Сказания и повести о смутном времени платонов. Сказание о смутном времени

Дьяк, автор известного "Временника" о событиях Смутного времени. По ошибочному предположению П. М. Строева, его долгое время считали дьяком новгородского митрополита, но проф. С. Ф. Платонов на основании новых изысканий устанавливает,… …

Хронограф Русский - – хронографический свод, излагающий всемирную и русскую историю и известный в нескольких редакциях, создававшихся на протяжении XVI–XVII вв. Автор первого фундаментального исследования X. Р. А. Н. Попов считал, что первая (древнейшая) его… …

Платонов Сергей Федорович - Платонов (Сергей Федорович) историк. Родился в 1860 г.; по окончании курса на историко филологическом факультете Санкт Петербургского университета, читал русскую историю на высших женских курсах в Санкт Петербурге, потом преподавал историю в… … Биографический словарь

Новый летописец - («Книга глаголемая Новый летописец») памятник позднего русского летописания, который охватывает события со времени окончания царствования Ивана IV до 1630 г. Является важным источником по истории Смутного времени. В произведении ярко… … Википедия

Авраамий Палицын - Авраамий Палицын, в миру Аверкий Иванович, известный деятель Смутного времени. Родился в середине XVI века, по семейным преданиям в селе Протасьеве (близ Ростова), в дворянской семье; умер иноком в Соловецком монастыре 13 сентября 1626 года.… … Биографический словарь

Хворостинин, Иван Андреевич - Иван Андреевич Хворостинин (ум. 28 февраля 1625 г. Сергиев посад) русский государственный и политический деятель, писатель. Считается первым российским западником.[кем?] … Википедия

Димитрий Иоаннович, сын Иоанна Грозного - святой царевич мученик, сын Иоанна Васильевича Грозного и пятой жены его, Марии Феодоровны. Летом 1580 года царь Иоанн Васильевич отпраздновал пятую свою свадьбу. Женился государь без церковного разрешения, но свадьбу правил по старине; во отцово … Большая биографическая энциклопедия

Шаховской, князь Семен Иванович - (по прозванию Харя) духовный писатель первой половины XVII столетия, замечательный по обилию и разнообразию своих сочинений. Профессор Платонов, подробно и тщательно изучивший сочинения кн. Шаховского, говорит, что он отличался большой… … Большая биографическая энциклопедия

Житие Сергия Радонежского - – памятник агиографии, посвященный известному церковному и общественно политическому деятелю Руси второй половины XIV в. Сергию Радонежскому (в миру – Варфоломею Кирилловичу; род. около 1321/1322 г. – умер 25 сентября 1391/1392 г.), создателю и… … Словарь книжников и книжности Древней Руси

Иов, патриарх - Иов (в миру Иван) (ум. 19 VI 1607 г.) – патриарх, автор «Повести о житии царя Феодора Иоанновича», посланий, грамот и речей. Родился в посадской семье г. Старица. Обучался грамоте в Старицком Успенском монастыре. Здесь же, от своего учителя,… … Словарь книжников и книжности Древней Руси

Болтин Баим Федорович (Сидор Федорович) - Болтин Баим (Сидор) Федорович, служилый человек XVII века, арзамасский помещик, из провинциального дворянского рода Болтиных. Разрядные заметки о его службах на военном, дипломатическом и административном поприщах, имеющие характер хроники… … Биографический словарь

Литература периода Смуты, с одной стороны, привнесла новые черты в русский литературный процесс и таким образом вполне органично встраивается в начало "переходного" XVII столетия, а с другой стороны – вполне продолжает целым рядом черт существовавшую ранее традицию. Как мы увидим дальше, такими сложными и двойственными были практически все литературные произведения первой половины XVII столетия. Процесс жанровой трансформации древнерусской литературы начинался не извне и не столько был связан с западным влиянием, сколько оказался первоначально исподволь спровоцированным внутренними закономерностями литературного развития.

К новым чертам литературы Смутного времени следует, несомненно, отнести появление виршеписания. Это предшествующие силлабике вирши, в которых пока еще нет упорядоченности ни в количестве слогов, ни в количестве ударений в строке. О том, что это все-таки стихи, можно судить, пожалуй, только по наличию рифмы (практически всегда парной, довольно часто – глагольной). Первоначально такие стихи, получившие название "досиллабических виршей" (от польского wiersz – стих) складывались на Украине. Возможно, один из самых ранних примеров таких стихов – краткие вирши Герасима Смотрицкого, прилагаемые к Острожской Библии, напечатанной Иваном Федоровым в Остроге в 1581 г. Российско-польские контакты в эпоху Смутного времени способствовали чрезвычайно интенсивному проникновению досиллабических виршей из Украины (находившейся в то время под властью Польско-Литовского государства) на Русь. Вирши могли представлять собой самостоятельные произведения, но по большей части входили в состав традиционных прозаических (чаще всего риторических, ораторских или публицистических) произведений.

Д.С. Лихачев отмечал в свое время, что новаторской чертой периода начала XVII столетия следует считать открытие литературой человеческого характера – характера не только общественно значимого, но и обычного человека, рядового, иногда даже заурядного, современника. Еще в XVI в., по мнению исследователя, в исторических произведениях появляются два противостоящих традиции признака: единство точки зрения и единство темы (и то и другое – в отличие от принципов формирования летописных сводов, принципиально писавшихся разными летописцами, продолжавшими труд друг друга). Так появляются тексты, посвященные весьма ограниченному историческому периоду или даже одному лицу.

К традиционным чертам литературы эпохи Смуты следует отнести идейную направленность, тематику, проблематику, жанровые характеристики и большую часть стилистических черт произведений этого времени. Обратимся непосредственно к текстам.

Произведения о Смуте могут быть разделены на две группы. К первой относятся тексты, которые возникли до избрания на престол Михаила Романова. Они представляют собой непосредственный отклик на события. Их основная цель может быть определена как агитационная, в связи с чем сами произведения могут быть включены в группу публицистических. Во вторую группу входят тексты, написанные уже по окончании самого Смутного времени и представляющие собой попытку исторического осмысления происшедшего. И те, и другие апеллируют к древнерусской традиции, но, как правило, к разным ее аспектам.

Осенью 1606 г., когда войска Болотникова подступали к Москве, была сочинена "Повесть о видении некоему мужу духовну", в основу которой положена сюжетная схема видения. Рассказывается о некотором жителе Москвы, который "в тонком сне" увидел, как Богоматерь, Иоанн Предтеча и святые угодники в Успенском соборе Московского Кремля молили Христа пощадить русский православный народ, страдающий от ужасов Смуты. В соответствии с традицией, восходящей к проповедям Серапиона Владимирского, беда Московского государства связывается с тем, что народ закоснел в грехах. Христос, тронутый слезами Богородицы, говорит ей, что необходимым условием прощения русского народа и облегчения его участи является полное и искреннее покаяние. После этого один из святых обращается к сновидцу со словами: "Иди и поведай, угодниче Христов, яже видел еси и слышал". Оставшийся безымянным "муж духовен" рассказал о видении протопопу Благовещенского собора Московского Кремля Терентию, который приказал написать об этом событии повесть и отдал ее патриарху, а также рассказал царю.

Жанр видений был чрезвычайно распространен в это время. Участники видения варьируются: это может быть Богородица, Христос, "пречудная жена" в светлых ризах и с иконой в руках, местные святые покровители (например, устюжанину Григорию Клементьеву являются патроны Устюга Великого Прокопий и Иоанн Устюжские). Точно так же по-разному обозначаются и необходимые для спасения условия: может говориться о необходимости покаяния, поста и молитвы, строительства церкви. В нижегородском предании говорится о том, что в новопостроенной церкви на престоле следует поставить незажженную свечу и положить чистый лист бумаги. Прощение же будет ознаменовано тем, что "свеща возжена будет от огня небесного, и колокола сами воззвонят, а на бумаге будет написано имя, кому владети Российским государством".

Исследователи этой группы произведений неоднократно отмечали присущую им бытовую конкретность. Как и ранее, большую роль играют бытовые детали, с наибольшей вероятностью свидетельствующие о достоверности рассказываемого. Так, в одном из московских видений поименно называются в качестве свидетелей чуда "6 человек сторожей из овошново ряду".

Еще одним популярным в эпоху Смуты жанром были агитационные грамоты и "отписки", соединяющие в себе литературные формы и формы деловой письменности.

Между 1610 и 1612 гг. неизвестным автором была написана "Новая повесть о преславном Российском царстве и великом государстве Московском" - своеобразный публицистический манифест, призванный поднять дух народа, пробудить патриотические чувства и вдохновить на борьбу. В тяжелых условиях, когда многие богатые, знатные и властные люди предали Русь и поддерживают поляков, автор обращается ко "всяких чинов людям, которые еще душ своих от Бога не отвратили, и от православной веры не отступили, и в вере заблуждениям не следуют, а держатся благочестия, и врагам своим не предались, и в богоотступную их веру не совратились, но готовы за православную веру стоять до крови". Православная вера и русская Церковь во главе с патриархом Гермогеном для автора – единственный оплот, мощная и непобедимая сила, которую не в состоянии сломить никакое войско. Р. Пиккио писал об образе патриарха Гермогена в "Новой повести…": "Против Польши с ее заносчивым гуманизмом, Польши, несшей литературу, питаемую латинской традицией и уже оплодотворенную встречей с Возрождением, старая Русь выставляет фигуру верховного священнослужителя, уверенная в том, что его святые слова, лишенные светского блеска, но пылающие библейской страстью, сумеют породить в православном народе незатихающее эхо". "Новую повесть…" Пиккио считал памятником, наиболее полно и целостно донесшим до нас духовное состояние русского общества того времени, имевшего твердое намерение противопоставить католическому Западу крепость своей собственной, самобытной и высоко-духовной литературной традиции.

А.С. Демин, занимавшийся образным строем "Новой повести…", отмечал, что ее автор "был склонен оперировать сдвоенными, противоречащими, взаимодополняющими категориями, объединять контрастные черты в облике персонажей". Таков, например, польский король, который, предвкушая полный и окончательный захват России, одновременно демонстрирует и свою радость, и свою злобность. От злобы король дергался, вскакивал, "кипел удами", напоминал "лютаго и свирепаго и неукротимаго жеребца", который храпит, рвется из уздечки и готов всякого сбросить в "неисходный ров". С другой стороны, неоднократно сообщается о признаках сердечной радости (при использовании традиционной формулы "возрадовася в сердцы своем" и ее синонимических вариантов). В результате, как считает А.С. Демин, "высказывания о "кипящих" движениях злобы и сердечных проявлениях радости при сложении семантически не взаимоуничтожались, а создавали некое единое, "среднее" смысловое целое, переходное между двумя крайностями, в рассказе о короле, который в радости не затихает, но и в злобе не устремляется куда-то, а, в результате, от чувств "кипит" на месте, еле сдерживается".

Такую же двойственность А.С. Демин замечает и у других персонажей "Новой повести", и даже у самого ее автора. Говоря о тех, кто теперь служит польскому королю, автор надеется на еще оставшееся в них тайное желание "с нами же за веру стояти". Говоря о врагах, он уповает на то, что хотя бы кто-то из них "мягок и жалостлив сердцем". Наконец, говоря о себе, он честно признается в том, что сам служил полякам и теперь ими "зело пожалован".

