Лаврецкий выпрямился и широко раскрыл глаза. И

Алекса́ндр Миха́йлович Горчако́в (1798 -1883)

Горчаков Александр Михайлович
4 (15) июня 1798 года – 27 февраля (10 марта) 1883 года
Родился в семье князя М. А. Горчакова и Елены Васильевны Ферзен.
Получил воспитание в Царскосельском лицее, где был товарищем Пушкина. С юности «питомец мод, большого света друг, обычаев блестящих наблюдатель» (как характеризовал его Пушкин в одном из посланий к нему), до поздней старости отличался теми качествами, которые считались наиболее необходимыми для дипломата. Кроме светских талантов и салонного остроумия, он обладал также значительным литературным образованием, которое и отражалось впоследствии в его красноречивых дипломатических нотах. В 1820—1822 гг. он состоял при графе Нессельроде на конгрессах в Троппау, Любляне и Вероне; в 1822 был назначен секретарем посольства в Лондоне, где оставался до 1827; потом был в той же должности при миссии в Риме, в 1828 году переведён в Берлин советником посольства, оттуда — во Флоренцию поверенным в делах, в 1833 — советником посольства в Вене.
Горчаков Александр Михайлович - светлейший князь (1871), российский дипломат, канцлер (1867), член Государственного совета (1862), почетный член Петербургской АН (1856). С 1817 на дипломатической службе, в 1856-1882 министр иностранных дел. В 1871 добился отмены ограничительных статей Парижского мирного договора 1856. Участник создания «Союза трех императоров».
В 1880 году Горчаков не смог приехать на торжества по случаю открытия памятника Пушкину (в это время из лицейских товарищей Пушкина были в живых только он и С. Д. Комовский), но дал интервью корреспондентам и пушкинистам. Вскоре после пушкинских торжеств Комовский умер, и Горчаков остался последним лицеистом. Эти строки Пушкина оказались сказаны о нем:"Кому ж из нас под старость день Лицея Торжествовать придется одному?"
Политическая карьера князя Горчакова завершилась Берлинским конгрессом; с тех пор он уже почти не принимал участия в делах, хотя и сохранял почетный титул государственного канцлера. Министром он перестал быть даже номинально с марта 1882, когда на его место был назначен Н. К. Гирс.
Скончался в Баден-Бадене.
Погребён в фамильном склепе на кладбище Сергиевой Приморской пустыни (могила сохранилась до наших дней).

При жизни Горчаков был одним из самых близких друзей-лицеистов Пушкина, хотя многие называли их друзья-соперники. Александр Сергеевич посвятил Александру Михайловичу несколько стихотворений, одним из которых было стихотворение под названием "Князю А.М. Горчакову", написанное в 1814 году.

Князю А. М. Горчакову ("Пускай не знаясь с Аполлоном...")

Пускай, не знаясь с Аполлоном, Поэт, придворный философ, Вельможе знатному с поклоном Подносит оду в двести строф; Но я, любезный Горчаков, Не просыпаюсь с петухами, И напыщенными стихами, Набором громозвучных слов, Я петь пустого не умею Высоко, тонко и хитро И в лиру превращать не смею Мое — гусиное перо! Нет, нет, любезный князь, не оду Тебе намерен посвятить; Что прибыли соваться в воду, Сначала не спросившись броду, И вслед Державину парить? Пишу своим я складом ныне Кой-как стихи на именины. Что должен я, скажи, в сей час Желать от чиста сердца другу? Глубоку ль старость, милый князь, Детей, любезную супругу, Или богатства, громких дней, Крестов, алмазных звезд, честей? Не пожелать ли, чтобы славой Ты увлечен был в путь кровавый, Чтоб в лаврах и венцах сиял, Чтоб в битвах гром из рук метал И чтоб победа за тобою, Как древле Невскому герою, Всегда, везде летела вслед? Не сладострастия поэт Такою песенкой поздравит, Он лучше муз навек оставит! Дай бог любви, чтоб ты свой век Питомцем нежным Эпикура Провел меж Вакха и Амура! А там — когда стигийский брег Мелькнет в туманном отдаленье, Дай бог, чтоб в страстном упоенье, Ты с томной сладостью в очах Из рук младого Купидона Вступая в мрачный чолн Харона, Уснул... Ершовой на грудях!

Анализ

Стихотворение "Князю А. М. Горчакову", написанное поэтом в возрасте 15 лет в Лицее, принадлежит жанровой разновидности "стихотворений на всякий случай". Это произведение представляет собой иронически-шутливое поздравление друга с его именинами.

Текст разделяется на две относительно равные части: первая-вступительная, вторая-поздравительная. Каждая из них имеет ключевые образы, противоположные по эмоциональному звучанию.

Вся первая часть включает в себя множество антитез, основанных на ключевом образе "я-поэт" совсем не такой, как "придворный философ". А далее следует цепочка, соотносимая с главной антитезой, например:"не знаясь с аполлоном..." ; "оду в двести строф..."; "и напыщенными стихами...", а с другой стороны-"я петь пустого не умею..."; "пишу своим я складом ныне...".

В первой части поэт высмеивает и обыгрывает словесные штампы и расхожие шаблоны высоких, торжественных од. Этой же цели сопутствует упоминание о Державине.

Вторая часть состоит и большого количества риторических вопросов и гипербол. Весь художественный смысл тоже заключается в шутливом отрицании традиционных пожеланий например: "или богатства, громких дней, крестов, алмазных звезд, честей?..." Пушкин желает своему другу любви, которая сильнее смерти. Эта мысль передается мифологизированными именами и понятиями, отсылающими к античности. Это тоже своеобразный ассоциативный ряд. Здесь и "нежный Эпикур", а затем Вакх и Амур вместе с младым Купидоном, в противоположном смерти: "стигийский брег", "мрачный челн Харона".

Итак, в этом стихотворении Пушкин уже заявил себя самобытным и эрудированным поэтом, не желающим никому подражать.

Дружеские послания были в эпоху Пушкина одним из самых распространенных жанров. Их можно встретить у К. Н. Батюшкина, В. А. Жуковского и у всех без исключения поэтов пушкинского круга(А. Дельвиг, Е. Бородинский, П. Вяземский и др.) Подобного рода стихотворения можно встретить не только в лицейском, но и в после-лицейском творчестве Пушкина, правда, в зрелых произведениях Пушкин расширяет границы и возможности этого жанра. Таковы, например, стихотворения "К Чаадаеву", "К И. И. Пущину", "Послание в Сибирь" и др.

В романтический период (Последняя четверть 18-начало 19 веков) все выдающиеся поэты Западной Европы использовали жанр дружеского послания: Шиллер, Гете, В. Скотт, БАйрон, Шекли. Их творчество Пушкин знал досконально и использовал некоторые идеи и образы в своем творчестве.

Профессор Куницын на акте, в день открытия Лицея,обращался к двенадцатилетним мальчикам, будущим своим слушателям. Он наставлял их на путь истинной добродетели, убеждал их быть достойными своих знаменитых предков и позаботиться о славе своего имени. «Вы ли хотите, говорил он мальчикам,смешаться с толпой людей обыкновенных, пресмыкающихся в неизвестности и каждый день поглощаемых волнами забвения?»

Вступительный экзамен сдан 12-го августа и обнаружилполную случайность и несистематичность знаний Пушкина: он получил отметки: «в грамматическом познании Российского языка - очень хорошо, в грамматическом позвании французского языка - хорошо, в грамматическом познании немецкого языка - не учился, в арифметике - до тройного правила, в познании общих тел - хорошо, в начальных основаниях географии и в начальных основаниях истории - имеет сведения».

Успехи лицеистов были очень скромны: ни директор, ни инспектор не сумели поставить преподавание с надлежащей серьезностью, и в результате воспитанники завоевали полную свободу:«кто не хотел учиться, говорит бар. Корф, тот мог предаваться самой изысканной лени; но кто и хотел, тому не много открывалось способов, при неопытности, неспособности или равнодушии большей части преподавателей, которые столь же далеки были от исполнения устава, сколько и вообще от всякой рациональной системы преподавания».«Кто хочет - учится, кто хочет - гуляет», пишет в 1812 году Илличевский. Само собою разумеется, что такая постановка преподавания была верным залогом того, чтонестройные и неровные познания Пушкина, вынесенные из домашнего чтения, не только не улеглись в стройную систему, но едва ли особенно обогатились чем-нибудь под влиянием лицейских руководителей: по-прежнему чтение, случайное и несистематическое, воспитывало вкривь и вкось душу юного поэта.

Из наставников один Кошанский, профессор русской словесности, чувствуя в юноше будущего писателя, пытался «воспитывать» его гений; но юный поэт, не терпевший никаких притязаний на свою свободу, недобрым смехом отозвался на добросовестные потуги педанта-Аристарха.
http://rvb.ru/pushkin/01text/01versus/03juv_misc/1815/0191.htm «Моему Аристарху.»

Из этих характеристик мы видим, что и для педагогов Лицея Пушкин остался все тем же неразгаданным, не поддающимся никакому влиянию , каким он покинул отчий дом.
Профессор Куницын признал «понятливость», «замысловатость» и «остроумие» юноши, но убедился в том, чтоон «способен только к таким предметам, которые требуют малого напряжения, а потому успехи его очень невелики, особливо по части логики».
В октябре-ноябре 1816 г. успехи его были таковы: «в Энциклопедии права 4 (высший балл - 1; 0 обозначает отсутствие ответа), Политической Экономии - 4, Военных науках - 0, Прикладной Математике - 4, Всеобщей Политической Истории - 4, Статистике - 4, Лат,.яз. - 0, Российской поэзии - 1, Эстетике - 4, Немецкой риторике - 4, Французской риторике - 1; Прилежание - 4, Поведение - 4».
(Т.Е. если исключить французский и русский Пушкин был, говоря по современному «двоечником!»)

