредельного океана, утрачивают первобытный свой характер и в общем и целом представляют то величественное зрелище, пред которым каждый мыслящий смертный во веки веков будет приходить в восторг. Что в море купаться, Что Данта читать: Стихи его тверды и полны, Как моря упругие волны. (Шевырев) Но если литературу вообще можно уподобить океану, то подразделения ее (как-то изящная словесность и пр. и пр.) по справедливости можно назвать _б_а_с_с_е_й_н_а_м_и. -- Вообразите себе, какое неприятное зрелище и зловонное вместе представит бассейн, в который беспрестанно будут вливаться грязные потоки из подземных клоаков! Прочитывая произведения гг. Решетникова и Глеба Успенского, меня обуял страх! Я опасаюсь, чтобы и Ваш журнальный бассейн не соделался бы вместилищем подземных, грязных вод. -- Возьмем, например, очерк, озаглавленный "Остановка". -- Неужели это можно назвать "изящной словесностью"? Что хотел воспроизвести талантливый автор? Грязь, неурядицу, тупоумие -- и всякого рода мерзости русского общества. Разведите все это литературной водицей -- и получите, конечно, грязные, мутные воды, которые придадут бассейну вовсе непривлекательный вид. Говорят, что самобичевание вещь полезная, что это полирует кровь. Может быть! -- но _с_а_м_о_о_п_л_е_в_а_н_и_е, во всяком случае, производит только отвращение и более ничего. Про Гоголя Вы сказали весьма поэтично: "... _и_ _к_а_к_ _л_ю_б_и_л_ _о_н_ _н_е_н_а_в_и_д_я". Но Успенский ни до любви, ни до ненависти не дорос. -- Гоголь бичевал любя, с улыбкой на устах; Успенский со злости _п_л_ю_е_т_с_я. Поверьте, почтеннейший Николай Алексеевич, что пора освежить бассейн изящной словесности Вашего журнала чистою струею -- иначе он загниет и будет издавать зловредный запах. -- Оставьте для других отделов этнографические и другого рода изыскания, будьте строги к неурядицам, карайте пороки и больших и малых, но в отделе изящной словесности дайте вздохнуть, дайте душе и воображению хоть несколько окрылиться. Человек, хоть и млекопитающееся животное, но ведь он не пресмыкающееся. -- Считать _в_ш_е_й_ на голове -- право, дело не беллетриста, а физиолога или, пожалуй, этнографа. Вот Вам искренний совет человека с развитым изящным вкусом (Вы сами неоднократно признавали за мною это качество). Поверьте, что полезнее послушать совета подобного человека, чем людей, хоть и умных и может быть практичных, но лишенных художественного гвоздя в голове. 6 июля 1868 г. Царское Вот какие уроки "эстетики" приходилось выслушивать гениальному поэту, стоявшему во главе революционно-демократического отряда русской литературы, от мелкого писаки "Феофилки" лишь потому, что тот был чиновником цензурного ведомства. Следующее письмо Феофила Толстого свидетельствует, что, хлопоча о Данкевиче, Ростислав не забывал и других своих родственников. Письмо это вручит Вам племянник мой Михаил Хитрово -- молодой поэт, на произведения которого Вы обратили уже внимание прошлой зимой. Примите его радушно и по достоинству.

Ваш Ф. Толстой

17-го июля 1868 г. P.S. Когда же начнете печатать "Недоразумение"? Следующее письмо Феофила Толстого посвящено анонимной статье M. E. Салтыкова-Щедрина "Литература и общество" из цикла "Признаки времени" (в отд. изд. и в собр. соч. -- "Литературное положение"), предназначенной к напечатанию в августовской книге "Отеч. Зап." за 1868 г. В этой статье говорилось о гонения на передовую печать после каракозовских дней, главным организатором которого был M. Н. Муравьев-Виленский ("Вешатель"). Вспоминая это недавнее прошлое, Щедрин, между прочим, писал: "Еще вчера он был чем-то вроде баловня фортуны, еще вчера около него теснился кружок людей, громко заявлявших о сочувствии, и вот достаточно одной минуты, чтобы поставить его в то нормальное одиночество, из которого, при известных условиях жизни, ему не надлежало и выходить. Эту минуту вы можете не только предугадать, но даже почти осязать. О_н_а_ _и_д_е_т_ _н_а_ _в_а_с_ _в_ _о_б_р_а_з_е_ _д_о_н_о_с_и_т_е_л_ь_н_о_-_п_р_о_ж_о_р_л_и_в_о_й_ _щ_у_к_и, _п_р_и_ _в_и_д_е_ _к_о_т_о_р_о_й, _п_о_д_о_б_н_о_ _б_р_ы_з_г_а_м, _б_р_ы_з_н_у_т_ _в_о_ _в_с_е_ _с_т_о_р_о_н_ы_ _р_е_з_в_я_щ_и_е_с_я_ _в_к_у_п_е_ _п_и_с_к_а_р_и". Нетрудно было догадаться, что образ прожорливой щуки был подсказан Щедрину деятельностью M. H. Муравьева-Виленского, тем более, что в первоначальном тексте статья этот образ, как мы видим из письма Феофила Толстого, был обрисован еще более отчетливо. Феофил Толстой в своем письме к Некрасову указывает, что намек на Муравьева слишком ясен и что нужно уничтожить или ослабить его. Следуя этому совету, редакция "Отеч. Зап." вычеркнула какую-то часть текста, следовавшего за цитированной фразой, т. е. те строки, которые Ф. Толстой передает словами: "и сцена наполняется клянущимися, отплевывающимися и пр. и пр.". Таким образом, лишь из письма Феофила Толстого мы узнаем теперь о существовании этой купюры. Другая купюра относилась к заключительному абзацу статьи. Там администраторы муравьевского типа и все их соратники именуются "ходячими крашеными гробами". Теперь выясняется, что у Щедрина было сказано: "ходячие крашеные гробы, _в_е_л_и_ч_а_ю_щ_и_е_ _с_е_б_я_ _с_т_о_л_п_а_м_и_ _м_и_р_а" 53 .

Статья "Признаки времени", вышедшая без сомнения из-под пера знаменитого автора "Губер Очерков", -- неминуемо должна будет подлежать _о_б_с_у_ж_д_е_н_и_ю_ _С_о_в_е_т_а, если она появится в настоящем ее виде. _Б_е_с_т_о_л_к_о_в_а_я, _п_р_о_ж_о_р_л_и_в_а_я_ _щ_у_к_а, при виде которой брызгают во все стороны резвящиеся вкупе пискари и сцена наполняется клянущимися, отплевывающимися и пр. и пр., не может же быть "Весть" или подобные ей соглядатаи. Надеюсь, что Вы не причисляете нас к разряду _к_р_а_ш_е_н_ы_х_ _г_р_о_б_о_в, величающих себя столпами мира, -- но, тем не менее, я должен Вам сказать, что по _н_е_в_е_ж_е_с_т_в_у_ своему я нахожу тон статьи весьма задорным. Цель этой записки заключается в том, чтобы Вас предупредить. Да не будет осуждения, что на Вас напали из-за угла. Как порешит Совет, я не знаю, но еще раз повторяю, что если статья появится без изменений, т. е. со _щ_у_к_а_м_и_ и пр, то заявить ее будет необходимо. 4 ав Характерно, что, ради конспирации, Феофил Толстой не подписывал полным именем тех своих писем, где он выступал как негласный советник Некрасова. К этому времени ему стало известно, что M. E. Салтыков-Щедрин намерен сильно сократить навязываемую "Отеч. Зап." повесть, -- и поспешил заявить свой протест, возвеличивая при этом и себя и свой эстетический вкус. Неужели Вы полагаете, что достаточно быть весьма умным человеком, для того, чтобы иметь вполне развитый художественный инстинкт, т. е. иметь, как говаривал Соллогуб, "художественный гвоздь в голове"? Знаменитый родоначальник изобличительной литературы -- остроумнейший публицист, слово его прорезывает покровы общественной жизни, как алмаз режет стекло. -- Выводимые им типы схвачены верно и выставлены беспощадно на позор во всей наготе и во всем их безобразии. -- Но на палитре Щедрина находятся только одни яркие краски, но нет тех нежных оттенков, которые необходимы для изображения женских типов. -- Микель Анджело никогда не писал -_м_а_д_о_н, a Carlo Dolce почти исключительно упражнялся в этом жанре. От типов Щедрина разит или водкой или падчули, что, конечно, должно заглушать нежный запах _V_i_o_l_e_t_t_e_ _d_e_ _P_a_r_m_e_ или _m_o_u_s_s_e_l_i_n_e. Вот почему я полагаю, что почтеннейший Ваш сотрудник, несмотря на проницательнейший его ум и громадный талант _п_у_б_л_и_ц_и_с_т_а, не может безапелляционно резать, кромсать и кольми паче изменять произведение, написанное в чисто художественном духе, без малейшей примеси какой-либо политической или социальной тенденциозности. "Н_е_д_о_р_а_з_у_м_е_н_и_е" (а не "Недоумение", как Вы пишете) по кисти принадлежит к разряду картин à la Carlo Dolce, a не Микель Анджело. -- Впрочем, автор соглашается на _с_о_к_р_а_щ_е_н_и_я, но не иначе как под непосредственным его наблюдением. Для этого потрудитесь прислать оригинал, с отметкою предполагаемых _с_о_к_р_а_щ_е_н_и_й, и автор и Ваш покорный слуга пересмотрим отметки и на полях заявим или протест или согласие. Роман вполне окончен -- и окончен удовлетворительно, т. е. с достаточною последовательностью; в конце недели я пришлю рукопись (остальных глав), но с условием возвратить мне ее для _п_е_р_е_п_и_с_к_и, потому что я желаю оставить у себя подлинную рукопись и предоставить в печать _к_о_п_и_ю. Ожидаю оригинал с отметками. -- Вы можете доставить его в Главное управление, а я распоряжусь, чтобы его прислали ко мне.

7 а P. S. Постарайтесь изготовить ту часть рукописи, которую предназначаете к печати в 9-м No, к субботе утром и пришлите ее в управление, потому что курьер должен быть у меня по часовому поезду. С ним я отправлю _о_к_о_н_ч_а_н_и_е_ р к Вам. Характерно, что, приставая к Некрасову, как говорится, с ножом к горлу и, в сущности, принуждая его к печатанию "Недоразумения", Феофил Толстой в то же время уверяет поэта (а может быть п себя самого), будто отношения между ними совершенно свободные.

