Рассказ Николая Довгая: Дочь. Литературная газета Путник Николая Довгая

Совершив Тайную вечерю и причастив Своих учеников, Господь Иисус Христос пошел с ними в Гефсиманский сад. Это было в четверг вечером, за день до иудейского праздника Пасхи. Уютный Гефсиманский сад, густо усаженный оливковыми деревьями, некогда принадлежал праотцу Спасителя, царю Давиду. Находясь на западном склоне Елеонской горы, сад возвышался над Иерусалимом, и с него открывался живописный вид на Храм и окружающие его великолепные постройки. Когда Господь посещал Иерусалим, Он неизменно собирался со Своими учениками в Гефсиманском саду. Зная это, Иуда, один из апостолов (который покинул Тайную вечерю, чтобы предать Спасителя) решил именно сюда привести стражу, чтобы они могли здесь арестовать Христа.
Зная о приближении воинов, Господь стал готовиться к предстоящему суду у первосвященников и к Своей крестной смерти. Чувствуя необходимость молитвы в этот решающий момент, Господь сказал апостолам: «Сидите тут, пока Я помолюсь». Отойдя на небольшое расстояние, Господь начал скорбеть и тосковать. «Душа Моя скорбит смертельно, – сказал Он находящимся невдалеке апостолам Петру, Иакову и Иоанну. – Побудьте здесь и бодрствуйте со Мною» (Мф.26:38). Потом, немного отойдя, Он пал на лице Свое и начал молиться: «Отче Мой! Если возможно, да минует Меня чаша сия. Впрочем не как Я хочу, но как Ты» (Мф.26:36-39). Молитва эта была столь напряженной, что по описанию евангелистов, пот, как капли крови, стекал с Его лица на землю. В это время невероятной внутренней борьбы явился к Иисусу Ангел с Неба и стал укреплять Его.
Никто не может постичь всю тяжесть скорбей Спасителя, когда Он готовился к крестным страданиям для искупления грешного человечества. Нет надобности отрицать естественный страх смерти, потому что Ему, как человеку, были известны обычные человеческие тягости и болезни. Обычным людям естественно умирать, но для Него, как совершенно безгрешного, смерть была противоестественным состоянием.
При этом внутренние страдания Христа были особенно невыносимы потому, что в это время Господь брал на Себя все непосильное бремя грехов человечества. Мировое зло всей своей непосильной тяжестью как бы придавило Спасителя и наполнило Его душу невыносимой скорбью. Ему, как нравственно совершенному, было чуждо и омерзительно даже малейшее зло. Беря на Себя людские грехи, Господь вместе с ними брал на Себя и вину за них. Таким образом то, что должен был претерпеть каждый из людей за свои преступления, сосредоточивалось теперь на Нем Одном. Очевидно, что скорбь Христа усиливалась от сознания того, насколько ожесточилось большинство людей. Многие из них не только не оценят Его бесконечную любовь и величайший подвиг, но будут смеяться над Ним и со злобой отвергнут предлагаемый им праведный путь. Грех они предпочтут праведному образу жизни, а людей, жаждущих спасения, они будут преследовать и убивать.
Переживая это, Господь трижды молился. В первый раз Он просил Отца удалить от Него чашу страданий; во второй раз Он изъявил готовность следовать воле Отца; после третьей молитвы Спаситель сказал: «Да будет воля Твоя»! (Мф.26:42).
С богословской точки зрения, внутренняя борьба, которую Господь Иисус Христос претерпел в Гефсиманском саду, со всей очевидностью обнаруживает две самостоятельные и цельные сущности в Нем: Божескую и человеческую. Его Божественная воля, была во всем согласна с волей Его Небесного Отца, желающего спасти людей Своими страданиями, а Его человеческая воля естественно отвращалась от смерти как от удела грешников и желала найти другой путь спасения людей. В конечном итоге, укрепленная прилежной молитвой, Его человеческая воля подчинилась Его божественной воле.
Восстав от молитвы, Господь подошел к апостолам, чтобы предупредить их о приближении предателя. Застав их спящими, Он кротко упрекает их: «Вы все еще спите и почиваете? Вот приблизился час и Сын Человеческий предается в руки грешников» (Мф. 26:45). «Бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть в искушение. Дух бодр, плоть же немощна» (Мк. 14:38). Как могло случиться, что ученики уснули в такой решающий момент? Это произошло, очевидно, от чрезмерной печали. Они смутно понимали, что какая-то ужасная трагедия вот-вот произойдет, и не знали, как отвратить ее. Известно, что сильные переживания могут настолько истощить нервную систему, что человек теряет волю к сопротивлению и старается забыться сном.
Однако Господь убеждает Своих учеников, а в их лице и всех христиан не отчаиваться ни при каких трудных обстоятельствах, а бодрствовать и прилежно молиться. Бог, видя веру человека, не допустит уповающему на Него впасть в искушение сверх его сил, а непременно поможет ему.

Взятие Иисуса Христа под стражу
Преобразование в форматы epub, mobi, fb2
"Православие и мир..

-- [ Страница 1 ] --

Georges Nivat Page 1 11/8/2001

ЖОРЖ НИВА

ВОЗВРАЩЕНИЕ В ЕВРОПУ

СТАТЬИ О РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ

Перевод с французского Е.Э. Ляминой

Издательство «Высшая школа», Москва, 1999.

Georges Nivat Page 2 11/8/2001 Содержание А.Н. Архангельский. О профессоре Жорже Нива и его книге Жорж Нива. Предисловие к русскому изданию I. Пейзаж и мечта Миф русского пейзажа Нежные шаги Марка Шагала II. На европейском пире Пушкин, «афинянин средь скифов»

Смерть в мире Толстого: иллюзия или «последний враг»?

Дневник Толстого Чеховская «шагреневая кожа»

III. Русский религиозный человек Религиозные черты русского атеизма Возрождение духовности в России IV. Опыты русского либертена V. Pro et contra «Русские одежды» Советского Союза Ясная прозрачность Леруа-Больё «Русская религия» Пьера Паскаля Исайя Берлин, скептический наблюдатель Краткий ответ Милану Кундере VI. Азиатская сторона России Парадоксы «утверждения евразийцев»

VII. Европейская сторона России Россия, Европа и критерий истины Центральная Европа: Вильно -Дорнах VIII. Русский «ренессанс» и христианский либерализм IX. Россия локальная или вселенская?

Розанов, русский «эготист»

Вячеслав Иванов, русский европеец X. Выход из Европы «Время зла» Добрицы Чосича Горький-сталинец Европа метафизики и картошки XI. Тоталитарный режим и диссидентство Уроки бесчеловечности XII. Солженицын, как всегда Антиэпопея «Красное колесо»

XIII. Прозаики-нонконформисты Терц-Синявский, канатный плясун Горенштейн, или духота Georges Nivat Page 3 11/8/ Ожог Аксенова Чародей Латынин XIV. Русские изгнанники «Третий Толстой»

Бесстрашная Берберова «Тринадцатое колено»

«Сюрреалистический фильм» о русской эмиграции Русское изгнание в европейскую ночь Русские богословы в изгнании Цирк братьев Труцци: Иван Бунин Мистификация прежде всего А.Н. Архангельский. Вместо послесловия Georges Nivat Page 4 11/8/ О профессоре Жорже Нива и его книге Предлагаемый вниманию просвещенных читателей сборник статей, эссе, исследований о русской литературе принадлежит перу Жоржа Нива - одного из самых известных французских славистов, профессора кафедры славистики и директора Европейского института при Женевском университете. Многие из работ, вошедших в книгу, образцово переведенную Е.Э. Ляминой и выпускаемую при содействии швейцарского научно-культурного фонда «Pro Helvetica», непосредственно связаны с преподавательской практикой: они были «опробованы»

в форме спецкурсов, так или иначе «применены» к университетским обстоятельствам. О том, что это за «обстоятельства», в чем специфика современного европейского преподавания литературы (а значит - и специфика штудий профессора Нива), стоит сказать особо. Но прежде - в соответствии с правилами этикета -необходимо представить гостя почтенной публике.

Жорж Нива - из семьи латиниста;

с русским языком он столкнулся случайно, когда гостил у одного из отцовских друзей, профессора Штейнталя, немецкого еврея, в годы войны нашедшего убежище в Клермон-Ферране. Затем он поступил в парижскую Эколь Нормаль на Рю д"Ульм - и записался на лекции выдающегося французского историка и русиста, автора до сих пор не устаревшей монографии о протопопе Аввакуме Паскаля1. (Слушателей было всего двое!) Осенью 1956 года Пьер Паскаль отправил своего любимого ученика на стипендию в Москву, в Московский университет. Н.К. Гудзий, в чьем «толстовском» семинаре Нива занимался, предлагал ему писать в Валерии Брюсове;

французский студент предпочел сосредоточиться на творчестве Андрея Белого. Это решение одобрил и Борис Пастернак, с которым - через дочь Ольги Ивинской Ирину Емельянову - Ж. Нива был связан2. Довольно скоро в малотиражке «Московский университет» появилась статья, подписанная «советским»

соседом Нива по общежитию: «Дорогие друзья, давайте не будем»... Студентов-французов обвиняли во всех возможных политических грехах;

декан филологического факультета предложил отчислить их, - и лишь решительное заступничество Н.К. Гудзия переломило ситуацию. Но в 1959-м, когда Нива опять на год вернулся в Россию и собирался жениться на Ирине Емельяновой, ему пришлось испытать на себе все прелести советской системы: он был выслан из страны, а вскоре последовал арест О.В. Ивинской и И. Емельяновой.

Разорвав отсрочку от армии, Ж. Нива отправился служить в Алжир;

попал в горах в засаду, был тяжело ранен;

по возвращении был приглашен в новообразованный университет под Парижем - Нантер. Как раз в это время во Франции начались «левые» студенческие волнения (1968 год). Студенты бунтовали, захватывали аудитории;

некоторые из них именовали преподавателей-лингвистов, требовавших знания правил грамматики, идеологами грамматического фашизма... Наконец, в начале 1970-х годов Ж. Нива получил кафедру в Женевском университете, которую занимает по сей день.