В выпускном свидетельстве, рядом с отметками, показывающими успехи хорошие, весьма хорошие и даже превосходные («в российской и французской словесности, а также в фехтованье),об истории, географии, статистике, математике и немецком языке глухо, но красноречиво сказано: «занимался». Если сравнить эту аттестацию с той, по которой он был принят в Лицей, нетрудно убедиться, что за все пять лет пребывания в Лицее Пушкин успешно отстаивал свою личность от всяких на нее посягательств,учился лишь тому, чему хотел, и так, как хотел. «Неуимчивый», по удачному выражению няни Арины Родионовны, в детстве, он таким же «неу имчивым» оказался и в юности.

Т.Е. если исключить французский и русский Пушкин был, говоря по современному «двоечником по всем предметам!»

В записи все характерно от начала до конца: и полная беспомощность по отношению к юноше-поэту одного из воспитателей, который даже по признанию бар. Корфа отличался «большим даром слова и убеждения», и необузданность13-летнего мальчика , вспыльчивого и заносчивого, готового вслух задирать нелюбимое начальство и, в порыве смешливого настроения, зло и обидно шутить не только над товарищами, но и над их родителями.

Директор Лицея Ег. Ант. Энгельгардт (был назначен 27-го января 1816 г., вступил в отправление обязанностей 4-го марта 1816 г.), котороговсе современники и лицеисты, товарищи поэта,считали хорошим человеком и влиянию которого поддались в Лицеевсе, кроме Пушкина.
Пушкин не поддался этой умной политике нового директора: он упорно замкнулся в себе, к директору на дом не ходил и вообще в обращении с ним обнаруживал наиболее несимпатичные стороны своего характера. В результате, Энгельгардт, этот, по общему отзыву современников, хороший педагог, не понял сердца юноши и несправедливо осудил его в известной своей характеристике:«его сердце холодно и пусто; в нем нет ни любви, ни религии; может быть, оно так пусто, как никогда еще не бывало юношеское сердце». (Я согласен с этим мнением, ибо перечитал лицейские стихи Пушкина! Иерей Леонид.)

…то тем понятнее недоразумения в отношениях Пушкина с товарищами,недоразумения, начавшиеся с первого года его вступления в Лицей и продолжавшиеся не только в течение всей его жизни, но перешедшие даже на его память.

Пущин: «Пушкин с самого начала был раздражительнее многих и потому не возбуждал общей симпатии. Не то, чтобы он разыгрывал какую-нибудь роль между нами или поражал какими-нибудь особенными странностями, как это было в иных; но иногда неуместными шутками, неловкими колкостями ставил себя в неловкое, затруднительное положение, не умел потом из него выйти. Это вело его к новым промахам, которые никогда не ускользают в школьных сношениях.Все мы, как умели, сглаживали некоторые шерховатости, хотя не всегда это удавалось. В нем была смесь излишней смелости с застенчивостью - и то и другое невпопад, это тем самым ему вредило. Бывало, вместе промахнемся, сам вывернешься, а он никак не сумеет этого уладить. Главное ему недоставало того, что называется тактом; это капитал, необходимый в товарищеском быту, где мудрено, почти невозможно, при совершенно бесцеремонном обращении, уберечься от некоторых неприятных столкновений вседневной жизни. Все это вместе было причиной, что вообще не вдруг отозвались ему на его привязанность к лицейскому кружку, которая с первой поры зародилась в нем, не проявляяся впрочем свойственной ей иногда пошлостью».

«Барон Корф писал о Пушкине вот в таких выражениях:
«В Лицее он решительно ничему не учился , но как и тогда уже блистал своим дивным талантом, а начальство боялось его едких эпиграмм, то на его эпикурейскую жизнь смотрели сквозь пальцы, и она отозвалась ему только при конце лицейского поприща выпуском его одним из последних. Между товарищами, кроме тех, которые, пописывая сами стихи, искали его одобрения, и, так сказать, покровительства, он не пользовался особой приязнью. Как в школе всякий имеет свой собрикет (прозвище), то мы прозвали его «французом», и хотя это было, конечно, более вследствие особенного знания им французского языка, однако, если вспомнить тогдашнюю, в самую эпоху нашествия французов, ненависть ко всему, носившему их имя, то ясно, что это прозвание не заключало в себе ничего лестного. Вспыльчивый до бешенства, с необузданными африканскими (как его происхождение по матери) страстями, вечно рассеянный, вечно погруженный в поэтические свои мечтания, избалованный от детства похвалою и льстецами, которые есть в каждом кругу, Пушкин ни на школьной скамье, ни после, в свете, не имел ничего привлекательного в своем обращении. Беседы ровной, систематической, связной у него совсем не было; были только вспышки: резкая острота, злая насмешка, какая-нибудь внезапная поэтическая мысль, но все это только изредка и урывками, большею же частью или тривиальные общие места, или рассеянное молчание, прерываемое иногда, при умном слове другого, диким смехом, чем-то вроде лошадиного ржания…»
http://www.boldinomuzey.ru/dujeljant/137-dujel-s-korfom.html

Начало творчества

Стихи Пушкина 1813-1814 годов, лицей

Профессор Куницын к двенадцатилетним мальчикам: «Вы ли хотите смешаться с толпой людей обыкновенных, пресмыкающихся в неизвестности и каждый день поглощаемых волнами забвения?»
Декабрь. Пушкин принимает участие в литературном кружке лицея и в первом лицейском рукописном журнале “Вестник”

Первый том.

Четвёртое от начала стихотворение: «К другу стихотворцу.»

«мой жребий пал,я лиру избираю.
Пусть судит обо мне, как хочет, целый свет,
Сердись, кричи, бранись, -а я таки поэт».
«Потомков поздных дань поэтам справедлива;
На Пинде лавры есть, но есть там и крапива.
Страшись бесславия! - Что, если Аполлон,..
Твой гений наградит
Хорошие стихи не так легко писать,
Поэтом можешь ты назваться справедливо:
Поэтов - хвалят все
Мне проповедовать пришел сюда стихами?
Теперь, любезный друг, я дал тебе совет,
Оставишь ли свирель, умолкнешь или нет?..
Подумай обо всем и выбери любое:
Быть славным - хорошо, спокойным - лучше вдвое.» 1814 год

Девятое от начала Первого тома стихотворение: «К сестре» 1814 г. Пушкину 15 лет.
«Я поэт младой.»
Итак, выбор сделан!

В конце Средневековья появился интерес к классическому прошлому, который привёл к Ренессансу . Во время ренессанса внимание сместилось с общества в целом на отдельную личность. В результате, в этот период на танцоров стали смотреть как на идеальных людей.
https://ru.wikipedia.org/wiki/История_балета

Но танцоры мало подходили на роли «идеальных людей,» поэтому на роль «идеальных людей» назначили поэтов.
Начала «просвещённая» Европа Байрон, Вольтер и иже с ними!
Затем за дело взялись и мы:
«Арист! и ты в толпе служителей Парнаса!
Ты хочешь оседлать упрямого Пегаса.»

И вот наши люди на самых высоких точках вершин Пинда и Парнаса!
«Со второй половины 1820-х годов А.С. Пушкин стал считаться «первым русским поэтом»

Стихотворение: «К сестре» 1814 г. Пушкину 15 лет.
«Я поэт младой.»
А вот поэт старый:
Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит.
Слух обо мне пройдет по всей Руси великой…

Что в мой жестокой век восславил я Свободу

что чувства добрые я лирой пробуждал

Т.е. Пушкин через всю жизнь пронёс уверенность в великой значимости поэзии и лично себя для человечества.

«Мой портрет»

Я молодой повеса,
Еще на школьной скамье;
Не глуп, говорю, не стесняясь,
И без жеманного кривлянья.

Никогда не было болтуна,
Ни доктора Сорбонны —
Надоедливее и крикливее,
Чем собственная моя особа.

Мой рост с ростом самых долговязых
Не может равняться;
У меня свежий цвет лица, русые волосы
И кудрявая голова.

Я люблю свет и его шум,
Уединение я ненавижу;
Мне претят ссоры и препирательства,
А отчасти и учение.

Спектакли, балы мне очень нравятся,
И если быть откровенным,
Я сказал бы, что я еще люблю…
Если бы не был в Лицее.

По всему этому, мой милый друг,
Меня можно узнать.
Да, таким, как бог меня создал,
Я и хочу всегда казаться.

Сущий бес в проказах,
Сущая обезьяна лицом,
Много, слишком много ветрености —
Да, таков Пушкин. 1814 г.
«Надо, чтобы поэт и в жизни был мастак.» Маяковский .

«Я петь пустого не умею.»-Пушкин.1814 г. «Князю Горчакову.

А.С. Пушкин. Сочинение в трёх томах. Москва. «Художественная литература.» 1985 г.
Первый том.
Любовь.
Первое стихотворение в первом томе про «любовь.»
«К Наталье.»
«Что за птица Купидон?
Признаюсь - и я влюблен!
И теперь я - Селадон!
Видел прелести Натальи,
В женски прелести влюблен.
Белой груди колебанье,
Все к чему-то ум стремится,
А к чему?- никто из нас
Дамам вслух того не скажет,
Белоснежну, полну грудь.»

Второе стихотворение «Монах» обсуждает тему блуда.

Дай бог любви, чтоб ты свой век
Питомцем нежным Эпикура
Провел меж Вакха и Амура! Пушкин.1814 г. «Князю Горчакову.

Вдруг из глубины пещеры
Чтитель Вакха и Венеры,
Резвых Фавнов господин,
Выбежал Эрмиев сын.
Розами рога обвиты,
Плющ на черных волосах,
Козий мех, вином налитый,
У Сатира на плечах.
«Слушай, юноша любезный,
Вот тебе совет полезный:
Миг блаженства век лови;
Без вина здесь нет веселья,
Нет и счастья без любви;
Так поди ж теперь с похмелья
С Купидоном помирись;
Позабудь его обиды
И в объятиях Дориды
Снова счастьем насладись!»-«Опытность.» 1814.г

Зовите на последний пир
Эрота, друга наших лир,
Богов и смертных властелина….
В последний раз на груди снежной
Упьюсь отрадой юных лет-«Мое завещание друзьям» 1815 г.