Убедительно прошу Вас еще раз отбросить мысль, что я навязываю Вам рекомендуемый мною роман нового начинающего автора. -- Если Ваши сторонники, т. е. литературный Ваш кружок, хоть мало-мальски не желает, чтобы это произведение печаталось на страницах "Отечественных Записок", то _о_т_к_а_ж_и_т_е_ прямо, откровенно и без малейшего зазрения. -- Честью Вам клянусь, что это меня нисколько не обидит! -- Уговаривая Вас напечатать означенный роман, я преследовал только давно взлелеянную мною мысль, а именно: _с_л_и_я_н_и_е_ _р_а_з_л_и_ч_н_ы_х_ _л_и_т_е_р_а_т_у_р_н_ы_х_ _э_л_е_м_е_н_т_о_в. Мне хотелось влить в бурные, несколько красноватые волны Вашего журнала струю свежей беловатой водицы. -- Я очень хорошо знаю, что "Недоразумение" -- произведение далеко не образцовое, но в нем отражается какая-то задушевная, юношеская свежесть, которая, по моему мнению, не только не повредит, но даже освежит несколько мрачный и, признаться сказать, довольно безотрадный фон строгого Вашего журнала.-- Следовательно, прошу Вас, не стесняйтесь и действуйте по крайнему Вашему уразумению. -- За сим, если Вы окончательно решитесь принять "Недоразумение", то я Вам откровенно объясню как причину, по которой я желал бы предпочтительно напечатать его в "От З", а не в "Русском Вестнике", так и окончательные условия автора. "Отеч Зап" издаваясь здесь, мы можем наблюдать за корректурой и с обоюдного согласия делать надлежащие поправки и сокращения, что весьма важно для начинающего автора. За сим, вот непременные условия, на которых я передам Вам рекомендуемое мною произведение: 1-е. Печатание романа начнется с 10-й книжки и по возможности не слишком гомеопатическими приемами, потому что нет ничего досадней, как крайнее раздробление рассказа. 2-е. Сокращения и исправления, указанные г. Салтыковым до напечатания, прошу заявлять нам -- и за сим присылать корректуру (третью, т. е. последнюю). 3-е. За часть, напечатанную уже в "Записках для Чтения", гонорарий не полагается, но взамен прошу, если возможно, приказать сделать _т_р_и_с_т_а_ (300) отдельных брошюрованных оттисков. -- Кроме бумаги, это ничего не будет Вам стоить. 4-е. За ту часть романа, которая находится еще в рукописи, Вы уплатите по мере и окончании напечатания по пятидесяти рублей (50 р.) за печатанный лист. Прошу Вас не замедлить обстоятельным и окончательным ответом на все вышеизложенные пункты, дабы я мог, не теряя времени, принять надлежащие меры для окончания этого дела. 8 ав Как видно из письма, начало романа было уже напечатано в журнале "Записки для Чтения". То был эфемерный журнальчик, издававшийся литератором-предпринимателем К. В. Трубниковым при его же газете "Биржевые Ведомости". Окончание романа в ту пору не было еще дописано, так что судить обо всем произведении Некрасов не мог. Естественно, он не был расположен печатать этот враждебный направлению "Отеч. Зап." роман. Но по соображениям тактического порядка Некрасов, для поддержания деловых отношений с Феофилом Толстым, затягивал дело, не давал определенного ответа и продолжал с величайшим терпением выдерживать атаки Феофила Толстого, которые становились всё яростнее. В сущности же, не могло быть и речи о том, чтобы "Отеч. Зап." стали перепечатывать из мелких журнальчиков чуждые их направлению повести. Очевидно, 8 или 9 августа 1868 г. Некрасов уведомил Феофила Толстого, что он окончательно решил не печатать "Недоразумение" Данкевича. Феофил Толстой ответил ему следующим письмом: Я хотел Вас предупредить, что в прошлом "Сов обозрении" проскочили весьма неудачные фразы по поводу распоряжений княгини Гагариной, как-то: Испанские ветры, розовое масло и _н_е_ _х_о_ч_у_ _м_а_р_а_т_ь_с_я_ _в_ _э_т_о_й_ _г_р_я_з_и_ и т. д. Суть от этого не выигрывает, и от этого журнал получает колорит _з_а_д_о_р_н_ы_й, которого избегать следует. Сожалею, что Вы _о_т_к_л_о_н_я_е_т_е_ произведение, которое несравненно поэтичнее и обдуманнее, чем большинстве печатаемых Вами "Решетниковых и Успенских". -- Впрочем, о вкусах не спорят, и если "Недоразумение" (ныне совершенно оконченное и могу сказать _б_л_и_с_т_а_т_е_л_ь_н_о_ оконченное) Вам в тягость, то пошлю его к г. Каткову. Если Вам угодно повидаться со мною в Царском, то я живу в Малой улице, в доме Саженова и всегда готов принять Вас с удовольствием. В первых строках этого письма заключается отклик на "Современные заметки" Н. А. Демерта, помещенные в июльской книге "Отеч. Зап." за 1868 г. Заметки эти были направлены против кн. Е. В. Гагариной, жены Архангельского губернатора, которую усердно прославляли местные "Губернские ведомости" за ее показную благотворительность. В одном из номеров этого казенного органа было сказано, что "благодаря материальной и нежной заботливости ее сиятельства приняты благодетельные меры для устранения самых причин бедности <...> Гуманное и экономическое значение проекта ее сиятельства вероятно оценит каждый, кто не настолько эгоистичен, чтобы смотреть равнодушно на поднятие уровня благосостояния рабочего класса". Между тем в Архангельской губернии в то время был страшный голод, и "ее сиятельство" принимала все меры, чтобы задушить частную инициативу тех лиц, которые пытались помочь голодающим. Указывая на это, автор "Современных заметок" писал по поводу тех дифирамбов, которые расточались жене губернатора: "Чтобы писать, как пишет редактор "Архангельских губернских ведомостей", для этого необходимо предварительно перо обмакнуть в розовое масло, бумагу обмазать медом и засыпать фиалками. Но, чтобы не мараться, лучше это дело оставить совсем". На эти-то "задорные" строки Н. А. Демерта и указывает Ф. М. Толстой в первой части своего письма. К тому времени, очевидно, обнаружилось, что начало "Недоразумения", напечатанное в "Записках для Чтения", было навязано этому журналу Феофилом Толстым при помощи такого же маневра, какой он применял и по отношению к Некрасову. Очевидно, Некрасов в своем письме от 8 или 9 августа намекнул на эти неблагоприятные слухи, причем сослался на мнение своих ближайших товарищей (Щедрина и Елисеева). Тогда Феофил Толстой, -- как это всегда бывало с ним в таких случаях, -- принял вид оскорбленной невинности и обратился с сердитым письмом -- на этот раз не к Некрасову, а к владельцу "Отеч. Зап." А. А. Краевскому, обвиняя Некрасова в нарушении редакторской этики, а М. Е. Салтыкова и Г. З. Елисеева -- в нежелании пустить в свою среду чужака-конкурента (!) и прозрачно намекая при этом, что ими якобы руководил в данном случае корыстный (!) расчет. Но хотя Толстой адресовался к Краевскому, он, несомненно, знал, что письмо его прочтет и Некрасов. Из того обстоятельства, что это письмо обнаружено в архиве Некрасова, мы заключаем, что так и случилось: очевидно, Краевский тогда же передал его поэту, который и приобщил его к прочим письмам Феофила Толстого. Я ожидал, что сотрудники новой редакции "О З" окрысятся противу напечатания в их журнале произведения, лишенного всякой тенденциозности и не пропитанного грязным реализмом; но никак не ожидал, почитая их людьми честными, чтобы они снизошли до клеветы, для того, чтобы отделаться от произведения, не подходящего под их камертон. На что это они намекают, говоря про "Биржевые Ведомости"? Неужели есть довольно подлые люди -- для того, чтобы заподозрить меня в _н_а_с_и_л_и_и? Трубников наотрез отказался печатать продолжение романа, несмотря на условие, а разве я сделал какое-либо ему зло или даже прекратил мои с ним сношения? -- Напротив, я постоянно старался быть ему полезным. -- Что же касается до Некрасова, то я торжественно утверждаю, что я нисколько и не думал навязывать ему роман "Недоразумение" и признаюсь никак не могу себе объяснить, что могло послужить поводом к отмене объявленного уж мне и принятого мною решения _н_е_ _п_е_ч_а_т_а_т_ь_ роман в "От Записках". Некрасов, как честный человек, должен Вам засвидетельствовать, что я совершенно хладнокровно принял это решение и тотчас предложил роман Каткову. Тут произошло что-то для меня необъяснимое. Я получил однажды записку от Николая Алексеевича, в которой он меня уведомляет, что по _и_з_м_е_н_и_в_ш_и_м_с_я_ обстоятельствам он желает оставить роман за собою и в тот же день я получил самый приветливый ответ из Москвы. -- Я послал подлинное письмо Каткова Некрасову, прося его убедительно не стесняться данным им обещанием и разрешить мне отправить рукопись в Москву, но Николай Алексеевич настоятельно потребовал оставить рукопись за ним. -- Вот точное и правдивое сказание о ходе этого дела. Я понимаю, что кружок писателей, кормящихся "От Записк", не хочет допустить в свои ряды не одношерстного им писателя -- это _б_о_р_ь_б_а_ _з_а_ _с_у_щ_е_с_т_в_о_в_а_н_и_е, но непонятно, что Некрасов не раскусил своих сотрудников и не догадался, прежде чем вступить со мной в переговоры, до какой крайности может дойти злоба этих людей. После категорического письма Николая Алексеевича, изображающего такими мрачными красками могущие произойти последствия от напечатания в "От Зап" известного романа, мне остается только попросить немедленно возвратить рукопись и считать это дело поконченным. Что же касается до задатка, то автор возвратит его при получении им денег от редакции, в которой напечатается роман.

Весь Ваш Ф. Толстой-

P. S. Письмо Некрасова возвращаю. Очевидно, Некрасов, не желая ссориться с влиятельным цензором, попытался в специально написанном с этой целью письме смягчить причиненную тому неприятность. Это явствует из следующего ответа Феофила Толстого: Верю, что если бы дело вполне зависело от Вас лично, то ничего неприятного для моей личности не было бы, а потому, как мне ни горестна вся эта мрачная _и_с_т_о_р_и_й_к_а, мои отношения лично к Вам не изменятся. Рукопись я пошлю в Москву -- и по получении ответа уведомлю Вас о последствиях. Следующее письмо Ф. Толстого связано с очередной, девятой, книгой "Отеч. Зап." за 1868 г. Имея в виду предстоящее рассмотрение книги на заседании Совета Главного управления по делам печати и желая заранее узнать, возможные результаты этого рассмотрения, Некрасов обратился к Феофилу Толстому с просьбой "высказать откровенно" его впечатление от книги. Опасения Некрасова имели достаточно оснований и, как мы увидим, в значительной мере оправдались. Ф. Толстой признал эту книгу "вредной". Особенно опасной показалась ему щедринская сатира: очерк "Легковесные" (из цикла "Признаки времени" -- без подписи) и два фельетона из цикла "Письма о провинции" (четвертое и пятое -- за подписью: Н. Гурин). В этих трех статьях наступившая послекаракозовская эпоха характеризовалась как торжество "легковесных шелопаев", занявших все командные посты государственного управления в атмосфере усилившейся крепостнической реакции. Как совершенно правильно угадал Ф. М. Толстой, под "фразистыми каплунами" Щедрин разумел либеральствующих администраторов предыдущей эпохи (типа "Виляевых", т. е. подобных министру внутренних дел П. А. Валуеву, который незадолго до того был уволен в отставку), под "историографами" -- губернаторов прежнего времени и т. д. Традиции "Современника" воскресли, по мнению Ф. М. Толстого, также и в статье А. М. Скабичевского "Русское недомыслие", где тургеневскому роману "Отцы и дети" было дано такое же толкование, какое на страницах "Современника" в 1862 г. давал ему критик М. А. Антонович. Ф. М. Толстой очень верно выражает в своем письме отношение цензурных властей к М. А. Антоновичу, называя его _с_т_р_а_ш_н_о_п_а_м_я_т_н_ы_м: теперь нам известно, что, когда Некрасов хлопотал о реорганизации "Отеч. Зап.", ему было предъявлено требование не допускать в редакцию Антоновича и даже не печатать его статей. Но на смену "страшнопамятному" Антоновичу пришел Скабичевский, повторивший в своей статье те же упреки Тургеневу, с какими обращался к нему Антонович в своем знаменитом памфлете "Асмодей нашего времени". Словом, в девятой книге Ф. М. Толстой не без злорадства нашел достаточно материала для характеристики "политической неблагонадежности" редакции "Отеч. Зап.". Прочитав эту девятую книгу, он решил на ближайшем же заседании Совета выступить с заявлением о том, что редакция "Отеч. Зап." продолжает _п_р_е_с_т_у_п_н_у_ю_ деятельность "Современника", закрытого по распоряжению царя. Об этом своем выступлении он и предупреждает Некрасова: Пусть грозный наш сатирик причислит и меня к категории _л_е_г_к_о_в_е_с_н_ы_х_ или пожалуй даже к категории _ф_о_ф_а_н_о_в, но я все-таки по данному мною Вам обещанию обязан высказать откровенно впечатление, произведенное на меня 9 No "От Зап". Получив только вчера вечером новую книжку, я еще не успел прочитать ее от доски до доски, но уже вкусил достаточное количество _с_о_ч_н_о_й_ этой пищи, дабы не сомневаться, что она изготовлена наилучшими _В_а_т_е_л_я_м_и {Примеч. ред.: В_а_т_е_л_ь -- знаменитый французский повар XVIII в.} бывшего "Современника". Достопочтеннейший сатирик Щедрин выступает в этом No во всеоружии прежней иносказательной и ядовитой своей речи, а _С_к_а_б_и_ч_е_в_с_к_и_й_ сильно отзывается с_т_р_а_ш_н_о_п_а_м_я_т_н_ы_м_ Антоновичем. Статьи под заглавием "Легковесные" и "Письма из провинции" (очевидно, одного и того же пера) напоминают бывшую междустрочную подцензурную литературу, когда под именем Смокгольского барона и некоего Карла Ивановича подразумевались совсем другие личности. Не нужно большой проницательности, чтобы догадаться, что под эпитетом фразистые каплуны подразумеваются _В_и_л_я_е_в_ы, сошедшие с политической арены, -- и следов "легковесные фофаны и губ историографы" суть не что иное, как новейшие административные и политические деятели... Отговориться тем, что тут речь идет о пустозвонах _б_о_м_о_н_д_а_ и всякого рода безвредных шелопаях невозможно -- потому, что автор сам называет их "современными властителями наших дум" и приписывает им громадное, неотразимое, так сказать, значение, выражающееся реакционным восклицанием: _п_о_д_д_а_в_а_й! _н_а_т_я_г_и_в_а_й! _п_о_д_б_и_р_а_й! _В_е_д_ь_ _н_е_ _и_з_л_е_р_о_в_с_к_и_е_ _ж_е_ _ш_е_л_о_п_а_и_ _п_р_и_д_у_м_а_л_и_ _п_о_д_о_б_н_ы_й_ _л_о_з_у_н_г? О подобной выходке пустоголовых и говорить бы не стоило. Следовательно желчный сатирик бьет именно на то, чтобы читатели уразумели, что все руководители общественного и государственного строя суть не что иное, как "легковесные и фофаны". -- Подобное _о_б_о_б_щ_е_н_и_е_ по меньшей мере несправедливо и, по моему крайнему уразумению, не совместно с достоинством политической прессы наших времен. -- Как ни ограничено еще печатное слово, но все же закон 6-го апреля предоставляет право обсуждать и законоположения и правительственные распоряжения -- и вследствие этого, не прибегая к иносказательным памфлетам, писатель может указать с пользой и на злоупотребления и на недостаток законоположений. Я не предлагаю Вам сделать какое-либо изменение в статьях Щедрина-Гурина -- это ни к чему не поведет -- и не предлагаю Вам исключить их вовсе -- так как это будет чувствительно издательскому Вашему сердцу; но я по долгу совести должен Вас предупредить, что статьи эти будут заявлены Совету и внесутся в _п_о_с_л_у_ж_н_о_й_ _с_п_и_с_о_к_ Вашего журнала. Сколько я понимаю дело, это еще не подаст повода к каким-либо карательным мероприятиям, но, вероятно, отсрочит на долгое время разрешение единоличной самостоятельной Вашей редакции. Относительно статей Скабичевского скажу Вам, что эти статьи дельные, но преждевременны. Вы слишком поторопились. -- Вам следовало бы упрочить гражданское Ваше положение и доказать на деле, что основные принципы "Современника" были превратно истолкованы, и тогда уж приняться за _р_е_а_б_и_л_и_т_а_ц_и_ю_ новейших деятелей. Статья же "Русское недомыслие" сразу высоко подымает прежнее знамя "Современника", _с_п_у_щ_е_н_н_о_е_ _п_о_ _в_ы_с_о_ч_а_й_ш_е_м_у_ _п_о_в_е_л_е_н_и_ю, и гордо и с презрением отзывается о всех людях, не разделяющих воззрения людей, заподозренных в неблагонамеренности. -- Повторяю, что это преждевременно и -- в настоящем положении дела -- блистательная диалектика возмужалого Антоновича, т. е. Скабичевского, поведет только к неблагоприятным для Вашего журнала заключениям. Я высказал Вам свое воззрение, а там как угодно -- и что бог даст! В письме чувствуются следы озлобления, вызванного отказом Некрасова напечатать роман Данкевича. Отметим раньше всего указание Ф. Толстого на то, что, напечатав в своем журнале такое количество "ядовитых" статей, Некрасов уже не может рассчитывать на его поддержку в деле освобождения "Отеч. Зап; " от обременительной опеки Краевского. Зная, как упорно добивался Некрасов, чтобы ему разрешили единолично редактировать этот журнал, Феофил Толстой предупреждает его, что все его хлопоты по этому делу будут теперь безуспешны. Как известно, Феофил Толстой не ограничился одними угрозами. На очередном заседании Совета (17 сентября 1868 г.) он сделал официальное заявление по поводу девятой книги, в котором обвинил журнал в "тесном сродстве с прекращенным по высочайшему повелению "Современником"", т. е. раскрыли _п_о_л_и_т_и_ч_е_с_к_о_е_ направление нового некрасовского издания, определив его как орган революционной партии. Должно быть, именно о таких поступках Феофила Толстого Щедрин говорил: "Феофилка гадит!", а Елисеев не без брезгливости повторял поговорку: "Бог не выдаст, Феофилка не съест!" Доносительное выступление Ф. Толстого в Совете (оно повторяло в расширенном виде содержание вышеприведенного письма его к Некрасову) завершилось, однако, совсем не вытекавшими из него практическими предложениями. В заключительной части своего заявления Ф. Толстой, в полном противоречии с только что сформулированными им обвинениями, предлагал "на этот раз ограничиться словесным внушением ответственному редактору, с объяснением ему вышеуказанных соображений". Более того, он закончил свое выступление такими словами, призванными отвести от редакции им же занесенный удар: "Зная по опыту, как внимательны гг. Краевский и Некрасов к делаемым им указаниям наблюдающим членом, -- я убежден, что означенное внушение принесет желаемый плод и удержит редакцию "Отеч. Зап." от дальнейших уклонений" 54 . Однако "дальнейшие уклонения" продолжались. Продолжалась и двурушническая деятельность Ф. Толстого. Его следующее письмо целиком посвящено разбору "Старой помпадурши" Щедрина, предназначенной для напечатания в ноябрьской книге "Отеч. Зап." за 1868 г. Щедринская сатира вновь привлекла неодобрительное внимание Ф. Толстого.