К этому времени в швейцарском издательстве «L"Age d"Homme» уже вышел перевод (выполненный Ж. Нива совместно с Жаком Катто) «Петербурга» Андрея Белого;

затем исследовательские и переводческие интересы французского слависта сосредоточились на творчестве А.И. Солженицына3;

он стал (совместно с В. Страда, Е. Эткиндом, И. Серманом) соредактором многотомной «Истории русской литературы», выходящей на французском и итальянском языках.

После 12-летнего перерыва Ж. Нива начал вновь приезжать в Россию. Он помогал диссидентам вывозить рукописи за границу (и до сих пор гордится тем, что упоминался в деле Габриэля Суперфина). Так продолжалось до начала 1980-х годов. Окончательно воцарившаяся в СССР серость поставила многих славистов в затруднительное положение: нелегко было остаться не только русофилом, но и русистом, - предмет бледнел на глазах. По признанию Пьеру Паскалю посвящена одна из глав предлагаемой книги.

Б Л. Пастернак даже набросал для него свои размышления о Белом;

эти заметки включены в одно из пастернаковских писем к Ж. де Пруайяр (См.: Новый мир. 1992. №1).

Монография Ж. Нива «Солженицын» переведена на русский С. Маркишем;

последнее издание -М.:

Художественная литература, 1992.

Georges Nivat Page 5 11/8/ Нива, он попал в ситуацию, в какой находились германисты в 30-е годы - любви/ненависти к своему предмету. Возникало искушение решить, что все советское в конце концов есть продукт «русской психеи» - и перейти на последовательно скептические позиции. Избежать такого соблазна в многом помогло общение с «третьей волной» эмиграции (прежде всего, с Иосифом Бродским, с автором пророческой статьи «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?»

Андреем Амальриком, Виктором Некрасовым, Симоном Маркишем, который в течение долгих лет преподавал на той же кафедре Женевского университета, что и Жорж Нива). И - как ни странно - поездки в Америку (Нива провел почти год в Гарварде и Стэнфорде). Именно Америка вернула ему полуутраченный интерес к русистике. А затем началась перестройка.

Ныне покойный историк Н.Я. Эйдельман пригласил Ж. Нива в обновляющуюся Москву;

были поездки по провинции, лекции в Екатеринбургском, Красноярском университетах, во многих других университетских центрах России...

И вот тут самое время сказать о принципиальном различии в системах преподавания, наложивших несомненный отпечаток на книгу «Возвращение в Европу». Во-первых, в большинстве европейских университетов не читаются последовательные обзорные курсы («Древнерусская литература», «Русская литература XVIII века», «Русская литература первой трети XIX века» и т.д.). Каждый год профессор объявляет новую -широкую или узкую -тему занятий, определяемую исключительно сферой его научных интересов. Сегодня это может быть образ будущего в русской культуре XVIII -XX столетий, завтра - «лагерная»

литература, послезавтра-творчество обэриутов или отражение русской истории в русской поэзии. Во-вторых, из студентов (за редкими исключениями) стремятся вырастить не столько «строгих» литературоведов, сколько «страноведов», специалистов по истории русской цивилизации;

сквозь призму литературы они рассматривают российскую специфику, - иначе им не найти себе профессионального применения по окончании университета. В-третьих, наряду со славистикой они могут (и, как правило, должны) специализироваться еще по одной дисциплине: от китайского языка до музыки, от программирования до новогреческой словесности. Именно таков адресат Жоржа Нива - и, читая его книгу, помнить об этом необходимо.

Но дело, разумеется, не только в адресате. Владея всеми навыками строго академического литературоведения, Ж. Нива в то же время «внутренне» чужд академизма (равно как и чрезмерного субъективизма). Он - «профессиональный читатель», свободный мыслитель, ре лигиозный публицист, отстаивающий принципы протестантской этики, прирожденный лектор.

Для него Россия-не только объект исследования, но и предмет любви;

он верит в неизбежность «воссоединения» корневых систем русской и европейской культур, изначально родственных (при всем их своеобразии). В любом случае несомненно: чтение книги Ж. Нива доставит не только интеллектуальное удовольствие, но и позволит расширить рамки отечественного университетского преподавания, включить в него иной (именно иной, а не чуждый) опыт.

Взгляд Ж. Нива на русскую литературу и - шире -культуру, это взгляд любящий и одновременно сторонний;

многое из того, что нам кажется само собой разумеющимся, вызывает у него вопросы, и наоборот. Но по-другому и быть не могло. А настоящий диалог только там и возможен, где есть различие в подходах, разница творческих потенциалов.

А.Н. Архангельский Georges Nivat Page 6 11/8/ Предисловие к русскому изданию Когда в апреле 1992 года, я писал предисловие к французскому изданию этой книги, я был воодушевлен неким пафосом: пал коммунизм, рождалась новая, свободная Россия. И для меня все эти события исполнены глубокого личного смысла.

Еще лицеистом я читал роман Жюля Ромена «Тот великий свет с Востока», из цикла «Люди доброй воли». Герой, Жалез, увлекался русской революцией;

ему казалось, что великая перековка жизни там - это не только социальная, но и поэтическая революция. Это Артюр Рембо наяву, «новая жизнь и новый человек». В нашем классе все делились на про и контра. Я тогда не читал отважную книгу ныне покойного Давида Руссе «Концентрационный мир». (Сам Руссе прошел через немецкий лагерь, вернулся оттуда «морщинистым стариком-ребенком» и описал этот страшный опыт в своей знаменитой книге.) Но вот в 1951 году Руссе громко обвинил страну социализма в тайном уничтожении всего человеческого;

о том еще в 30-е годы пытались сказать Борис Суварин и Виктор Серж, однако их голоса были голосами вопиющих в пустыне. На Руссе обрушилась со всей своей пропагандистской мощью французская компартия, но на этот раз удалось пробить идеологический заслон: к нему присоединились свидетели сталинских зверств - в частности, чудом бежавший из лагеря бывший зэк Марголин... В своем -уже выпускном -классе -мы страстно, до хрипоты спорим... Так Россия входит в мою жизнь.

Чуть позже в родном моем городе Клермон-Ферран я знакомлюсь с тихим человеком. Он живет на темной и узкой улочке в средневековой части города, на шестом этаже, к нему ведет узкая черная лестница. Он переплетчик, он родом с Кубани. Некогда его мобилизовал Деникин, и он стал белогвардейцем не по своей воле. Имя его - Георгий Никитин. Я смотрю, как он работает, слушаю его рассказы о боях, о Стамбуле, о приезде в Марсель. Никитин учит меня певучему русскому языку, по-южному переделывая «гэ» во взрывное «хэ», и я лепечу за ним, как маленький хохол, сам не ведая об этом...

Как все-или почти все-золотые медалисты, я отправился учиться в Париж, в Эколь Нормаль Сюперьер, где меня ждала встреча, определившая мою судьбу навсегда: встреча с Пьером Паскалем. Мы читали под его руководством «Слово о полку Игореве», басни Крылова, романы Мельникова-Печерского и Достоевского. Французский католик-русофил, он начитался Владимира Соловьева, мечтал об объединении церквей;

воевал на русском фронте;

стал основателем Французской Московской большевистской группы, секретарем Чичерина;

разочаровался в большевизме при нэпе (недопустимая уступка духу мещанства), женился на Евгении Русаковой, родной сестре жены Виктора Сержа и жены Даниила Хармса;

всего он провел в России 17 лет. Именно у Паскаля я познакомился с Борисом Сувариным - еще одним великим «обломком» грандиозной утопии.

Оба любили Россию, почитали французских моралистов XVII века, признавали Ленина, отрицали Троцкого, ненавидели Сталина...

Пьер Паскаль направил меня в МГУ. Я жил в Москве, на Ленгорах, в зоне «Г», 636-й блок.

Помню, как Эренбург навещал нашу маленькую группу студентов-французов;

как задавали на экзамене вопросы о «культе личности»... Познакомившись с Ольгой Ивинской и Борисом Пастернаком, я читал куски из «Доктора Живаго» до публикации, до скандала, рыдал на похоронах Бориса Леонидовича... Дружба с Ольгой Ивинской и с ее дочерью Ириной Емельяновой опасна, крамольна. Шпики следовали за мной;

6 августа 1960 года я был выдворен из Советской России. Уроки языка и литературы обернулись уроками жизни и боли.

В Париже и в Оксфорде я познакомился с русской диаспорой, это второй замечательный этап в моей судьбе русиста: Борис Зайцев, Георгий Адамович, Владимир Вейдле, историк Георгий Катков (который впервые обнародовал архивные данные о небескорыстной связи Ленина с германской разведкой)... Как-то отдельно от них я дружил с поэтом Ал. Кусиковым, у него был советский паспорт, но после самоубийства Есенина он остался в Париже. После года (когда я вновь попал в Россию) начались новые знакомства: Лев Копелев и Раиса Орлова, Булат Окуджава, Николай Харджиев и - ближе ко мне - Вадим Козовой, Мераб Мамардашвили. Тогдашняя Россия, скрытая под серой, скучной, уродливой оболочкой, жила удивительной, подпольной, пламенной духовной жизнью. Как можно было не любить какой-то болезненной любовью эту страну, этого Сократа со своим даймоном?