С строгой мудростью дружись;
Хоть не рад, но дверь отворишь,
Как проказливый Эрот
Постучится у ворот.
Испытал я сам собою
Истину сих правых слов.
«Добрый путь!
Счастье, счастье ухвачу!»
Нет! мне, видно, не придется
С богом сим в размолвке жить
Пусть владеет мною он!
Веселиться - мой закон.»-Опытность.1814 г.

Про «любовь» Пушкин будет петь всю жизнь.
От меня вечор Леила
Равнодушно уходила.
Я сказал: „Постой, куда?”
А она мне возразила:
„Голова твоя седа”.
Я насмешнице нескромной
Отвечал: „Всему пора!
То, что было мускус темный,
Стало нынче камфора”.
Но Леила неудачным
Посмеялася речам
И сказала: „Знаешь сам:
Сладок мускус новобрачным,
Камфора годна гробам”-1836 г. Пушкин стар…ему з6 лет!

Винолюбие!

Исторически традиционно Пушкин начинает с:
«С кружкой пива налитой
и с цигаркою в зубах.»-«К Наталье.» Первое стихотворение в первом томе. 1813 г. Пушкину 14 лет.

Друзья! досужный час настал;

Скорее скатерть и бокал!

Сюда вино златое!

Шипи, шампанское, в стекле.

Друзья!…

Под стол ученых дураков!

Без них мы пить умеем.
Ужели трезвого найдем

За скатертью студента?.

В награду пьяным - он нальет

И пунш, и грог душистый,

Ты Эпикуров младший брат,

Душа твоя в бокале.
А ты, красавец молодой,

Сиятельный повеса!

Ты будешь Вакха жрец лихой,

Хотя я пьян,

Придвинь же пенистый стакан,:

Не в первый раз мы вместе пьем,

Нередко и бранимся,

Но чашу дружества нальем -

И тотчас помиримся.

Наполни кружку до краев, -

Рассудок! бог с тобою!

Бутылки, рюмки разобьем

В козачью шапку пунш нальем -

И пить давайте снова!..

пьяный лишь смеется!

В честь Вакховой станицы

Запойте хором, господа,

Нет нужды, что нескладно;

Охрипли? - это не беда:

Для пьяных всё ведь ладно!
Но что?… я вижу всё вдвоем;

90Двоится штоф с араком;

Вся комната пошла кругом;

Покрылись очи мраком…

Где вы, товарищи? где я?

Скажите, Вакха ради…-«Пирующие студенты» 1814 г. Пушкину 14 лет.

И это так же на всю жизнь…

Была пора наш праздник молодой
… бокалов звон мешался,
Мы пили все за здравие надежды
.Теперь не то:
Стал глуше звон его заздравных чаш;
: уж двадцать пятый раз
Мы празднуем лицея день заветный.-1836 г.

Когда Пушкин стал гением?!

Замечания к стихотворению «Сраженный рыцарь» (1815)

Последним сияньем за лесом горя,
Вечерняя тихо потухла заря,
Безмолвна долина глухая;
В тумане пустынном клубится река, (Клубится? Это каким образом? Прим. мое)
Ленивой грядою идут облака,
Меж ими луна золотая.

Чугунные латы на холме лежат, (Весьма! Весьма трудно представить рыцарские латы изготовленные из чугуна… – Прим мое, Л.Г.)

В стальной рукавице забвенный булат, (Латная перчатка, а не руковица, изготавливалась из железа, а не из стали. – Прим мое, Л.Г.)

И щит под шеломом заржавым,
Вонзилися шпоры в увлаженный мох, (Т.е. рыцарь лежит на спине, как же щит оказался под рыцарем? Раз булат-мечь в руке, то и щит в руке, щит должен быть на рыцаре сверху или в стороне.. – Прим мое, Л.Г.)

Копье раздробленно, и месяца рог (В 6 строчке написано: «Луна золотая, а не месяц. Получается на Пушкинском небе два светила! – Прим мое, Л.Г.)

Над ними в блистанье кровавом. (Отчего такой цвет вдруг? Луна-то золотая была! И битва кровавая, если таковая и была, давно канула в лету… – Прим мое, Л.Г.)

Вкруг холма обходит друг сильного - конь; (Сильный – эпитет положительный. Но ведь рыцарь на холме один, где же побеждённые им воины? Отчего видно, что рыцарь сильный? По костям? – Прим мое, Л.Г.)

В очах горделивых померкнул огонь, (Горделивость-гордость не бывает у животного, в данном случае у коня. – Прим мое, Л.Г.)

Он бранную голову клонит.
Беспечным копытом бьет камень долин (Т.е. конь не только «вкруг холма обходит,» но и по соседним долинам прогуливается. – Прим мое, Л.Г.)

И смотрит на латы - конь верный один,
И дико трепещет, и стонет. (Просто смешно…Неудачны в этом месте оба глагола. К тому же двумя строчками ранее Пушкин назвал коня: «Беспечным», а тут беспечный конь «трепещет и стонет»? Никогда я такого коня не видел… – Прим мое, Л.Г.)

Во тьме заблудившись, пришелец идет, (Так ведь светили путнику Луна золотая и месяц кровавый? Как же тьма? – Прим мое, Л.Г.)

С надеждою робость он в сердце несет,
Склонясь над дорожной клюкою, (Куда это и с какой срочной целью старика понесло на ночь глядя? – Прим мое, Л.Г.)

На холм он взобрался, и в тусклую даль, (Куда смотрит? В даль? Он же во тьме заблудился, ничего в дали не видно! – Прим мое, Л.Г.)

Он смотрит и сходит – и звонкую сталь (Латы изготавливали из железа, а не из стали. Сталь использовали при изготовлении сварных мечей. Заржавелые доспехи, о чём написано в 9 строчке, звенеть не будут! – Прим мое, Л.Г.)

Толкает усталой ногою.
Хладеет пришелец, - кольчуги звучат. (Пришелец с клюкою, значит, не молодой и испугался доспехов мёртвого рыцаря? Слово кольчуга, как защитный доспех одного воина, употребляется в единственном числе. Или пушкинский рыцарь одел на себя не одну кольчугу, а сразу несколько? Там ржавые латы звонкие, а тут ржавая кольчуга как-то звучит… – Прим мое, Л.Г.)

Погибшего грозно в них кости стучат, (Грозно? Представляют опасность? От рыцаря остались одни кости, значит, прошло много лет, и много лет «Вкруг холма обходит друг… конь» «И дико трепещет, и стонет» – Прим мое, Л.Г.)

По камням шелом покатился, (Ранее написано: «На холм он взобрался… и сходит,» т.е. пришелец сходит (спустился) с холма. Что же? Рыцарь не на холме лежит, а внизу? А если внизу, то куда шлем покатился? Наверх холма покатился? – Прим мое, Л.Г.)

Скрывался в нем череп… при звуке глухом
Заржал конь ретивый - скок лётом на холм, - (Что за ретивость и скок лётом у старого коня? – Прим мое, Л.Г.)
Взглянул… и главою склонился.

Уж путник далече в тьме бродит ночной,
Все мнится, что кости хрустят под ногой…(Путник скорее был бы озабочен поисками дороги и голодом, чем костями рыцаря. В те времена не редкость было встретить у европейской дороги и повешенного, а то и не одного, не боялись, привыкли! Также см. примечание к 25 строчке. – Прим мое, Л.Г.)

Но утро денница выводит -
Сраженный во брани на холме лежит, (А где другие воины от брани? – Прим мое, Л.Г.)
И латы недвижны, и шлем не стучит, (Удивительное дело! Почему недвижны? Побежали бы куда? А шлем почему стучать может? – Прим мое, Л.Г.)
И конь вкруг погибшего ходит. – «Сражённый рыцарь.» 1815 г .

Есть несколько иной вариант:
Недвижные латы на холме лежат,
В стальной рукавице забвенный булат,
И щит под шеломом заржавым,
Вонзилися шпоры в увлаженный мо х,
Копье раздробленно, и месяца рог
Покрыл их сияньем кровавым.
http://rvb.ru/pushkin/01text/01versus/03juv_misc/1815/0184.htm

По содержанию стихотворения получается, что рыцарь лежит здесь давно, но обычно после боя доспехи павших воинов собирали, а не бросали, ибо дорого стоили. К тому же у рыцаря всегда были слуги, подобрали бы хозяина и коня.
По общему тону данное стихотворение создаёт героический и благородный образ европейского рыцаря, хотя рыцари таковыми и не являлись. Весьма характерно для писателей «Золотого века» хвалить ВСЁ европейское, Пушкин сему тоже следует на протяжении всего своего творчества.
Я понимаю, автору стиха всего 15-16 лет, однако ляпы Пушкина встречаются и в поздних стихах.
Думаю Пушкин на меня не в обиде, ибо и сам любил указывать ближнему на творческие и иные погрешности…

О вере родимой православной

А.С. Пушкин. Сочинение в трёх томах. Москва. «Художественная литература.» 1985 г.
Первый том.

Второе стихотворение от начала Первого тома.

Хочу воспеть, как дух нечистый ада
Оседлан был брадатым стариком,
Как овладел он черным клобуком,
Как он втолкнул монаха грешных в стадо. –»Монах» 1813 г. Пушкину 13 лет.

Четвёртое стихотворение от начала «творчества»
В деревне, помнится, с мирянами простыми,
Священник пожилой и с кудрями седыми,
В миру с соседями, в чести, довольстве жил
И первым мудрецом у всех издавна слыл.
Однажды, осушив бутылки и стаканы,
Со свадьбы, под вечер, он шел немного пьяный – «К другу стихотворцу».1814 г.