"Старая Помпадурша" погрешает тем, _в_о_-_п_е_р_в_ы_х, что это есть не что иное, как памфлет, написанный с целью осмеять, уязвить и опозорить личности, весьма хорошо известные в той местности, которую хотел описать автор (чуть ли не Рязанскую губер). _В_о_-_в_т_о_р_ы_х, юмористический рассказ этот тем более неудобен, что из числа лиц, опозоренных в нем, выставлены на показ два начальника губернии, под смешным названием _п_о_м_п_а_д_у_р_о_в, и для того, чтобы было ясно как день, что это _г_у_б_е_р_н_а_т_о_р_ы, а не какие-либо высокопоставленные и влиятельные губернские личности, -- автор окружил их всеми губернаторскими атрибутами, как-то полицмейстером, чиновниками особых поручений и пр. и пр. и даже назвал _Г_у_б_е_р_н_с_к_и_м_ правлением место их служения. Это заставляет меня предполагать, что ответственный редактор "Отечес Записок" _d_e_j_u_r_е, т. е. по закону, не сообщил Вам сущность недавно сделанного по В п внушения всем редакторам периодических изданий. Сущность этого внушения заключалась в приглашении гг. редакторов соблюдать в отзывах о высших административных лицах, поставленных во главе управлении довернем Г И, крайнюю осмотрительность. -- Нет сомнения, что к категории означенных лиц принадлежат губернаторы, так как они назначаются именными указами и большей частью (в особенности из военных) личною инициативою Е В. Следов рассказ "Старая Помпадурша" представляет двойное нарушение: _в_о_-_п_е_р_в_ы_х, противу ст. 10-й IV отдела закона 5-го апреля, равно как и противу 11-й ст того же отдела, в которых сказано между прочим, что виновные подвергаются таким-то взысканиям (ст 10) за всякое оглашение такого обстоятельства, которое может повредить _ч_е_с_т_и, _д_о_с_т_о_и_н_с_т_в_у_ _и_л_и_ _д_о_б_р_о_м_у_ _и_м_е_н_и_ должностного лица, а на стр 117 рассказа сказано, что второй помпадур был женат и имеет детей, следо прелюбодействовал, имел любовницу; а в 11-й ст указаны взыскания за всякий оскорбительный отзыв, заключающий в себе злословие или брань. (Кроме смешного прозвища помпадур, на стр 115 сказано, что оба губернатора были глупушки). _В_о_-_в_т_о_р_ы_х, напечатание подобного рассказа, после вышеупомянутого _в_н_у_ш_е_н_и_я, представляет явное уклонение от исполнения выс воли. Вследствие всего вышеуказанного я считаю долгом предупредить Вас, что если рассказ "Старая Помпад" появится в настоящем виде (а как можно его изменить -- не мое дело указывать), то статья эта будет представлена на обсуждение Совета, а что решит Совет -- я не знаю. 8 ноября 1868 г. Щедрин принял к сведению некоторые указания Феофила Толстого. Сверяя рукопись "Старой помпадурши" с текстом "Отеч. Зап.", мы видим, что на всем протяжении рассказа сатириком тщательно убраны _п_р_я_м_ы_е_ намеки на то, что помпадур -- губернатор и что дело происходило в Рязани. Так, "Олег рязанский" заменен "князем Олегом" (стр. 109), и все должности окружающих помпадура чиновников снижены до уездных масштабов: становой заменен приказным, исправник -- квартальным, а кое-где и подьячим, полицеймейстер -- частным приставом и проч. Вместо "глаза целого _к_р_а_я" -- "глаза целого _г_о_р_о_д_а". Там, где в рукописи было сказано: "в губернии", -- в журнале напечатано: "в командировке" и т. д. и т. п. Однако Щедрин далеко не во всем последовал советам Феофила Толстого. На стр. 115 он оставил те слова, которые цензор предлагал ему устранить: "Помпадурша" догадалась про старого "помпадура" и про нового, что "они оба -- глупушки..." 55 . Следующие три письма Феофила Толстого посвящены его заметкам о музыке, которые Некрасов был вынужден помещать время от времени в "Отеч. Зап.". Они печатались без подписи автора: в ноябре 1868 г. -- "Русская опера", в декабре -- "Музыкальное обозрение", в январе 1869 г. -- "Петербургские театры". Нельзя сказать, чтобы редакция журнала относилась с большим уважением к этим принудительным статьям. Она сокращала и правила их, стараясь хоть немного вытравить из них тот специфический дух, который был присущ фельетонным статьям Ростислава. Но, несмотря на все ее усилия, статьи эти плохо вязались с общим тоном "Отеч. Зап.". Так, например, в статье "Русская опера" Ф. М. Толстой по своей старой привычке рекламирует себя самого, сообщая читателям, что в газете "Голос" "господин Ростислав" дал совершенно верную оценку оперы Рихарда Вагнера "Лоэнгрин", а в "Музыкальном обозрении", рассуждая о трех артистках, исполнявших заглавную роль в оперетке "Прекрасная Елена", отмечает с меланхолическим вздохом, что "тип русской кокотки еще не выработался, чему причиной сильная конкуренция на этом поприще иностранок -- главным образом француженок и немок" 56 . Все это было в таком вопиющем противоречии с традициями обоих журналов Некрасова, что только крайней необходимостью поддержания деловых связей с влиятельным цензором можно объяснить появление столь неподходящих статей на страницах "Отеч. Зап.". Некрасов переделывал и урезывал эти статьи, пытаясь придать им хотя бы нейтральный характер, что всякий раз вызывало бурные протесты со стороны Феофила Толстого, на которые, как явствует из публикуемых писем, Некрасов не обращал никакого внимания. Кто-то поусердствовал над "Музыкальным обозрением" и поусердствовал, признаться сказать, весьма неудачно. Так, например: выключена характеристика действия на непривычных слушателей крепчайшей, т. е. немецкой, музыки -- отчего вся пикантность сравнения пропала. В характеристике немецкой Елены выкинута главная черта немецкой женщины: полнейшая бесцеремонность глаз на глаз и _ц_и_р_л_и_х_ _м_а_н_и_р_л_и_х_к_е_й_т_ при людях. Наконец, про болезнь Лукки пропущено: "непрошенные ласки нашего Мороз красный Нос" и след ничего почти не сказано, тогда как в "Современных Заметках" указано для подробностей о болезни на "Музыкальное Обозрение". Для чего это делается? Не могу понять: если для _с_о_к_р_а_щ_е_н_и_я_ _ч_и_с_л_а_ _с_т_р_о_к -- то лучше это делать по взаимному соглашению -- потому что автор многими строками может всегда пожертвовать -- но никогда не исказит главного, т. е. самую суть. Ныне же посняты блестки -- и этим дело в конец изгажено -- по необъяснимому капризу. Я говорю это для Вашей же пользы -- а по мне все равно. P. S. Я только успел пробежать "Обозрение" -- увидим, что будет далее. Следующие два письма вновь посвящены его "жалобам на редакторское "самоуправство" Некрасова. В первом из них он, юродствуя, уничижительно пишет о себе в третьем лице как о малоизвестном и скромном "поставщике "Отеч. Зап." по отделу музыкальных обозрений". Драгоценнейший для русского сердца из современных поэтов и многоуважаемый Николай Алексеевич! _П_о_с_т_а_в_щ_и_к_ "Отеч Записок" по отделу музыкальных обозрений, не дерзая обратиться прямо к Вам, по случаю скромного его литературного положения и личной _м_а_л_о_и_з_в_е_с_т_н_о_с_т_и, просит меня изложить Вам нижеследующие, _ш_о_п_о_т_о_м высказанные сетования. По настоящее время он (т. е. обозреватель) _п_о_с_т_а_в_и_л_ Вам три статьи. Первая прошла благополучно; вторая искажена совершенно и как будто с умыслом; в третьей сделаны исключения и вкралась такая _о_п_е_ч_а_т_к_а_ (оставленная без поправки вопреки Вашему обещанию), что нельзя понять мысль злополучного обозревателя (а именно, вместо "настало _в_е_я_н_и_е_ национальности", напечатано "настали _в_с_я_к_и_е_ национальности"). _П_о_с_т_а_в_щ_и_к_ Ваш поручил мне почтительнейше доложить Вам, что он поставлен в совершеннейший _т_у_п_и_к_ сделанными в третьей статье исключениями. По его крайнему убеждению, в статьях, предназначенных для "Отеч Записок", могут подлежать исключению только такого рода воззрения и фразы, которые прямо идут вразрез с основными принципами этого периодического издания. Так, например, следовало бы исключить, если бы сотруднику Вашему вздумалось бы восхвалять _к_р_е_п_о_с_т_н_и_ч_е_с_т_в_о_ или порицать выборное начало или утверждать, что только _б_е_л_а_я_ _д_в_о_р_я_н_с_к_а_я_ _к_о_с_т_ь_ может производить на свет людей даровитых. В Вашем журнале есть также тенденция, проявившаяся с некоторых пор, а именно: крайнее _п_р_е_з_р_е_н_и_е, доходящее почти до ненависти ко всему русскому, вероятно оправдываемое знаменитым Вашим изречением о Гоголе: И как любил он -- ненавидя. Но это не есть основной принцип, а напускное и, надеюсь, преходящее воззрение, -- а между тем по милости этого воззрения Вы исключили целую тираду в три полулистика, начинающуюся словами: "Пока русское общество в полном своем составе не проникнется до мозгу костей чувством собственного национального достоинства, до тех пор русское искусство останется в принижении". Засим выпущено все описание, как несчастные наши хористы, прозубрив немецкого "Лоэнгрина", ходили повеся голову, и как они встрепенулись, услыхав знакомые русские мелодии, и какую горячую овацию устроили они чеху Направнику на репетиции 57 . Все это написано было не без умысла, но как наглядное доказательство, что действительно в некоторых слоях русского общества настало вновь _в_е_я_н_и_е_ национальности. Исключение это сделано, я полагаю, вследствие вышеупомянутого _н_а_п_у_с_к_н_о_г_о_ воззрения и в таком случае имеется еще некоторый резон. Но, спрашивается, по какому поводу вычеркнуто (на стр. 22 рукописи) известие о том, что Берлиоз был выписан в Петер иждивением Елены Павловны 58 и что Даргомыжского кружок оказал ему самую утонченную, сочувственную внимательность? -- Отчего (на стр. 29) исключено замечание о странном способе утешения Минина и далее о несообразности разглагольствования крестьян, в то время, как беззащитный незнакомец подвергается нападению разбойников. Зачем исключено сказанное на счет ситуации в девичьем хоре 3-го действия (стр. 31) и пр. и пр. Вы говорите, что "о_б_о_з_р_е_н_и_е" -- не повесть, а потому и нечего стесняться помарками. Но повесть можно скрасить и слогом, и описанием, и занимательнейшими похождениями, а здесь все дело в сгруппировании фактов, в уменьи распределить их, в кой-каких _ш_т_р_и_х_а_х, придающих фактам некоторую рельефность. Забудьте на минуту, что Вы -- Юпитер Громовержец или полный властелин демократического царства, именующегося "Отвенными Зап", и поставьте себя на место _м_а_л_о_и_з_в_е_с_т_н_о_г_о_ писателя. Как бы Вас покоробило, если бы вздумалось кому-либо исключить из Вашей поэмы троекратно повторяемые одиннадцать стихов: Роман сказал: помещику, Демьян сказал: чиновнику и пр. и пр. Стихи эти повторяются три раза: в экспозиции, во время драки и при встрече с попом. -- Усердному _в_ы_ч_е_р_к_и_в_а_т_е_л_ю_ могло бы показаться это повторение излишним, а между тем это не что иное, как усиление _а_к_к_о_р_д_а_ и развитие гармонии, т. е. прием, употребляемый во всех художественных музыкальных произведениях, что необходимо и в поэме, так как поэтическая форма, известная под названием поэмы, есть нечто среднее между музыкой и словом. В _п_о_э_м_е_ сочетается _г_а_р_м_о_н_и_я_ _з_в_у_к_о_в_ _с_ _м_ы_с_л_ь_ю; и если нечуткий человек выкинет из нее хоть одну строку, то он может, и не догадываясь о том, нарушить весь гармонический строй. Весьма может быть, что _с_у_р_о_в_ы_м_ _р_е_а_л_и_с_т_а_м_ покажется излишнею чудная картина на стр. 214 -- "Мужики спросили попа -- поп отвечал, чего же больше! скажут вероятно реалисты, а тут какие-то тучи повисли до земли, да с золотыми нитками развешены мотки". На их вкус -- оно, пожалуй, что и излишне, да для нас-то, чутких людей, это уж крайне обидно было бы... Вообще непонятно, как это есть люди, которые решаются обходиться так без церемонии с трудом, с мыслью и самым достоинством другого человека. А тут есть еще какие-то _Р_а_з_г_у_л_я_е_в_ы, осмеливающиеся провозглашать, что какие-то власть имущие лица употребляют во зло официальное свое положение для того чтобы навязывать журналистам свои произведения. -- Да в западной журналистике и с грошевыми сотрудниками так бесцеремонно не обходятся, как у нас с людьми наторелыми! _П_о_с_т_а_в_щ_и_к_ _о_б_о_з_р_е_н_и_й_ поручил мне поблагодарить Вас за своевременное уведомление о _н_е_п_о_т_р_о_б_н_о_с_т_и_ статьи к февральской книжке -- впрочем, он не намеревался приступить к писанию, не получив от Вас нового формального заявления, что в статьях его не будут вычеркивать того, что нейдет прямо вразрез с основными (вышеизложенными) принципами издаваемого Вами журнала.