В "Новой повести…" используется рифмованная речь, являющаяся одним из способов характеристики персонажей. Так, один из присягнувших польскому королю бояр, казначей Федор Андронов описывается так: "ни от царских родов, ни от боярских чинов, ни от иных избранных ратных голов; сказывают, что от смердовских рабов. Его же, окаянного и треклятого, по его злому делу не дос-тоит его во имя Стратилата (св. Федора Стратилата, небесного покровителя Фе-дора Андронова), но во имя Пилата назвати, или во имя преподобнаго, - но во имя неподобнаго, или во имя страстотерпца, - но во имя землеедца, или во имя святителя, - но во имя мучителя, и гонителя, и разорителя, и губителя веры христианьския"

В 1612 г. создается "Плач о пленении о конечном разорении превысокого и пресветлейшего Московского государства". Текст писался в то время, когда Минин и Пожарский уже собирали земское ополчение, но Москва еще находилась в руках поляков и никто не мог предсказать исход грядущей тяжелой и кровопролитной борьбы (т.е. до осени 1612 г.). И название памятника, и его стилистика возвращает читателя к древнерусской риторической традиции, к "общим местам" агиографической и проповеднической литературы. Традиционную житийную формулу напоминает риторический вопрос, с которого произведение начинается: "С чего начнем оплакивать, увы! такое падение преславной, ясносияющей, превеликой России? Какой источник наполнит пучину слез рыдания нашего и стонов?" "Плач" представляет собой попытку дать подробное изложение событий последних лет, начиная с появления первого самозванца, "предтечи Антихриста", "сына тьмы", а также приглашение задуматься не только о последствиях, но и о причинах Смуты. И здесь опять же, как и древне-русские проповедники эпохи татаро-монгольского нашествия (например, Серапион Владимирский), автор "Плача…" усматривал причины бедствий, обрушившихся на Русскую землю, не только в мощи, коварстве и вероломстве внешних врагов, но и в повреждении нравов русских людей, забывших Бога и погруженным в многочисленные пороки, уподобившихся жителям древних городов Содома и Гоморры: "Правда в человецех оскуде и воцарися неправда… и обнажися злоба, и покрыхомся лжею".
В 10-е годы XVII в. келарем Троице-Сергиева монастыря Авраамием Палицыным было написано "Сказание" - один из самых известных и популярных памятников литературы Смутного времени. Текст "Сказания" несколько раз перерабатывался в период между 1611 и 1620 гг. и в общей сложности насчитывает 77 глав. В центре повествования – знаменитая осада Троице-Сергиева монастыря, рассказ доведен до Деулинского перемирия 1618 г. Историки довольно высоко ставят этот текст за его скрупулезную фактографичность, филологи обращают внимание на особое чутье Палицына к современным ему новаторским тенденциям в литературе (отмечая, в частности, использование в "Сказании" досиллабических виршей).

Пытаясь вскрыть причины Смуты, Авраамий Палицын говорит о всеобщем падении нравов и подчеркивает социальные противоречия предшествующего периода. Упоминается страшный голод, который случился при Борисе Годунове и в результате которого умерло огромное количество народа: потом выяснилось, что амбары богачей ломились от огромного количества скрываемого от людей хлеба. Богатые не пощадили своих людей, поэтому наши враги не пощадили нас.

Еще одна причина Смуты – это, по мысли Палицына, превращение Борисом Годуновым самодержавия в самовластие. Публицист осуждает царский произвол и связанное с ним слепое повиновение монарху его советников, призванных управлять государством. Впрочем, еще более, чем самовластие царя, Палицына страшит самовластие народа.

Одна из важных для Авраамия Палицына проблем связана с темой власти и отношением к новой царской династии. Для современников Смута означала еще и кризис самодержавия, падение законной династии (той самой, идеологическое обоснование владельческих прав которой было закреплено в многочисленных памятниках XVI столетия). Воплощением этого общественного неблагополучия стало событие, до того времени невиданное – появление на престоле "лжецарей", самозванцев. В результате перед публицистами (и перед Авраамием Палицыным, в частности) вставала необходимость примирить принципы наследственной и избирательной монархии и учесть роль народного волеизъявления при избрании претендентов на царство. Палицын пишет о том, что народное единодушие в вопросе выбора царя – неоспоримое свидетельство богоизбранности именно этого претендента, орудие Божественного промысла. Царь Михаил Романов – государь, "Богом дарованный … прежде рождениа его от Бога избранный и из чрева матерняя помазанный". Ему противопоставлен в "Сказании" Василий Шуйский, который воцарился не по Божьей воле, а лишь по "хотению сердец" и именно поэтому не смог получить всенародного признания.

В "Сказании" Авраамия Палицына отчетливо ощущается биографическая, мемуарная составляющая. Как известно, его деятельность не была полностью безупречна, одно время он служил Лжедмитрию II. И вот теперь он стремится обелить свою репутацию, преувеличить собственную значимость, подробно рассказывая о своей поездке в Ипатьевский монастырь под Костромой за Михаилом Романовым, о своем участии в торжественной встрече нового государя у ворот Троице-Сергиева монастыря, о своей деятельности в процессе заключения Деулинского перемирия и о ряде других событий.

В 1616-1619 гг. дьяк Иван Тимофеев создает "Временник", в котором изображает историю России от Ивана Грозного до Михаила Романова. Автор "Временника" - сторонник наследственной монархии, он видит в престолонаследии в пределах одной фамилии порядок, установленный Богом. С точки зрения этого порядка Иван Тимофеев говорит об Иване Грозном – законном наследнике великих князей Русского государства. Этот принцип прерывается после смерти сына Грозного Федора Иоанновича, оставившего царство "бесчадно и ненаследованно". Так прекратился великий род российских самодержцев, восходящий своими корнями к давним временам. И тогда на престоле появились незаконные правители, которых Тимофеев называет "лжецарями", "рабо-царями", "самовенечниками" и т.д. Наряду с такими правителями выделяются те, кто не самовольно захватил власть, а был избраны земским собором, - таков, например, Борис Годунов. Но в данном случае людское волеизъявление не сопровождалось Божественным признанием, поэтому Годунов на престоле оказался не самодержцем, а беззаконным "самовластцем". От всех этих правителей принципиально отличается Михаил Романов, достойный потомок древнего рода, в акте избрания которого воля народа явилась выражением воли Божией.

Д.С. Лихачев отмечал двойственность характеристик, которые получают в сочинении Тимофеева (как и в ряде других произведений Смутного времени) те или иные деятели русской истории. Рядом с риторически украшенной похвалой Ивану Грозному помещен исполненный страстного осуждения рассказ о его "пламенном гневе". Говоря о Борисе Годунове, автор видит свою обязанность в том, чтобы говорить не только о злых, но и о добрых его делах, дабы никто не имел возможности упрекнуть его в пристрастии или односторонности: "И яже злоба о Борисе извещана бе, должно есть и благодеяний его к мирови не утаити". Добро и зло в человеке не заложены изначально и не даны ему в неизменном виде. На одних людей могут влиять другие: так, на Грозного весьма положительно влияла Анастасия Романова, а после ее смерти его характер меняется вовсе не в лучшую сторону. На Бориса Годунова в свою очередь положительно влиял добрый Федор Иоаннович. Наиболее же радикально изменила Годунова, по мнению Тимофеева, неожиданно полученная им власть, на которую он не имел законного права: "По получении же того величеством абия претворся и нестерпим всяко, всем жесток и тяжек обреется".

Исследователи отмечали, что по роду службы Иван Тимофеев имел доступ к архивам, где хранились важнейшие документы, поэтому его "Временник" описывает важные исторические события, более не зафиксированные ни в одном другом источнике. Но наряду с этим Иван Тимофеев выступает не только как историк, но и как мемуарист, записывающий те события, свидетелем которых он сам был. Так, он рассказывает о народном хождении к Новодевичьему монастырю, когда люди просили Бориса Годунова принять царский венец. Во время этого события некий отрок специально забрался под самое окно кельи царицы Ирины и там громко вопил, умоляя ее благословить брата на царство, а сам Борис лицемерно обмотал шею платком, "показуя разумевати, яко бы удавитися понуждаемаго ради хотяше, аще не престанут молящеи".

Еще один источник, который Иван Тимофеев смело и часто использовал, - это, по наблюдениям Д.С. Лихачева, разнообразные слухи, молва, толки и разговоры, которые создают в повествовании полифоническое звучание, эффект множества точек зрения. С наибольшей силой эта черта проявляется, когда автор говорит о разных версиях истолкования событий, связанных со смертью Ивана Грозного.

Еще один историк Смутного времени – Иван Андреевич Хворостинин, происходивший из рода ярославских князей и в юности близкий к Лжедмитрию I, который пожаловал его кравчим. При Шуйском он был отправлен на покаяние в Иосифо-Волоколамский монастырь, потом возвращен в Москву, в начале 1613 г. уже служил воеводой в Мценске, потом – в Новосили, а в 1618 г. – в Переяславле Рязанском. Царь Михаил наградил его за службу и назначил стольником. Обвинение в государственной измене забылось, но вскоре его сменило другое – в вольномыслии и атеизме. В 1623 г. он был сослан в Кирилло-Белозерский монастырь под надзор "доброго" и "житием крепкого" монаха. Прощение от царя и патриарха Хворостинин получил уже незадолго до смерти, последовавшей в 1625 г.

Желая обелить себя и дать свой взгляд на исторические события начала XVII столетия, Хворостинин, судя по всему незадолго до смерти, написал масштабное произведение "Словеса дней и царей и святителей московских". Как и Авраамий Палицын, Хворостинин уделяет много внимания своей роли в тех или иных событиях: пишет, что он старался обличать суетную гордыню Лжедмитрия и пекся о спасении его души; утверждает, что его ценил и в свое время выделил из других сам патриарх Гермоген и т.д.

Как и Иван Тимофеев, Хворостинин дает сложные, подчас двойственные и контрастные характеристики историческим деятелям той поры. Борис Годунов оказывается одновременно и властолюбивым, и боголюбивым. С одной стороны, он строит храмы, украшает города, укрощает лихоимцев; он "в мудрость житиа мира сего, яко добрый гигант, облечеся и приим славу и честь от царей". С другой стороны, сообщается о том, что он озлобил людей друг на друга, спровоцировал в своих подданных "ненавидение и лесть", восстановил рабов на господ, погубил много благородных людей и вообще "соблазни мир и введе ненависть".

Примерно в это же время создаются две повести, посвященные трагической гибели храброго полководца, особенно проявившего себя в борьбе против Лжедмитрия II, князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского. Князь внезапно скончался после пира у князя Боротынского, а причиной смерти в народе считали яд, который якобы дала ему жена князя Дмитрия Ивановича Шуйского Мария. Об этих событиях идет речь в "Повести о смерти и о погребении князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского". К традиционным чертам "Повести…" относится пристальное внимание автора к генеалогии своего героя (Скопин-Шуйский был царского рода, принадлежал к "единой ветви с обладателем вселенной Августом, кесаре Римским" и в числе прямых предков имел "основоположника единой православной веры христианской, князя киевского и всея Руси Владимира"), упоминание о дьявольском наущении как о силе, побуждающей Марию к преступлению, сочетание элементов плача и славы (в данном случае, правда, с существенным преобладанием первого над второй). Оплакивание героя гиперболизируется: "И те же княгины, мати его и жена, пришедшее же в дом свой, и падше на стол свой ниц, плакахуся горце … слезами своими пол уливая, и слезные быстрины, аки речныя струя, на пол со стола пролияшеся".