Спеша на новоселье,
Оставлю темну келью,
Поля, сады свои;
Под стол клобук с веригой –
И прилечу расстригой
В объятия твои. – «К сестре.» 1814 г

Не дерзал в стихах бессмысленных
Херувимов жарить пушками,
С сатаною обитать в раю
Иль святую богородицу
Вместе славить с Афродитою.
Не бывал я греховодником! — «Бова» 1814 г.

Прочитала скорым шепотом
То, что ввек не мог я выучить:
Отче наш и Богородице,
И тихохонько промолвила:
«Что я вижу? Боже! Господи…
О Никола! Савва мученик! – «Бова» 1814 г

свечка нагорела;
Стоит богов домашних лик
В кивоте небогатом,
И тих мой будет поздний час;

выходит 7 глава
И смерти добрый гений
Шепнет, у двери постучась:
«Пора в жилище теней! ..» –»Мечтатель» 1814 г.

А вот эпизод из Евгения Онегина»

«Увидеть барский дом нельзя ли?» –
Спросила Таня.
Вот это барский кабинет;
Татьяна взором умиленным
Вокруг себя на всё глядит ,
И всё ей кажется бесценным,
Всё душу томную живит
Полу-мучительной отрадой:
И лорда Байрона портрет,
И столбик с куклою чугунной
Под шляпой с пасмурным челом,
С руками, сжатыми крестом. – Глава.7.19 1830 г.18-19 марта выходит 7 глава романа. Пушкину 30 лет.

Что изображает этот эпизод из 7.19?
Под шляпой, небрежно брошенной Онегиным на стол, находится Распятие Иисуса Христа изготовленное из металла. (Из чугуна?)

В последний год жизни Пушкин пишет:
Нет, весь я не умру – душа в заветной лире
Мой прах переживёт и тленья убежит — «Я памятник себе воздвиг нерукотворный». 1836 г.

Весьма некорректно по отношению к Господу нашему написаны в 1836 году стихи: «Мирская власть,» «Подражание италиянскому,»
а также:
«Пошли мне долгу жизнь и многие года!»
Зевеса вот о чём и всюду и всегда
Привыкли вы молить. ..»

«Напрасно я бегу к сионским высотам,
грех алчный гонится за мною по пятам…»

Свобода! Уря!

Я сердцем римлянин; кипит в груди свобода;
«Свободой Рим возрос, а рабством погублен» – Лицинию. 1815 г.

Где ты,… гроза царей,
Свободы гордая певица?
Хочу воспеть Свободу миру,
На тронах поразить порок.
Тираны мира! трепещите!
Восстаньте, падшие рабы!
Везде бичи, везде железы,
Везде неправедная Власть
Где крепко с Вольностью святой
Законов мощных сочетанье;
Граждан над равными главами
И станут вечной стражей трона
Народов вольность и покой. – «Вольность.» 1817.г. Пушкину 18 лет

И дум высокое стремленье
Доходит мой свободный глас
Темницы рухнут – и свобода
Вас примет радостно у входа,
И братья меч вам отдадут. 1827 г.. Декабристам.

Что в мой жестокий век восславил я Свободу . – «Памятник.» 1836 г.

А что же такое СВОБОДА?!

УЧАСТЬ МОЯ РЕШЕНА. Я ЖЕНЮСЬ…

(С французского)

Я женюсь, т. е. я жертвую независимостию, моею беспечной, прихотливой независимостию , моими роскошными привычками, странствиями без цели, уединением, непостоянством.
Утром встаю когда хочу , принимаю кого хочу, вздумаю гулять - мне седлают мою умную, смирную Женни,.. Приеду домой - разбираю книги, бумаги, привожу в порядок мой туалетный столик, одеваюсь небрежно, если еду в гости, со всевозможной старательностью, если обедаю в ресторации, где читаю или новый роман, или журналы; если ж Вальтер Скотт и Купер ничего не написали, а в газетах нет какого-нибудь уголовного процесса, то требую бутылки шампанского во льду, смотрю, как рюмка стынет от холода, пью медленно, радуясь, что обед стоит мне 17 рублей (Месячная зарплата рабочего. – Прим. мое. Л.Г.) и что могу позволять себе эту шалость. Еду в театр , отыскиваю в какой-нибудь ложе замечательный убор, черные глаза; между нами начинается сношение – я занят до самого разъезда. Вечер провожу или в шумном обществе, где теснится весь город, где я вижу всех и всё и где никто меня не замечает, или в любезном избранном кругу, где говорю я про себя и где меня слушают. Возвращаюсь поздно ; засыпаю, читая хорошую книгу . На другой день опять ….- Вот моя холостая жизнь. 1831 г.

И мало горя мне, свободно ли печать
Иные, лучшие, мне дороги права;
Иная, лучшая, потребна мне свобода:
Зависеть от царя, зависеть от народа -
Не все ли нам равно? Бог с ними.
Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать ;
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья.
Вот счастье! вот права.. … – «Из Пиндемонти.» 1836 г. Авторство Пушкина!
» …отсылка к Пиндемонти была признана мистификацией, так как ни сходства, ни заимствования идей Пушкиным у Пиндемонти найдено не было.» https://ru.wikipedia.org/wiki/Из_Пиндемонти

Научно-исследовательская работа

по русскому языку «Глаголы звучания в лицейской лирике А.С. Пушкина»

ученицы 10а класса МБУ СОШ №89

г.о. Тольятти Самарской области

Ворожейкиной Алены

Введение.

О богатстве окружающего мира человек узнает благодаря пяти внешним органам чувств: зрения, слуха, вкуса, осязания и обоняния. Для описания данных ощущений в языке имеются специальные лексические единицы, значительное место в данной группе занимают глаголы, передающие процесс звучания.

Актуальность данной темы связана с изучением «поведения» глагола звучания в поэтическом тексте. Интерес к данной теме вызван еще и тем, что А.С. Пушкин признан мастером – стилистом, щедро использующим «звучащие» глаголы. Его стихи лицейского периода удивляют богатством звуковых деталей, еще не в полной мере изученных.

Достижению основной цели подчинено решение конкретных задач:

Конкретизировать понятие глаголы звучания.

Выявить на материале поэзии А.С. Пушкина семантическую группу глаголов звучания.

Дать описание структурно – семантического разнообразия звукоописующих глаголов.

Проанализировать смысловые емкости звукоописующих слов путем исследования их сочетательных возможностей.

Материалом для исследования послужила лирика А.С. Пушкина лицейского периода

Объектом исследования являются глаголы звучания, функционирующие в лирике поэта.

Предметом изучения послужили особенности значения глаголов речи, закономерности их использования в поэтическом тексте.

Новизна работы состоит в том, что осуществлено исследование глаголов звучания в поэтической лирике раннего Пушкина, определены закономерности употребления их в поэзии.

Практическая ценность . Результаты работы могут найти применение на уроках русского языка, на факультативных занятиях по русскому языку, на занятиях по изучению творчества А. С. Пушкина лицейского периода.

Часть 1.

Глаго́л -

В поэзии молодого Пушкина мы нашли глаголов звучания, выражающих горе, очень мало. Зато глаголов 5 группы достаточно много.

Здесь подняв на лиру длани

И нахмурив важно бровь,

Хочет петь он бога брани,

Но поет одну любовь.

Я петь пустого не умею

Высоко, тонко и хитро

И в лиру превращать не смею

Моё гусиное перо.

Пусть не смейся , не резвись,

С строгой мудростью дружись.

Пел влюбленный пастушок,

Томный гул унылой трели

Повторял в глуши долин…

Говорит пастух со вздохом

Как могу бороться с роком?

Частое употребление глагола «петь» в ранней лирике поэта, наверное, объясняется тем, что и в лицейском своём затворничестве Пушкин пел звонко, как сверчок, невидимый никем.

Другую группу образуют производные значения глаголов звучания, которые обозначают какие-либо действия, сопровождающиеся звуками: «приводить в колебание предметы, которые при этом производят какие-либо звуки»; «ударять», «играть на музыкальном инструменте», «перемещаться».

Рот разинут, зубы скалятся,

Уши длинные, ослиные

Над плечами громко хлопают .

Уж путник далече в тьме бродит ночной,

Всё мнится, что кости хрустят под ногой.

Где вместе Флора и Помона

Цветы с плодами мне дарят,

Где старых кленов темный ряд

Возносится до небосклона,

И глухо тополы шумят .

Не приходи стучаться у дверей,

Я рад ему, но только за обедом,

И дружески я в полдень уберу

Его дары.

Волшебной пляской топчут луг,

И младость пылкая толпами

Стекаются вокруг.

Глаголы звучания со значениями «играть на музыкальном инструменте», «перемещаться» в рассматриваемых произведениях мы не обнаружили.

У нас особый интерес вызвал глагол звучания со значением «говорить». Практически все глаголы звучания могут быть использованы для обозначения человеческой речи.

При этом в лицейской лирике А.С.Пушкина большая часть этой группы не только указывает на особенности звучания человеческой речи, но и оценивает её. На значение говорения в сочетаемости глаголов звучания с другими словами указывают определенные формы, которые характерно собственно для глаголов речи. Прежде всего, к ним относятся:

Способность вводить прямую речь. Таких глаголов в поэзии поэта много:

Но дай лишь мне твою златую лиру,

Я буду с ней всему известен

Ты хмуришься и говоришь: «Не дам».

Бьет чай, Молоко не хочет отцепиться,

Бьет два, бьет три – нечистый всё сидит.

«Уж будешь мой», — он сам собой ворчит.

«Что вижу я!… иль это только сон?» —

Вскричал монах, остолбенев, бледнея….

«Ура!» — вскричал монах с усмешкой злою –

Поймал тебя, подземный чародей.