Georges Nivat Page 7 11/8/ Диссиденты - люди особого закала, чудаки с непреклонной волей. Брежневская Россия щедро посылала их к нам, на Запад: Андрея Амальрика (увидя мой дом в горной деревушке Эзри недалеко от женевской границы, он решит купить жилище по соседству), Леонида Плюща, Владимира Максимова, Александра Зиновьева и -Андрея Донатовича Синявского. (Я переводил одну из трех его книг, привезенных из лагеря: «В тени Гоголя».) Интернационал Сопротивления, основанный В. Максимовым, стал важной вехой в моей жизни -и местом удивительных встреч: с Александром Галичем, Юзом Алешковским и, прежде всего, с Иосифом Бродским (знакомство с ним происходит в Венеции и продолжается общением в Нью Йорке, во французской Бретани, в Женеве, в Париже, в Цюрихе...) Но вот пала Стена в Берлине, пал Дзержинский в Москве. Мечта сбылась. Эмоциональное напряжение нарастает - вплоть до августовского путча 1991 год. Боже мой! Быть русистом - это как обратиться в некую религию. Аутодафе сменяются катакомбами. За катакомбами следуют паломничества. Это поглощающая страсть, это опиум на всю жизнь. Наступил новый этап моего пожизненного «романа» с Россией: наконец-то можно было поездить по «глубинке», побывать в Дивееве и в Оптиной, насладиться Коломной, Костромой и Вологдой, застыть от восторга перед строгой красотой Ферапонтова... Я нашел друзей в новом одаренном поколении:

Петра Алешковского, Андрея Немзера, Александра Архангельского, Алексея Слаповского;

открыл для себя прозу Марка Харитонова, побудившую меня заново вернуться к переводу.

Я перестал переводить русскую литературу после работы над солженицынскими «Августом Четырнадцатого», «Раковым корпусом» и «Из-под глыб». Перестал, потому что понял, что проза Солженицына требует от переводчика полной отдачи, почти монашеского обета. Я на это был неспособен - и предпочел писать о нем, нежели его переводить, выпустил три книги о Солженицыне -в 1970-м, 1974-м и в 1981-м (последняя из них вышла и на русском языке).

Встреча с Александром Исаевичем - особый, многозначительный эпизод в моей судьбе, человеческой и читательской. Чтение Солженицына во многом сформировало меня;

да не только меня - целое поколение французских интеллектуалов. Давид Руссе громко обличал Советский Союз, но как бы извне. И вот вознесся прокурорски строгий голос изнутри - мы были поражены. Иван Денисович и Матрена стали частью моей жизни. Нынешняя Россия часто бывает несправедлива к Солженицыну. Это иногда очень больно, порой просто смешно и глупо. Ушло время пророка... Пришло время «антипророка», как пишет поэт Иван Жданов.

Трудно поверить в антипророческую Россию. Просто не верится, что хаос и эгоизм установились навсегда в стране Толстого и Достоевского.

Свою новую встречу с новой Россией я запечатлел в двух «путевых» книжках -«Россия.

Год I» и «Россия. Год VI». Мы все завороженно смотрим в глаза этого сфинкса. И часто требуем от сфинкса невозможного: чтобы он стал частью Европы и сохранил нечто свое, неевропейское, пророческое. Читатель предлагаемой книги почувствует, наверное, это фундаментальное противоречие. Для меня оно персонифицировано в Пушкине: самом «европейском» из русских гениев (так внушал нам Достоевский) и самом непереводимом, а значит, чужом для нашего сознания. Бунин пишет: «Пушкин поразил меня своим колдовским прологом к «Руслану»:

У Лукоморья дуб зеленый, Златая цепь на дубе том...»

А мы, между тем, даже первый стих Вступления к «Руслану и Людмиле» не можем перевести на французский. Так что колдовство ускользает от нас. К тому же Пушкина нам часто подают как «французского» поэта, вдохновленного Парни. Отчасти так;

Впрочем, может статься, это хорошо, что Пушкин непереводим. Европа-это смесь переводимости и непереводимости, смесь прозрачности и темноты-Лакуны необходимы, экзистенциально необходимы.

Моя книга-не автобиография. Она-взгляд со стороны на разные проблемы русской культуры. Но моя биография, как водяной знак, проступает, если посмотреть эти статьи на «просвет». И смыслом моей деятельности была мечта, чтобы Россия, оставшись собой, стала Европой. То есть частью огромного целого, суть которого состоит в многообразии и взаимном обогащении, в прозрачности и в загадочности. А это зависит как от нас, так и от вас, русские читатели.

Georges Nivat Page 8 11/8/ Февраль 1999г., Женева Жорж Нива Georges Nivat Page 9 11/8/ I. ПЕЙЗАЖ И МЕЧТА Миф русского пейзажа В предисловии к своему капитальному труду "История Франции" (издание 1869 г.) Жюль Мишле писал: "Чтобы понять особенности моего материала: расы и народа, который является ее продолжением, мне казалось необходимым отыскать для всего этого добротное, прочное основание -землю, которая носит и кормит их. Без подобной географической опоры народ, действующее лицо истории, движется словно по воздуху, как на китайских картинах, где нет почвы. Замечу также, что эта опора-не просто место действия. Она влияет на происходящее на сто ладов: через пищу, климат и прочее. Каково гнездо, такова и птица. Человек таков, какова его родина".

Если романтизм изобрел умение чувствовать природу, одним из важных компонентов которого является, к примеру, закрепившийся в европейском сознании образ гор - символ чистой и высокой красоты, то нарождающееся национальное чувство в союзе с возникающей национальной историографией дало жизнь ощущению специфического национального пространства, особенной связи человека с его родиной. Одной из наиболее устойчивых характеристик русской национальной идентичности с начала XIX столетия (с тех пор, как она приобрела современные очертания) был культ русского пространства - именно пространства, и в меньшей степени пейзажа. Он тесно связан с культом русского слова и русской песни. Достаточно перечитать гоголевские "Мертвые души", произведение, лежащее в основе мифа о русском пространстве, чтобы осознать удивительную слиянность трех составляющих чувства русской национальной самобытности: песни, русского слова и русского пространства.

Разумеется, живопись была призвана выкристаллизовать это ощущение пространства из бесформенной пустоты, из многообещающей незаконченности, -из золотой жилы духовности, скрытой под унылой поверхностью, из этой парадоксальной "богатой бедности", которой дышат произведения Гоголя и его друзей-славянофилов. Впоследствии пейзажная живопись "передвижников" въяве сотворила миф русского пейзажа и популяризировала его. Этот миф существует до сих пор: пройдите по Третьяковской галерее или Русскому музею, перелистайте выходившие большими тиражами журналы, например "Огонек", и вы в этом убедитесь. Там постоянно превозносятся русские пейзажи, чаще всего в статьях, посвященных именно живописи "передвижников". Лейтмотив этих текстов хорошо просматривается в такой, например, цитате из статьи историка искусства М.П. Сокольникова, писавшего в 1980 г.:

"Начиная с картины Саврасова "Грачи прилетели" русская пейзажная живопись пробуждала в русском человеке священные чувства любви к России и соотечественникам. Достаточно взгля нуть на полотно Левитана "Владимирка" - над страдающим простором бьется, тоскует -и тянется к свободе народная душа. Великолепный пример того, как художник, стоящий на четких гражданских позициях, углубляет исторический смысл, неотъемлемый от его произведения".

Русская пейзажная живопись второй половины XIX в., конечно же, возникла не вдруг, не на пустом месте. На нее оказали влияние и французы (художники барбизонской школы, Шарль Франсуа Добинъи, Теодор Руссо, Камиль Коро, Франсуа Милле), и немцы: школа "романтического натурализма", дюссельдорфская школа, братья Ауэрбах. Однако русские художники выработали свой собственный тип меланхолического пейзажа, неотделимого от духовного контекста. Такие полотна, как "На закате" Шишкина, "Проселок" или "Грачи прилетели" Саврасова, "Перед дождем" Васильева, действительно сформировали взгляд русских на родную природу. Прежде всего здесь необходимо назвать Левитана и Нестерова.

Пейзажи Нестерова окрашены мягкостью, исполненной высокой духовности. Она, в свою очередь, усилена избранной художником точкой зрения (сверху), стилизацией рисунка, соположением двух открытых пространств: речного и земного. Возвратившись из путешествия по Италии, Нестеров писал: "Я люблю русский пейзаж;

растворяясь в нем, начинаешь лучше, яснее и глубже видеть смысл русской жизни и русскую душу ".

В "Видении отроку Варфоломею" Нестеров сосредоточивает внимание зрителя на кусте боярышника с пурпурно-красными листьями: простой куст становится символом "бедности - Georges Nivat Page 10 11/8/ богатства" русского пейзажа (этот же символ мы встретим в творчестве Пастернака и Марины Цветаевой), знаком духовной глубины героя картины - будущего Сергия Радонежского.

Многие русские художники-пейзажисты работали в Абрамцево, продолжая поэтизировать внешнюю простоту и невзрачность русской природы. Начало этой "наивной" традиции в художественной прозе было положено С.Т.Аксаковым, великим знатоком и певцом русских пейзажей. Абрамцевские виды - отправная точка интенсивной поэтизации русского пространства, начатой Саврасовым. Вот каким образом понимает и описывает ее современный прозаик Надежда Кожевникова, автор статей о пейзажной живописи в журнале "Огонек". Речь идет о полотне "Проселок" (ныне в Третьяковской галерее), написанном в 1873 г.

"Растрепанные ивы на обочине дороги, которые нещадно треплет ветер, вдали желтое пятно пшеничного поля, а перед нами -изрытая, залитая водой дорога, настоящая трясина, в которой увязнет любой экипаж. Но какая поразительная золотая гамма! Облака пронизаны лучами заходящего солнца, и небо осколками зеркала отразилось в лужах и колеях. Как все обыкновенно! - и при этом какая феерия красок!" Совершенно очевидно, что это рассуждение - переработка славянофильской мифологемы "внешняя скудость - потаённое богатство". Ее же мы обнаруживаем в статьях историка искусства А.А.Федорова-Давыдова, посвященных картинам Левитана "Хмурый день" или "Золотая осень": чем беднее на первый взгляд русское пространство, тем более значительные духовные богатства оно хранит и обещает...