А.С. Демин обратил внимание на описание внешности смертельно отравленного Михаила. Когда князь после пира вернулся домой, "очи у него ярко возмутилися, а лице у него страшно кровью знаменуется, а власы у него на главе, стоя, колеблются". По мнению исследователя, проявления смертельной болезни в данном случае "больше похожи на гнев: мутные, горящие глаза; налитое кровью лицо; стоящие дыбом волосы". Михаил отравлен лютым злым зельем – в результате лютость и злоба вливаются в Михаила и проявляются в нем.

Наконец, еще один труд эпохи Смутного времени – "Летописная книга", приписываемая одними учеными князю Ивану Михайловичу Катыреву-Ростовскому, а другими – князю Семену Ивановичу Шаховскому. Само название этого произведения, по мнению исследователей, неоспоримо свидетельствует о значимости для автора древнерусской летописной традиции, на которую он старается опираться, хотя и трансформирует отдельные ее элементы. Труд начинается пространным названием, которое одновременно является "анонсом", изложением содержания текста, который будет излагать историю "царствующего града Москвы" от ее начала, о происхождении великих князей московских, "о пресечении корени царского от Августа царя", о правлении Бориса Годунова и о наступлении на Москву еретика Гришки Отрепьева (Лжедмитрия I). Как и в "Сказании" Авраамия Палицына, в "Летописной книге" прозаическое изложение перемежается досиллабическими виршами.

Общей чертой литературы Смутного времени А.С. Демин считал гиперболизированное изображение чувств. Действительно, авторы того времени не скупятся на краски при описании эмоциональных переживаний. Гнев делает человека безумным, заставляет, подобно собаке, лаять на воздух и кидаться нелепыми словами, будто камнями. Горе не только вызывает речные потоки слез, но и побуждает биться головой о землю, царапать ногтями грудь. Страх вонзается прямо в человеческое сердце. Отмечая, что такое преувеличение чувств в целом не характерно для устного народного творчества, А.С. Демин обращал внимание на аналогию этой гиперболизации в песне об убийстве царевича Димитрия:
Не вихрь крутит по долинушке,
Не седой ковыль к земле клонится.
То идет грозный Божий гнев
За православную Русь.

По мнению А.С. Демина, "распространение новой манеры повествования о чувствах во многом было обусловлено сложившейся тяжелой обстановкой, породившей в стране ощущения неуверенности, недоверчивости и страха… Авторы использовали преувеличения, чтобы разоблачать тайное и раскрывать скрытое… Даже в документах упоминания о преувеличенных проявлениях чувств, например, обильных слезах, считались своеобразным доказательством истинности высказываний".

Исследователи литературы Смутного времени обращали внимание также на весьма заметную разношерстность писательского слоя того времени. Здесь и монах, и приказный дьяк, и князья из рода Рюриковичей, хотя и представляющие второстепенные фамилии. Все это свидетельствует о том, что профессиональных писателей еще не было, писательское сословие еще не сложилось и монополии на писательский труд в это время не было, писателем мог стать каждый желающий, руководствующийся теми или иными побуждениями - рассказать о событиях, свидетелем которых он стал; попытаться вскрыть причины событий и дать им оценку; наконец, обелить себя и представить в выгодном свете свою собственную деятельность.

В. О. Ключевской

Отзыв об исследовании С. Ф. Платонова "Древнерусские сказания и повести о смутном времени XVII в. как исторический источник"