Весь Ваш Ф. Т.

29 янва 1869 г. Некрасов, видимо, сразу же написал Ф. Толстому, и тот ответил на это неизвестное нам письмо:

Оказывается, что я решительно не умею выяснить свою мысль -- или Вы не хотите меня понять. В статьях, представляемых в Ваш журнал, Вы имеете полное право вычеркивать то, что идет вразрез с основными принципами журнала, но я восстаю только против произвольных исключений без _о_б_о_ю_д_н_о_г_о_ _с_о_г_л_а_с_и_я. Часто можно пожертвовать целыми страницами и крепко держаться за одно слово; и мне кажется, что когда автор под рукою, то подобное соглашение не представляет ни малейшего затруднения. Я знаю, что Вы не нуждаетесь в моем писании, но зачем же нам расставаться, если так легко устроить дело ко взаимному соглашению, -- О Даргомыжском писать теперь мне некогда, и я напоминаю Вам только, что не худо было бы, говоря о театрах, сказать несколько слов о понесенной утрате русским музыкальным миром 59 . Во всяком случае, остаюсь душевно преданный и любящий Вас P. S. Кстати: куда девалась рукопись известного Вам романа? Звонарев брался печатать на свой страх и на известных условиях, на которые автор соглашался. -- За чем же дело? Но долго выдерживать один и тот же стиль в отношениях к людям он никогда не мог, именно в силу шаткости своей психологии, и в следующем же письме его укоризненный и жалобный тон сменяется развязно-игривым. Я не понимаю, "какая кошка пробежала между нами", любезнейший и драгоценнейший Николай Алексеевич! Три раза был я у Вас -- и каждый раз просил сказать Вам, что очень желательно с Вами повидаться. -- Но увы! Ни ответа, ни привета нет от Вас! Чем тебя я огорчила, Ты скажи мне, ангел мой! Я уже собирался положить эти стихи на новую музыку и препроводить к Вам вместо послания, но сообразил, что, вероятно, никто из Ваших сотрудников не занимается презренною музыкою и не сумеет пропеть гениального моего сочинения. Вот зачем я так настойчиво посещал Вас. Помимо удовольствия повидаться с Вами и перекинуться словечком -- другим, я хотел узнать, что такое приключилось с известной Вам рукописью. Птенец мой беспокоится. Авторское его самолюбие жестоко страдает. Первый труд дорог авторскому сердцу, и жаль видеть огорчение (притом совершенно напрасное) молодого человека. Куда же в самом деле могла деваться рукопись? Звонарев хотел печатать ее на свой страх, след, Вы ничем себя не компрометируете, -- и наконец -- если Вы не желаете даже и того, чтобы роман печатали у Звонарева, -- то и это можно уладить иначе -- след, за чем же дело?

Ваш Ф. Толстой

Очевидно, после вторичного и окончательного отказа Некрасова напечатать повесть "Недоразумение" в "Отеч. Зап." Ф. Толстой, вопреки своему заявлению, что он считает это дело "поконченным" (см. выше письмо 12), вновь обратился к Некрасову, прося его посодействовать напечатанию рукописи хотя бы у С. В. Звонарева. Не здесь ли объяснение развязно-приятельского тона, которым проникнуто это письмо? Некрасов, по всем вероятиям, счел себя вынужденным согласиться на просьбу Феофила Толстого и даже предложил уплатить автору ту неустойку из собственных средств, которую предлагал раньше (см. письмо 5). Кроме того, он, видимо, выразил готовность взять на себя половинную долю расходов по изданию этой книги. Обо всем этом свидетельствует следующая недатированная записка Феофила Толстого: Неустойку я почитаю излишней по изложенным причинам, никому при этом, равно и расходы пополам не могу принять на том же основании. На прочее согласен. Подпись > и условия будут подписаны когда угодно. 1869 год оказался периодом наиболее близких деловых отношений Феофила Толстого с Некрасовым, когда он действительно мог притязать на некоторое благорасположение поэта, так как именно с этого времени окончательно сделался его послушным агентом по охране "Отеч. Зап." от всяких цензурных напастей. Из месяца в месяц на всех заседаниях Совета он выступает защитником каждой книги журнала, в качестве официально приставленного к нему наблюдателя. Когда, например, цензор Н. В. Лебедев возбудил вопрос о судебном преследовании октябрьской книги журнала, где Г. З. Елисеев в обширной статье требовал хотя бы частичного освобождения печати от цензурного гнета, Феофил Толстой заявил в своем отзыве: "... Непоследовательные разглагольствования автора означенной статьи никакого вреда принести не могут" 60 . В 1869 г. он не только не повторяет своих прошлогодних указаний на преемственную связь обновленных "Отеч. Зап." _с_о_ _с_т_р_а_ш_н_о_п_а_м_я_т_н_ы_м_ "Современником", но, напротив, указывает, вопреки очевидности, что связь эта уже порвалась: "В отзывах моих за прошлый год <...> я находил, что в "Отечественных Записках" начинало в то время проглядывать тесное их родство с бывшим "Современником". В текущем году сатирический тон <...> уступил место более сдержанному направлению" 61 . Здесь было сознательное искажение истины, так как именно в 1869 г. "Отеч. Зап." стали гораздо смелее в пропаганде революционных идей, -- и можно не сомневаться, что это дезориентирующее власти показание в пользу журнала было дано Феофилом Толстым по внушению Некрасова и Щедрина. С тем же неослабным усердием исполнял он в 1869 г. и обязанности домашнего цензора "Отеч. Зап.", просматривая корректуры каждой книги и заранее предупреждая редакцию о необходимости изъять или ослабить наиболее опасные места печатавшихся там произведений. Возможно, что именно об октябрьской книге "Отеч. Зап." за 1869 г. идет речь в следующем письме Феофила Толстого: Драгоценнейший Николай Алексеевич! Чудес совершать я не могу и рассмотреть _в_с_ю_ книгу в несколько часов не в состоянии. К тому же сегодня день имянинниц Веры и прочих, и я буду порхать. Впрочем, надеюсь, что все обойдется благополучно. Так как Веры по православному календарю бывали именинницами 17 сентября, мы датируем письмо этим днем, оставляя годовую дату под вопросом. Иногда для прикрытия своей двойной игры Ф. Толстой выступал в Совете с выпадами против той или иной слишком "задорной" статьи, напечатанной в "Отеч. Зап.", но тут же сообщал по секрету тем, против кого выступал: "Есть повод надеяться, что заявление мое не поведет к каким-либо карательным мерам". При этом он старался услужить не только Некрасову и Щедрину, но и владельцу "Отеч. Зап." А. А. Краевскому, который, отдав свой журнал в аренду революционно-демократической "партии", старался, по мере возможности, обезопасить его при помощи неофициальных сношений с влиятельными представителями охранительных ведомств, в том числе и с Феофилом Толстым. За все эти немаловажные услуги Феофил Толстой получил возможность печатать свои заметки о музыке в двух наиболее влиятельных органах: в "Отеч. Зап." и в газете А. А. Краевского "Голос" 62 . Очевидно, типография А. А. Краевского, где печатались "Отеч. Зап.", стала посылать Феофилу Толстому оттиски корректурных листов по мере накопления материала. Он внимательно прочитывал листы и сообщал Некрасову о каждой странице, которая могла вызвать неудовольствие цензурного ведомства. Прочтя, например, февральскую книгу "Отеч. Зап." за 1870 г., он послал Некрасову такое письмо: Типография продолжает потчевать меня _н_а_ч_а_л_а_м_и_ без _к_о_н_ц_а. Так читать и просматривать решительно нельзя. -- Общего смысла не уследишь. -- Вот и сегодня прислали окончание "Наших обществ дел", а начало я просматривал третьего дни.-- Как тут упомнить связь?! Ваш сотрудник по части обществ дел человек умный, но уж больно задорный. На стр 371 он провозглашает, например: за то, что дашь оплеуху, всегда можно рассчитывать _н_а_ _п_о_в_ы_ш_е_н_и_е_ и что получив затрещину по лысине, можно занимать какую хочешь должность, хоть _п_р_е_д_в_о_д_и_т_е_л_ь_с_к_у_ю. Скажите на милость, что же тут за прелесть? Ведь это вздор, который может только повредить серьезному журналу. Стоит ли рассчитывать на улыбку дюжины дураков! Советую Вам перечитать внимательно статью о Герцене. -- Тут столько _с_к_р_е_ж_е_т_а_ _з_у_б_о_в_н_о_г_о_ и такое _п_р_о_з_р_а_ч_н_о_е_ _п_о_к_л_о_н_е_н_и_е_ перед авторитетом _в_е_л_и_к_о_г_о_ _ч_е_л_о_в_е_к_а, что навряд ли это пройдет даром "От Зап". Прошу Вас возвратить мне помеченные карандашом листы, иначе мне придется все перечитывать от доски до доски, а Вы согласитесь, что это труд излишний. В этом письме Толстой привлекает внимание Некрасова к двум местам ежемесячной хроники Демерта "Наши общественные дела", где под рубрикой "Судьи -- драчуны и самодуры" было, между прочим, напечатано следующее: "оставаться на службе неудобно лишь тому из дерущихся, который получил пощечину, а тот, кто сам задает другим оплеухи, всегда может рассчитывать на повышение". Против этой-то фразы и ополчился Ф. Толстой. Но Некрасов не принял во внимание его указаний: она полностью сохранилась в журнале 63 . Второе указание было более серьезно, -- и редакция "Отеч. Зап." не могла не считаться с ним. В той же общественной хронике Демерт попытался отметить недавнюю кончину Герцена. Либеральная и реакционно-охранительная печать откликнулась на это событие рядом статей, пытавшихся опорочить и снизить политическое значение великого революционера. Газеты изобразили его неплохим беллетристом, зря истратившим свое дарование на бесплодные революционные бредни. Против этих пошлых некрологов и выступил в своем февральском обозрении Демерт. Очевидно, вначале это выступление было гораздо более резким, о чем свидетельствует типографская внешность статьи: страницы 375 и 376 напечатаны разгонистее, чем все остальные -- в них сделаны какие-то купюры, должно быть те самые, на которые указывал Ф. Толстой и вышеприведенном письме. "Преклонение перед авторитетом великого человека" было очень густо затушевано; осталась лишь такая концовка: "Каждый мыслящий и не боящийся высказать правду человек очень хорошо знает, что покойный Герцен представляет собой не только замечательного беллетриста, но просто исторический факт, которого впоследствии обойти будет невозможно" 6 4 . В том же месяце Некрасов просил Феофила Толстого высказаться о знаменитом предисловии Бомарше к комедии "Безумный день или Женитьба Фигаро", которую редакции "Отеч. Зап." намеревалась напечатать в новом переводе. Это предисловие вполне соответствовало направлению "Отеч. Зап.", тем более, что в нем заключались беспощадные выпады против цензоров и царедворцев. Феофил Толстой решил вопрос о печатании предисловия в отрицательном смысле, причем попытался прикрыть свое цензурное veto в высшей степени лицемерными доводами: будто всякий читатель "Отеч. Зап." был обязан читать по-французски и знать Бомарше наизусть!