Случай Исаака Левитана особенно интересен. Ведь художник, который довел до совершенства это "русское" восприятие неброской прелести печального и бескрайнего пейзажа, его "светящуюся грусть" (Н. Кожевникова), был не русским, а евреем, что не могло не раздра жать русских националистов. Так, В.В.Розанов не признавал каноничности русского пейзажа на полотнах Левитана: эта "прелесть" казалась ему вовсе не русской. Хуже того: в конце XIX - начале XX в. известную завершенность русскому национальному сознанию придали именно евреи -Левитан в живописи, Волынский в истории литературы и Гершензон в истории идей (последний издавал тексты славянофилов и пробудил в русской публике немалый интерес к ним). Розанов недалек от мысли, что здесь имеет место "пленение" русского духа евреями, безусловно талантливыми, но не способными почувствовать, что такое настоящая "русскость", хотя и защищающими ее. "Это стилизация русского пейзажа, стилизация истории русской литературы;

глубже - это стилизация себя под русского человека, русского писателя, русского историка литературы, русского художника".

Для Розанова это "русскость" искусственная, выдуманная родившимися в России и склонными к эллинизму евреями, которые живут без грехов - но и без Христа. Подлинный русский национальный характер-плотский, неистовый, грешный. Таким образом, мягкие, умиротворяющие просторы на полотнах Левитана, возвышенность, чистота и грусть его творчества - черты вовсе не русские.

Интересно, что еще один русский писатель не признавал "левитанизма". При этом Солженицын (речь идет о нем), бесспорно, не был знаком с частично процитированными выше суждениями Розанова (они перепечатаны и стали доступны широкому читателю лишь недавно), когда работал над вторым вариантом романа "В круге первом". Нержин, главный герой этой книги, в поисках правды-истины и подлинной России заходит к своему приятелю-зэку, художнику Кондрашёву-Иванову. Тот в своем случайном прибежище - выделенной ему в "шарашке" убогой мастерской - рисует халтуру для хозяев жизни и занимается серьезной живописью для себя самого. Нержин останавливается перед пейзажем под названием "Осенний ручей". По описанию можно понять, что эта картина была исполнена в духе "абрамцевской" традиции, Поленова или, возможно, Серова, но на ней лежал отпечаток насыщенности и внутренней энергии, в который не было ничего "левитановского".

"Многие с недоумением отходили от пейзажей Кондрашёва: они казались им не русскими, а кавказскими, что ли -слишком величественными, слишком приподнятыми. - Вполне могут быть такие места в России, -все увереннее соглашался Нержин.... -Ну, разумеется! ну, разумеется! -волновался художник и крутил головой. - Не только могут быть в России - но и есть! Я бы вас повез, если бы без конвоя! Поймите, публика поддалась Левитану! Вслед за Левитаном мы привыкли считать нашу русскую природу бедненькой, обиженной, скромно приятной. Но если бы наша природа была только такая, - скажите, откуда бы взялись у нас самосжигатели?.." Глубоко запрятанное русское неистовство, отличающее староверов, Georges Nivat Page 11 11/8/ террористов-народовольцев и даже Ленина, должно быть растворено где-то в русской природе.

Кондрашёв старается отыскать и выявить его.

Небезынтересно было бы проследить восприятие русского пейзажа во всем творчестве Солженицына. Первые его сочинения, распространявшиеся в самиздате, "Крохотки" - это маленькие стихотворения в прозе, миниатюрные пейзажи. Одно из них называется "Озеро Сегден".

"Об озере этом не пишут и громко не говорят. И заложены все дороги к нему, как к волшебному замку;

над всеми дорогами висит знак запретный, простая немая черточка.

Человек или дикий зверь, кто увидит эту черточку над своим путем - поворачивай!" Озеро присвоил себе современный тиран, "лютый князь, злодей косоглазый", и до его чудесной округлой красоты (о ней Солженицын пишет с чувством "оскорбленной любви", которое так ценила в нем Л.К. Чуковская) никак не добраться -это запрещено.

"Замкнутая вода. Замкнутый лес. Озеро в небо смотрит, небо -в озеро. И есть ли еще что на земле - неведомо, поверх леса - не видно. А если что и есть - оно сюда не нужно, лишнее.

Вот тут бы и поселиться навсегда... Тут душа, как воздух дрожащий, между водой и небом струилась бы, и текли бы чистые глубокие мысли".

Солженицын оплакивает "плененность" русского пейзажа и полагает, что ни один русский писатель сюда не заглядывал. Он ошибается: другой известный прозаик бывал здесь, писал об этих местах, и перечитать его описание озера Сегден тем интереснее, что этот писатель - признанный мастер русского пейзажа, причем именно "левитановского" его извода. Речь идет о Константине Паустовском. Вот отрывок из его сборника "Родина": "Дорога на Сегден идет лесами. Неподвижный воздух настаивается на сосновой коре, папоротнике и лекарственном запахе скипидара. Жара дрожит над просеками, и если пристально посмотреть на небо, то видно, как уходят ввысь и растворяются в ее синеве розовые, как бы раскаленные облака".

Паустовский разбивает палатку на берегу озера и, как после него Солженицын, открывает здесь для себя образ уединенной и чистой России, Родины - таково заключительное слово цитированного нами стихотворения в прозе: "Озеро пустынное. Милое озеро. Родина...".

Для обоих писателей озеро Сегден-идеальный образ России средней полосы, совершенной, практически нематериальной в своей чистоте. Оба они, уроженцы Юга, страстно полюбили Рязанскую губернию, снова и снова бродили по Мещоре, по Солотче. В то же время "Мещорская сторона", описанная Паустовским, исполнена типично левитановской мягкости:

"В Мещорском крае нет никаких особенных красот и богатств, кроме лесов, лугов и прозрачного воздуха. Но все же край этот обладает большой притягательной силой. Он очень скромен-так же, как картины Левитана. Но в нем, как и в этих картинах, заключена вся прелесть и всё незаметное на первый взгляд разнообразие русской природы".

Лирическая нежность a la Левитан в поэтических пейзажах Паустовского, подчас доходящая до манерности, -часть той системы защиты» которую создал этот прозаик от всепроникающей агрессии сталинизма. В данном случае мы имеем дело с трогательной самозащитой, но не исключено, что еще задолго до Сталина "левитанизм" был щитом от жестокостей бытия и тягот социального устройства.

У Солженицына все совершенно иначе. В "Раковом корпусе" он убежденно говорит о суровости русской природы и сравнивает ее с пейзажами Центральной Азии, красота которых открылась писателю в ссылке;

пейзаж нужен для внутреннего, душевного восстания - мысль о нем автор стремится внушить всем своим героям. Несомненно, в рассказе "Матренин двор" гармония между скромной и тихой природой, окружающей одну из убогих деревень Рязанщины, и чистым сердцем главной героини восходит к классической славянофильской эстетике. Однако великолепная глава о русском пейзаже, добавленная к строго геометрическому центру романа "В круге первом", имеет под собой иную основу. Лирическое отступление в главе 44 приурочено к такому моменту развития действия, когда жребий брошен и карты разыграны: Иннокентий Володин уже собрал все свое мужество и сообщил в американское посольство о том, что тиран, которому он служит, вот-вот станет обладателем чудовищного оружия. Так Иннокентий становится тираноборцем, но при этом он кроток и мягок, как христианский мученик. Вскоре он будет ввергнут в последний круг ада. Он зовет свою свояченицу Клару (показательно, что их имена связаны с идеей света, свечения) за город:

прежде чем оказаться в аду, ему хочется еще раз, новыми глазами взглянуть на русскую Georges Nivat Page 12 11/8/ природу. Они направляются к югу от Москвы и оказываются где-то между столицей и Калугой, в крохотной деревеньке, которую легко узнать, если читал посвященные ей строки в романе "Бодался теленок с дубом". Это Рождество-на-Истье. Молодой дипломат, взгляд которого долго был ограничен нешироким горизонтом европейских стран (в схожей ситуации был и Тютчев, поэт-дипломат), отвык от русского пейзажа. "Обалдеешь от этих Швейцарии, извинялся он, - хоть по России простенькой побродить. Найдем такую, а?" Следующая страница - концентрат славянофильских мифологем, изложенных здесь предельно сгущенно и драматично, потому что Иннокентий уже принес себя в жертву, и это роднит его с теми огненными душами, о которых говорил художник Кондрашёв-Иванов. Не правда ли, при чтении нижеследующих строк вспоминается саврасовский "Проселок"? "По другую же сторону дороги, чуть не на весь простор, сколько видеть можно было, стояла голая запаханная, а потом от дождей оплывшая земля, одни места сырей, другие суше - и на таком большом пространстве ничего не росло.... Вот кажется этого они и хотели, не зная, не задавшись.... - Так это - Россия? Вот это и есть - Россия? - счастливо спрашивал Иннокентий и жмурился, разглядывая простор, останавливался, смотрел на Клару". Герои поднимаются на взгорок, откуда их глазам открывается беспредельный простор;

здесь находится заброшенное кладбище. "Никто больше не появлялся во всем окоёме, не встречался, не обгонял.... Сами плащи на землю бросились, само как-то селось - лицом к Простору.

Отсюда, из тени и за солнцем, он хорошо смотрелся. Чуть белела, уже далекая, будка полустанка". Русский Простор здесь персонифицирован;

глядя в него, Иннокентий объясняет Кларе, что каждый человек живет в маленьком круге (дом и семья), вписанном в больший (родина), который, в свою очередь, вписан в еще больший (человечество). Ни один из этих кругов не должен отменять другие, а тот, что доступен зрению, -это и есть наш личный горизонт, "поле зрения", то, что видно глазу из окна родного дома. Солженицын прибегает здесь к старому слову "окоём". Его же, кстати, использует Ключевский в предисловии к "Курсу российской истории": "Трудно сказать, насколько степь широкая, раздольная, как величает ее песня, своим простором, которому конца-краю нет, воспитывала в древнерусском южанине чувство шири и дали, представление о просторном горизонте, окоеме, как говорили в старину;

во всяком случае, не лесная Россия образовала это представление". Иннокентию открывается, что такое "русскость": это чувство пространства и воля. Свояченица говорит ему:" Ты знаешь, на кого похож?.. Есенин, воротясь в родную деревню после Европы".