В. О. Ключевской. Сочинения в восьми томах. Том VII. Исследования, рецензии, речи (1866-1890) М., Издательство социально-экономической литературы, 1959 Тему, избранную г-ном Платоновым, можно признать рискованною в некоторых отношениях. Литературные произведения, которые могли служить источниками для истории Смутного времени, не только многочисленны, но и очень разнообразны по своим литературным формам, по месту и времени происхождения, по взглядам их составителей на описываемые события, наконец, по целям и побуждениям, которыми вызывалось их составление. Это разнообразие и обилие материала подвергали исследователя опасности лишить свое исследование надлежащей ценности и полноты, затрудняли подбор и группировку данных, порядок изложения и выбор самых приемов изучения. Автор не скрывал от себя этих затруднений, и они заметно отразились на его труде. Поставив себе задачей "систематический обзор" литературных произведений великорусской письменности XVII в., посвященных изображению и обсуждению событий Смутного времени, автор, однако, сам сознается в предисловии, что ему не удалось выдержать "единообразного приема" ни в общем порядке изложения, ни в исследовании отдельных произведений. Лучшей системой обзора своего материала он считал "систему хронологическую", но отсутствие точных сведений о времени составления многих сказаний о Смуте заставило его отказаться от такого порядка изложения. Он принял более сложное деление своего материала, разбив разбираемые им памятники на три отдела, из коих один образовал произведения, составленные до окончания Смуты, другой -- важнейшие произведения времени царя Михаила, третий -- произведения второстепенные и позднейшие, причем в числе второстепенных разобрана автором одна повесть о убиении царевича Димитрия, составленная, по-видимому, также до окончания Смуты. Притом "автор иногда находил более удобным давать отчет в одном месте о разновременных произведениях в силу их внутренней близости и зависимости одного от другого" 1 . Поэтому обзор произведений, составленных до окончания Смуты, он начал подробным разбором так называемого Иного сказания, состоящего из разновременных частей, и в связи с пятой его частью разобрал служившее ей источником повествование о Смуте хронографа второй редакции, составленного после Смуты. В таком распорядке материала есть одно неудобство: он помешал автору воспользоваться в надлежащей мере именно той особенностью разбираемых им памятников, которая всего более могла придать единство и цельность его труду. Он замечает в предисловии, что среди разбираемых им памятников часто встречаются произведения публицистические и морально-дидактические. Я думаю, что можно сказать даже больше: на всех этих памятниках заметны более или менее явственные следы политической окраски, все они в известной степени тенденциозны. В этом отношении Смута произвела заметный перелом s древнерусской историографии: она вывела древнерусского повествователя о событиях в родной земле из того эпического бесстрастия, в какое старался, хотя и не всегда удачно, замкнуться древнерусский летописец. Это понятно: Смута поставила русских людей в такое непривычное для них состояние, которое против их воли тревожило их чувства и нервы и через них будило мысль. В этом возбуждении можно даже заметить некоторое движение: чувства удивления и тревоги, вызванные первыми симптомами Смуты, потом переходят в политические страсти и, наконец, когда миновала Смута, превращаются в спокойные политические мнения. Итак, пробуждение и развитие политической мысли под влиянием Смуты -- вот вопрос, который составляет центр тяжести избранной автором задачи и разрешение которого могло бы сообщить цельность его исследованию. В разборе некоторых произведений он отмечает, к каким партиям принадлежали, каких политических мнений держались их составители, но благодаря принятому автором распорядку материала эти отметки не складываются в цельную картину. Можно даже заметить у автора наклонность убавлять цену, какую имеет для историка эта публицистическая тенденциозность литературных памятников Смутного времени. Обличительная повесть протопопа Терентия о видении 1606 г. очень любопытна как энергический протест против пороков современного ей русского общества и особенно обнаружившейся в нем падкости к "мерзким обычаям и нравам скверных язык", тем не менее автор отказывает ей в значении исторического источника 2 . Обо всех сказаниях, составленных до окончания Смуты, исследователь замечает, что они "или вовсе не дают фактического материала для историка", или дают сведения, нуждающиеся в строгой критической проверке 3 . Нет исторического источника, который бы не нуждался в критической проверке. Притом, что называть фактическим материалом для историка? Исторические факты не одни происшествия; идеи, взгляды, чувства, впечатления людей известного времени -- те же факты и очень важные, точно так же требующие критического изучения. Значение, какое приобретало в обществе Смутного времени Иное сказание, политическая роль, едва ли не впервые доставшаяся тогда русскому перу, -- это само по себе такой важный факт, который стоило бы усиленно подчеркнуть в исследовании об источниках истории Смутного времени. Повесть Терентия была представлена патриарху, по царскому приказу всенародно читана в московском Успенском соборе и повела к установлению шестидневного поста во всем царстве. Повесть о нижегородском видении 1611 г. ходила по рукам в первом подмосковном ополчении. Сам король Сигизмунд признавал досадную для него силу направленной против него русской патриотической письменности и в 1611 г. и жаловался московским боярам на то, что об нем тогда писали на Руси 4 . Можно заметить и другие пробелы в исследовании г-на Платонова, имеющие некоторую связь с указанным. Если в повествовательной письменности о Смутном времени отразились политические партии и мнения, тогда боровшиеся, методологическое удобство требовало бы, чтобы в критическом обзоре этой письменности было объяснено происхождение этих партий и мнений, равно как и значение их в ходе Смуты. Благодаря тому что это требование оставлено без ответа, исследуемые автором исторические источники являются оторванными от исторической почвы, из которой они вытекли, и его критика не исчерпывает всего материала, какой они ей дают. Приведем один пример. Пресечение московской династии сопровождалось важной переменой в московском государственном строе: наследственная отчина Даниловичей стала превращаться в избирательную монархию. Как относилось русское общество первой половины XVII в. к этой смене государей по божьему изволению государями по многомятежному человеческому хотению, как выразился державный московский публицист XVI в. царь Иван в грамоте, посланной им к королю Стефану Баторию, и тот или другой взгляд на различие и значение обоих этих источников власти входил ли в программы политических партий того времени? Автор не возбуждает вопроса об этом, хотя и из его изложения видно, что в разбираемой им письменности можно кое-что найти для ответа на этот вопрос. Так встречаем в ней следы несочувствия к избирательной власти. Нижегородское видение 161! г. не желает царя, поставленного народом "по своей воле"; рукопись Филарета считает совершенно правильным воцарение князя Василия Шуйского, возведенного на престол московскими приверженцами без совета всей земли, без участия Земского собора 5 . Далее автор замечает в предисловии, что литературный характер произведений о Смуте очень разнообразен. Среди них встречаются повести, или сказания, жития, летописцы, хронографы, видения и один плач. Все это довольно выработанные в древнерусской письменности Литературные формы, различавшиеся выбором предметов, приемами изложения и даже способом понимания изображаемых явлений. Эти особенности необходимо принимать в соображение при критической оценке произведений, облеченных в ту или другую из этих литературных форм, особенно в такую, в которой явления отражались под наибольшим углом преломления. Таковы, например, видения, которых довольно много сохранилось в древнерусской письменности и которые производили особенно сильное впечатление на древнерусского человека. Видение -- обыкновенно резкая обличительная проповедь с таинственной обстановкой, вызванная ожиданием или наступлением общественной беды, призывающая общество к покаянию и очищению, плод встревоженного чувства и набожно возбужденного воображения. Можно было бы ожидать, что автор выскажет свое суждение об этих формах, о том, как надобно критику обращаться с ними, и даже укажет, насколько изменился их стереотипный склад под влиянием новых политических понятий и тенденций, которые проводили в этих формах публицисты XVII в. К сожалению, в книге г-на Платонова не находим ни такого суждения, ни таких указаний, которые были тем нужнее, что в Смутное время и частью под его влиянием произошел глубокий перелом в древнерусской историографии. Известны приемы изложения и миросозерцание древнерусских летописцев и составителей "сказаний". Это миросозерцание и эти приемы и стали заметно изменяться с начала XVII в. Автор отмечает в разбираемых им памятниках любопытные новости. Повествование хронографа второй редакции о Смутном времени -- уже не тот простой погодный перечень отдельных событий, механически сцепленный моралистическими размышлениями, какой обыкновенно встречаем в древнерусских летописных сводах: это ряд очерков и характеристик, в которых повествователь пытается уловить связь и смысл событий, выдающиеся черты и даже скрытые побуждения деятелей. Повествователь вдумывается в естественные причины явлений, не вовлекая в людскую сумятицу таинственных сил, которыми у летописца направляется жизнь людей и народов. Исторический взгляд секуляризуется. Новые приемы и задачи повествования побуждают искать новых литературных форм, изысканных заглавий. Князь Хворостинин пишет повествование о Смуте под заглавием: "Словеса дней и царей", но это повествование -- такой же ряд общих очерков и характеристик, как и повесть хронографа; из него узнаем не столько о лицах и событиях, сколько о том, как повествователь смотрел на лица и события. По мысли новгородского митрополита Исидора, дьяк Тимофеев в начале царствования Михаила составляет Временник; но это далеко не временник старого летописного склада, а скорее историко-политический трактат: составитель его больше размышляет, чем рассказывает о случившемся. Он знает приемы научного изложения и требования исторической объективности и умеет их формулировать; под неуклюжей вычурностью его изложения просвечивают исторические идеи и политические принципы. Все такие проблески политического размышления и исторического прагматизма, рассеянные в сказаниях о Смутном времени, можно было бы соединить в особый цельный очерк, который составил бы главу из истории русской историографии, изображающую один из переломов в ее развитии. Такого очерка, кажется, требовала бы самая задача исследования, посвященного критическому изучению источников нашей истории, и он мог бы повести к возбуждению вопросов, не лишенных научного значения. Укажем на возможность одного из них. Раскрывая причины означенного перелома в развитии русской историографии, исследователь неизбежно остановит свое внимание на том интересе, с каким относились к Смутному времени русские хронографы XVII в. Статьи об этом времени, написанные самими составителями хронографов или другими писателями, занимают видное место в составе русско-исторического отдела этих хронографов. Замечательное исследование Андрея Попова о хронографах русской редакции дало возможность проследить, с какой последовательностью и настойчивостью рос этот отдел в их составе. Первоначально известия, заимствованные из русских источников, являются в этих хронографах робкими прибавками к византийской истории без органической связи с нею. Потом эти известия приводятся в более тесную связь с византийской историей, являются не механическими приставками к ней, а ее составными частями в синхронистическом изложении с византийскими событиями. В хронографах XVII в. русская история делает еще шаг вперед, выступает из установившихся рамок хронографа или, говоря точнее, расширяет их: Со времени падения Византии она разрывает свою связь с судьбами последней и продолжается в одиноком изложении до царствования Михаила Федоровича. Чем далее развивался, все осложняясь, состав русского хронографа, тем более расширялось и это русское продолжение византийской хроники, пока, наконец, в так называемых хронографах особого состава русская история не выделилась в самостоятельный и притом господствующий отдел: в повествовании до падения Царьграда русские известия исчезают, вырываются из изложения византийской истории и переносятся в русское продолжение хронографа, образуя начало особого русско-исторического отдела, который, постепенно расширяясь, закрывает за собою отдел общеисторический. В этом росте русско-исторического отдела хронографов позволительно видеть отражение поворота, какой совершался в миросозерцании русских книжников, работавших над изложением всемирной истории, которую древнерусские люди изучали по хронографам. Что особенно любопытно, в одно время с этим обособлением русско-исторического отдела и в общеисторический отдел, питавшийся до тех пор почти исключительно библейскими и византийскими источниками, с возрастающим обилием вливаются струи из источников западноевропейских, латинских хроник и космографии. Так с двух сторон расширялся кругозор русской исторической мысли. Был ли связан с этим расширением указанный перелом в русской историографии? Мы видели, что статьи о Смутном времени в хронографе второй редакции, составленном вскоре после Смуты, были одним из первых памятников, если не первым из памятников, в которых заметны и новые приемы исторического изложения и новый взгляд на исторические явления. В какой мере были внушены эти приемы и этот взгляд знакомством с новыми историческими источниками и новыми историческими мерами, какие открывали русскому мыслителю XVII в. польская Всемирная хроника и латинская космография? Вот вопрос, изучение которого, кажется, не было бы лишним в исследовании об историографии Смутного времени. Но если г-н Платонов допустил некоторые пробелы в изучении того, что разбираемые им памятники дают для истории русской политической мысли и историографии в XVII в., зато он старался извлечь из них все, что находил в них пригодным для "истории внешних фактов" Смутного времени. Эти памятники так разнообразны и так много их еще не издано, рассеяно по рукописям разных древлехранилищ, что едва ли кто решится упрекнуть автора за неполноту его критического обзора, в которой он сам сознается 6 . Впрочем, он очень заботливо отнесся к рукописному материалу: из приложенного к исследованию перечня видно, что ему пришлось пересмотреть более ста рукописей разных библиотек. В предисловии он перечисляет вопросы, какие он ставил себе при изучении каждого памятника: он старался "определить время его составления и указать личность составителя; выяснить цели, какими руководился составитель, и обстоятельства, при которых он писал; найти источники его сведений и, наконец, характеризовать приблизительную степень общей достоверности или правдоподобности его рассказа" 7 . Такая критическая программа вполне соответствует основной задаче автора указать, что есть в памятнике пригодного для истории внешних фактов, и исследователи Смутного времени, несомненно, будут благодарны г-ну Платонову за его указания, которые помогут им выяснить происхождение и фактическое содержание многих сказаний о том времени, равно как и степень доверия, какого они заслуживают. В разборе большей части памятников, по крайней мере главных, автор обращал особенное внимание на состав их и источники и здесь благодаря критической чуткости и