По личному моему убеждению, в предисловии Бомарше нет ничего не только противного законоположениям 6-го Апр, но даже и _д_р_е_в_н_е_-_п_р_о_т_и_в_о_ц_е_н_з_у_р_н_о_г_о. В литературно-историческом отношении предисловие это. конечно, представляет некоторый интерес, но в чисто литературном, мне кажется, -- никакого. Автор, _к_о_м_м_е_н_т_и_р_у_ю_щ_и_й_ и восхволяющий собственное произведение, не может, по моему мнению, убедить в превосходстве своего творения. Это позволительно взбалмошному Ал Дюма, по недостойно автора "Женитьбы Фигаро". След навряд ли полезно будет воспроизведение в настоящее время на русском языке означенного предисловия, написанного, как говорят французы, "après" и объясняющие и оправдывающие гениальное произведение, давно _п_о_н_я_т_о_е_ всеми и каждым. Впрочем, если Вы полагаете полезным напечатать в новом переводе комедию Бомарше, то для полноты издания предисловие это не излишне; но вот вопрос: своевременна ли подобная публикация? и уместна ли она будет при настоящих обстоятельствах и в Вашем журнале? Я бы решил этот вопрос в отрицательном смысле, и вот по каким причинам. _В_о_-_п_е_р_в_ы_х: каждый русский читатель, мало-мальски образованный и знающий французский язык, знает "Женитьбу Фигаро" наизусть не хуже "Горя от ума" -- и следовательно, в переводе не нуждается.-- В_о_-_в_т_о_р_ы_х_: передать в точности, _б_е_з_ _и_з_м_е_н_е_н_и_й_ все тонкости речи Бомарше на русском языке -- нет никакой возможности. -- _В_-_т_р_е_т_ь_и_х_: немыслимо выпустить что-либо из комедии, а между тем, при _д_е_л_и_к_а_т_н_о_м_ положении Вашего журнала, тирада насчет цензуры навряд ли будет удобна. Все это представляю я на Ваше благоусмотрение, -- для меня же лично весь интерес сосредоточен теперь на продолжении _п_о_э_м_ы_ "Кому _в_о_л_ь_г_о_т_н_о_ жить на Руси". Примите уверение в совершенном почтении и пр

Ф. Т_о_л_с_т_о_й

12 ф Особенно много усилий пришлось потратить Феофилу Толстому для спасения октябрьской книги журнала за 1870 г., так как сам начальник Главного управления по делам печати свиты е. в. генерал-майор М. Р. Шидловский нашел в этой книге несколько "вредных" статей и вознамерился объявить "Отеч. Зап." предостережение. По этому поводу Феофил Толстой писал Некрасову: Сегодня по представлению Ц Комитета, сделанному на основании _г_р_о_з_н_о_г_о_ т_р_е_б_о_в_а_н_и_я_ известного Вам лица, будет решена участь 10 No "От Записок". Вчера я проработал весь день, стараясь логически доказать несправедливость нареканий. -- Что-то бог даст! Заезжайте ко мне завтра, -- но _к_а_к_ _ч_е_с_т_н_о_г_о_ _ч_е_л_о_в_е_к_а _п_р_о_ш_у_ Вас никому не говорить о настоящем извещении -- ни Краевскому, ни Елисееву, ни Салтыкову. Вы можете испортить все дело... "Известное лицо" -- М. Р. Шидловский. Дата письма устанавливается на основании того обстоятельства, что в Совете Главного управления по делам печати обсуждение десятой книги "Отеч. Зап." за 1870 г. происходило 23 октября. Можно поверить Феофилу Толстому, что он действительно "проработал весь день", готовя защитительную речь. Цензурный комитет счел особенно вредными четыре произведения, напечатанные в октябрьской книге: 1) "Очерки умственного развития нашего общества 1825--1860" А. М. Скабичевского, где в подзаголовке было указано, что в одной из дальнейших глав будет дана характеристика Герцена; 2) статью H. К. Михайловского-- "Вольтер-человек и Вольтер-мыслитель"; 3) "Соловьи", стихотворение Н. А. Некрасова и 4) "Наши общественные дела" Н. А. Демерта. Этим-то четырем произведениям и посвятил Ф. Толстой свое выступление в Совете. По поводу некрасовских "Соловьев" он сказал, что "не находит решительно ничего предосудительного" в них и что "ставить в вину поэту, что он приурочивает привольные рощицы, в которых нет для птиц ни сетей, ни силков, к таким идеальным местностям, в которых не было бы ни податей, ни рекрутчины,--значило бы налагать тяжелую руку на поэзию вообще" 65 . Про статью Михайловского выразился, что она "неуловима для судебного преследования", про статью Скабичевского -- что она "не может служить поводом для предостережения" и т. д., и в заключение указал (опять-таки в интересах Некрасова), что направление журнала было бы гораздо умереннее, если бы поэт был утвержден правительством в качестве ответственного редактора. Как известно, Некрасов уже два с половиною года добивался именно этого утверждения. В конце концов книга журнала была спасена. Следующее письмо Феофила Толстого мы датируем 1871 г., так как оно написано по поводу стихотворения Некрасова "Дедушка Мазай и зайцы", напечатанного в январской книге 1871 г. Зайчики твои, Некрасов, Лучше лакомых бекасов; Читая их, я умилился -- И даже, ужас! прослезился! Это может быть глупо, -- но, увы! несмотря на _п_о_с_т_ы_д_н_ы_е_ мои _с_т_а_р_ч_е_с_к_и_е_ лета -- я впечатлителен, как ребенок. Малейшее проявление таланта, малейший запах поэзии подмывают меня как одного из Ваших зайчиков в водополье. Может и невозможно то, что Вы рассказываете, но оторопелые Ваши зайчики так картинны, и добродушие дедушки Мазая-- так трогательно, что я ощущаю непреодолимую потребность поблагодарить Вас от души. Христос с Вами и да избавит _о_н_ Вас от предостережений и других напастей. Прошло несколько месяцев, и Ф. Толстой стал снова навязывать "Отеч. Зап." чуждый им литературный материал: повесть "Светские люди" протежируемого им молодого автора Бутенева. Как видно из печатаемого ниже письма, он начал с того, что заставил поэта выслушать несколько отрывков предлагаемой повести. Некрасов, особенно сильно нуждавшийся в то время в административной поддержке Ф. Толстого, был, очевидно, вынужден сказать о прочитанном несколько одобрительных слов и даже обещать, что он напечатает повесть в журнале. Вскоре после этого поэт уехал в Карабиху (писать первую часть "Русских женщин") и там получил от Феофила Толстого такое письмо: Я поджидал Вас в наши _б_о_л_о_т_а_ около 15-го текущего месяца, но узнал от А. А. Краевского, что Вы не будете сюда прежде начала августа. Это меня сильно сконфузило и вот почему. Повесть, о которой я говорил Вам и из которой я прочел Вам несколько отрывков, заслуживших Ваше одобрение, приведена к концу, и молодой автор надеялся сдать ее в редакцию до 1-го августа. Я же со своей стороны, зная Вашу обязательность, заверил его, что Вы без малейшего препятствия, получив оконченную рукопись, не откажетесь уплатить ему вперед причитающийся гонорарий по расчету. Вследствие этого заверения он З" с удовольствием. Откладывать это путешествие было бы весьма прискорбно, потому что подобного случая в другой раз может и не представится. Вот почему я решился обратиться к Вам с покорнейшей просьбой: не найдете ли Вы возможным поручить кому-либо выдать _п_о_д_ _м_о_ю_ _р_а_с_п_и_с_к_у_ _т_ы_с_я_ч_у_ _р_у_б_л_е_й_ авансу за предполагаемую к печати повесть. По приблизительному расчету повесть займет около 17 листов; предполагая, что к сокращению (на котором при свидании с Вами мы согласились) подойдут до трех листов -- останется на чистоту 14, т. е. на сумму 1050. Если Вы сделаете это одолжение для молодого моего _п_р_о_т_е_ж_е, то во всяком случае я ручаюсь Вам за исправность доставки рукописи, которую, по договору, желал бы вручить только лично Вам -- по известным уже Вам соображениям. Ручаюсь также, что продолжение повести не только не слабее, но значительно интереснее и лучше, чем читанные Вам отрывки. С нетерпением ожидаю Вашего ответа.

Весь Ваш Ф. Толстой

14 июля Царское Село Адрес: в Царское Село, в Магазинной улице, дом Долговой. Не получая от Некрасова ответа, Ф. Толстой отправил в Карабиху второе письмо, где пытался привлечь сочувствие Некрасова к повести тем, что эта повесть имеет якобы демократический оттенок, вполне соответствующий направлению "Отеч. Зап.". Неделю тому назад, я писал Вам, что _и_з_в_е_с_т_н_а_я_ _В_а_м_ _п_о_в_е_с_т_ь_ окончена, и просил Вас изыскать способ препроводить тысячу руб., так как молодой автор намерен в начале августа предпринять весьма интересное путешествие в _г_о_л_о_д_а_ю_щ_у_ю_ _П_е_р_с_и_ю, при условиях и при обстановке, которые в другой раз и не встретятся, возможно. Письмо это я имел, впрочем, неосторожность поручить милейшему нашему Андрею Алекс., который, по свойственному ему себялюбию, мало обращает внимания на исполнение поручений даже и тех людей, которые постоянно оказывают ему всяческую предупредительность. След, весьма может быть, что письмо это и не дошло до Вас, потому что я убежден, что Вы человек другого закала -- и не оставили бы моего письма без ответа. Настоящее мое послание я посылаю прямо в Ярославль (в Карабиху) и ожидаю Вашего ответа. Вы неоднократно убеждались на деле, что художественный _ч_у_х_ и литературный такт развиты у меня как нельзя больше. -- Вы это говорили мне неоднократно. -- Так поверьте мне и на этот раз. -- Повесть, которую Вы приняли "buona fida", только на веру, вышла действительно весьма удачна. -- В ней мастерски очертаны такие личности, которые еще не появлялись в современной литературе. Это не те _с_в_е_т_с_к_и_е_ _л_ю_д_и, которых выставлял Сологуб, Панаев и tutti quanti. -- Нет! -- это люди нашего времени, т. е. люди, которые _в_о_л_е_ю_ _н_е_в_о_л_е_ю_ окрасились демократической краснотою, как окрашивается кусок белой материи, полежавший долго в одном сундуке бок о бок с куском красной материи. Самая суть, т. е. уток материи, остается та же, но отлив другой. Это придает большую _п_и_к_а_н_т_н_о_с_т_ь_ этой повести. -- Все эти люди чуют, что происходит что-то такое вокруг них, чего прежде не бывало. Они не прочь потолковать о материях важных, не прочь умилиться пред несчастными, бедностью и необразованностью _м_е_н_ь_ш_е_й_ _б_р_а_т_и_и, но первоначальный уток остается все тот же, и при малейшем дуновении прежней светской жизни их так и относит в сторону. -- Для этого достаточно смазливого, но непременно элегантного, личика, салонного сборища, страусовского вальса и тому подобного. Для того чтобы описать это как следует, нужно было проникнуться до мозга костей духом салонной жизни -- и разочароваться до глубины души, убедившись _п_у_с_т_о_ш_ь_ю_ подобной жизни. К тому же в этой повести есть столько _м_е_с_т_н_о_г_о_ _к_о_л_о_р_и_т_а, что невозможно сомневаться, что она написана здесь, а не в каком-нибудь Баден-Бадене. Вследствие всего вышесказанного, я смело скажу, что Вы будете раскаиваться, если эта повесть не попадет в "От Записки".

Ф. Толстой

21 июля Адрес: в Царское Село, в Магазинной улице, дом Долговой. На оба последние письма (от 14 и 21 июля) Некрасов ничего не ответил. Через несколько дней Ф. Толстой обратился к нему с новым письмом, где, в качестве нового довода в пользу печатания "Светских людей", указал на... необходимость вырвать их автора "из холодных объятий пустозвонного бомонда", -- как будто "Отеч. Зап." издавались Некрасовым для такой благотворительной цели!

Два письма мои Вы оставили без всякого ответа. -- Из этого следует заключить, что Вы, почтеннейший Николай Алексеевич, человек одного закала с госпном Вашим Андреем Первозванным 66 . -- Известно, что сей достойный муж и пальцем не шевельнет в пользу человека, который на стену лезет, чтобы сделать ему угодное. -- Вы, очевидно, желаете последовать благому этому примеру, с той однакож разницею, что Вы, по крайней мере на словах, _м_я_г_к_о_ _с_т_е_л_е_т_е_ и тоже того не делаете. Вы знаете, как я глубоко принимаю к сердцу дело известного Вам молодого писателя. -- Я говорил Вам, каких трудов стоило мне вырвать этого молодого человека из холодных объятий пустозвонного _б_о_м_о_н_д_а. -- Мне удалось достигнуть этой цели поощрением его к литературным занятиям. -- Поверьте, что повесть, которую на словах Вы уж приняли, несравненно выше "Огонька", следовательно, Вам нет повода отказываться от данного слова. Но во всяком случае отчего ж Вы оставляете мои письма без ответа? Право, я этого не заслужил. Предложение _а_в_а_н_с_а_ не может, я думаю, Вас затруднить, а тут подошло такое обстоятельство, как задуманная поездка в Персию, -- поездка, которая, надеюсь, окончательно выбьет молодого моего писателя из противной колеи _в_е_л_и_к_о_с_в_е_т_с_к_о_с_т_и. Если мое предложение Вам не сподручно, то отчего бы прямо не сказать -- "не могу" да и только. -- Я изыскал бы другой способ, а теперь время бежит, а я в ожидании Вашего ответа ничего не предпринимаю. Если Вы здесь, то назначьте мне свидание для окончательного объяснения. Сегодня я в городе и, пожалуй, останусь до 6 1/2 часов. Только бы с Вами повидаться и покончить на чем-нибудь. Совет наш продолжится часов до 3 1/2, а затем я к Вашим услугам. Прошу ответа, весь В