Поскольку процесс говорения предполагает несколько участников, то возможна сочетаемость глаголов звучания со словами, указывающими на адресат речи. Такие примеры мы находим в поэзии молодого Пушкина:

«Постой, — кричал , — прелестная , постой!»

Осгар стучится в дверь красавицы младой

И шепчет : «Юный друг ! не медли, здесь твой милый».

Слеза повисла на реснице

И канула в бокал.

«Дитя , ты плачешь о девице,

Стыдись!» — он закричал .

Играйте, пойте , о друзья !

Утраты вечер скоротечный,

И вашей радости беспечной

Сквозь слезы улыбнулся я.

Таким образом, глаголы звучания в производном значении приобретают свойства глаголов речи.

Вывод.

Центральное место в лицейской лирике А.С.Пушкина занимают глаголы звучания. Абстрактные существительные характеризуют ситуации звучания, они сочетаются с глаголами мыслительной деятельности. Благодаря этим глаголам поэтические строки становятся подвижными, эмоциональными. Лирический герой пушкинских произведений часто находится в смятении.А глаголы звучания помогают понять, почувствовать внутренний мир лирического героя. Без глаголов речи невозможно повседневное общение людей, ими обозначается важная область деятельности человека – речь, опосредованно отражающая процесс.

Список литературы

1. А.С.Пушкин Сочинения в 3-х томах. Том 1-ый.Москва «Художественная литература» 1986

2. Современный русский язык. Часть 1-ая под редакцией Д.Э.Розенталя. Москва «Высшая школа»1976

3. Словарь синонимов русского языка под редакцией Л.А.Чешко. 1975 Москва

4. Е.А.Земская «Современный русский язык» Москва «Просвещение» 1999

5. Журнал «Русский язык в школе» № 3 1986

"Вот, – подумал он, – новое существо только что вступает в жизнь. Славная девушка, что-то из нее выйдет? Она и собой хороша. Бледное, свежее лицо, глаза и губы такие серьезные, и взгляд честный и невинный. Жаль, она, кажется, восторженна немножко. Рост славный, и так легко ходит, и голос тихий. Очень я люблю, когда она вдруг остановится, слушает со вниманием, без улыбки, потом задумается и откинет назад свои волосы. Точно, мне самому сдается, Паншин ее не стоит. Однако чем же он дурен? А впрочем, чего я размечтался? Побежит и она по той же дорожке, по какой все бегают. Лучше я сосну". И Лаврецкий закрыл глаза.

Заснуть он не мог, но погрузился в дремотное дорожное онемение. Образы прошедшего по-прежнему, не спеша, поднимались, всплывали в его душе, мешаясь и путаясь с другими представлениями. Лаврецкий, Бог знает почему, стал думать о Роберте Пиле... о французской истории... о том, как бы он выиграл сражение, если б он был генералом; ему чудились выстрелы и крики... Голова его скользила набок, он открывал глаза... Те же поля, те же степные виды; стертые подковы пристяжных попеременно сверкают сквозь волнистую пыль; рубаха ямщика, желтая, с красными ластовицами, надувается от ветра... "Хорош возвращаюсь я на родину", – промелькнуло у Лаврецкого в голове, и он закричал: "Пошел!" – запахнулся в шинель и плотнее прижался к подушке. Тарантас толкнуло: Лаврецкий выпрямился и широко раскрыл глаза. Перед ним на пригорке тянулась небольшая деревенька; немного вправо виднелся ветхий господский домик с закрытыми ставнями и кривым крылечком; по широкому двору, от самых ворот, росла крапива, зеленая и густая, как конопля; тут же стоял дубовый, еще крепкий амбарчик. Это было Васильевское.

Ямщик повернул к воротам, остановил лошадей; лакей Лаврецкого приподнялся на козлах и, как бы готовясь соскочить, закричал: "Гей!". Раздался сиплый, глухой лай, но даже собаки не показалось; лакей снова приготовился соскочить и снова закричал: "Гей!". Повторился дряхлый лай, и, спустя мгновенье, на двор, неизвестно откуда, выбежал человек в нанковом кафтане, с белой как снег головой; он посмотрел, защищая глаза от солнца, на тарантас, ударил себя вдруг обеими руками по ляжкам, сперва немного заметался на месте, потом бросился отворять ворота. Тарантас въехал на двор, шурша колесами по крапиве, и остановился перед крыльцом. Белоголовый человек, весьма, по-видимому, юркий, уже стоял, широко и криво расставив ноги, на последней ступеньке, отстегнул передок, судорожно дернув кверху кожу, и, помогая барину спуститься на землю, поцеловал у него руку.

– Здравствуй, здравствуй, брат, – проговорил Лаврецкий, – тебя, кажется, Антоном зовут? Ты жив еще?

Старик молча поклонился и побежал за ключами. Пока он бегал, ямщик сидел неподвижно, сбочась и поглядывая на запертую дверь; а лакей Лаврецкого как спрыгнул, так и остался в живописной позе, закинув одну руку на козлы. Старик принес ключи и, без всякой нужды изгибаясь, как змея, высоко поднимая локти, отпер дверь, посторонился и опять поклонился в пояс.

"Вот я и дома, вот я и вернулся", – подумал Лаврецкий, входя в крошечную переднюю, между тем как ставни со стуком и визгом отворялись один за другим и дневной свет проникал в опустелые покои.

Небольшой домик, куда приехал Лаврецкий и где два года тому назад скончалась Глафира Петровна, был выстроен в прошлом столетии, из прочного соснового леса; он на вид казался ветхим, но мог простоять еще лет пятьдесят или более. Лаврецкий обошел все комнаты и, к великому беспокойству старых, вялых мух с белой пылью на спине, неподвижно сидевших под притолоками, велел всюду открыть окна: с самой смерти Глафиры Петровны никто не отпирал их. Все в доме осталось, как было. Тонконогие белые диванчики в гостиной, обитые глянцевитым серым штофом, протертые и продавленные, живо напоминали екатерининские времена; в гостиной же стояло любимое кресло хозяйки, с высокой и прямой спинкой, к которой она и в старости не прислонялась. На главной стене висел старинный портрет Федорова прадеда, Андрея Лаврецкого; темное, желчное лицо едва отделялось от почерневшего и покоробленного фона; небольшие злые глаза угрюмо глядели из-под нависших, словно опухших век; черные волосы без пудры щеткой вздымались над тяжелым, изрытым лбом. На угле портрета висел венок из запыленных иммортелей. " изволили плести", – доложил Антон. В спальне возвышалась узкая кровать, под пологом из стародавней, весьма добротной полосатой материи; горка полинялых подушек и стеганое жидкое одеяльце лежали на кровати, а у изголовья висел образ "Введение во храм Пресвятой Богородицы", – тот самый образ, к которому старая девица, умирая одна и всеми забытая, в последний раз приложилась уже хладеющими губами. Туалетный столик из штучного дерева, с медными бляхами и кривым зеркальцем, с почернелой позолотой, стоял у окна. Рядом с спальней находилась образная, маленькая комнатка, с голыми стенами и тяжелым киотом в угле; на полу лежал истертый, закапанный воском коверчик; Глафира Петровна клала на нем земные поклоны. Антон отправился с лакеем Лаврецкого отпирать конюшню и сарай; на место его явилась старушка, чуть ли не ровесница ему, повязанная платком по самые брови; голова ее тряслась и глаза глядели тупо, но выражали усердие, давнишнюю привычку служить безответно, и в то же время – какое-то почтительное сожаление. Она подошла к ручке Лаврецкого и остановилась у двери в ожидании приказаний. Он решительно не помнил, как ее звали, не помнил даже, видел ли ее когда-нибудь; оказалось, что ее звали Апраксеей; лет сорок тому назад та же Глафира Петровна сослала ее с барского двора и велела ей быть птичницей; впрочем, она говорила мало, словно из ума выжила, а глядела подобострастно. Кроме этих двух стариков да трех пузатых ребятишек в длинных рубашонках, Антоновых правнуков, жил еще на барском дворе однорукий бестягольный мужичонка; он бормотал, как тетерев, и не был способен ни на что; не многим полезнее его была дряхлая собака, приветствовавшая лаем возвращение Лаврецкого: она уже лет десять сидела на тяжелой цепи, купленной по распоряжению Глафиры Петровны, и едва-едва была в состоянии двигаться и влачить свою ношу. Осмотрев дом, Лаврецкий вышел в сад и остался им доволен. Он весь зарос бурьяном, лопухами, крыжовником и малиной; но в нем было много тени, много старых лип, которые поражали своею громадностью и странным расположением сучьев; они были слишком тесно посажены и когда-то – лет сто тому назад – стрижены. Сад оканчивался небольшим светлым прудом с каймой из высокого красноватого тростника. Следы человеческой жизни глохнут очень скоро: усадьба Глафиры Петровны не успела одичать, но уже казалась погруженной в ту тихую дрему, которой дремлет все на земле, где только нет людской, беспокойной заразы. Федор Иваныч прошелся также по деревне; бабы глядели на него с порогу своих изб, подпирая щеку рукою; мужики издали кланялись, дети бежали прочь, собаки равнодушно лаяли. Ему наконец захотелось есть; но он ожидал свою прислугу и повара только к вечеру; обоз с провизией из Лавриков еще не прибывал, – пришлось обратиться к Антону. Антон сейчас распорядился: поймал, зарезал и ощипал старую курицу; Апраксея долго терла и мыла ее, стирая ее, как белье, прежде чем положила ее в кастрюлю; когда она, наконец, сварилась, Антон накрыл и убрал стол, поставил перед прибором почерневшую солонку аплике о трех ножках и граненый графинчик с круглой стеклянной пробкой и узким горлышком; потом доложил Лаврецкому певучим голосом, что кушанье готово, – и сам стал за его стулом, обвернув правый кулак салфеткой и распространяя какой-то крепкий, древний запах, подобный запаху кипарисового дерева. Лаврецкий отведал супу и достал курицу; кожа ее была вся покрыта крупными пупырушками; толстая жила шла по каждой ноге, мясо отзывалось древесиной и щелоком. Пообедав, Лаврецкий сказал, что он выпил бы чаю, если... "Сею минуту-с подам-с", – перебил его старик – и сдержал свое обещание. Сыскалась щепотка чаю, завернутая в клочок красной бумажки; сыскался небольшой, но прерьяный и шумливый самоварчик, сыскался и сахар в очень маленьких, словно обтаявших кусках. Лаврецкий напился чаю из большой чашки; он еще с детства помнил эту чашку: игорные карты были изображены на ней, из нее пили только гости, – и он пил из нее, словно гость. К вечеру прибыла прислуга; Лаврецкому не захотелось лечь в теткиной кровати; он велел постлать себе постель в столовой. Погасив свечку, он долго глядел вокруг себя и думал невеселую думу; он испытывал чувство, знакомое каждому человеку, которому приходится в первый раз ночевать в давно необитаемом месте; ему казалось, что обступившая его со всех сторон темнота не могла привыкнуть к новому жильцу, что самые стены дома недоумевают. Наконец он вздохнул, натянул на себя одеяло и заснул. Антон дольше всех остался на ногах; он долго шептался с Апраксеей, охал вполголоса, раза два перекрестился; они оба не ожидали, чтобы барин поселился у них в Васильевском, когда у него под боком было такое славное именье с отлично устроенной усадьбой; они и не подозревали, что самая эта усадьба была противна Лаврецкому; она возбуждала в нем тягостные воспоминания. Нашептавшись вдоволь, Антон взял палку, поколотил по висячей, давно безмолвной доске у амбара и тут же прикорнул на дворе, ничем не прикрыв свою белую голову. Майская ночь была тиха и ласкова, – и сладко спалось старику.