тщательному изучению и сличению текстов и редакций ему удалось добиться новых и надежных выводов. Многие памятники, как, например, Иное сказание и Временник дьяка Тимофеева, еще не были разобраны в нашей литературе с такою обстоятельностью, как это сделал г-н Платонов. Вообще Тщательная разработка критико-библиографических и библиографических подробностей составляет, по нашему мнению, самую сильную сторону исследования г-на Платонова. При чтении в его книге страниц о жизни князей Хворостинина, Катырева-Ростовского и Шаховского внимание невольно останавливается на умении автора мозаически подбирать мелкие данные, рассеянные по разным источникам, и складывать их в цельный очерк, а его привычка точно обозначать источники, из которых он черпает свои сведения, облегчая проверку его выводов, вместе с тем дает возможность видеть, чего стоила ему каждая такая страница: он подобрал в приказных книгах и обозначил в примечании до 60 мест, где упоминается имя князя И. М. Катырева-Ростовского, чтобы на основании этих упоминаний написать в тексте исследования 5 строк о жизни Князя Катырева в 1626--1629 гг. 8 Биографии трех названных писателей XVII в. можно считать ценными вкладами г-на Платонова в биографический словарь русской историографии. Все это при основательном знакомстве автора с чужими трудами по избранному им предмету заставляет признать его исследования плодом неторопливой, обдуманно и отчетливо проведенной работы. Но, внушая доверие к выводам о происхождении, об источниках и составе памятников, исследование г-на Платонова не всегда достаточно убедительно в оценке и характеристике этих памятников как исторических источников. Причина этого в некоторой неопределенности критической мерки, прилагаемой к ним исследователем. Мы уже имели случай заметить, что критика автора недостаточно полно захватывает содержание разбираемых им произведений как источников для истории Смуты. Основывая свою оценку на качестве и количестве "фактического материала", какой дает памятник историку, автор не вводит в состав этого материала политических мнений и тенденций, проводимых в памятнике, считая их только "литературными", а не историческими фактами и, таким образом, смешивая или отождествляя не вполне совпадающие понятия исторического факта и исторического события или происшествия. Трудно согласиться с автором, когда он говорит о келаре Авр. Палицыне и дьяке И. Тимофееве, что оба эти писателя, "не только описывая, но и обсуждая пережитую эпоху, нередко выходили из роли историков и вступали на почву публицистических рассуждений", как будто вдумываться в исторические явления, описывая их,--> значит выходить из роли историка: суждение не тенденция, и попытка уяснить смысл явления себе и другим не пропаганда 9 . Некоторая шаткость точки зрения чувствуется и в других суждениях автора. В связи с пятой частью Иного сказания он подробно разбирает тожественные с нею статьи хронографа второй редакции о событиях 1607--1613 гг. 10 Он очень основательно доказывает мысль, высказанную еще А. Поповым, что эти статьи принадлежат составителю хронографа, следовательно, отсюда перенесены в Иное сказание, а не наоборот. Но он не соглашается с отзывом А. Попова, который признал эти статьи "оригинальным цельным сочинением неизвестного русского автора", т. е. составителя хронографа 1617 г. Он не признает цельности этого сочинения, потому что в нем связные очерки лиц и событий разрываются бессвязными и краткими летописными известиями. Но если даже признать, что эти летописные заметки вставлены в повествование самим составителем его, а не стороннею рукой, то ведь сам г-н Платонов заметил, что эти вставки часты только в начале повествования, идущего с 1534 г., и что, чем более повествователь приближается к своему времени, к началу XVII в., тем менее у него кратких заметок и тем более связен его рассказ. Значит, повествователь, меньше зная о времени, которого не помнил, не умел связно изложить заимствованных сведений. Автор, кажется, смешивает цельность состава, принадлежность сочинения одному перу с литературной стройностью изложения. Он не признает и оригинальности произведения, потому что составитель его "не просто сочинял свои показания, а руководился литературными источниками". Едва ли автор написал здесь то, что хотел сказать: он очень хорошо знает, что быть оригинальным историческим повествователем не значит сочинять показания, не руководствуясь источниками; иначе редкого историка можно признать оригинальным. Таким образом, не видится достаточного повода к полемике с А. Поповым, особенно когда сам автор признает, что на разбираемом повествовании хронографа "лежит весьма заметный отпечаток оригинальности слога и взглядов" 11 . По той же причине читатель едва ли останется вполне доволен разбором Нового летописца в книге автора. Обращаясь к разбору этого памятника, одного из важнейших источников для истории Смутного времени, г-н Платонов замечает, что "до сих пор ничего не сделано", для того чтобы осветить его происхождение. К сожалению, и колеблющиеся соображения автора недостаточно освещают происхождение памятника. Он ставит вопрос: не есть ли Новый летописец свод данных, официально собранных при патриаршем дворе для истории Смуты? Этот вопрос внушен автору догадкой Татищева, что Летописец составлен патриархом Иовом или его келейником, а также свидетельством патриарха Гермогена, что он записывал "в летописцех" некоторые события своего времени. Наблюдения над текстом памятника приводят г-на Платонова к заключению, что Новый летописец отличается "внутренней цельностью" повествования: он весь проникнут единством взгляда на события, что указывает на труд одного автора; в нем нет и следа личных симпатий и антипатий составителя, что указывает на позднее происхождение памятника, когда успели уже свеяться непосредственные впечатления Смуты. Однако из дальнейших наблюдений автора над памятником оказалось, что на одни и те же события и лица Новый летописец смотрит совершенно различно, что об одном и том же лице он в одном месте говорит официально-спокойно, а в другом иначе. Таким образом, в Летописце не оказывается ни единства взгляда, ни личного бесстрастия составителя, не оказывается, следовательно, и внутренней цельности. Автор объясняет это излишнею зависимостью составителя от различных источников, которыми он пользовался, его неумением слить "разнохарактерные части своего свода в цельное литературное произведение".. К этому автор прибавляет еще, что некоторые статьи Нового летописца по своей отделке и законченности "имеют все признаки отдельных сказаний". Казалось бы, все это значит только то, что Новый летописец есть механическая сшивка статей, написанных в разное время разными лицами, или "свод разнохарактерного литературно-исторического материала", как выразился сам автор. Однако через несколько страниц, сводя итоги своих наблюдений, автор отказывается признать Новый летописец летописью, слагавшеюся постепенно, трудом нескольких лиц, и останавливается на том мнении, что "по всем признакам" он был обработан с начала до конца около 1630 г. и притом одним лицом. Сам автор считает нужным сознаться, что приведенные им данные "не решают категорически вопроса о происхождении памятника" 12 . Он не мог решить этого вопроса, ограничившись данными одного списка Летописца, на котором он преимущественно основал свои соображения в уверенности, что этот изданный список "счастливо" воспроизвел первоначальный текст памятника |3 . Трудно оправдать такую уверенность в издании, как известно, очень неисправном, и еще труднее винить автора за то, что он не принял на себя действительно "громадного труда" сличения всех многочисленных списков этого памятника, сохранившихся в наших древлехранилищах. Но пожалеть об этом можно. Списки Летописца отличаются значительными вариантами в тексте и составе памятника. Три печатные издания имеют различные начала и концы. Из трех списков, случайно попавшихся нам в руки, один сходен с печатным Никоновским, другой начинается летописным рассказом о разгроме Новгорода в 1570 г., а третий -- перечнем бояр, "кто из оных были изменники" с 1534 г. Может быть, изучение списков памятника помогло бы уяснить его происхождение, нашлось же в списках краткой редакции Повести 1606 г. указание на время составления этого сказания. Наконец, едва ли можно признать прочно установленным принятый автором взгляд на повествование о Смуте, внесенное в состав известного Столяровского списка хронографа. Автор соглашается с г-ном Маркевичем, который считает это повествование довольно полною разрядного книгою частного происхождения, поэтому г-н Платонов думает, что этот памятник до сих пор зачислялся в ряды литературных произведений лишь "по недоразумению" 14 . Итак, это памятник нелитературный и неофициальный. Можно опасаться, есть ли достаточно оснований для такого приговора. Правда, в рассматриваемом повествовании часто встречаем известия, облеченные в форму разрядной записи или росписи. Но известно, как много в московских летописях XV и XVI вв. подробных выписок из разрядных книг, что не мешает им оставаться летописями и даже литературными произведениями. С другой стороны, известия летописного склада иногда вносились в разрядные книги для связи и в пояснение военно-походных или придворно-церемониальных росписей. Но надобно отличать разрядную книгу с летописными вставками от летописи с разрядными вставками. Оба свода сохраняли свои типические особенности в композиции и приемах изложения и имели особые цели. Если среди разрядных росписей помещались известия, не имеющие к ним прямого отношения, обнаруживающие намерение составителя изобразить общий ход дел, значит, имелось в виду составить не канцелярскую книгу для деловых служебных справок, а историческую, литературную повесть для назидания любознательного читателя. Таких известий очень много в рассматриваемом повествовании, и из них даже без разрядных выписок составилась бы довольно обстоятельная и любопытная повесть, по крайней мере до воцарения Михаила. Что касается до отсутствия риторики и "всякой попытки к построению стройного литературного изложения" у неизвестного повествователя, то не видно, почему его изложение кажется автору в литературном отношении ниже, например, летописи по Воскресенскому списку или ниже Нового летописца, с которым, заметим кстати, у него были и общие источники: как Летописец, несомненно, пользовался разрядными росписями, так и некоторые известия неразрядного характера у неизвестного повествователя напоминают рассказ Летописца, изображая одни и те же моменты сходными чертами. Итак, есть некоторые основания видеть в рассматриваемом памятнике не разрядную книгу, а летопись, составленную по разным источникам, преимущественно по разрядным росписям, не без участия и личных наблюдений и воспоминаний составителя. По свойству главного источника и по тону изложения, простому, но вместе сдержанному и форменному, трудно предположить, чтобы эта летопись предпринята была по частному почину, а не по официальному поручению. Легко может быть, что вопреки мнению автора мы имеем здесь перед собою памятник не только литературный, но и официальный. От разбора отдельных памятников перейдем к общим итогам исследования г-на Платонова и укажем, что им сделано по избранному предмету и что еще остается сделать. В предисловии к своему труду он замечает, что "историко-критическое изучение сказаний о Смуте во всей Их совокупности составляло до последнего времени невыполненную задачу в русской историографии". Без преувеличения можно сказать, что по отношению к ранним и основным сказаниям автор успешно разрешил принятую на себя задачу и тем восполнил один из заметных пробелов в нашей историографии: он осмотрительно разобрался в обширном и разнохарактерном материале, впервые ввел в научный оборот несколько малоизвестных памятников, как Временник Тимофеева, и удачно распутал несколько частных вопросов в историографии Смуты или подготовил их разрешение. Изучающий историю Смуты найдет в его книге достаточно указаний, чтобы знать, что каждое из основных сказаний о Смуте может дать ему и чего там не нужно искать, Автор не оставил без внимания и памятников второстепенных и позднейших, обстоятельно разобрав те из них, которые отнесены им к разряду биографических и не лишены литературной цельности и самобытности 15 . Но позднейшие компилятивные памятники, равно как и местные сказания о Смуте, характеризованы автором кратко или только перечислены с указанием их источников. Неполнота этого перечня оправдывается обилием таких памятников и трудностью собрать их. Между тем и эти компиляции, составлявшиеся в продолжение XVII в., не лишены научного значения во многих отношениях. Во-первых, самая многочисленность их показывает, как долго и с каким напряжением поддерживалось в русском обществе внимание к эпохе, столь обильной необычайными явлениями. Потом в них можно встретить отрывки более ранних сказаний, до нас не дошедших. Наконец, эта компилятивная письменность знакомит нас с ходом историографии в XVII в., с ее приемами и любимыми темами, с усвоенным ею способом пользоваться источниками и объяснять исторические явления. Укажу в пояснение на одну рукопись (из библиотеки Е. В. Барсова). По своей основе это список хронографа третьей редакции, относящийся ко второму разряду ее списков по классификации А. Попова 16 . Г-н Платонов справедливо заметил, что в списках хронографа XVII в. нет возможности установить какие-нибудь точные типы компиляций, потому что каждая рукопись имеет свои отличия 17 . Рукопись, о которой говорим, представляет попытку переделать последнюю часть хронографа третьей редакции, изменив состав, какой она имеет в списках второго разряда. Она начинается прямо 151-й главой, рассказом о нашествии крымского хана на Москву в 1521 г., но не потому, что предшествующие главы в ней были утрачены, -- их и не было. Первые листы списка заняты подробным оглавлением, которое точно соответствует главам, в нем помещенным. В рассказ о нашествии хана составитель вставил видения "праведного нагоходца" Василия блаженного и других благочестивых людей города Москвы, по-своему описал последние дни и смерть великого князя Василия, руководствуясь известным летописным сказанием 18 . Вообще рассказ о временах великого князя Василия и царя Ивана здесь подробнее, чем в списках 2-го разряда третьей редакции хронографа. Смутное время описывается в этих списках по второй редакции хронографа, Иному сказанию и Сказанию А. Палицына; в нашей рукописи встречаем извлечения еще из Сказания, еже содеяся, из Соловецкого хронографа и каких-то нам неизвестных источников 19 . Так, в рассказе о голоде при царе Борисе встречаем любопытные черты, каких не находим в других сказаниях о том времени. По одной подробности можно догадываться, где составлена эта переделка: грамота о воцарении Василия Шуйского здесь приведена по тому ее списку, какой был прислан в Тверь к воеводе З. Тихменеву, с пометой 19 июня 114 г. 20 Собрав подобные указания списков хронографа, можно будет судить о том, где и как перерабатывались в XVII в. сказания о Смуте. Особенно нуждается в пополнении обзор местных сказаний, сделанный г-ном Платоновым 21 . Эти сказания служат важным дополнением основных общих источников для истории Смуты. Так, в Новом летописце есть краткий рассказ о поражении Лисовского под Юрьевцем 22 . В списках пространной редакции жития преподобного Макария Желтоводского находим любопытное подробное сказание об этом эпизоде. Впрочем, указанные пробелы не мешают признать книгу г-на Платонова ценным вкладом в русскую историографию, вполне заслуживающим искомой автором премии. Такую цену придают сочинению г-на Платонова в высшей степени серьезное отношение автора к своей задаче, основательное изучение материала, критическая наблюдательность и новизна многих выводов.