Ф. Толстой

27 июля 67 Свидание с Некрасовым, которого добивался в этом письме Ф. Толстой, не могло состояться, так как поэт все еще находился в деревне, где усиленно работал над "Русскими женщинами". "Совет", о котором говорит в конце своего письма Ф. Толстой, -- Совет Главного управления по делам печати. За две недели до того, как было написано это письмо, с Феофилом Толстым приключилось одно небольшое событие, которое, как потом оказалось, сыграло печальную роль в его служебной и литературной карьере. Началось это событие с того, что тогдашний начальник Главного управления по делам печати Михаил Романович Шидловский уехал за границу в отпуск и, пока он не вернулся из отпуска, Ф. Толстой был поставлен во главе управления и, по его собственным словам, оказался "калифом на час".Конечно, издатель газеты "Голос" Краевский поспешил воспользоваться этой временной властью своего ближайшего сотрудника и выхлопотал у него одну немаловажную льготу, которая в журнальных кругах вызвала всеобщую зависть: благодаря Феофилу Толстому, газета "Голос" получила возможность печатать отчеты о происходившем тогда "нечаевском деле" на целые сутки раньше, чем некоторые другие газеты, что, конечно, принесло Краевскому немалую прибыль. Эта привилегия до такой степени возмутила редактора "Биржевых Ведомостей" Трубникова, что он напечатал в своей газете передовую статью, открыто обличавшую Феофила Толстого в корыстном покровительстве "Голосу". "Пост г. Шидловского, -- писал в этой статье Трубников, -- заняла временно личность, в мире литературном довольно хорошо известная, в качестве сотрудника одной из петербургских ежедневных газет и еще более имевшая случаев приобрести известность в мире музыкальном под псевдонимом Ростислава..." Дальше, прикрываясь вопросительной формой, автор выступает против Ф. Толстого с таким обвинением: "Не перейдет ли желаемая общая близость известного лица к литературе в _о_д_н_о_с_т_о_р_о_н_н_е_е_ покровительство которому-нибудь одному из ее органов и удобно ли вообще в одно и то же время занимать пост управляющего делами печати и считаться сотрудником какой-либо газеты, то есть пользоваться от нее известными материальными благами?" 68 . Главное управление по делам печати тотчас же заставило редакцию "Биржевых Ведомостей" напечатать официальное опровержение этой статьи Трубникова 69 . Но тот не угомонился и на другой день выступил с новой передовицей (столь же обширных размеров), где полностью поддерживал свое обвинение "в кумовстве канцелярии с редактором известной газеты" 70 . Таким образом, вокруг имени Феофила Толстого разыгрался громкий скандал, и в скандал этот по его же вине оказалось втянутым и то учреждение, которое было временно доверено его руководству. Можно себе представить, как велика была ярость Шидловского, когда до него дошли сведения, что возглавлявшееся им учреждение, в его отсутствие, было скомпрометировано Ф. Толстым. И, как нарочно, эта шумиха возникла в то самое время, когда Ф. Толстой, пользуясь служебным своим положением, собирался опять совершить точно такой же поступок: навязать Некрасову "Светских людей". Впрочем, разоблачения Трубникова нисколько не остановили Ф. Толстого. В самый разгар скандала он, как явствует из печатаемого ниже письма, настаивал на скорейшем напечатании "принудительной" повести. Но, конечно, разоблачения Трубникова побудили его к сугубой осторожности. Все письмо проникнуто боязнью, как бы кто не проведал о том, что он, Феофил Толстой, имеет касательство к напечатанию повести Бутенева. Путешественник мой отправился 7-го августа в Персию наблюдать за голодающими благодатного, но неблагоустроенного этого царства. К пятистам ру, выданным Звонаревым, я снабдил его заимообразно таковою же суммой? -- на это не раскутишься. Для соблюдения строгого _и_н_к_о_г_н_и_т_о_ -- деньги у Звонарева получены под расписку приятеля г. Бутенева. Рукопись вполне оконченная находится у меня, и я вручу Вам ее из рук в руки. -- Так как она переписана довольно четко, то Вы можете прочитать ее и означить карандашом те места, которые признаете необходимым исключить вовсе или сократить. Только, ради бога, не доверяйте этого дела никому постороннему, испортят ни за грош! Положитесь на мое артистическое чутье и политический такт. Повторяю, что _п_о_ _т_е_н_д_е_н_ц_и_я_м_ повесть эта подходит под программу "От Зап>. В ней нет только ничего возмутительно грубого, вроде "многострадательных" Никитина, но пустота так называемых светских людей заклеймена беспощадно 71 . По обоюдному между мною и Вами соглашению, мы сократим то, что будет подлежать сокращению, не снимая колорита -- и засим предоставьте наблюдение за корректурами кому угодно, -- но с непременным условием: исправлять только орфографические опечатки и более ничего. Корректур отнюдь ко мне не присылать, иначе в типографии тотчас протрубят об этом. О многом нужно было бы с Вами переговорить, и я очень рад буду, если Вы сдержите обещание и приедете в Царское в понедельник; но в таком случае уведомьте телеграммою, в котором часу Вас ожидать, дабы я находился у себя дома. Если желаете, я вышлю Вам карету -- на всякий случай вот обстоятельный мой адрес: Магазинная улица, дом Долговой, третий дом по правую руку от Госпитальной. Единственная дача в улице с палисадником. До свидания -- ожидаю телеграмму.

Ф. Толстой

14 августа Конечно, "Феофилка" и прежде старался сохранять в тайне литературные взятки, которые он вымогал от редакции "Отеч. Зап.". Даже расписываясь в получении гонорара за свои собственные статейки о музыке, он отмечал, что гонорар предназначен для какого-то другого лица. Одна из подобных расписок находится в нашем собрании: "Девяносто четыре рубля за статью, помещенную в Ноябр книжке О З под названием Русская опера приняты мною для доставле автору. Ф. Толстой. 17-го октября". Но теперь, после разоблачительных статей Трубникова, он удвоил свою осторожность и принял меры, чтобы даже типография не заподозрила его особой заинтересованности в напечатании повести "Светские люди". Характерно, что, вымогая у Некрасова и Краевского литературные взятки, навязывая им свои и чужие писания, которые они печатали лишь потому, что он был представителем власти, ведя политику двурушника, он пытался убедить и себя и других, при помощи всевозможных софизмов, что он -- человек неподкупный, бескорыстно и даже самоотверженно служащий интересам родного слова. "Должен признаться, что в литературном деле я разыгрываю роль Дон-Кихота", -- писал он Краевскому в 1869 г. 72 . Теперь это "дон-кихотство" было выведено Трубниковым на чистую воду. Правда, Краевский сделал было слабую попытку, защищая свою газету от нападок "Биржевых Ведомостей", выгородить и Феофила Толстого: в ближайшем же номере "Голоса", в отделе столичной хроники один из фельетонистов газеты высмеял неудачника Трубникова, -- причем, неизвестно на каком основании, сравнил его с нимфой Калипсо, державшей в плену Одиссея, -- и в заключение прибавил двусмысленную и очень невнятную фразу: "Быть может именно тому обстоятельству, что ныне <...> пост начальника управления по делам печати временно занимает лицо, само потрудившееся на литературном поприще, русская печать обязана заботливостью об интересах газетных редакций" 73 ... Это возражение не отвечало на главный вопрос: почему же "заботливость" Феофила Толстого простиралась только на те из газетных редакций, где он получал гонорар? Под влиянием всех этих пертурбаций, неудач и обид, связанных с разоблачениями Трубникова, Ф. Толстой написал Некрасову большое письмо, полное упреков и жалоб: Странную, как подумаешь, представляю я аномалию, или, вернее сказать, _у_р_о_д_с_т_в_о_ в среде современного человечества!.. Люди, меня окружающие, заклятые эгоисты, а я из кожи лезу, чтобы угодить всем и каждому. -- Из-за интересов родного печатного слова, я навлекаю на себя неприятности по службе: провожу ночи за чтением корректур, вовсе мне не подлежащих, и стою горой за пишущую братию. И что же? Вдруг из-за угла бросается мне под ноги _ш_а_в_к_а_-_Т_р_у_б_н_и_к_о_в_ и лает на всю Россию, что я, из лицеприятия, из корыстных видов, злоупотребляю временно вверенной мне властью и следов поступаю бесчестно. Трубников категорически утверждает, что оставить во главе управления печати человека, близкого к делам литературным, -- _в_р_е_д_н_о!! И что же? повторяю я -- литературный наш мир, которому очень хорошо известно, надо полагать, что я человек неподкупный и готовый всегда служить литературному делу, -- оставляет нахальный поступок Трубникова без возражений. -- Один только А_н_д_р_е_й_ _П_е_р_в_о_з_в_а_н_н_ы_й напускает слегка на "Бир Вед" одного из своих фельетонистов и отделывается шуточками, в которых упомпнает о Calypso... Прочие же журналисты молчат и даже не удивляются, что "за оглашение позорящих обстоятельств для должностного лица", проступка, усмотренного (639 ст.) уложенном о наказаниях, Трубников не привлечен к ответственности. -- Скажи кто-либо про деятельность генерала Ш хоть половину того, что Трубников сказал про меня, да его в бараний рог согнули бы. Одного этого обстоятельства достаточно, казалось бы, чтобы привлечь ко мне сочувствие литературного нашего мира и доказать, что влиятельное участие в делах Главного управления человека, близкого к литературе, полезно, а не вредно, как утверждает Трубников. -- Спрашивается: что же помешало журналистам нашим категорически опровергнуть ложь, клевету и дикое суждение Трубникова об интересующем всю литературу вопросе? Я вам скажу, что. Опасение, чтобы не осудили журналистов в _з_а_и_с_к_и_в_а_н_и_и_ и в потворстве пред лицом, власть имущим. По этой же причине во времена оны набросились на Писарева за то, что он обратил внимание на мои повести, тогда как он чистосердечно признавал пользу психиатрических исследований при народившемся у нас гласном суде. -- По этой же причине Ваши рецензенты не говорят обо мне ни слова, а пишут целые страницы в восхваление притонного писателя Глеба Успенского. Пьеса моя "Пасынок" унижается здешнею прессою до мерзости -- тогда как она обходит все театры всероссийские -- не только губернские, но и уездные {Последняя афиша 23 июля 1871. Коломен труппа актеров под управлением Г. Львова (без имени Автора, тогда как пьеса напечатана с полным моим именем). .}. Я печатно протестую противу искажения заглавий и противу произвольных наименований авторов (антрепренеры для пущей важности выставляют на афишах то имя графа Толстого -- автора "Князя Серебряного>, то имя Потехина), и наши журналы отмалчиваются и не обращают ни малейшего внимания на мои протесты. -- Я печатаю в "Рус Старине" живые страницы из посмертных, можно сказать, моих записок, в которых, как в зеркале отражаются Глинкинская и Брюлловская эпохи.-- В Москве читают эти "Записки" громогласно даже в клубах, а здесь (в журналах) о них _н_и_ _г_у_г_у, за исключением ревуна Стасова, который руководил всею противу меня интригою во времена оны -- и теперь, разумеется, обругал и меня и мои воспоминания. -- Казалось: мне бы плюнуть и отвернуться при виде столь постоянного и упорного недоброжелательства, а я продолжаю _у_с_е_р_д_с_т_в_о_в_а_т_ь, потому что литература составляет _п_л_о_т_ь_ _и_ _к_р_о_в_ь_ паскудного моего существа. Давно я должен был бы убедиться, что люди, меня окружающие, отъявленные эгоисты -- а я все надеюсь, авось и для меня что-нибудь да сделают. Можете ли Вы, например, _ц_и_т_и_р_о_в_а_т_ь_ хоть один случай отказа с моей стороны? Не исполнял ли я постоянно Ваших желаний? А между тем Вы знаете, как я интересуюсь рукописью доставленной мною Вам повести. Вы знаете, как я дорожу Вашими воззрениями с точки зрения художественности и, несмотря на это, Вы не можете собраться с силами, чтобы прочитать необъемистую повесть и сказать мне откровенно Ваше о ней мнение. Дело, кажется, не головоломное. В Вашу угоду я читал сотни корректур, читал их к сроку, по ночам и с сугубым вниманием, взвешивая каждое слово. Тут же Вам можно было бы не спеша и без малейшей неприятности удовлетворить мое желание. -- Вы возразите, может быть, что Вам предстоит просмотреть корректуры повести. Но мы условились, _в_о_-_п_е_р_в_ы_х, что поправки и исключения должны быть сделаны в _р_у_к_о_п_и_с_и_ -- след, при наборе оставался бы, так сказать, только механический труд, т. е. выправка опечаток, что можете Вы доверить любому корректору. А, _в_о_-_в_т_о_р_ы_х: неужели я не заслужил, чтобы Вы сделали что-либо в личную угоду мне??! Читая мои каракули, Вы будете проклинать меня, я знаю -- но уж такова моя натура. Если я не _в_ы_л_ь_ю_с_ь, то неудовольствие ляжет мне камнем на душу, а теперь ничего. Я высказался и за сим остаюсь все тот же любящий Вас и преданный Вам 23 авг 1871 Царское Село Словом, этот небескорыстный чиновник цензурного ведомства и в самом деле ощущал себя праведником, страдающим за свои добродетели. В заключительной части письма вновь говорится о повести "Светские люди", рукопись которой Некрасов, как видно из ламентаций Феофила Толстого, еще не прочел. Из следующего письма, написанного неделю спустя, мы убеждаемся, что поэт, в силу неизвестных нам причин, согласился напечатать в своем журнале навязанное ему Ф. Толстым произведение, "даже не познакомившись с ним основательно". Для того, чтобы привлечь к этому салонному произведению симпатии демократического читателя 70-х годов, Ф. Толстой предложил Некрасову свой проект небольшого предисловия к роману. Ниже мы воспроизводим этот в высшей степени наивный проект, которым Некрасов, конечно, не воспользовался. Статья Скабичевского, о которой идет речь в письме, в свое время так и не увидела света. Статья эта представляла собой главу обширного труда, печатавшегося под заглавием "Очерки умственного развития нашего общества" во многих книжках "Отеч. Записок". Глава была посвящена Герцену. Несмотря на то, что Феофил Толстой считал возможным напечатать эту главу, она была вырезана цензурой, впоследствии погубила отдельное издание названного труда Скабичевского и лишь много позднее могла быть напечатана им.