И в самом деле, есенинские образы многочисленны и определяют то, каким Солженицын видит русский пейзаж и русскую жизнь. Цитируемое ниже стихотворение написано Есениным сразу по возвращении из-за границы:

Спит ковыль. Равнина дорогая И свинцовой свежести полынь Никакая родина другая Не вольет мне в грусть мою теплынь.

Знать, у всех у нас такая участь, И, пожалуй, каждого спроси - Радуясь, свирепствуя и мучась, Хорошо живется на Руси!

Таким образом, сорок четвертая глава второго варианта романа придает новые силы парадоксу, который наиболее отчетливо и изящно сформулирован Тютчевым (в русской поэзии именно он является отцом мифологемы о "жалкой", но "святой" России с унылым пейзажем и покорными людьми): "иноплеменный взор" не поймет ее "смиренной наготы", но эту новую обетованную землю Христос "в рабском виде исходил, благословляя". "Тютчевский пейзаж" весь умещается в этом парадоксе, ибо здесь речь идет скорее об идее пейзажа, о его квинтэс сенции. Зять Тютчева И.С. Аксаков, написавший первую биографию поэта, поражался, как человек, столько лет проживший в Европе, сумел сохранить столь живое и сильное чувство русского пейзажа. Дипломат Иннокентий Володин, наверняка, читал и Тютчева, и Есенина...

Русская словесность насчитывает немало писателей-пейзажистов: от С.Т.Аксакова и Тургенева до Пришвина, Паустовского, Нагибина и Солоухина (последний как раз в этой связи проникновенно пишет об Аксакове). Случай Пришвина весьма интересен и не в последнюю Georges Nivat Page 13 11/8/ очередь потому, что этот автор попал в советский литературный пантеон именно благодаря излюбленной им теме страдающей природы.

Пришвинский пейзаж строится главным образом на смягченной, умиротворенной эстетике Нестерова;

писатель говорит о нежной, смиренной, прозрачной, преображенной России.

Рассказчик, подобно паломникам у Лескова, путешествует по русскому Северу: "Я проснулся.

Солнце еще над морем, еще не село. И все будто грезится сказка. Высокий берег с больными северными соснами. На песок к берегу с утора сбежала заморская деревушка. Повыше - деревянная церковь и перед избами много высоких восьмиконечных крестов. На одном кресте я замечаю большую белую птицу. Повыше этого дома, на самой вершине угора, девушки водят хоровод, поют песни, сверкают золотистыми, блестящими одеждами. Как в сказках, которые я записываю здесь, со слов народа" ("За волшебным колобком. Из записок на крайнем севере России и Норвегии"). Замечательно, с какой силой в этом произведении (впоследствии оно получило название "Колобок"), проступает тяга к северной России, колыбели и прибежищу русской чистоты, древних монастырей, сохраненной веры, святых Соловецких островов, уводящей через север "к варягам" (так Пришвин озаглавил вторую часть своих записок - паломничества).

В "Колобке" повествователь предпринимает изнурительное путешествие по Северной Двине и замечает: «Я сижу на лавочке и думаю: как жаль, что я -русский - привык с детства видеть этих смиренных людей, слышать их покорную речь, - привык к ним, к этим бесконечным пространствам лесов и полей, и до того привык, что не могу уже взглянуть на них со стороны, понять и тот, быть может, высокий смысл, который таится в словах "по обещанию"». Он видит:

капитан и без того переполненного корабля берет на борт старушку, которая направляется в Соловки "по обещанию". Ему кажется, что вся эта смиренная, огромная северная Россия "по обещанию" движется куда-то.

Достаточно вспомнить жестокий, душный рассказ Чехова "Мужики", чтобы осознать, как мощно миф о смиренном севернорусском пейзаже формировал в начале XX столетия неотвязную и неугасимую ностальгию по "белой России", России уходящей. В живописи это направление особенно ощутимо в завораживающих картинах М.В.Якунчиковой, настоящих сказках на полотне.

У каждого из мастеров русского пейзажа - в том числе, разумеется, и у автора "Степи", можно отыскать постоянно активный миф русского пейзажа, за внешней унылостью прячущего сокровища духа. Возьмем, к примеру, очаровательную новеллу из "Записок охотника" - "Касьян с Красивой Мечи". Тургенев пользуется каноническим приемом русского писателя пейзажиста, который был изобретен С.Т. Аксаковым, - сюжетной канвой служат блуждания охотника или рыболова (этот прием дожил до наших дней: Владимир Солоухин прибавил сюда "третью охоту" - грибную). Рассказчик в "Записках охотника" в своих охотничьих скитаниях встречает разных людей, в том числе Касьяна, который объясняет ему, что переселен в эти места издалека, с Красивой Мечи, находящейся за сотню верст. Касьян, "человек бессемейный, непосед", очень тонко чувствует особенности мест, которые ему довелось увидеть. "Там места привольные, речные, гнездо наше, а здесь теснота, сухмень... Здесь мы осиротели. Там у нас, на Красивой-то на Мечи, взойдешь ты на холм, взойдешь -и Господи Боже мой, что это? а?.. И река-то, и луга, и лес;

а там церковь, а там опять пошли луга. Далече видно, далече. Вот как далеко видно... смотришь, смотришь, ах ты, право! Ну здесь точно земля лучше: суглинок, хороший суглинок, говорят крестьяне... А вот, как пойдешь, как пойдешь, - подхватил он, возвысив голос, -и полегчит, право. И солнышко на тебя светит, и Богу-то ты видней, и поется-то ладнее". Мы вплотную подошли к мифологеме освобождающего и освящающего пространства, и сам миф не заставит себя ждать: "А то за Курском пойдут степи, эдакие степные места, вот удивленье, вот удовольствие человеку, вот раздолье-то, вот Божья-то благодать! И идут они, люди сказывают, до самых теплых морей, где живет птица Гамаюн сладкогласная, и с дерев лист ни зимой не сыплется, ни осенью, и яблоки растут золотые на серебряных ветках, и живет всяк человек в довольстве и справедливости... И вот уж я бы туда пошел...".

Этот поистине замечательный и мало характерный для Тургенева, обычно куда более сдержанного, отрывок явственно окрашен эсхатологическими мотивами. Это уже не эмоциональный пейзаж, избавляющий русского человека от низменных страстей, но зрелище Georges Nivat Page 14 11/8/ рая справедливости, простора-заступника и миротворца. В чеховской "Степи" обнаруживается та же поэтика освобождающего Пространства, придающего направление человеческому счастью. Степь есть наиболее поэтическая форма "простора", однако для Чехова внешний мир - ни в коем случае не придаток человека, он существует сам по себе. В описании он должен иметь независимый по отношению к социальной и психологической сторонам жизни статус - отсюда емкость и немотивированность пейзажных ремарок. Любопытно, что в письмах к Горькому 1898 и 1899 гг. Чехов выговаривает своему адресату за излишний антропоморфизм в описаниях природы.

Именно у Горького миф русского пейзажа получил наиболее сентиментальную окраску. Об этом свидетельствует следующий отрывок из романа "Фома Гордеев". "На всем вокруг лежит отпечаток медлительности;

всё -и природа и люди -живет неуклюже, лениво, - но кажется, что за ленью притаилась огромная сила, - сила необоримая, но еще лишенная сознания, не создавшая себе ясных желаний и целей... И отсутствие сознания в этой полусонной жизни кладет на весь красивый простор ее тень грусти. Покорное терпение, молчаливое ожидание чего-то более живого слышатся даже в крике кукушки, прилетающем по ветру с берега на реку...".

Остановимся несколько подробнее на И.А. Бунине, которого часто - и совершенно заслуженно - называют одним из величайших мастеров литературного пейзажа. Бунин, вероятно, самый талантливый поэт того Пространства, которое русские писатели и художники возвели в степень мифа. К тому же, "Жизнь Арсеньева", бесспорный бунинский шедевр, где наиболее ярко проявилось его волшебное дарование живописать природу, был создан на чужбине, и это как бы задним числом усиливает трагические ноты, отчетливо различимые и в дореволюционной прозе Бунина.

"Я родился и рос, повторяю, совсем в чистом поле, которого даже и представить себе не может европейский человек. Великий простор, без всяких преград и границ, окружал меня: где в самом деле кончалась наша усадьба и начиналось это беспредельное поле, с которым слива лась она? Но ведь все-таки только поле да небо видел я". Бунин подчеркивает и другую, тревожную, особенность российского пространства, уже воспетую Гоголем, - пустоту и бесприютность просторов: "...я впервые почувствовал поэзию забытых больших дорог, отходящую в преданье русскую старину". Именно через пейзаж молодой помещик из Каменки начинает отдавать себе отчет в своей собственной "русскости". Он пишет о возвращении домой после долгого скитания по бескрайним просторам: "Несомненно, именно в тот вечер впервые коснулось меня сознанье, что я русский и живу в России, а не просто в Каменке, в таком-то году, в такой-то волости, и я вдруг почувствовал ее прошлое и настоящее, ее дикие, страшные и все же чем-то пленяющие особенности и свое кровное родство с ней...".