На другой день Лаврецкий встал довольно рано, потолковал со старостой, побывал на гумне, велел снять цепь с дворовой собаки, которая только полаяла немного, но даже не отошла от своей конуры, – и, вернувшись домой, погрузился в какое-то мирное оцепенение, из которого не выходил целый день. "Вот когда я попал на самое дно реки", – сказал он самому себе не однажды. Он сидел под окном, не шевелился и словно прислушивался к теченью тихой жизни, которая его окружала, к редким звукам деревенской глуши. Вот где-то за крапивой кто-то напевает тонким-тонким голоском; комар словно вторит ему. Вот он перестал, а комар все пищит: сквозь дружное, назойливо жалобное жужжанье мух раздается гуденье толстого шмеля, который то и дело стучится головой о потолок; петух на улице закричал, хрипло вытягивая последнюю ноту, простучала телега, на деревне скрыпят ворота. "Чего?" – задребезжал вдруг бабий голос. "Ох ты, мой сударик", – говорит Антон двухлетней девочке, которую нянчит на руках. "Квас неси", – повторяет тот же бабий голос, – и вдруг находит тишина мертвая; ничто не стукнет, не шелохнется; ветер листком не шевельнет; ласточки несутся без крика одна за другой по земле, и печально становится на душе от их безмолвного налета. "Вот когда я на дне реки, – думает опять Лаврецкий. – И всегда, во всякое время тиха и неспешна здесь жизнь, – думает он, – кто входит в ее круг – покоряйся: здесь незачем волноваться, нечего мутить; здесь только тому и удача, кто прокладывает свою тропинку не торопясь, как пахарь борозду плугом. И какая сила кругом, какое здоровье в этой бездейственной тиши! Вот тут, под окном, коренастый лопух лезет из густой травы; над ним вытягивает зоря свой сочный стебель, Богородицыны слезки еще выше выкидывают свои розовые кудри; а там, дальше, в полях, лоснится рожь, и овес уже пошел в трубочку, и ширится во всю ширину свою каждый лист на каждом дереве, каждая травка на своем стебле. На женскую любовь ушли мои лучшие года, – продолжает думать Лаврецкий, – пусть же вытрезвит меня здесь скука, пусть успокоит меня, подготовит к тому, чтобы и я умел не спеша делать дело". И он снова принимается прислушиваться к тишине, ничего не ожидая – и в то же время как будто беспрестанно ожидая чего-то; тишина обнимает его со всех сторон, солнце катится тихо по спокойному синему небу, и облака тихо плывут по нем; кажется, они знают, куда и зачем они плывут. В то самое время в других местах на земле кипела, торопилась, грохотала жизнь; здесь та же жизнь текла неслышно, как вода по болотным травам; и до самого вечера Лаврецкий не мог оторваться от созерцания этой уходящей, утекающей жизни; скорбь о прошедшем таяла в его душе, как весенний снег, и – странное дело! – никогда не было в нем так глубоко и сильно чувство родины.

В течение двух недель Федор Иваныч привел домик Глафиры Петровны в порядок, расчистил двор, сад; из Лавриков привезли ему удобную мебель, из города вино, книги, журналы; на конюшне появились лошади; словом, Федор Иваныч обзавелся всем нужным и начал жить – не то помещиком, не то отшельником. Дни его проходили однообразно; но он не скучал, хотя никого не видел; он прилежно и внимательно занимался хозяйством, ездил верхом по окрестностям, читал. Впрочем, он читал мало: ему приятнее было слушать рассказы старика Антона. Обыкновенно Лаврецкий садился с трубкой табаку и чашкой холодного чаю к окну; Антон становился у двери, заложив назад руки, и начинал свои неторопливые рассказы о стародавних временах, о тех баснословных временах, когда овес и рожь продавались не мерками, а в больших мешках, по две и по три копейки за мешок; когда во все стороны, даже под городом, тянулись непроходимые леса, нетронутые степи. "А теперь, – жаловался старик, которому уже стукнуло лет за восемьдесят, – так все вырубили да распахали, что проехать негде". Также рассказывал Антон много о своей госпоже, Глафире Петровне: какие они были рассудительные и бережливые; как некоторый господин, молодой сосед, подделывался было к ним, часто стал наезжать, и как они для него изволили даже надевать свой праздничный чепец, с лентами цвету массака и желтое платье из трю-трю-левантина; но как потом, разгневавшись на господина соседа за неприличный вопрос: "Что, мол, должон быть у вас, сударыня, капитал?" – приказали ему от дому отказать, и как они тогда же приказали, чтоб все после их кончины, до самомалейшей тряпицы, было представлено Федору Ивановичу. И точно, Лаврецкий нашел весь теткин скарб в целости, не выключая праздничного чепца с лентами цвета массака и желтого платья из трю-трю-левантина. Старинных бумаг и любопытных документов, на которые рассчитывал Лаврецкий, не оказалось никаких, кроме одной ветхой книжки, в которую дедушка его, Петр Андреич, вписывал то "Празднование в городе Санкт-Петербурге замирения, заключенного с Турецкой империей его сиятельством князем Александр Александровичем Прозоровским"; то рецепт грудного декохта с примечанием: "Сие наставление дано генеральше Прасковье Федоровне Салтыковой от протопресвитера церкви Живоначальныя троицы Феодора Авксентьевича"; то политическую новость следующего рода: "О тиграх французах что-то замолкло", – и тут же рядом: "В Московских ведомостях показано, что скончался господин премиер-маиор Михаил Петрович Колычев. Не Петра ли Васильевича Колычева сын?" Лаврецкий нашел также несколько старых календарей и сонников и таинственное сочинение г. Амбодика; много воспоминаний возбудили в нем давно забытые, но знакомые "Символы и эмблемы". В туалетном столике Глафиры Петровны Лаврецкий нашел небольшой пакет, завязанный черной ленточкой, запечатанный черным сургучом и засунутый в самую глубь ящика. В пакете лежали лицом к лицу пастелевый портрет его отца в молодости, с мягкими кудрями, рассыпанными по лбу, с длинными томными глазами и полураскрытым ртом, и почти стертый портрет бледной женщины в белом платье, с белым розаном в руке, – его матери. С самой себя Глафира Петровна никогда не позволяла снять портрета. "Я, батюшка Федор Иваныч, – говаривал Лаврецкому Антон, – хоша и в господских хоромах тогда жительства не имел, а вашего прадедушку, Андрея Афанасьевича, помню, как же: мне, когда они скончались, восьмнадцатый годочек пошел. Раз я им в саду встрелся, – так даже поджилки затряслись; однако они ничего, только спросили, как зовут, и в свои покои за носовым платком послали. Барин был, что и говорить – и старшого над собой не знал. Потому была, доложу вам, у вашего прадедушки чудная така ладанка; с Афонской горы им монах ту ладанку подарил. И сказал он ему этта монах-то: "За твое, боярин , радушие сие тебе дарю; носи – и суда не бойся". Ну, да ведь тогда, батюшка, известно, какие были времена: что барин восхотел, то и творил. Бывало, кто даже из господ вздумает им перечить, так они только посмотрят на него да скажут: "Мелко плаваешь", – самое это у них было любимое слово. И жил он, ваш блаженныя памяти прадедушка, в хоромах деревянных малых; а что добра после себя оставил, серебра что, всяких запасов, все подвалы битком набиты были. Хозяин был. Тот-то графинчик, что вы похвалить изволили, их был: из него водку кушали. А вот дедушка ваш, Петр Андреич, и палаты себе поставил каменные, а добра не нажил; все у них пошло хинею; и жили они хуже папенькиного, и удовольствий никаких себе не производили, – а денежки все порешил, и помянуть его нечем, ложки серебряной от них не осталось, и то еще спасибо, Глафира Петровна порадела".

– А правда ли, – перебивал его Лаврецкий, – ее старой колотовкой звали?

– Да ведь кто звал! – возражал с неудовольствием Антон.

– А что, батюшка, – решился спросить однажды старик, – что наша барынька, где изволит свое пребывание иметь?

– Я развелся с женою, – проговорил с усилием Лаврецкий, – пожалуйста, не спрашивай о ней.