Я давно поспал к Евгению Александ корректуру статьи Скабичевского и объяснительное письмо. -- Удивляюсь, что он Вам ничего не сообщил. Не зная, что Вы возвратились, я сегодня же спрашивал у него (по почте), сообщил ли он Вам для надлежащего сведения нашу переписку. Дело в том, что Шид уверяет, что он _н_и_к_о_м_у_ _н_и_к_а_к_и_х_ указаний насчет статьи не делал и что во всяком случае _а_р_е_с_т_у_е_т_ _к_н_и_ж_к_у, если в ней будет хоть _о_д_н_а_ _с_т_р_о_к_а, лично принадлежащая перу _г_о_с_у_д_а_р_с_т_в_е_н_н_о_г_о_ _п_р_е_с_т_у_п_н_и_к_а. Вот его слова. Что касается до меня, то я нахожу возможным напечатать статью с исключением в 5 форме выписки из Герцена и с исключением окончания, где упоминается о Герцене, как о политическом деятеле. Это прискорбно, но необходимо. При соблюдении мною указанного -- книжку нельзя будет арестовать, потому что отдача под суд немыслима, а если Ш потребует предостережения, то это докажет только справедливость поговорки: "Ндраву моему не препятствуй". Напрасно называете Вы предыдущие мои письма _с_т_р_о_г_и_м_и_ _в_ы_г_о_в_о_р_а_м_и. Это не что иное, как _в_о_р_ч_а_н_и_е_ старика, сетующего на людскую несправедливость. -- Я жалуюсь на отношение -- несправедливое по моему мнению всей вообще журналистики ко мне, -- но Вам лично, т. е. редак "От Записок", продолжателю покойного "Современника", и поступать иначе нельзя. Это я сознаю. Если Вы решаетесь печатать "Светские люди", не ознакомившись с повестью основательно, пусть будет так. По крайнему моему убеждению, повесть эта не может повредить "От Зап". Но не признаете ли Вы полезным объяснить, по какому случаю печатаете в Вашем журнале повесть, трактующую о действиях _б_о_м_о_н_д_а_ нашего. Я по этому случаю набросал несколько мыслей, которые предоставляю на Ваше благоусмотрение. Дружески пожимаю Вам руку 1 с

Приложение к письму 31

В последнее время повести и романы из быта высшего сословия вышли у нас из моды. Причиною тому отчасти бесцветность той среды, которую величают великосветским обществом, и, главное, распространение образованности и просвещения в средних слоях нашего общества. Число писателей, принадлежащих к средним слоям, увеличиваясь с каждым годом более и более, окончательно взяло перевес, итак как для изображения описываемой среды необходимо близкое с ней знакомство, то большая часть появляющихся ныне беллетристических произведений благоразумно обходят описания высшего круга нашего общества. Мы недоумевали, печатать ли предлагаемую повесть "Светские люди". Появление ее в "Отечественных Записках" не принято ли будет за анахронизм? Но вдумавшись в содержание повести, мы решились ее напечатать и по следующим соображениям. Во-первых, молодой автор этой повести, очевидно, коротко знаком с нравами, с обычаями, с приемами, с языком и обстановкой описываемого им кружка, что составляет уже неотъемлемое достоинство для беллетристического произведения. Во-вторых, он относится объективно и без малейшего пристрастия к "светским людям", выведенным им в рассказе, и, в-третьих, он сочувственно и сознательно относится в повести к эпизодическим личностям из простонародья и к средним классам. Следовательно, предлагаемая повесть не имеет той узкой односторонности, которою отличались прежние рассказы бытописателей нашего бомонда, и выказывает между прочим ex professio попытки этого кружка осмыслить жизнь и придать ей более серьезное значение в виду совершающегося поступательного движения русской мысли. Перед тем как напечатать повесть "Светские люди", Некрасов прочитал ее в гранках и вычеркнул кое-какие места. Это вызвало следующие возражения со стороны Феофила Толстого: Ссориться я с Вами не хочу, да и Вам, кажется, не следовало бы ссориться со мной. -- Уступить я вынужден обстоятельствам, но остаюсь при своем мнении и не вижу тех ужасов, которые Вы усматриваете в бракуемой Вами сцене. По крайней мере, сделайте связь как следует. Вы исключили болтовню или балагурство ямщиков и оставили следующую фразу: "Обдумывая слова ямщика, Колосович" и пр. Потом вдруг речь идет ни с того ни с сего (после черты): "Теплицы Громова", тогда как ни читатель, ни Колосович не знают, что катанье назначено в этих теплицах. Я, конечно, доверяю Вашему вкусу в поэтических произведениях, но доверяю также и собственному своему _ч_у_т_ь_ю, так к исписал сотни стр прозы и перечитал в подлиннике всю Фран, Английскую, Немецк и Итальянскую беллетристику. Повторяю -- делайте что угодно. P. S. Ничего еще не знаю насчет нашего дела, но отрешение мое от наблюдения уже послал. Постскриптум к этому письму означает, что, во избежание дальнейших кривотолков, связанных с разоблачениями Трубникова, Феофил Толстой (быть может, по совету Некрасова) обратился к начальнику цензурного ведомства с просьбой освободить его от официального наблюдения за "Отеч. Зап.". Конечно, это заявление было чистейшей формальностью. Никто не помешал бы Феофилу Толстому продолжать свою тайную службу в качестве домашнего цензора того же журнала. Но дело обернулось куда хуже. Началось с того, что 11 октября 1871 г. в Министерстве внутренних дел было получено секретное письмо шефа жандармов и начальника Третьего отделения Н. В. Мезенцова о восьмой (то есть августовской) книге "Отеч. Зап.", где была напечатана статья эмигранта Варфоломея Зайцева "Очерки французской журналистики", восхваляющая "известных французских деятелей Демулена, Робеспьера и Дантона, а также Французскую резолюцию 1789 г." 74 . Узнав об этом секретном письме (по всей вероятности, от В. М. Лазаревского), Некрасов обратился за помощью к Феофилу Толстому, причем, видимо, подсказал ему и те аргументы, которые он мог бы привести в защиту "злонамеренной" статьи. Толстой выполнил инструкции Некрасова. Я написал М 75 подробное обстоятельное письмо, в котором изложены все обстоятельства почти в том же смысле, как они изложены Вами, даже присоединил к моему письму _В_а_ш_е_ _п_и_с_ь_м_о, объяснив, что секретов в нашем Ведомстве быть не может, так как всякое слово и каждая мысль, выражаемые _п_о_ _д_е_л_а_м_ _п_е_ч_а_т_и, затрагивают интересы _и_н_т_е_л_л_и_г_е_н_ц_и_и_ всей России. Примером _н_е_с_е_к_р_е_т_н_о_с_т_и_ я указал на то, что газеты разгласили уже о запрещении пьесы Дюма. В заключение я прошу _к_а_к_ _о_с_о_б_у_ю_ _д_л_я_ _м_е_н_я_ _м_и_л_о_с_т_ь_ отменить постановление большинства. Ответа еще не имею. Что же касается до корректуры, то я вовсе с Вами не согласен. Фальши тут нет никакой, да если бы и была, то беда не велика, и мало ли фальши, гораздо крупнейшей, появлялось в беллетристических произведениях, помещаемых на страницах "О Записок". Колосович в этой сцене вовсе не смешон, -- а это, напротив, глубокая психологическая черта. -- Неужели Вы не знаете, что от всепоглощающей назойливой мысли человек может как бы одуреть и что в таком случае иногда решается расспрашивать об интересующем его предмете не только умного ямщика, но даже малого ребенка. Плохие Вы психологи, господа -- как подумаешь! Впрочем, что бы Вы ни сокращали -- ничем Вы не обезоружите неприязни и недоброжелательства тех людей, которые видят в литературе лишь Дарвиновский вопрос борьбы за существование. Вследствие этого я напоминаю Вам, что Вы обязались честным словом и подпиской ничего не исключать без моего на то согласия и настоятельно прошу прислать мне корректуру всей второй части. -- То, что будет подлежать выключке, я отмечу чернилами. Не взыщите -- я прошу Вас настоятельно, потому что и в первой части наделаны некоторые промахи противу психологии и эстетического чувства. Во второй половине этого письма речь снова идет о повести "Светские люди". Алексей Колосович, главный герой этой повести, влюблен в благородную красивую девушку и хочет жениться на ней, но из-за козней своей бывшей любовницы гибнет от скоротечной чахотки. Повесть печаталась в октябрьской и ноябрьской книгах "Отеч. Зап.". Подписана она была псевдонимом: А. Чернолесов, за которым укрылся упомянутый выше "протеже" Ф. Толстого, молодой аристократ Бутенев (возможно, сын известного дипломата А. П. Бутенева). Характерно, что, видимо, в угоду направлению "Отеч. Зап." Колосович изображен небогатым помещиком, "сочувствующим" идеалам 60-х годов. Он увлекается делом народного образования и борется за демократический, независимый суд. Вместе с тем, вся повесть написана в бульварно-романтическом духе: "Глаза ее сверкнули, ноздри раздулись и по лицу разлилось выражение ядовитой радости и злорадного торжества. Она впилась своим взглядом в Колосовича. Она пожирала его глазами, она обдавала его с ног до головы леденящею струею смертельной ненависти". Стиль этот казался особенно диким в "Отеч. Зап." на фоне реалистических повестей и рассказов Салтыкова-Щедрина, Глеба Успенского, Решетникова. Не трудно представить себе, с какой неохотой печатала редакция журнала эту "принудительную" повесть. Впрочем, зависимость "Отеч. Зап." от Феофила Толстого уже приходила к концу. Можно было не сомневаться, что после разоблачений Трубникова Министерство внутренних дел воспользуется первым предлогом, чтобы избавиться от скомпрометированного чиновника. Предлог этот очень скоро нашелся. В той же октябрьской книге "Отеч. Зап.", где печатались "Светские люди" Чернолесова (Бутенева), появилась известная сатира Некрасова "Недавнее время". В сатире были следующие "дерзкие" строки: Впрочем, быть генерал-адъютантом, Украшенья носить на груди -- С меньшим знанием, с меньшим талантом Можно... светел твой путь впереди! Этими строками был весьма уязвлен тогдашний министр внутренних дел А. Е. Тимашев, ибо он состоял генерал-адъютантом, и вся его грудь была испещрена "украшениями". На свою беду Ф. Толстой принялся слишком рьяно защищать это стихотворение в Совете, не соображая, что тем самым наносит кровную обиду министру. В своей обширной речи он указал, между прочий, что слово генерал-адъютант вставлено сюда "для стиха" и "для соблюдения местного колорита" > и что в политическом отношении сатира Некрасова является "совершенно невинной" !>. Это явно инспирированное выступление Феофила Толстого, так сказать, переполнило чашу. 24 октября 1871 г. министр внутренних дел написал на тех самых листах, на которых было изложено мнение "члена Совета Толстого" о "Недавнем времени" Некрасова: "Прошу г. заведующего Главным управлением по делам печати объяснить господам членам Совета о совершенном неудобстве того способа наблюдения, которому были подвергаемы "Отеч. Зап.", редакция которых, как мне известно, считает себя вполне огражденной от законной ответственности, так как статьи, ею помещенные, были предварительно одобрены членом Совета" 76 . После такой резолюции Феофилу Толстому оставалось одно -- подать в отставку, после чего из влиятельного чиновника цензурного ведомства он сразу превратился в мелкую литературную сошку, лишенную каких бы то ни было перспектив и надежд. Ниже мы приводим письмо, в котором он извещает Некрасова о своем увольнении.

Милостивый государь
Николай Алексеевич!

Позвольте поблагодарить Вас за лестное Ваше ко мне внимание. -- Ноябрьский No "О З" вышел несколько дней тому назад, а нумера этого я еще не получил и, вероятно, не получу. Позвольте припомнить при этом, что, во 1-х, Вы обещали 30 оттисков известной Вам повести, которые давно, вероятно, готовы, но оттисков этих я еще не получил. Во 2-х, Вы говорили мне, что сохранили _р_у_к_о_п_и_с_ь, которую просил бы Вас возвратить. Наконец, судя по оттискам прежде пересланным, следует автору повести около 120 р, если не ошибаюсь, которые справедливо было бы ему выдать. От службы по Г У я уволен, о чем не сожалею, так как я не мог быть при настоящих обстоятельствах полезен русскому слову. Но глубоко сожалею о том горестном невнимании, которое оказывают мне те, для которых я наиболее трудился. Примите уверения в сов почтении и преданности 20 н На обороте последнего листа карандашом, рукою Некрасова, сделана следующая запись: На Виш ст купцу Медведеву пер Николаю Афанасьеву Вскоре после того, как цензурное ведомство уволило Феофила Толстого в отставку, редакция газеты "Голос", где он очень усердно сотрудничал, сообщила ему, что отныне не нуждается в его фельетонах и что вообще весь музыкально-театральный отдел передается в ведение другого лица. Этим она подчеркнула, что печатала его статьи поневоле. Освободился от него и Некрасов. Последняя статья Феофила Толстого о музыке появилась в декабрьской книге "Отеч. Зап." (в сильно исправленном виде), и с той поры сотрудничество в этом журнале стало для него недоступно. Такова обычная судьба человека, ведущего двойную игру. Чуть только его обличат как двурушника, оба лагеря изгоняют его -- и тот, которому он изменял, и тот, которому он тайно служил. Это в порядке вещей, но характерно, что Ф. Толстой, продолжая настаивать на своем бескорыстии, изобразил себя невинною жертвою людской неблагодарности и злобы. Не желая признать, что печатание его статей в "Отеч. Зап." было замаскированной взяткой, он обратился к Некрасову с новым письмом. Я писал Вам, многоуважаемый Николай Алексеевич, что я не могу приняться за составление статьи для следующего No "Овенных З", не повидавшись с Вами или с г. Салтыковым. Необходимо знать, что же, наконец, от меня требуется. То, что исключено в последней моей статье, не имеет и тени полемического характера; тут заявлен только факт общеизвестный в нашем музыкальном мире и который _и_г_н_о_р_и_р_о_в_а_т_ь_ пишущему о музыкальных наших делах невозможно. Тот же г. Салтыков пропустил в июне 1870 года статью чисто полемическую, в которой я изобличил непрошенное вмешательство Стасова в наши дела. По какой же причине ныне переиначена моя мысль -- это не спросясь и после просмотренной и подписанной мною корректуры? Насильно мил не будешь -- след, если мои статьи Вам не по душе, то навязывать их не стану; но согласитесь, что при известных Вам обстоятельствах -- это более, чем прискорбно. Решайте как угодно, но для меня _в_р_е_м_я_ _д_о_р_о_г_о, -- и я прошу Вас объявить мне положительным образом: желаете ли Вы или нет моего сотрудничества на прежних основаниях, т. е. с непременным условием не изменять в моих статьях то, что _н_е_ _п_р_е_д_о_с_у_д_и_т_е_л_ь_н_о_ в цензурном отношении. Таковых уклонений у меня и быть не может. А. А. Краевский также желает спустить меня, по-видимому. Что ж. Я так и ожидал. Лимон выжимают, а корку бросают. Все это совершенно в духе нашего времени, но дело в том, что мне литературный труд необходим теперь и если ни Вам, ни "Голосу" я не пригоден, то мне нужно поскорее искать, где приютиться. Примите уверения в соверш почтении и прности. 22 д 1871 г. На это письмо Некрасов ничего не ответил. Через несколько дней Ф. Толстой горько жаловался Краевскому: "Некрасов не обратил ни малейшего внимания на покорнейшую мою просьбу уведомить меня, что от меня требуется? Что мне дозволяется и что запрещается? Покорнейшая моя просьба была передана барином на обсуждение г. Салтыкова, и великий Щедрин, в воздаяние трудов, понесенных мною при злосчастном моем _н_а_б_л_ю_д_е_н_и_и_ за желчными его измышлениями, которые я выносил, можно сказать, на своих плечах, -- оставил просьбу мою без ответа. Он достиг своей цели, потому что, не получая ответа и не удостоившись свидания ни с ним, ни с Щедриным, я должен считать себя отставленным от сотрудничества". Обе отставки совпали, как причина и следствие. Только притворяясь бесконечно наивным, этот давний соратник Булгарина, враг Чернышевского, хулитель Решетникова и Глеба Успенского мог изображать дело так, будто он и вправду не догадывается, по какой единственной причине ему давали "приют" в журнале Щедрина и Некрасова... Публикуемые письма по-новому освещают для нас кое-какие особенности той сложной и гибкой тактики, при помощи которой Некрасов проводил в подцензурную прессу идеи своей революционно-демократической "партии" и долгие годы сохранял ее печатные органы. С необычайной полнотой и наглядностью они открывают нам в образе Феофила Толстого, каковы были те представители цензурного ведомства, с которыми Некрасову приходилось поневоле общаться в интересах своего великого дела.