КОММЕНТАРИИ

В седьмой том Сочинений В. О. Ключевского включены его отдельные монографические исследования, отзывы и рецензии, созданные в период творческого расцвета ученого -- с конца 1860-х до начала 1890-х годов. Если "Курс русской истории" дает возможность проследить общие теоретические взгляды В. О. Ключевского на ход русского исторического процесса, то работы, публикуемые в седьмом и восьмом томах его Сочинений, дают представление о В. О. Ключевском как исследователе. Исследования В. О. Ключевского, помещенные в седьмом томе Сочинений, в основном связаны с двумя проблемами -- с положением крестьян в России и происхождением крепостного права {"Крепостной вопрос накануне законодательного его возбуждения", "Право и факт в истории крестьянского вопроса", "Происхождение крепостного права в России", "Подушная подать и отмена холопства в России", "Отзыв на исследование В. И. Семевского "Крестьянский вопрос в России в XVIII и первой половине XIX в.""}. С вопросом экономического развития России {"Хозяйственная деятельность Соловецкого монастыря в Беломорском крае", "Русский рубль XVI--XVIII вв. в его отношении к нынешнему".}. Преимущественное внимание вопросам социально-экономического характера и постановка их В. О. Ключевским было новым явлением в русской буржуазной историографии второй половины XIX в. В своих набросках к выступлению на диспуте, посвященном защите В. И. Семевским диссертации на степень доктора наук, В. О. Ключевский писал: "Разве крестьянский вопрос есть только вопрос об ограничении и уничтожении крепостного права?.. Вопрос о крепостном праве до Александра II есть вопрос о его приспособлении к интересам государства и условиям общежития" {См. стр. 483.}. В. О. Ключевский и в своем отзыве на труд Семевского отмечал сложность и многогранность крестьянского вопроса в России и упрекал автора в том, что "слабость исторической критики в исследовании происходит от недостатка исторического взгляда на исследуемый предмет" {См. стр. 427.}. Откликаясь на злободневные вопросы пореформенного времени, так или иначе связанные с крестьянским вопросом и реформой 1861 г., отменившей крепостное право, В. О. Ключевский прослеживал этапы в развитии крепостничества в России, причины, как его породившие, так и повлекшие его отмену, характерные явления в боярском, помещичьем, монастырском хозяйстве. В своей трактовке этой проблемы В. О. Ключевский пошел значительно дальше славянофилов и представителей "государственной школы",- прежде всего наиболее крупного ее представителя Б. Н. Чичерина, по мысли которого вся история общественного развития в России заключалась в "закрепощении и раскрепощении сословий", осуществляемом государством в зависимости от его потребностей. В. О. Ключевский, наоборот, считал, что крепостная зависимость в России определялась частноправовым моментом, развивающимся на основе экономической задолженности крестьян землевладельцам; государство же только законодательно санкционировало складывавшиеся отношения. Схема, предложенная В. О. Ключевским, заключалась в следующем. Первичной формой крепостного состояния на Руси {См. стр. 241.} было холопство в различных его видах, развивавшееся в силу ряда причин, в том числе как результат личной службы ранее свободного человека на определенных условиях экономического порядка. В дальнейшем, с развитием крупного частного землевладения, крестьянство, по мысли В. О. Ключевского, в качестве "вольного и перехожего съемщика чужой земли" постепенно теряло право перехода или в силу невозможности вернуть полученную на обзаведение ссуду, или в результате предварительного добровольного отказа от ухода с арендуемой земли за полученную ссуду. Таким образом, крепость крестьянина обусловливалась не прикреплением его к земле как средству производства, а его лично-обязанными отношениями к землевладельцу. Отсюда следовал вывод, что крепостное право -- это "совокупность крепостных отношений, основанных на крепости, известном частном акте владения или приобретения" {См. стр. 245.}. Государство в целях обеспечения своих потребностей лишь "допустило распространение на крестьян прежде существовавшего крепостного холопского нрава вопреки поземельному прикреплению крестьян, если только последнее было когда-либо им установлено" {См. стр. 246.}. Прослеживая параллельно пути развития холопства на Руси, его самобытные формы и процесс развития крепостного права, Ключевский стремился показать, как юридические нормы холопства постепенно распространялись на крестьянство в целом и в ходе закрепощения крестьян холопство в свою очередь теряло свои специфические черты и сливалось с закрепощаемым крестьянством. Развитие крепостного права В. О. Ключевский относил к XVI в. До того времени, по его мысли, крестьянство, не являвшееся собственником земли, было свободным съемщиком частновладельческой земли. Со второй половины XV в. на Руси в силу хозяйственного перелома, причины которого для Ключевского оставались не ясны, землевладельцы, крайне заинтересованные в рабочих руках, развивают земледельческие хозяйства своих кабальных холопов и усиленно привлекают на свою землю свободных людей; последние "не могли поддержать своего хозяйства без помощи чужого капитала", и их количество "чрезвычайно увеличилось" {См. стр. 252, 257, 280.}. В результате усиливавшаяся задолженность крестьян повела к тому, что землевладельцы по своей воле стали распространять на задолжавших крестьян нормы холопского права, и крепостное право на крестьян явилось новым сочетанием юридических элементов, входивших в состав различных видов холопства, но "приноровленных к экономическому и государственному положению сельского населения" {См. стр. 271, 272, 338, 339.}. "Еще не встречая в законодательстве ни малейших следов крепостного состояния крестьян, можно почувствовать, что судьба крестьянской вольности уже решена помимо государственного законодательного учреждения, которому оставалось в надлежащее время оформить и регистрировать это решение, повелительно продиктованное историческим законом", -- писал В. О. Ключевский, усматривая в потере многими крестьянами права перехода "колыбель крепостного права" {См. стр. 280, 278, 383, 384.}. "В кругу поземельных отношений все виды холопства уже к концу XVII в. стали сливаться в одно общее понятие крепостного человека". "Этим объясняется юридическое безразличие, с каким землевладельцы во второй половине XVII в. меняли дворовых холопов, полных и кабальных, на крестьян, а крестьян -- на задворных людей" {См. стр. 389--390, 389.}. Этот процесс слияния был завершен с введением подушной подати при Петре I, и воля землевладельцев превратилась в государственное право. Указанная схема В. О. Ключевского, развитая в дальнейшем М. А. Дьяконовым, для своего времени имела безусловно положительное значение. Несмотря на то, что в своих монографических работах, посвященных истории крепостного права в России, Ключевский, по его же собственным словам, ограничивался исследованием юридических моментов в развитии крепостного права, основное место в схеме Ключевского занимал экономический фактор, независимый от воли правительства. Ключевский уловил связь между холопством (кабальным) и крепостным правом, дал интересную характеристику различных категорий холопства, существовавших в России до XVIII в., и попытался отразить порядок складывавшихся отношений между крестьянами и землевладельцами. Но, отводя основное внимание в разборе причин закабаления крестьянства частноправовым отношениям и рассматривая ссудные записи в качестве единственных документов, определявших потерю независимости крестьян, Ключевский не только недооценивал роль феодального государства как органа классового господства феодалов, но и не признавал, что установление крепостного права являлось следствием развития системы феодальных социально-экономических отношений. В советской исторической литературе вопрос о закрепощении крестьян явился предметом капитального исследования академика Б. Д. Грекова {См. В. Д. Греков, Крестьяне на Руси с древнейших времен до XVII в., кн. I--II, М. 1952--1954.} и ряда трудов других советских историков {См. Л. В. Черепнин, Актовый материал как источник по истории русского крестьянства XV в., "Проблемы источниковедения". Сб. IV, М. 1955, стр. 307--349; его же, "Из истории формирования класса феодально-зависимого крестьянства на Руси", "Исторические записки", кн. 56, стр. 235--264; В. И. Корецкий, Из истории закрепощения крестьян в России в конце XVI -- начале XVII в., "История СССР" No 1, 1957, стр. 161--191.}. Для истории подготовки реформы 1861 г. представляют интерес две статьи В. О. Ключевского, посвященные разбору сочинений Ю. Ф. Самарина: "Крепостной вопрос накануне законодательного его возбуждения" и "Право и факт в истории крестьянского вопроса". В этих статьях он не без иронии показывает, что даже "искренние и добросовестные" дворянские общественные деятели, когда началась работа по подготовке Положения 1861 г., оставались на позициях "идей и событий" первой половины XIX в. и предполагали предоставление крестьянам земли поставить в рамки "добровольного" соглашения помещиков с крестьянами. Для характеристики научных интересов В. О. Ключевского необходимо отметить, что свою первую большую монографическую работу "Хозяйственная деятельность Соловецкого монастыря в Беломорском крае", изданную в 1866 г., он посвятил истории колонизации и хозяйства монастырей, что было в дальнейшем им развито и обобщено во второй части "Курса русской истории". В этой работе безусловного внимания заслуживает история возникновения монастырского хозяйства, "любопытный процесс сосредоточения в руках соловецкого братства обширных и многочисленных земельных участков в Беломорье" {См. стр. 14.}, которые переходили к монастырю в результате чисто экономических сделок -- заклада, продажи и т. п. Последнее по времени обстоятельное исследование землевладения и хозяйства вотчины Соловецкого монастыря принадлежит перу А. А. Савича, который всесторонне рассмотрел стяжательную деятельность этого крупнейшего севернорусского феодала XV--XVII вв. {См. А. А. Савич, Соловецкая вотчина XV--XVII вв., Пермь 1927.} С многолетней работой Ключевского над древнерусскими житиями святых связана статья "Псковские споры" (1877 г.), посвященная некоторым вопросам идеологической жизни на Руси XV--XVI вв. Эта статья Ключевского возникла в условиях усилившейся во второй половине XIX в. полемики между господствующей православной церковью и старообрядцами. Статья содержит материал о бесплодности средневековых споров по церковным вопросам и о правах церковного управления на Руси. До настоящего времени в полной мере сохранила свое научное значение другая работа В. О. Ключевского "Русский рубль XVI--XVIII вв. в его отношении к нынешнему" {Проверка наблюдений Ключевского о стоимости рубля в первой половине XVIII в., предпринятая недавно Б. Б. Кафенгаузом, показала правильность его основных выводов (См. В. В. Кафенгауз, Очерки внутреннего рынка России первой половины XVIII в., М. 1958, стр. 187, 189, 258, 259).}. Основанная на тонком анализе источников, эта работа свидетельствует об источниковедческом мастерстве В. О. Ключевского; выводы этой работы о сравнительном соотношении денежных единиц в России с начала XVI в. до середины XVIII в. в их отношении к денежным единицам второй половины XIX в. необходимы для выяснения многих экономических явлений в истории России. Две работы В. О. Ключевского, публикуемые в седьмом томе, связаны с именем великого русского поэта А. С. Пушкина: "Речь, произнесенная в торжественном собрании Московского университета 6 июня 1880 г., в день открытия памятника Пушкину" и "Евгений Онегин". В. О. Ключевскому принадлежит блестящая по форме фраза: "О Пушкине всегда хочется сказать слишком много, всегда наговоришь много лишнего и никогда не скажешь всего, что следует" {См. стр. 421.}. В своих статьях о Пушкине В. О. Ключевский подчеркнул глубокий интерес Пушкина к истории, давшего "связную летопись нашего общества в лицах за 100 лет с лишком" {См. стр. 152.}. Ключевский стремился придать обобщающий характер образам людей XVIII в., очерченным в различных произведениях Пушкина, объяснить условия, в которых они возникали, и на основе этих образов нарисовать живую картину дворянского общества того времени. Такой подход к творчеству А. С. Пушкина нельзя не признать верным. Но в своей трактовке образов дворянского общества XVIII в., как и в пятой части "Курса русской истории", В. О. Ключевский слишком односторонне рассматривал культуру России того времени, не видя в ней передовых тенденций. Статьи, помещаемые в седьмом томе Сочинений В. О. Ключевского, в целом являются ценным историографическим наследием по ряду важнейших вопросов истории России. Более или менее полный список трудов В. О. Ключевского, издававшихся с 1866 по 1914 г., составил С. А. Белокуров {"Список печатных работ В. О. Ключевского". Чтения в обществе истории и древностей российских при Московском университете", кн. I, M. 1914, стр. 442--473.}. Пропуски в этом списке незначительны {Отсутствуют упоминания о работе П. Кирхмана "История общественного и частного быта", М. 1867. Эта книга издана в обработке Ключевского, которым написаны заново разделы о русском быте. Не отмечена рецензия "Великие Четьи-Минеи", опубликованная в газете "Москва", 1868 г., No 90, от 20 июня (переиздана в Третьем сборнике статей). Пропущены замечания о гривне кун, сделанные В. О. Ключевским по докладу А. В. Прахова о фресках Софийского собора в Киеве на заседании Московского археологического общества 20 декабря 1855 г. ("Древности. Труды Археологического общества", т. XI, вып. Ill, M. 1887, стр. 86), выступление в ноябре 1897 г по докладу В. И. Холмогорова "К вопросу о времени создания писцовых книг" ("Древности. Труды Археографической комиссии", т. I, M. 189S, стр. 182). 24 апреля 1896 г. В. О. Ключевский произнес речь "О просветительной роли св. Стефана Пермского" (Чтения ОИДР, 1898, кн. II, протоколы стр. 14), 26 сентября 1898 г. -- речь о А. С. Павлове (Чтения ОИДР, 1899, т. II, протоколы, стр. 16), выступил 13 апреля 1900 г. по докладу П. И. Иванова "О переделах у крестьян на севере" ("Древности. Труды Археографической комиссии", т. II, вып. II, М. 1900, стр. 402), 18 марта 1904 г. произнес речь о деятельности ОИДР (Чтения ОИДР, 1905, кн. II, протоколы, стр. 27), О публикации протокольных записей этих выступлений В. О. Ключевскогр С. А. Белокуров не приводит никаких сведений. Нет также у него упоминания о статье В. О. Ключевского "М. С. Корелин" (умер 3 января 1894 г.), опубликованной в приложении к кн.: М. С. Корелин, Очерки из истории философской мысли в эпоху Возрождения, "Миросозерцание Франческо Петрарки", М. 1899, стр. I-XV.}. Некоторые произведения В. О. Ключевского, изданные в 1914 г. и позднее, в список трудов С. А. Белокурова не попали (среди них "Отзывы и ответы. Третий сборник статей", М. 1914, переиздание, М. 1918; переиздания двух первых сборников статей, "Курса русской истории", "Истории сословий", "Сказание иностранцев", "Боярской думы" и др.) {См. также: "Письма В. О. Ключевского П. П. Гвоздеву". В сб.: "Труды Всероссийской публичной библиотеки им. Ленина и Государственного Румянцевского музея", вып. V, М. 1924; сокращенная запись выступлений Ключевского на Петергофском совещании в июне 1905 г. приведена в кн.: "Николай II. Материалы для характеристики личности и царствования", М. 1917, стр. 163--164, 169--170, 193--196, 232--233.}. Большая часть статей, исследований и рецензий В. О. Ключевского была собрана и издана в трех сборниках. Первый озаглавлен "Опыты и исследования", вышел еще в 1912 г. (вторично в 1915 г.) {В его состав были включены исследования: "Хозяйственная деятельность Соловецкого монастыря", "Псковские споры", "Русский рубль XVI--XVIII в. в его отношении к нынешнему", "Происхождение крепостного права в России", "Подушная подать и отмена холопства в России". "Состав представительства на земских соборах древней Руси".}. Второй сборник появился в печати в 1913 г. и был назван "Очерки и речи" {Сборник содержал статьи: "С. М. Соловьев", "С. М. Соловьев как преподаватель", "Памяти С. М. Соловьева", "Речь в торжественном собрании Московского университета 6 июня 1880 г., в день открытия памятника Пушкину", "Евгений Онегин и его предки", "Содействие церкви успехам русского гражданского права и порядка", "Грусть", "Добрые люди древней Руси", "И. Н. Болтин", "Значение преп. Сергия для русского народа и государства", "Два воспитания", "Воспоминание о Н. И. Новикове и его времени", "Недоросль Фонвизина", "Императрица Екатерина II", "Западное влияние и церковный раскол в России XVII в.", "Петр Великий среди своих сотрудников".}. Наконец, через год (в 1914 г.) увидел свет третий сборник -- "Ответы и отзывы" {В том числе "Великие минеи-четии, собранные всероссийским митрополитом Макарием", "Новые исследования по истории древнерусских монастырей", "Разбор сочинения В. Иконникова", "Поправка к одной антикритике. Ответ В. Иконникову", "Рукописная библиотека В. М. Ундольского", "Церковь по отношению к умственному развитию древней Руси", "Разбор сочинений А. Горчакова", "Аллилуиа и Пафнутий", "Академический отзыв о сочинении А. Горчакова", "Докторский диспут Субботина в Московской духовной академии", "Разбор книги Д. Солнцева", "Разбор сочинения Н. Суворова", "Крепостной вопрос накануне его законодательного возбуждения", "Отзыв о книге С. Смирнова", "Г. Рамбо -- историк России". "Право и факт в истории крестьянского вопроса, ответ Владимирскому-Буданову", "Академический отзыв об исследовании проф. Платонова", "Академический отзыв об исследовании Чечулина", "Академический отзыв об исследовании Н. Рожнова" и перевод рецензии на книгу Th . V . Bernhardt , Geschichte Russlands und der europaischen Politik in den Jahren 1814--1837}. Все три сборника статей были переизданы в 1918 г. Тексты сочинений В. О. Ключевского в настоящем томе воспроизводятся по сборникам его статей или по автографам и журнальным публикациям, когда статьи не включались в сборники его произведений. Тексты издаются по правилам, изложенным в первом томе "Сочинений В. О. Ключевского". Ссылки на архивные источники в опубликованных трудах Ключевского унифицируются, но с рукописным материалом не сверяются. Том выходит под общим наблюдением академика М. Н. Тихомирова, текст подготовлен и комментирован В. А. Александровым и А. А. Зиминым.