– Слушаю-с, – печально возразил старик.

По прошествии трех недель Лаврецкий поехал верхом в О... к Калитиным и провел у них вечер. Лемм был у них; он очень понравился Лаврецкому. Хотя, по милости отца, он ни на каком инструменте не играл, однако страстно любил музыку, музыку дельную, классическую. Паншина в тот вечер у Калитиных не было. Губернатор услал его куда-то за город. Лиза играла одна и очень отчетливо; Лемм оживился, расходился, свернул бумажку трубочкой и дирижировал. Марья Дмитриевна сперва смеялась, глядя на него, потом ушла спать; по ее словам, Бетговен слишком волновал ее нервы. В полночь Лаврецкий проводил Лемма на квартиру и просидел у него до трех часов утра. Лемм много говорил; сутулина его выпрямилась, глаза расширились и заблистали; самые волосы приподнялись над лбом. Уже так давно никто не принимал в нем участья, а Лаврецкий, видимо, интересовался им, заботливо и внимательно расспрашивал его. Старика это тронуло; он кончил тем, что показал гостю свою музыку, сыграл и даже спел мертвенным голосом некоторые отрывки из своих сочинений, между прочим целую положенную им на музыку балладу Шиллера "Фридолин". Лаврецкий похвалил его, заставил кое-что повторить и, уезжая, пригласил его к себе погостить на несколько дней. Лемм, проводивший его до улицы, тотчас согласился и крепко пожал его руку; но, оставшись один на свежем и сыром воздухе, при только что занимавшейся заре, оглянулся, прищурился, съежился и, как виноватый, побрел в свою комнатку. "Ich bin wohl nicht klug" (я не в своем уме), – пробормотал он, ложась в свою жесткую и короткую постель. Он попытался сказаться больным, когда, несколько дней спустя, Лаврецкий заехал за ним в коляске, но Федор Иваныч вошел к нему в комнату и уговорил его. Сильнее всего подействовало на Лемма то обстоятельство, что Лаврецкий собственно для него велел привезти к себе в деревню фортепьяно из города. Они вдвоем отправились к Калитиным и провели у них вечер, но уже не так приятно, как в последний раз. Паншин был там, много рассказывал о своей поездке, очень забавно передразнивал и представлял виденных им помещиков; Лаврецкий смеялся, но Лемм не выходил из своего угла, молчал, тихо шевелился весь, как паук, глядел угрюмо и тупо и оживился только тогда, когда Лаврецкий стал прощаться. Даже сидя в коляске, старик продолжал дичиться и ежиться; но тихий, теплый воздух, легкий ветерок, легкие тени, запах травы, березовых почек, мирное сиянье безлунного звездного неба, дружный топот и фыркание лошадей – все обаяния дороги, весны, ночи спустились в душу бедного немца, и он сам первый заговорил с Лаврецким.

Он стал говорить о музыке, о Лизе, потом опять о музыке. Он как будто медленнее произносил слова, когда говорил о Лизе. Лаврецкий навел речь на его сочинение и, полушутя, предложил ему написать для него либретто.

– Гм, либретто! – возразил Лемм, – нет, это не по мне: у меня уже нет той живости, той игры вооброжения, которая необходима для оперы; я уже теперь лишился сил моих... Но если б я мог еще что-нибудь сделать, я бы удовольствовался романсом; конечно, я желал бы хороших слов...

Он умолк и долго сидел неподвижно и подняв глаза на небо.

– Например, – проговорил он наконец, – что-нибудь в таком роде: вы, звезды, о вы, чистые звезды!..

Лаврецкий слегка обернулся к нему лицом и стал глядеть на него.

– Вы, звезды, чистые звезды, – повторил Лемм... – вы взираете одинаково на правых и на виновных... но одни невинные сердцем, – или что-нибудь в этом роде... вас понимают, то есть нет, – вас любят. Впрочем, я не поэт, куда мне! Но что-нибудь в этом роде, что-нибудь высокое.

Лемм отодвинул шляпу на затылок; в тонком сумраке светлой ночи лицо его казалось бледнее и моложе.

– И вы тоже, – продолжал он постепенно утихавшим голосом, – вы знаете, кто любит, кто умеет любить, потому что вы, чистые, вы одни можете утешить... Нет, это все не то! Я не поэт, – промолвил он, – но что-нибудь в этом роде...

– Мне жаль, что и я не поэт, – заметил Лаврецкий.

– Пустые мечтанья! – возразил Лемм и углубился в угол коляски. Он закрыл глаза, как бы собираясь заснуть.

Прошло несколько мгновений... Лаврецкий прислушался... "Звезды, чистые звезды, любовь", – шептал старик.

"Любовь", – повторил про себя Лаврецкий, задумался – и тяжело стало у него на душе.

– Прекрасную вы написали музыку на Фридолина, Христофор Федорыч, – промолвил он громко, – а как вы полагаете, этот Фридолин, после того как граф привел его к жене, ведь он тут-то и сделался ее любовником, а?

– Это вы так думаете, – возразил Лемм, – потому что, вероятно, опыт... – Он вдруг умолк и в смущении отвернулся. Лаврецкий принужденно засмеялся, тоже отвернулся и стал глядеть на дорогу.

Звезды уже начинали бледнеть и небо серело, когда коляска подъехала к крыльцу домика в Васильевском. Лаврецкий проводил своего гостя в назначенную ему комнату, вернулся в кабинет и сел перед окном. В саду пел соловей свою последнюю, передрассветную песнь. Лаврецкий вспомнил, что и у Калитиных в саду пел соловей; он вспомнил также тихое движение Лизиных глаз, когда, при первых его звуках, они обратились к темному окну. Он стал думать о ней, и сердце в нем утихло. "Чистая девушка, – проговорил он вполголоса, – чистые звезды", – прибавил он с улыбкой и спокойно лег спать.

А Лемм долго сидел на своей кровати с нотной тетрадкой на коленях. Казалось, небывалая, сладкая мелодия собиралась посетить его: он уже горел и волновался, он чувствовал уже истому и сладость ее приближения... но он не дождался ее...

– Не поэт и не музыкант! – прошептал он наконец... И усталая голова его тяжело опустилась на подушку.

На другое утро хозяин и гость пили чай в саду под старой липой.

– Маэстро! – сказал, между прочим, Лаврецкий, – вам придется скоро сочинять торжественную кантату.

– По какому случаю?

– Этого не будет! – воскликнул Лемм.

– Почему?

– Потому что это невозможно. Впрочем, – прибавил он погодя немного, – на свете все возможно. Особенно здесь у вас, в России,

– Россию мы оставим пока в стороне; но что же дурного находите вы в этом браке?

– Все дурно, все. Лизавета Михайловна девица справедливая, серьезная, с возвышенными чувствами, а он... он ди-ле-тант, одним словом.

– Да ведь она его любит?

Лемм встал со скамейки.

– Нет, она его не любит, то есть она очень чиста сердцем и не знает сама, что это значит: любить. Мадам фон-Калитин ей говорит, что он хороший молодой человек, а она слушается мадам фон-Калитин, потому что она еще совсем дитя, хоть ей и девятнадцать лет: молится утром, молится вечером, – и это очень похвально; но она его не любит. Она может любить одно прекрасное, а он не прекрасен, то есть душа его не прекрасна.

Лемм произнес всю эту речь связно и с жаром, расхаживая маленькими шагами взад и вперед перед чайным столиком и бегая глазами по земле.

– Дражайший маэстро! – воскликнул вдруг Лаврецкий, – мне сдается, что вы сами влюблены в мою кузину.

Лемм вдруг остановился.

Лаврецкому стало жаль старика; он попросил у него прощения. Лемм после чая сыграл ему свою кантату, а за обедом, вызванный самим Лаврецким, опять разговорился о Лизе. Лаврецкий слушал его со вниманием и любопытством.

– Как вы думаете, Христофор Федорыч, – сказал он наконец, – ведь у нас теперь, кажется, все в порядке, сад в полном цвету... Не пригласить ли ее сюда на день вместе с ее матерью и моей старушкой-теткой, а? Вам это будет приятно?

Лемм наклонил голову над тарелкой.

– Пригласите, – проговорил он чуть слышно.

– А Паншина не надобно?

– Не надобно, – возразил старик с почти детской улыбкой.

Два дня спустя Федор Иваныч отправился в город к Калитиным.

Он застал всех дома, но он не тотчас объявил им о своем намерении; он хотел сперва переговорить наедине с Лизой. Случай помог ему: их оставили вдвоем в гостиной. Они разговорились; она успела уже привыкнуть к нему, – да она и вообще никого не дичилась. Он слушал ее, глядел ей в лицо и мысленно твердил слова Лемма, соглашался с ним. Случается иногда, что два уже знакомых, но не близких друг другу человека внезапно и быстро сближаются в течение нескольких мгновений – и сознание этого сближения тотчас выражается в их взглядах, в их дружелюбных и тихих усмешках, в самых их движениях. Именно это случилось с Лаврецким и Лизой. "Вот он какой", – подумала она, ласково глядя на него; "вот ты какая", – подумал и он. А потому он не очень удивился, когда она, не без маленькой, однако, запинки, объявила ему, что давно имеет на сердце сказать ему что-то, но боится его рассердить.

– Не бойтесь, говорите, – промолвил он и остановился перед ней.

Лиза подняла на него свои ясные глаза.

– Вы такие добрые, – начала она и в то же время подумала: "Да, он точно добрый..." – Вы извините меня, я бы не должна сметь говорить об этом с вами... но как могли вы... отчего вы расстались с вашей женой?

Лаврецкий дрогнул, поглядел на Лизу и подсел к ней.

– Дитя мое, – заговорил он, – не прикасайтесь, пожалуйста, к этой ране; руки у вас нежные, а все-таки мне будет больно.