Примечания

1 "Русские достопамятные люди. Заметки и воспоминания по поводу труда Я. Н. Бантыш-Каменского "Словарь достопамятных людей". (Из собрания С. Д. Полторацкого)". -- "Русская Старина", 1892, VII, 30. 2 Письмо А. С. Шереметевой к родителям. -- "Архив села Михайловского", II, вып. 1, 39. 3 Письмо А. Я. Булгакова к дочери -- кн. О. А. Долгорукой от 25 сентября 1833 г.-- "Русский Архив", 1906, II, 76--77. 4 Ф. Толстой. По поводу записок М. И. Глинки. -- "Русская Старина", 1871, IV--VI, 421--456. 5 М. Глинка. Записки. М.--Л., 1930, 80 и 89. 6 "Знакомые". Альбом М. И. Семевского. СПб., 1888, 29 и 103. 7 Письмо А. Я. Булгакова к брату от 25 октября 1833 г. -- "Русский Архив", 1892, I, 608--609. -- Отец Феофила Толстого, М. Ф. Толстой, был женат на дочери Кутузова. -- А. Ф. Львов. Записки. -- "Русский Архив", 1884, III, 87. 8 А. Серов. Несколько слов о брошюре Ростислава: "Подробный разбор оперы М. И. Глинки "Жизнь за царя"". -- "Москвитянин", 1854, XXIII, 139--146. 9 В. Стасов. Собр. соч. СПб., 1894, I, 799--800. 10 Там же. 11 Письмо В. В. Стасова к М. А. Балакиреву от 12 декабря 1868 г. "Переписка М. А. Балакирева со Стасовым". М.--Л. 1925, 260. 12 Письмо М. П. Мусоргского к М. А. Балакиреву от 26 января 1867 г. -- Мусоргский. Письма и документы. М.--Л., 1932, 539--540. 13 Письмо А. П. Бородина к Е. С. Бородиной от 5 октября 1873 г. -- Бородин. Письма, М., 1936, II, 50--51. 14 П. Усов. Из моих воспоминаний. -- "Исторический Вестник", 1882, I, 121--123. 15 А. Серов. Парижские Феофилычи. -- "Театральный и Музыкальный Вестник", 1860, IX. 16 Б. Папковский и С. Макашин. Некрасов и литературная политика самодержавия. -- "Литературное Наследство", 49--50, М., 1946, 480. 17 Н. Лесков. Геральдический туман. Заметки о родовых прозвищах. -- "Исторический Вестник", 1886, VI, 600 (примеч.). 18 Письмо В. В. Стасова к Е. Н. Пургольд. "Русская Мысль", 1910, VI, 176.-- Текст "Райка" напечатан в книге: Мусоргский. Письма и документы. М.--Л., 1932, 164--165. См. также Н. Финдейзен, "Stabat Mater" A. H. Серова. -- "Русская Старина", 1893, IV, 82. 19 Письмо М. И. Глинки к К. А. Булгакову от 23 июля 1855 г. -- М. Глинка. Записки. СПб., 1883, 357. 20 "Записки гр. М. Д. Бутурлина". -- "Русский Архив", 1897, III, 526. 21 Письмо И. А. Гончарова к А. Н. Цертелеву от 16 сентября 1885 г. -- И. А. Гончаров. Литературно-критические статьи и письма. Л., 1938, 332. 22 "Русская Старина", 1887, VII, 144--145. 23 Письмо А. К. Толстого к М. М. Стасюлевичу от 28 октября 1868 г. -- "Стасюлевич и его современники", СПб., 1912, II, 316; письмо А. Н. Цертелева к М. М. Стасюлевичу. Там же, 402; А. Кондратьев, Граф А. К. Толстой. Материалы для истории жизни и творчества. СПб., 1912, 67--68 и мн. др. 24 Ф. Т. Коптитель неба. -- "Русский Мир", 1874, No 273. 25 Ростислав. Ночь у гроба в бозе почившего блаженныя и вечныя памяти государя императора Николая I. -- "Северная Пчела", 1855, II (была перепечатана во многих тогдашних газетах). 26 Ростислав. Музыкальные беседы. -- "Северная Пчела", 1854, 19 апреля, No 185. 27 Ростислав. Лжемудрость героев Чернышевского. -- "Северная Пчела", 1863, 27 мая, No 138. "Есть личности, -- говорилось в статье, -- неприкосновенные по их особенному положению" (это был явный намек на то, что Чернышевский арестован). Статья заканчивалась такими словами: "Говорят, что г. Чернышевский получил от редакции "Современника" четыре тысячи за свое образцовое произведение. Цифра почтенная и делающая честь как щедрости, так и разборчивости почтенной редакции. Но вот беда. Не раздобрел бы г. Чернышевский..." 28 См. рукопись в Гос. библиотеке им. Ленина (36/151) "Нигилисты в домашнем быту. Драматические и философические очерки в 3 актах и 10 картинах с эпилогом. Соч. N... N... (Из романа г. Чернышевского "Что делать?")". На последней странице рукописи рукою Н. С. Лескова, против имени N... N... написано: Ф. М. Толстой. "Сценарио это, -- пишет в самом конце Н. С. Лесков, -- сочинено членом Главного правления по делам печати Феофилом Матвеевичем Толстым и им мне подарено для подражания..." 29 H. Щедрин (М. Е. Салтыков). Полное собр. соч., М., 1937, V, 121--132. 30 Ф. Толстой. Коптитель неба. -- "Русский Мир", 1874, No 276. 31 Ростислав. Музыкальные беседы. -- "Северная Пчела", 1854, No 134. 32 А. Серов. Несколько строк о брошюре Ростислава... -- "Москвитянин", 1854, XXIII, 139--146. 33 См., например: Ф. Толстой. Воспоминания по поводу "Записок М. И. Глинки". -- "Русская Старина", 1871, IV--VI, 421--456. 34 Письмо Ф. М. Толстого к А. В. Дружинину от 6 января 1863 г. -- "Письма к А. В. Дружинину". Изд. Гос. литературного музея. М., 1948, 313--314. 35 К. Путилов (Писарев). Образованная толпа. -- "Дело", 1867, III и IV (Собр. соч. Д. И. Писарева. СПб., 1894, VI). 3 6 В. Фигнер. Запечатленный труд. М., 1929, I, 42. 37 Ф. Т. Коптитель неба. -- "Русский Мир", 1874, No 276. 38 В. Евгеньев-Максимов. Д. И. Писарев и охранители. -- "Голос Минувшего", 1919, I--IV, 145--146. 39 То есть обыск, так как в 1866 г.. M. H. Муравьев стал привлекать к этой жандармской работе гвардейских офицеров. 40 "Суд" (1867). 41 Б. Папковский и С. Макашин. Ук. соч., 476. 42 В. Зотов. Петербург в сороковых годах. -- "Исторический Вестник", 1890, IV, 97--98. 43 Некрасов V, 246. -- Слова Феофила Толстого, действительно, оказались "болтовней": "Записки охотника" были разрешены лишь в 1859 г. 44 См., например, заметку: С. П. "Новая драма на московской сцене". -- "Наше Время", 1862, 30 ноября, No 259. 4 5 Н. Турин. Московские письма. I. -- "Совр.", 1863, I--II, 163--176. 46 Комментатор сочинений Н. Щедрина ошибочно указывает в данном случае на повесть "Капитан Тольди", напечатанную в "Современнике" в 1851 г. (Н. Щедрин. Полное собр. соч. M., 1937, V, 451). "Капитан Тольди" -- неоригинальная повесть, а перевод с французского. 47 В. Евгеньев-Максимов. Последние годы "Современника". Л., 1929, 164--166. 48 С. В. Звонарев был в то время служащим Некрасова. В 1864 и в 1869 гг. Некрасов издавал свои "Стихотворения" под фирмой "книгопродавца С. В. Звонарева". Книжный магазин Звонарева находился при конторе "Современника". 49 Некрасов, V, 439. 50 Б. Папковский и С. Maкашин. Ук. соч., 479. 51 H. Щедрин. Полное собр. соч., М. 1937, VIII, 383. 52 Глеб Успенский, Остановка. Рассказ проезжего. -- "Отеч. Зап.", 1868, VII, 63--92. 53 То же выражение встречается в первой редакции очерка "Легковесные": "Мысль цепенеет при виде крашеных гробов, громко величающих себя столпами мира" (См. Н. Щедрин. Полное собр. соч., Л., 1935, VII, 503). 54 Цитируем по книге: В. Евгеньев-Максимов. В тисках реакции. М.--Л., 1926, 30--32 (донесение Ф. Толстого опубликовано здесь в извлечениях). Пользуемся случаем указать на ошибочность комментария Н. В. Яковлева к одному из писем Щедрина к Некрасову от 21 марта 1868 г. (Н. Щедрин, Полное собр. соч. М.--Л. 1937, XVIII, 428). Предположение комментатора о том, что очерк "Легковесные" подвергся предварительному просмотру Ф. М. Толстого, опровергается публикуемым нами письмом этого последнего к Некрасову. 55 Ср. текст "Старой помпадурши" в "Отеч. Зап." (1868, XI) с текстом Полного собр. соч. Н. Щедрина (Л., 1934, IX). 56 "Отеч. Зап.", 1868, XII, 343. 57 В статье Ф. Толстого о петербургских театрах среди многих других заметок находился краткий отчет о новой опере Э. Направника "Нижегородцы". 58 "В 1867 г., находясь в Париже, вел. кн. Елена Павловна пригласила Берлиоза для шести концертов Русского музыкального общества в Петербурге, предложив ему гонорар в 15 000 франков, обеспечивая, кроме того, все его расходы по поездке и пребыванию в столице. Концерты состоялись в сезон 1867--68 гг.". -- "Вестник Европы", 1881, X, 536--537. 59 Речь идет о смерти А. С. Даргомыжского, последовавшей 5 января 1869 г. 60 Б. Папковский и С. Макашин. Ук. соч., 482. 61 Там же, 483. 62 "Отеч. Зап.", 1869, I, III, VI. 63 "Отеч. Зап.", 1870, II, 371. 64 Там же. 65 Б. Папковский и С. Макашин. Ук. соч., 462. 66 "Андреем Первозванным", здесь и ниже, автор письма называет А. А. Краевского. 67 Письмо это было опубликовано с неверною датою: "29 июля" (без года) в "Архиве села Карабихи" (М., 1916, 210--211). Та же неверная дата указана в сборнике "Рукописи Н. А. Некрасова", изданном Всесоюзной библиотекой им. В. И. Ленина (М. 1939, 63). Между тем известно, что заседания Совета Главного управления по делам печати происходили по вторникам, а так как письмо Феофила Толстого написано в день одного из таких заседаний, мы читаем неразборчиво подписанную цифру под этим письмом не как девятку, а как семерку (ибо ближайший вторник был именно 27 июля). 68 "Биржевые Ведомости", 1871, 16 июля, No 192. 69 "Биржевые Ведомости", 1871, 18 июля, No 194. 70 "Биржевые Ведомости", 1871, 19 июля, No 195. 71 "Многострадальные", которым Ф. М. Толстой противопоставил повесть "Светские люди", -- так были озаглавлены очерки Никитина из быта кантонистов, печатавшиеся в "Отеч. Зап.", 1871, VIII, IX и X. В очерках изображены зверские насилия, которым подвергались кантонисты в военных казармах. 72 Б. Папковский и С. Макашин. Ук. соч., 480. 73 "Голос", 1871, 12 июля, No 197 ("Листок"), а также No 199 от 20 июля того же года. 74 Н. Ашукин. Летопись жизни и творчества Н. А. Некрасова. М.--Л., 1935, 393. 75 Министру внутренних дел -- Александру Егоровичу Тимашеву. 76 Автограф этой резолюции А. Е. Тимашева см.: "Литературное Наследство", 49--50. М., 1946, 473.