Русское дворянство, к которому принадлежат и рассказчик, и автор, несмотря на внешний упадок, оказывается парадоксально богатым: "...мы... русские, подлинные русские, мы живем той совсем особой, простой, с виду скромной жизнью, которая и есть настоящая русская жизнь и лучше которой нет и не может быть, ибо ведь скромна она только с виду, а на деле обильна, как нигде, есть законное порожденье исконного духа России, а Россия богаче, сильней, праведней и славней всех стран в мире". В "Жизни Арсеньева" Бунин между прочим определяет роль, сыгранную русской словесностью в эстетическом воспитании молодого героя:

именно через литературу он научился видеть родную землю и пространство. Сначала это были стихи Никитина, "широкое и восторженное описание великого простора, великих и разнообразных богатств, сил и дел России". За ними последовала проза, в том числе Тургенев:

"Сколько заброшенных поместий, запущенных садов в русской литературе, и с какой любовью описывались они! В силу чего русской душе так мило, так отрадно запустенье, глушь, распад?" Полагаю, что описанный выше миф был доведен до предела и конца в творчестве прозаика советского периода, на первый взгляд весьма далекого от Бунина, но глубоко с ним связанного внутренне - именно через миф о Пространстве, одновременно забытом Богом и спасительном.

Речь идет об Андрее Платонове. При этом Платонов совершенно не похож на Бунина: он инженер, апологет пролетариата, певец России нищих, мечтающих о братстве. И тем не менее, разве не у Платонова мы обнаруживаем крайнюю точку в развитии мифа о Пространстве, хотя действие его произведений может происходить и в Центральной Азии ("Джан")? Разреженное, но необъятное пространство, пустыня, по ней скитаются бродяги, жаждущие счастья, как цветы Georges Nivat Page 15 11/8/ -утренней росы: Чевенгур и есть миф о сокровище, спрятанном где-то в евроа-зиатских просторах. Бродяга Фирс отправляется в Чевенгур по "сырой земле", пересекая неоглядную степь. "Земля спала обнаженной и мучительной, как мать, с которой сползло одеяло....

Алексей Алексеевич говорил, что есть ровная степь и по той степи идут люди, ищущие своего существования вдалеке;

дорога им дальняя, а из родного дома они ничего, кроме своего тела, не берут". Нищие, странствующие таким образом, встречаются на берегу реки Чевенгурки и, окунаясь в ее воды, обретают новые силы. Солнце ласкает каждого с материнской нежностью.

Последовательно мифологизируя Пространство, Платонов каким-то колдовством действительно обращает степной простор в легочную ткань, каждый пузырек которой призван быть вместилищем человеческого счастья.

"На краю города открылась мощная глубокая степь. Густой жизненный воздух успокоительно питал затихшие вечерние травы, и лишь в потухающей дали ехал на телеге какой-то беспокойный человек и пылил в пустоте горизонта. Солнце еще не зашло, но его можно теперь разглядывать глазами - неутомимый круглый жар его красной силы должно хватить на вечный коммунизм и на полное прекращение междоусобной суеты людей, которая означает смертную необходимость есть, тогда как целое небесное светило помимо людей работает над рощением пищи. Надо отступиться одному от другого, чтобы заполнить это междоусобное место, освещенное солнцем, вещью дружбы". С этим странным, почти физическим ощущением пространства как братства степь подходит к мифическому завершению, мифу некуда больше развиваться, и у Платонова он оборачивается всеобщей жертвой: люди проходят через врата счастья, которые захлопываются за ними.

Миф русского пространства породил свою противоположность. Создателем русского "контрпейзажа" был Салтыков-Щедрин. Его "антипейзаж"-часть сатиры (исполненной глубокого внутреннего противоречия) на русские ценности и "русскость" как таковую. Сал тыков объявляет войну традиционному, в духе Аксакова и Тургенева, русскому пейзажу:

"Бывают счастливые дети, которые с пеленок ощущают на себе прикосновение тех бесконечно разнообразных сокровищ, которые мать-природа на всяком месте расточает перед каждым, имеющим очи, чтоб видеть, и уши, чтоб слышать. Мне было уже за тридцать лет, когда я прочитал "Детские годы Багрова-внука" и, признаюсь откровенно, прочитал почти с завистью.

Правда, что природа, лелеявшая детство Багрова, была богаче и светом, и теплом, и разнообразием содержания, нежели бедная природа нашего серого захолустья, но ведь для того, чтоб и богатая природа осияла душу ребенка своим светом, необходимо, чтоб с самых ранних лет создалось то стихийное общение, которое, захватив ребенка в колыбели, наполняет все его существо и проходит потом через всю его жизнь. Если этого общения не существует, если между ребенком и природой нет никакой непосредственной и живой связи, которая помогла бы первому заинтересоваться великою тайной вселенской жизни, то и самые яркие и разнообразные картины не разбудят его равнодушия.... Что касается до нас, то мы знакомились с природой случайно и урывками - только во время переездов на долгих в Москву или из одного имения в другое. Остальное время все кругом нас было темно и безмолвно. Ни о какой охоте никто и понятия не имел, даже ружья, кажется, в целом доме не было. Раза два-три в год матушка позволяла себе нечто вроде partie de plaisir и отправлялась всей семьей в лес по грибы или в соседнюю деревню, где был большой пруд, и происходила ловля карасей".

Таковы пейзажи Щедрина - пропитанные иронией, вылинявшие перелицовки знаменитых описаний природы, созданных великими мастерами русской прозы (они же великие творцы и распространители мифа). Другой образчик таких издевательских пейзажей дают нам "Сатиры в прозе";

здесь мы находим ироническую зарисовку: мелкая и узкая речка Глуповица описана как Тигр и Евфрат, вместе взятые ("Сердце мое замирает;

в желудке начинается невыразимо сладостная тревога... передо мною крутой спуск, а за спуском играет и нежится наша милая, наша скромная, наша многоводная Глуповица!").

Щедрин, однако, не только не расправился навсегда с мифом о русском пейзаже, но проявил здесь свою обычную двойственность: читатель не может не заподозрить, что на самом деле сатирик питает слабость к тому, что так едко высмеивает.

Миф о русском пейзаже имел еще большее значение для символистов, и особенно в "славянофильский" период развития их идей, когда увлечение русской этнографией переросло Georges Nivat Page 16 11/8/ в страсть и приобрело над ними какую-то непостижимую власть. Обратившись к гоголевскому варианту пространственного мифа, Белый, Блок, Сологуб создали почти волшебное пространство, обладающее колдовской силой. У Андрея Белого, к примеру, мы не найдем и следа традиционных мотивировок для введения описаний природы (охота, рыбалка, поездка русского барина в свои поместья). Его пространство-магическое, дурное, губительное;

оно "не любит шутить, но одним всплеском разливается на полмира". Именно этот простор, зачарованный, сплошной, подвижный, пожирающий и тех, кто в него попадает, и сам себя, поглощает героя в романе "Серебряный голубь". Можно сказать, что здесь пейзаж полностью трансформировался - в пространство в чистом виде. "Куда Петр ушел? Что с ним? Никогда, нигде, ничего с ним такого и не бывало. Не снится нигде, никогда, ничего такого: кроме как в России, а здесь среди простых этих, не хитроумных людей все это снится;

знают русские поля тайны, как и русские леса знают тайны;

з тех полях, в тех лесах бородатые живут мужики и многое множество баб;

слов не много у них;

да зато у них молчанья избыток...".

Экстаз Дарьяльского, всецело завороженного этим волшебным пространством, подталкивает его к тайному желанию принести себя в жертву: "Жить бы в полях, умереть бы в полях, про себя самого повторяя одно духометное слово, которое никто не знает, кроме того, кто получает то слово...". Растворение в бескрайних "русских полях" поэта Александра Добролюбова (он исчезает с намерением основать секту), уход Толстого из Ясной Поляны (буквально перед кончиной) - все это интерпретируется Белым как проявления непреодолимой притяга тельности русского простора, "о которую только что разбилась книга", то есть западная цивилизация. В то же время русские, уехавшие в Европу, сами того не сознавая, бежали от безмерности родных просторов: "Сколько сынов вскормило ты, русское поле;

и прозябли мысли твои, что цветы, в головах непокорных сынов твоих: убегают твои сыны от тебя, Россия, широкий твой забывать простор в краю иноземном;

и когда они возвращаются после, кто их узнает! Чужие у них слова, чужие у них глаза;

крутят ус по-иному, по-западному;

поблескиванье глаз у них не как у всех прочих россиян;

но в душе они твои, о поле: ты их сжигаешь мечты, ты прозябаешь в их мыслях райскими цветами, о, луговая, родная стезя. Не пройдет году, как пойдут бродить по полям, по лесам, по звериным тропам, чтобы умереть в травой поросшей канаве. Будут, будут числом возрастать убегающие в поля!" Пространственно-пейзажный миф пережил поразительный расцвет вскоре после революции, когда историки и художники пытались понять, что же произошло с Россией. Например, Борис Пильняк, испытавший к тому же значительное влияние Белого, берется за миф по-своему, переводя в бесконечные, неотвязные повторения наваждение этих не поддающихся осмыслению пространств, ныне подчиненных некоему мощному желанию. Его Россия -страна архаическая, азиатская -или, скорее, евразийская. На мифологеме необозримого, губительного пространства, занесенного снегом или выметенного ветрами, в целом ряде произведений 1920-х годов строится образ революционной бури, проносящейся над этими просторами: мы находим подобный мотив у Пильняка, Всеволода Иванова, Булгакова (в "Белой гвардии" сами окрестные пространства осаждают Город, хрупкий и быстро исчезающий оплот цивилизации, схожей с европейской), у Пастернака в поэме "Девятьсот пятый год". Но смысловой центр мифологемы в это время смещается в сторону общих размышлений, симбиоза целых областей знания: истории, географии, этнографии, или, точнее, этногенеза: в Софии, Праге, Берлине, Париже философы-"евразийцы" стараются переосмыслить эволюцию России, отталкиваясь от евразийского пространства;

пейзаж становится наглядным пособием по историософии.