– Я знаю, – продолжала Лиза, как будто не расслушав его, – она перед вами виновата, я не хочу ее оправдывать; но как же можно разлучать то, что Бог соединил?

– Наши убеждения на этот счет слишком различны, Лизавета Михайловна, – произнес Лаврецкий довольно – резко, – мы не поймем друг друга.

Лиза побледнела; все тело ее слегка затрепетало, но она не замолчала.

– Вы должны простить, – промолвила она тихо, – если хотите, чтобы и вас простили.

– Простить! – подхватил Лаврецкий. – Вы бы сперва должны были узнать, за кого вы просите. Простить эту женщину, принять ее опять в свой дом, ее, это пустое, бессердечное существо! И кто вам сказал, что она хочет возвратиться ко мне? Помилуйте, она совершенно довольна своим положением... Да что тут толковать! Имя ее не должно быть произносимо вами. Вы слишком чисты, вы не в состоянии даже понять такое существо.

– Зачем оскорблять! – с усилием проговорила Лиза. Дрожь ее рук становилась видимой. – Вы сами ее оставили, Федор Иваныч.

– Но я же вам говорю, – возразил с невольным взрывом нетерпенья Лаврецкий, – вы не знаете, какое это создание!

– Так зачем же вы женились на ней? – прошептала Лиза и потупила глаза.

Лаврецкий быстро поднялся со стула.

– Зачем я женился? Я был тогда молод и неопытен; я обманулся, я увлекся красивой внешностью. Я не знал женщин, я ничего не знал. Дай вам Бог заключить более счастливый брак! но поверьте, наперед ни за что нельзя ручаться.

– И я могу так же быть несчастной, – промолвила Лиза (голос ее начинал прерываться), – но тогда надо будет покориться; я не умею говорить, но если мы не будем покоряться...

Лаврецкий стиснул руки и топнул ногой.

– Не сердитесь, простите меня, – торопливо произнесла Лиза.

В это мгновенье вошла Марья Дмитриевна. Лиза встала и хотела удалиться.

– Постойте, – неожиданно крикнул ей вслед Лаврецкий. – У меня есть до вашей матушки и до вас великая просьба: посетите меня на моем новоселье. Вы знаете, я завел фортепьяно; Лемм гостит у меня; сирень теперь цветет; вы подышите деревенским воздухом и можете вернуться в тот же день, – согласны вы?

Лиза взглянула на мать, а Марья Дмитриевна приняла болезненный вид; но Лаврецкий не дал ей разинуть рта и тут же поцеловал у ней обе руки. Марья Дмитриевна, всегда чувствительная на ласку и уже вовсе не ожидавшая такой любезности от "тюленя", умилилась душою и согласилась. Пока она соображала, какой бы назначить день; Лаврецкий подошел к Лизе и, все еще взволнованный, украдкой шепнул ей: "Спасибо, вы добрая девушка; я виноват..." И ее бледное лицо заалелось веселой и стыдливой улыбкой; глаза ее тоже улыбнулись, – она до того мгновенья боялась, не оскорбила ли она его.

– Владимир Николаич с нами может ехать? – спросила Марья Дмитриевна.

– Конечно, – возразил Лаврецкий, – но не лучше ли нам быть в своем семейном кружке?

– Да ведь, кажется... – начала было Марья Дмитриевна... – впрочем, как хотите, – прибавила она.

Решено было взять Леночку и Шурочку. Марфа Тимофеевна отказалась от поездки.

– Тяжело мне, свет, – сказала она, – кости старые ломать; и ночевать у тебя, чай, негде; да мне и не спится в чужой постели. Пусть эта молодежь скачет.

Лаврецкому уже не удалось более побывать наедине с Лизой; но он так глядел на нее, что ей и хорошо становилось, и стыдно немножко, и жалко его. Прощаясь с ней, он крепко пожал ей руку; она задумалась, оставшись одна.

Когда Лаврецкий вернулся домой, его встретил на пороге гостиной человек высокого роста и худой, в затасканном синем сюртуке, с морщинистым, но оживленным лицом, с растрепанными седыми бакенбардами, длинным прямым носом и небольшими воспаленными глазками. Это был Михалевич, бывший его товарищ по университету. Лаврецкий сперва не узнал его, но горячо его обнял, как только тот назвал себя. Они не виделись с Москвы. Посыпались восклицания, расспросы; выступили на свет Божий давно заглохшие воспоминания. Торопливо выкуривая трубку за трубкой, отпивая по глотку чаю и размахивая длинными руками, Михалевич рассказал Лаврецкому свои похождения; в них не было ничего очень веселого, удачей в предприятиях своих он похвастаться не мог, – а он беспрестанно смеялся сиплым нервическим хохотом. Месяц тому назад получил он место в частной конторе богатого откупщика, верст за триста от города О..., и, узнав о возвращении Лаврецкого из-за границы, свернул с дороги, чтобы повидаться с старым приятелем. Михалевич говорил так же порывисто, как и в молодости, шумел и кипел по-прежнему. Лаврецкий упомянул было о своих обстоятельствах, но Михалевич перебил его, поспешно пробормотав: "Слышал, брат, слышал, – кто это мог ожидать?" – и тотчас перевел разговор в область общих рассуждений.

– Я, брат, – промолвил он, – завтра должен ехать; сегодня мы, уж ты извини меня, ляжем поздно. Мне хочется непременно узнать, что ты, какие твои мнения, убежденья, чем ты стал, чему жизнь тебя научила? (Михалевич придерживался еще фразеологии тридцатых годов.) Что касается до меня, я во многом изменился, брат: волны жизни упали на мою грудь, – кто, бишь, это сказал? – хотя в важном, существенном я не изменился; я по-прежнему верю в добро, в истину; но я не только верю, – я верую теперь, да – я верую, верую. Послушай, ты знаешь, я пописываю стихи; в них поэзии нет, но есть правда. Я тебе прочту мою последнюю пиесу: в ней я выразил самые задушевные мои убеждения. Слушай.

Новым чувствам всем сердцем отдался, Как ребенок душою я стал: И я сжег все, чему поклонялся, Поклонился всему, что сжигал.

Произнося последние два стиха, Михалевич чуть не заплакал; легкие судороги – признак сильного чувства – пробежали по его широким губам, некрасивое лицо его просветлело. Лаврецкий слушал его, слушал... дух противоречия зашевелился в нем: его раздражала всегда готовая, постоянно кипучая восторженность московского студента. Четверти часа не прошло, как уже загорелся между ними спор, один из тех нескончаемых споров, на который способны только русские люди. С оника, после многолетней разлуки, проведенной в двух различных мирах, не понимая ясно ни чужих, ни даже собственных мыслей, цепляясь за слова и возражая одними словами, заспорили они о предметах самых отвлеченных – и спорили так, как будто дело шло о жизни и смерти обоих: голосили и вопили так, что все люди всполошились в доме, а бедный Лемм, который с самого приезда Михалевича заперся у себя в комнате, почувствовал недоуменье и начал даже чего-то смутно бояться.

– Что же ты после этого? разочарованный? – кричал Михалевич в первом часу ночи.

– Разве разочарованные такие бывают? – возражал Лаврецкий, – те все бывают бледные и больные – а хочешь, я тебя одной рукой подниму?

– Ну, если не _разочарований_, то _скептык_, это еще хуже (выговор Михалевича отзывался его родиной, Малороссией). А с какого права можешь ты быть скептиком? Тебе в жизни не повезло, положимте этом твоей вины не было: ты был рожден с душой страстной, любящей, а тебя насильственно отводили от женщин; первая попавшаяся женщина должна была тебя обмануть.

– Она и тебя обманула, – заметил угрюмо Лаврецкий.

– Положим, положим; я был тут орудием судьбы, – впрочем, что это я вру, – судьбы тут нету; старая привычка неточно выражаться. Но что ж это доказывает?

– Доказывает то, что меня с детства вывихнули.

– А ты себя вправь! на то ты человек, ты мужчина; энергии тебе не занимать стать! – Но как бы то ни было, разве можно, разве позволительно – частный, так сказать, факт возводить в общий закон, в непреложное правило?

– Какое тут правило? – перебил Лаврецкий, – я не признаю...

– Нет, это твое правило, правило, – перебивал его в свою очередь Михалевич.

– Ты эгоист, вот что! – гремел он час спустя, – ты желал самонаслажденья, ты желал счастья в жизни, ты хотел жить только для себя...

– Что такое самонаслажденье?

– И все тебя обмануло; все рухнуло под твоими ногами.

– Что такое самонаслажденье, спрашиваю я тебя?

– И оно должно было рухнуть. Ибо ты искал опоры там, где ее найти нельзя, ибо ты строил свой дом на зыбком песке...

– Говори ясней, без сравнений, _ибо_ я тебя не понимаю.

– Ибо, – пожалуй, смейся, – ибо нет в тебе веры, нет теплоты сердечной; ум, все один только копеечный ум... ты просто жалкий, отсталый вольтериянец – вот ты кто!

– Кто, я вольтериянец?

– Да, такой же, как твой отец, и сам того не подозреваешь.

– После этого, – воскликнул Лаврецкий, – я вправе сказать, что ты фанатик!

– Увы! – возразил с сокрушеньем Михалевич, – я, к несчастью, ничем не заслужил еще такого высокого наименования...

– Я теперь нашел, как тебя назвать, – кричал тот же Михалевич в третьем часу ночи, – ты не скептик, не разочарованный, не вольтериянец, ты – байбак, и ты злостный байбак, байбак с сознаньем, не наивный бай бак. Наивные байбаки лежат себе на печи и ничего не делают, потому что не умеют ничего делать; они и не думают ничего, а ты мыслящий человек – и лежишь; ты мог бы что-нибудь делать – и ничего не делаешь; лежишь сытым брюхом кверху и говоришь: так оно и следует, лежать-то, потому что все, что люди ни делают, – все вздор и ни к чему не ведущая чепуха.