ОТЗЫВ ОБ ИССЛЕДОВАНИИ С. Ф. ПЛАТОНОВА "ДРЕВНЕРУССКИЕ СКАЗАНИЯ И ПОВЕСТИ О СМУТНОМ ВРЕМЕНИ XVII в. КАК ИСТОРИЧЕСКИЙ ИСТОЧНИК"

Отзыв В. О. Ключевского об исследовании С. Ф. Платонова "Древнерусские сказания и повести о Смутном времени XVII в. как исторический источник" (СПб. 1888) впервые напечатан в кн.: "Отчет о 31-м присуждении наград гр. Уварова", СПб. 1890, стр. 53--66, и отд. СПб. 1890, стр. 1--14. Перепечатан в кн.: В. О. Ключевский,

Традиции исторической повествовательной литературы XVI века продолжают развиваться в произведениях периода борьбы русского народа с польско-шведской интервенцией и крестьянской войны под руководством Болотникова. Кроме того, литература этого периода отразила рост национального самосознания. Это проявилось в изменении взгляда на исторический процесс: ход истории определяется не божьим изволением, а деятельностью людей. Повести начала XVII века уже говорят о народе, об его участии в борьбе за национальную независимость своей родины, об ответственности «всей земли» за свершившееся. Определяется повышенный интерес к человеческой личности, появляется стремление изобразить внутренние противоречия характера и вскрыть те причины, которыми эти противоречия порождены. Характеры исторических лиц в произведениях начала XVII в. показаны на фоне народных толков о них. Деятельность человека дается в исторической перспективе, и впревые начинает оцениваться в его «социальной функции» (Д.С.Лихачев). Событиями 1604 - 1613 гг. был нанесен сокрушительный удар религиозной идеологии, безраздельному господству церкви во всех сферах жизни: не бог, а человек творит свою судьбу, не божья воля, а деятельность людей определяет исторические судьбы страны. Усиливается роль торгово-ремесленного посадского населения, а это влечет за собой дальнейшую демократизацию литературы. Все это приводит к «обмирщению» культуры и литературы в XVII столетии, т.е. к постепенному освобождению ее от опеки церкви, постепенному вытеснению церковных жанров и появлению новых, чисто светских жанров литературы.

Непосредственным откликом на события начала века явилась «Повесть о преставлении князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского». Своими победами над Лжедмитрием II Скопин-Шуйский стяжал славу талантливого полководца. Его внезапная смерть (апрель 1610 года) породила различные толки о том, что якобы из зависти он был отравлен боярами. Повесть начинается риторическим книжным вступлением, в котором делаются генеалогические выкладки, возводящие род Скопина-Шуйского к Александру Невскому и Августу-кесарю. Центральный эпизод - описание пира-крестин у князя Воротынского. Включая ряд бытовых подробностей, автор обстоятельно рассказывает о том, как герой был отравлен женой своего дяди Дмитрия Шуйского, дочерью Малюты Скуратова. Здесь имеются характерные элементы былинной народной поэтики. Вторая часть, посвященная описанию смерти героя и всенародного горя по поводу его кончины, выполнена в традиционной книжной манере. Повесть имеет ярко выраженную антибоярскую направленность, прославляет Скопина-Шуйского как национального героя, защитника своей родины от врагов-супостатов.

Выдающимся историческим произведением, ярко отразившим события эпохи является «Сказание» келаря Троице-Сергиевского монастыря Авраамия Палицына, написанная в 1609-1620 годах. В «Сказании» повествуется о событиях «смутного времени» с 1584 по 1618 года. «Сказание» состоит из ряда самостоятельных произведений:

• 1. Небольшой исторический очерк, обозревающий события от смерти Грозного до воцарения Шуйского, где Палицын видит причины «смуты» в незаконном похищении царского престола Годуновым и в его политике.
• 2. Подробное описание 16-месячной осады Троице-Сергиевского монастыря войсками Сапеги и Лисовского. Это центральная часть создана Авраамием путем обработки записок участников обороны монастырской крепости.
• 3. Повествование о разорении Москвы поляками, ее освобождении, избрании на престол Михаила Романова и заключении мира с Польшей.

Авраамий старается подчеркнуть заслуги в борьбе с врагами монастыря, он вводит в повествование религиозно-фантастичные картины: чудеса, видения, цель которых доказать, что монастырь находится под покровительством небесных сил. Автор «Сказания» признает решающую роль народа в борьбе с врагами. Он изображает подвиги монастырских слуг, монастырских крестьян и подчеркивает, что монастырь был спасен народом. Большое внимание уделяется изображению поступков, помыслов человека. Автор сделал значительный шаг в деле признания народа активным участником исторических событий.

Существенные изменения претерпевает в XVII веке жанр исторической повести, о чем свидетельствует «Повесть об Азовском осадном сидении данских казаков». А.И.Робинсон считает, что автором повести был казачий есаул Федор Порошин, прибывший вместе с казачьим посольством в Москву в 1641 году с целью убедить царя и правительство принять от казаков крепость Азов «под свою руку», которую казаки захватили в 1637 году у турок и отстояли в 1641 году. Федор Порошин, сам участник событий, правдиво и детально описывает подвиг донских казаков. Повесть написана в форме деловой письменности, но жанру деловой письменности он придал необычайно яркое поэтическое звучание за счет широкого и творческого использования казачьего фольклора, а также правдивого и точного описания самих событий. Герой повести - это не выдающаяся историческая личность, а небольшой коллектив, горстка отважных и мужественных смельчаков-казаков, свершивших героический подвиг. Высокое чувство национального самосознания, чувство патриотизма вдохновляло их на подвиг. Казаки любят свою родину и не могут изменить ей. Поэтому с ядовитой иронией отвечают они турецким послам на предложение сдать им крепость без боя и перейти к султану. Ответ их туркам в известной степени предвосхищает знаменитое письмо запорожцев турецкому султану. Автор гиперболически описывает приход вражеских сил под Азов. Поэтически описано прощание казаков. Прославляя казаков автор не может не отдать дань традиции: победа, достигнутая казаками, объясняется результатом чудесного заступничества небесных сил во главе с Иоанном Предтечей. Но религиозная фантастика служит лишь средством возвеличения патриотического подвига защитников Азова.

В языке повести отсутствует книжная риторика и широко представлены элементы живого разговорного языка. Чувствуется стремление создать образ массы, передать чувства, мысли и настроения этой массы, а также утвердить силы народные, торжествующие над силами «царя турского».

Во второй половине XVII века историческая повесть начинает утрачивать свой историзм, приобретая характер любовно-приключенческой новеллы, которая в свою очередь служит основой для дальнейшего развития авантюрно-приключенческого любовного романа. Внимание авторов переносится на личность человека, на его жизнь, характер. Писателя и читателя все больше интересуют морально-этические и бытовые вопросы. Например, «Повесть о начале Москвы».

Смутное время начала XVII в. положило начало новому этапу в истории России. В обществе произошли значительные перемены: появилась новая правящая династия, на долгое время сформировалось отрицательное отношение к носителям западноевропейской культуры, страна оказалась разоренной. Последствия Смутного времени изживались на протяжение десятилетий, и все же полностью восстановить прежние формы жизни было невозможно. Смута стала в определенном смысле рубежом в истории позднесредневековой России. Людей XVII в. волновали и интересовали эти изменения в их жизни, осмыслить которые они пытались через оценку событий Смутного времени. В связи с этим Смуте посвящен большой комплекс литературно-исторических произведений XVII в., жанр которых можно определить как историческую публицистику. Данная литература, созданная на протяжении всего XVII в., посвящена событиям рубежа XVI–XVII вв. и первого десятилетия XVII в.

Одни из произведений о Смуте отличаются подробностью изложения, другие – образностью характеристик, но все они объединены стремлением осмыслить эпоху недавнего прошлого, столь сильно повлиявшую на настоящее.

Самым популярным из них ранних сочинений о Смуте стала "Повесть, како отомсти всевидящее око Христос Годунову пролитие неповинные крови нового страстотерпца благоверного царевича Дмитрея Угличьскаго " и ее более поздняя переработка "Повесть , како восхити неправдою на Москве царский престол Борис Годунов...".