Евразийские равнины, на которых Чингисхан создал свою империю всадников, кажется, зовут нового Чингисхана. Историки, географы, музыковеды и лингвисты, все "евразийцы" исходят в своих построениях из основной данности: из огромного плоского пространства, протянувшегося от Тихого океана до берегов Дуная и бывшего ареной действий для войск Чингисхана. В течение десяти лет, с 1921 по 1931 г., блестящей плеядой ученых был создан целый корпус текстов, восходящих к фундаментальному положению: именно география Евразии, евразийский пейзаж-пространство объединил разные этносы. Разделенной на множество небольших кусочков территории Европы они противопоставляли необозримость Евразии;

согласно их концепции, точка отсчета для России -вовсе не Киевская Русь, замкнутая между бассейнами нескольких рек в западной части России и подчиненная логике разграниченности, а евразийская равнина, по которой кочевал Чингисхан.

Georges Nivat Page 17 11/8/ В работе "Наследие Чингисхана. Взгляд на русскую историю не с Запада, а с Востока" Н.С.Трубецкой (здесь он укрылся за подписью И.Р.) пространно рассуждает о евразийском пейзаже. Основная его особенность - непрерывная цепь равнин и плато, тянущихся от Тихого океана до устья Дуная, с двумя параллельными полосами лесов и степей;

именно их отпечаток лежит на русском менталитете, они создали миф о бескрайнем просторе, таящем духовные сокровища. В соответствии со своими историческими реконструкциями "евразийцы" оспаривали правомерность термина "татаро-монгольское иго" и считали, что Россия родилась в результате естественной замены ордынского хана русским царем и перенесения центра ханства в Москву. Видимо, можно говорить не столько о "евразийской" литературе, сколько о корпусе трудов по географии, лингвистике, истории, и все же весьма значительная часть советской прозы двадцатых годов, как представляется, испытала влияние "евразийства".

Евразийская тема противоречива, она трактуется то как внешняя угроза, то как характерная особенность России. Россия в прозе Пильняка - страна, над которой бушуют "белые бури", стирающие все границы;

она изрыта сетью глубоких оврагов, занесена сугробами, населена дикими существами, причастными всем колдовским чарам. Это Россия-Азия, в которую нельзя проникнуть, несмотря на ее бесконечную открытость. Именно в это время Хлебников в своих "сверхповестях" "Дети Выдры" и "Азы из Узы" развивает тему Азии, "всегда рабыни, но с родиной царей на смуглой груди".

Интересно, что даже такой "европейский" поэт, как Борис Пастернак, попытался в романе "Доктор Живаго" перенести своих героев поближе к Азии: их пребывание в Барыкине - опыт "евразийской" жизни в небольшом замкнутом пространстве, находящемся в бескрайней восточной России. Глава "Рябина в сахаре" содержит между прочим замечательный пример мифологизированного пейзажа. Небольшая уральская возвышенность, на ней -языческое капище, напоминающее о верованиях идолопоклонников;

здесь происходит расстрел один надцати причастных к заговору партизан;

на местность неистово обрушивается снежная буря и погребает все в сплошной неопределенности границ, отличающей бесконечно размытую, стертую историю евразийской России. Именно в этом странном месте, возле рябинового куста, доктор застает жену одного из партизан за колдовством: слиянность пейзажа и народной культуры (в данном случае - русской песни) еще раз оказывает свое магическое действие;

сказанное об одной части верно и в отношении другой: "Русская песня, как вода в запруде.

Кажется, она остановилась и не движется. А на глубине она безостановочно вытекает из вешняков и спокойствие ее поверхности обманчиво". Одинокая рябина, ягодами которой питаются птицы, "уступала, расстегивалась и давала им грудь, как мамка младенцу";

это дерево символизирует все мифологическое богатство русского пейзажа, совершенно языческого, плодоносного, несмотря на внешнюю скудость.

Описанная мифологема сохранила свое могущество и в наши дни. Именно она вскормила всю "деревенскую прозу", противостоявшую прометееву мифу коммунизма. Распутинская Матёра, Сибирь Астафьева, беловский мир "гармонии" -суть выходы на поверхность того мифа, который мы попытались здесь очертить. Он сохраняет двойственность, присущую ему с момента возникновения: полуязыческий-полухристианский, он делит неделимое:

бедность/богатство пространства. В нем неохристианин Распутин оказывается рядом с без надежным язычником Буниным, который в одном из рассказов 1901 г. писал о "всей красоте и глубочайшей безнадежности русского пейзажа, неотъемлемого от русской жизни...".

Нам хотелось бы завершить эти рассуждения отрывком из стихотворения Марины Цветаевой "Тоска по родине. Давно..." (1934) - несомненно, одного из самых отчаянных в русской поэзии. Это стихи о тоске изгнания, в котором человек лишен всего: родины, русского языка, даже памяти. В конечном итоге с ним остается только одно - воспоминание о русском пейзаже:

Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст, И все -равно, и все -едино.

Но если по дороге - куст Встает, особенно -рябина...

"Каково гнездо, такова и птица", -писал Мишле;

увы, русский пейзаж-уж никак не мирное, спасительное гнездо. Этот образ совершенно немыслим в Евразии, воспетой Хлебниковым, в бесконечности, взрастившей бунинского героя. Пространственно-пейзажный Georges Nivat Page 18 11/8/ миф должен был выработать другую образность: таинственный скифский курган, возвышенность, откуда открывается волшебное пространство. Со священного холма русского пейзажа и сейчас можно увидеть мифические картины грядущего.

Нежные шаги Марка Шагала Его легендарные картины неотделимы от нашего века;

его акробаты, "валетом" расположившиеся в небесах, любовники, взмывшие над городом, женщины, подброшенные ввысь, как сноп пшеницы, чревовещатели, которые выгибаются колесом назад, беременные женщины с прозрачными животами, в которых дремлют еще не родившиеся младенцы, процессии из отделенных от тела голов, голова крестьянки вслед за ведром, а за ней -коровье вымя, ослиные морды, парящие над Витебском, и рядом с ними-разгневанный лик Бога-Отца4, циркачи, в экстазе одной ногой опирающиеся о луну, а другой -о маковку церкви, евреи - бродячие торговцы, носящие у себя на горбу целый маленький мир, молящийся на луне человек, опрокинувшийся в невесомость голубого созерцания, бродящие по потолку животные, избы, балансирующие на собственных крышах,-все то, что Клод Эстебан очень удачно назвал "новой гравитацией"5, создало для нас мир мечты. В нем песнь восхождения творит из нищеты мира волшебство.

Волшебный шаг, пренебрегающий промежуточными этапами обычного зрения, бросок над нашей жизнью ощутим уже в самой фамилии художника, которую неискушенное ухо легче всего производит от глагола "шагать". На одной из картин 1918 г. (автопортрет в виде грустного клоуна) человечек протягивает из круглого окошка руку и ногу и раскладывает на листе бумаги четыре буквы: Ш, А, Г, А. Их можно понимать двояко: то ли как второе слово в сочетании вроде "два шага", то ли как недописанный глагол: "шагает" или "шагал". К четвертой годовщине смерти своей жены Беллы, которую на картинах влюбленный подбрасывает вверх, а сам невообразимо изгибается, стараясь ее поцеловать, или балансирует у нее на плечах, словно в пирамиде под куполом цирка жизни, Шагал написал:

Еще ты здесь? Мой шаг следишь сквозь лето? - ибо шаг Шагала - это шаг-прыжок, балетное па, гимнастический шпагат над вечным летом, шаг акробата, идущего на руках, шаг канатоходца по воздушной нити мира. Несмотря на тяжесть утраты, он вскоре снова обрел свою неповторимую поступь - но прочтем целиком этот сонет (впрочем, художник очень вольно обошелся здесь с традиционной сонетной формой). Он обращен одновременно и к живой Белле, гулявшей по аллее четыре года назад, и к ушедшей, могилу которой пришел навестить Шагал.

Нетронуты лежат мои цветы.

Твой белый шлейф плывет, качаясь, в небе.

Блестит надгробье -это плачешь ты, А я -тяжелый серый пепел.

Вновь вопрошаю, путаясь в словах:

Еще ты здесь? Мой шаг следишь сквозь лето? - Смотри, невнятен путь мой, весь в слезах.

Что скажешь ты? Скажи. Я жду ответа.

"Красна, как свадьбы нашей балдахин, Любовь к народу, родине и дому - Иди и грезой нашей их буди.

Когда-нибудь, в какой-то миг один В 1921 г., на обороте этюда под названием "Человек с лампой" Шагал пишет Бога, творящего животных (копия картины Тинторетто).

См.: Esteban Claude. Les lois de l"apsanteur // Chagall Marc. Oeuvres sur papier. Paris, Centre Georges Pompidou, 1984.

Georges Nivat Page 19 11/8/ Ко мне придешь сквозь звездную истому, Зеленый весь, как поле на груди"6.

Шагам Шагала сквозь лето вторят слова Беллы о "любви к народу, родине и дому". Теперь творчество Шагала уже возвратилось в "родной дом", для него всегда остававшийся "Россией Витебской", соединением еврейского и русского народного мировоззрения, синтезом бережно хранимой в сердце Торы и любовно переплетенных, как на русских деревенских вышивках, петухов. Начало этому положила поездка самого Шагала в Россию в 1973 г., за этим последовало возвращение его картин, заметной вехой которого стала великолепная выставка в Москве, посвященная столетию со дня рождения художника. Андрей Вознесенский написал стихи о "васильках Шагала" с рефреном: "Небом Единым Жив Человек".