"Повесть, како отомсти всевидящее око Христос Годунову пролитие неповинные крови новаго страстотерпца благовернаго царевича Дмитрея Угличьскаго" была составлена в Троице-Сергиевом монастыре одним из монахов, который был очевидцем большинства событий (за исключением заграничных похождений Григория Отрепьева и еще нескольких эпизодов), о которых написал. В произведении излагаются события конца XVI – начала XVII в. (до избрания на царство Василия Шуйского), причем автор не только не скрывает своих политических взглядов, но даже страстно их пропагандирует: виновником всех несчастий объявлен Борис Годунов – убийца царевича Димитрия и фактический узурпатор царского престола. По сравнению с Годуновым даже Григорий Отрепьев не выглядит злодеем, хотя автор его и осуждает. Положительный персонаж повести – нововенчанный царь Василий Шуйский, с именем которого связываются надежды на окончание Смуты. Произведение написано книжным языком. Автор сам заявляет, что за образец повествования взял Хронику Константина Манасии. Возможно, именно литературные достоинства обеспечили данной повести популярность в исторической письменности XVII в.

Одно из самых ранних литературных произведений о Смутном времени – так называемая "Повесть о Смуте из статейного списка", которая была составлена непосредственно после убийства Лжедмитрия I как руководство для послов в Речь Посполитую князя Г. К. Волконского и дьяка А. Иванова, отправленных новым царем Василием Шуйским непосредственно после коронации. Описанием коронации Шуйского, состоявшейся 1 июня 1606 г. и завершается текст произведения. По-видимому, в это время повесть и была составлена. Текст "Повести о Смуте из статейного списка" дошел в составе статейного списка посольства Г. К. Волконского и А. Иванова. Отправляя послов к польскому королю Сигизмунду III, Василий Шуйский пытался наладить мирные отношения с Речью Посполитой. Отсюда в повести резкие обвинения в адрес Лжедмитрия I, которые должны оправдать его свержение с престола и расправу над ним.

Произведения, созданные во время Смуты, носят ярко выраженный публицистический характер, что выражается и в их взаимовлиянии: однажды найденная удачная форма подачи материала переходит из текста в текст. Это особенно хорошо видно на примере жанра чудесных видений. Люди были настолько измучены непрекращающимися военными действиями, грабежами и убийствами, что окончание бедствий ожидали не от правительства, а от божественного вмешательства. В такой обстановке мистические настроения, вообще довольно сильные в обществе, проявлялись все чаще. Следствием этого стали видения различным лицам, в которых говорилось об окончании Смуты и которые записывались и оформлялись в виде самостоятельных произведений.

Первым из таких произведений, повлиявшим на последующие, стала "Повесть о видении некоему мужу духовну" протопопа кремлевского Благовещенского собора Терентия, написанная в 1606 г. в ожидании нападения на Москву войск И. Болотникова. "Повесть о видении в Новгороде" рассказывает о видении новгородских чудотворцев некоему монаху Варлааму в Софийском соборе накануне захвата Новгорода шведами в 1611 г. Используя в качестве источника произведение протопопа Терентия, автор новгородской повести изменяет ее главную идею. Терентий повествует о видении "некоему святу мужу" Богородицы и Иисуса Христа в московском Успенском соборе. Согласно видению Богородица вымолила у Христа спасение России, обязательным условием которого было объявлено всеобщее покаяние. В новгородском видении Богородица, окруженная сонмом новгородских святых, за грехи людей предаст город в руки врагов. Из этого исследователи делают вывод, что новгородская повесть написана уже после оккупации Новгорода шведами. "Повесть о видении в Нижнем Новгороде", также написанная в 1611 г., но еще до захвата Новгорода шведами (во всяком случае автор не знал об этом), также использует повесть Терентия в качестве источника, вводя в сюжет нижегородские реалии. В частности, заслуживает внимания призыв к всенародному единению перед лицом врагов, который сыграл решающую роль позднее, при формировании второго ополчения. С нижегородской повестью связана и "Повесть о видении во Владимире", сходная с ней по сюжету; только во Владимире визионером стала женщина, которой явилась Богородица. Обе повести, нижегородская и владимирская, рассылались в 1611 г. по городам, являясь составной частью патриотической переписки между последними, которая предшествовала созданию ополчения.

Целый ряд сочинений был создан после окончания Смутного времени, но их авторами являлись непосредственные участники событий. К этим произведениям следует отнести и главы о Смуте Хронографа редакции 1617 г., и Новый летописец, и некоторые памятники агиографии (например, "Житие царевича Димитрия"). Особое место занимают авторские сочинения, в которых предпринимаются попытки осознать недавние события. При этом сглаживаются противоречия, даются более нейтральные характеристики некоторым одиозным фигурам. Так, гораздо более сдержанно авторы отзываются о Василии Шуйском и его царствовании.

Кроме того, описание Смуты используется авторами для выражения своих политических и мировоззренческих позиций. Одна из таких повестей написана князем Иваном Михайловичем Катыревым-Ростовским, который несмотря на относительно невысокий чин московского дворянина принадлежал к высшей знати России того времени. Помимо знатного происхождения, И. М. Катырев-Ростовский был в свойственных отношениях с новой династией: его первая жена – дочь патриарха Филарета и, соответственно, сестра царя Михаила Федоровича. Князь за чинами не гнался, но служил честно, насколько это возможно при всеобщем "шатании" в Смутное время. В 1608 г. он все же впал в немилость к Василию Шуйскому и был послан на воеводство в далекий Тобольск, где и пробыл до конца Смуты. Таким образом, И. М. Катырев-Ростовский являлся очевидцем не всех событий, о которых писал. Его повесть не изобилует эмоциональными оценками, в ней нет и пересказа мелких фактов. Борису Годунову дается в целом положительная характеристика, сохраняется беспристрастность по отношению к Василию Шуйскому. Григорий Отрепьев, без сомнения, выведен как отрицательный герой повести, но замечательно, что автор обвиняет его за конкретные поступки и действия. Несмотря на явную близость к Романовым, И. М. Катырев-Ростовский избегает прямых похвал в адрес Филарета. В этом сочинении, написанном непосредственно после окончании Смуты, присутствуют элементы историзма, что позволяет отнести его уже не к публицистике, а к исторической прозе.

Сочинение о Смуте князя Ивана Андреевича Хворостинина также отражает характер и воззрения автора. Совсем юным И. А. Хворостинин служил при дворе Лжедмитрия I, был у него в фаворе, а затем, после его свержения, оказался в опале. Дальнейшая служба И. А. Хворостинина сопровождалась периодическими обвинениями в симпатиях к католичеству и западноевропейской культуре. Современники отзываются о нем как о высокомерном, неприятном в общении человеке. Под стать автору и его сочинение "Словеса дней, и царей, и святителей московских...", в котором И. А. Хворостинин сосредоточивается на собственной фигуре, причем старается себя всячески обелить и подчеркнуть свое значение в событиях Смуты. В реальности оно было не столь велико. Событийный ряд в сочинении И. А. Хворостинина представлен на редкость бедно, укажем как пример, что в тексте отсутствуют даты. Несмотря на это просматривается центральный герой эпохи, которым, по мнению автора, был патриарх Гермоген.

Произведение князя Семена Ивановича Шаховского представляет собой трактат о царевиче Димитрии. Источником трактата стала повесть И. М. Катырева-Ростовского. Сочинение С. И. Шаховского сближает со "Словесами дней, и царей, и святителей московских..." И. А. Хворостинина именно литературная составляющая, в тексте упомянуто минимальное количество фактов. Произведение состоит из двух частей: жития царевича Димитрия и повествования о Лжедмитрий I ("Повесть о некоем мнисе, како послася от Бога на царя Бориса"). Эти части связаны хронологически, тематически и литературно. Через все сочинение проходит идея возмездия Борису Годунову за его грехи и тема смирения, которое является спасительным в любой жизненной ситуации. Перед нами попытка осмыслить исторический опыт Смутного времени, придать историческому повествованию нравоучительный характер.

Смуту описывали не только аристократы, но и представители других слоев населения. Из сочинений, написанных церковными авторами, самым известным стала "История " келаря Троице-Сергиева монастыря Авраамия Палицына – деятельного участника событий Смутного времени. В период осады польскими войсками Троице-Сергиева монастыря А. Палицын участвовал в сочинении грамот патриотического содержания, которые рассылались по городам и сыграли значительную роль в единении общества. В "Истории" троицкий келарь рассказывает о событиях, хорошо ему известных: об осаде Троице-Сергиева монастыря. Автор пишет о своей роли в защите монастыря, подчеркивая, подобно И. А. Хворостинину, значительность своих действий. В то же время сочинение А. Палицына наполнено фактическими деталями, диалогами действующих лиц. Автор явно стремился запечатлеть исторический процесс во всем его многообразии, и в этом "История" сближается с повестью И. М. Катырева-Ростовского. Важно в произведении А. Палицына осознание роли народных масс в историческом процессе, в этом он как историк оказался состоятельнее своих современников.

Из приказной среды вышел Иван Тимофеев – автор еще одного известного произведения о Смуте, так называемого "Временника".

"Временник" написан тяжелым витиеватым языком, свидетельствующим о попытке автора подделаться под стиль церковной книжности, а также о том, что он этим стилем не владел. И. Тимофеев описывает бедствия, постигшие Русскую землю, причем, задаваясь вопросом о причине этих бедствий, критикует внутреннюю политику Ивана Грозного и Бориса

Годунова, изменивших "законный порядок" реформы и пр. Здесь, как и в других сочинениях, созданных современниками Смуты после ее окончания, заметно стремление осмыслить события недавнего прошлого.

Отдельную группу составляют компиляции, опирающиеся на сочинения современников Смуты. Часто они соединяют фрагменты нескольких источников, которые противоречат один другому в оценках событий. Эти источники как бы "говорят разными голосами".

Например, в составленном в 1630–1640-е гг. тексте "Иное сказание" повествование ведется с привлечением "Повести, како отомсти всевидящее око Христос Годунову пролитие неповинные крови новаго страстотерпца благовернаго царевича Дмитрея Угличьскаго" и Хронографа редакции 1617 г. В свою очередь, "Иное сказание" широко использовано в тексте Хронографа редакции 1620 г.

Компиляцией является и так называемая "Рукопись Филарета", в действительности не имеющая к патриарху Филарету отношения (эта безосновательная атрибуция появилась в конце XVII в.). Она написана в 1620-е гг. на столбце, как полагают, в Посольском приказе. Среди ее источников выделяют повесть И. М. Катырева-Ростовского и, предположительно, Новый летописец.

Новый летописец был составлен около 1630 г. Он освещал события Смутного времени с позиций Романовых и, в частности, патриарха Филарета. Несмотря на свое название, данное произведение летописью не является. Оно разделено на главы, каждая из них представляет собой законченное повествование, в котором даты хотя и присутствуют, но не являются главной и непременной частью рассказа. В заголовке Нового летописца присутствуют слова "степень царя Федора Иоанновича", что наводит на мысль, что автор или авторы сочинения ставили целью продолжить текст Степенной книги, которая завершается на степени Ивана Грозного. Новый летописец был чрезвычайно популярен в XVII в., известно несколько десятков его списков. Стиль его повествования существенно повлиял на исторические сочинения последующего времени.

Смута занимала умы русских людей на протяжение всего XVII в. На примере повестей и сказаний о Смутном времени можно проследить процесс превращения современности в историю, а публицистики – в историографию.