Сквозь все разногласия в вопросе о методе, через выходки "Ослиного хвоста", неопримитивистов, группировавшихся вокруг М. Ларионова, громогласного и нежного футуризма Маяковского (которому Шагал отдал немалую дань увлечения и почтения), русский авангард начала века пронес невредимыми две врожденные черты, а родился он из взаимовлияния русского символизма и вспышки интереса к творчеству Гоголя. Это перекрестное влияние ощутимо у Блока, Брюсова, Шостаковича, но в первую очередь - у Андрея Белого: один из лучших текстов, появившихся в результате этого взаимодействия - его пространный труд "Мастерство Гоголя" (вышел в свет в 1934 г., через несколько месяцев после смерти поэта). Для Белого гоголевский стиль - это прежде всего гипербола, сросшаяся с синекдохой (так, в повести "Нос" мы имеем дело с развернутой синекдохой в чистейшем виде:

часть отделяется от целого, становится действующим лицом, предметом рассказа, самим текстом, нос в орденах разъезжает по столице и прилежно молится в Казанском соборе). "У Гоголя гипербола балансирует на гиперболе";

странные гиперболические коляски поднимаются на головокружительные высоты вопреки всем законам тяготения и самой реальности. Поэтика Гоголя несводима к одной гиперболе;

ей свойственна и метафора, но гоголевская метафора весьма близка к метаморфозе, она презирает здравую логику сравнения и превращает красную рожу сбитенщика в его собственный надраенный до блеска котел. Когда на плече у несчастного Акакия Акакиевича, "неизвестно откуда взявшись", оказывается огромная лошадиная морда, то здесь перед нами не гипербола, не синекдоха, не овеществленная метафора, а гипаллага - реализованный перенос смысла, диковатое сопряжение двух уровней реальности, обычно подчиненных один другому, но в данном случае обретающих равное достоинство и мирно уживающихся рядом, как в сказке или в мировоззрении ребенка. У Шагала синекдохи и метафоры, гиперболы и смысловые переносы также образуют новый, ни на что не похожий мир, в котором обычные причинно-следственные связи недействительны и каждому дню не довлеет его злоба. Такой переворот, постановка с ног на голову сродни логике цирка. В своей книге о Гоголе Белый пытается воссоздать перед читателем промежуточные, утраченные фазы гоголевского "жеста", его манеры передвигаться семимильными шагами. Нежная, поступь Шагала соединяет в новом, вымышленном мире человека и животных, деревенские и библейские образы - к примеру, полотно "Продавец зверей" (хранится в Художественном музее Базеля) напоминает скорее совместное бегство в Египет всякой твари: и людей, и животных. Что же касается лирических воспарений героев Шагала: любовников "над городом" (Третьяковская галерея), супругов, в прямом смысле пребывающих на седьмом небе (Музей современного искусства, Нью-Йорк),- то они во многом также идут от Гоголя, от полета кузнеца Вакулы, восхищенного украинскими небесами и волшебным образом перенесенного в фантастический Петербург, где его ждет императрица Екатерина. Затем они прошли через русский символизм начала XX столетия, в высокой степени отмеченный гоголевским влиянием (так, во "Второй симфонии" Белого пролетает над Москвой философ Владимир Соловьев, снимающий с домов крыши как шляпы с голов), и снова появились в свободном и страшном полете Маргариты, ставшей ведьмой от горя и бедствий ("Мастер и Маргарита" Булгакова), в видах городов с птичьего полета в фантастических сказках Терца-Синявского, где дома распа хиваются перед всевидящим оком Тирана, простершего свою десницу над городом.

Цирк многое определил в модернистском видении мира: вызов, брошенный закону всемирного тяготения, гипербола и гротеск, забавная смесь лиризма и тяжеловесности. От Шагал Марк. Ангел над крышами. М., 1989. С.89 (пер. с идиш Л.Беринского).

Georges Nivat Page 20 11/8/ всего периода модернистского обновления неотъемлем образ клоуна, паяца: мы встречаем его и в обоих "Балаганчиках" Блока, в "Петербурге" Андрея Белого (там мелькает красно-белое домино клоуна Клоси), в сеансе с "разоблачением магии", данном Воландом в театре Варьете, в стихотворении Мандельштама "Чарли Чаплин". Цирковую тему и приемы несложно найти в поэмах Маяковского "Облако в штанах" или "Про это", скоморошьих баснях о драме ревности.

Вы любовь на скрипки лежите.

Любовь на литавры ложит грубый.

А себя, как я, вывернуть не можете, Чтобы были одни сплошные губы!

Эти литавры любви, которые оборачиваются губами любовников, в точности соответствуют художественному зрению и приемам Шагала, хотя по сравнению с "грубым", "ударно-медным" Маяковским он, безусловно, остается "нежным", "скрипичным". Удивительны поцелуи шагаловских влюбленных, когда два поэтических существа, парящих в воздухе рука об руку, щека к щеке или уста к устам, обращают весь мир в поцелуй. Наивная метафора, реализуемая мгновенно и легко, без всякого рационального усилия, -прием истинно гоголевский, и именно он тесно связал писателя и художника. Я имею в виду иллюстрации Шагала к поэме "Мертвые души", и именно с их помощью я постараюсь разрешить загадку волшебной шагаловской поступи.

Над воротами, в которые въезжает бричка Чичикова, мошенника, из-под чьего благообразного облика нет-нет да и выглянут рожки, копыта и хвост, нежно целуются курочка и петушок, словно сошедшие с вышитого рушника. Вот кучер Селифан с рукавицами за широким поясом, огромный, еще увеличенный за счет диспропорции между его фигурой, помещенной в центре, и маленькими врезками в нижней части листа. В кабинете Манилова хаотично парящие предметы окружают любезничающих героев, застывших в замысловатом па.

Из окна спальни в доме Коробочки Чичиков видит копошащийся, тесный мирок, где свинья съедает "мимоходом цыпленка и, не замечая этого", продолжает "уписывать арбузные корки".

Шагал поместил этот мир в ограниченное забором пространство, расположив в беспорядке обратной наивной перспективы весь Ноев ковчег домашней скотины и птицы. Таким же образом он изображает и кучи мусора, которые натащил к себе в кабинет Плюшкин, скупец, колдун в остроконечном колпаке звездочета. Фигура Плюшкина, пристально разглядывающего графин с "ликерчиком", вырастает до гигантских размеров -а рядом, скрестив руки на груди, сидит крошечный Чичиков. На иллюстрации "Жители города NN. Слухи и сплетни" нескладный персонаж в центре рисунка подносит к уху покосившийся домишко, а вокруг в вихре слухов маленькие дамы и господа порхают, падают ничком, кружатся, как волчки, и здесь же коза-талисман, приносящая счастье, без которой трудно представить себе многие картины Шагала. Соответствие иллюстраций гоголевскому тексту поражает точностью и глубиной проникновения в замысел писателя: вот Чичиков с голым задом, развалившийся на кровати, пока Петрушка чистит его панталоны и фрак "брусничного цвета с искрой";

вот сам Петрушка, повернувшийся к жутковатому Селифану, который частенько вымещает на нем свое дурное настроение. Вот разоблачение Ноздревым чичиковской аферы с мертвыми душами на балу у губернатора: огромное лицо совершенно ошеломленного хозяина на первом плане, силуэт Ноздрева с воздетыми руками, хоровод физиономий с разинутыми от удивления ртами сливаются в настоящую эмблему растерянности и испуга. Иллюстратор поэмы не прошел мимо инфернальности Чичикова, подразумеваемой в тексте Гоголя: вот он сидит за игрой в карты с Ноздревым, а хохол его прически -не что иное, как рога. Россию мы видим в беспорядочном скоплении жалких деревень, в петляющей, как пьяная, дороге с бревенчатым покрытием, в огромной двери кабака, перед которой крестьянина Петра Савельева Неуважай-Корыто, напившегося до положения риз, переехал воз с сеном, в мордах любимых селифановых коней с глазами ланей, в распростертых на кровати телах Селифана и Петрушки: они храпят во всю мочь, запрокинув головы, положив руку на живот.

В странном и грустном художнике ("Автопортрет в шляпе") есть что-то от Чарли: такие же усики, завитки волос, вылезающие из-под шляпы, на которой расположилась изба размером с наперсток, а на полях прикорнули домик и лежащая женщина. На офорте для фронтисписа второго тома "Мертвых душ" (дань памяти Гоголя) мы снова видим кудрявого художника Georges Nivat Page 21 11/8/ (внизу справа), симметрично ему, в левом углу, расположился Гоголь с длинным орлиным носом, а из его затылка выходит вся Россия - мужик, несущий на плече коромысло с двумя ведрами, головы с растрепанными волосами, которые вместе с куполами церквей образуют жемчужное ожерелье, из него высовываются ухмыляющиеся головы коней, запряженных в тройку, а в небе (слева вверху) парит позабывший свою трубу ангел и, как на фресках Сик стинской капеллы, возглашает о дне Страшного суда. Однако этот суд не так грозен, как библейский, это суд-поцелуй: так на картине "Акробат" (Национальный музей современного искусства - Центр Помпиду, Париж) влюбленная голова склоняется с небес к герою. Певец Витебска-в-России далек от апокалиптичности, свойственной русской культуре, его паяц не похож на трагического клоуна Андрея Белого, кривляющегося на подмостках мироздания, он обладает не даром провидения и проклятия, как юродивые, а парадоксальной добротой, как Иванушка-дурачок. Он говорит о Боге так же, как стал бы говорить о своей козе или корове.

Что оно - мое слово?

Кто на свете сумел изменить жизнь своим словом?

Ни Моисей, ни Шекспир, ни Данте.

Я не знаю, какими словами мне говорить?

Мой крик - вопль в пустыне, и я берегу его для себя самого.

Ты один его слышишь, смотришь в мое лицо, Ты -тропинка, по которой уходят мои сомненья, Ты -эхо моей любви.

Ты-весь сжимаешься в голубизне, лик Твой раскалывается всеми красками вокруг Тебя я верчусь до скончания моих дней.

Земля под моими ногами уносит меня днем и ночью, и праздничен я на двух крыльях, и сладок и горек мой сон.

Среди набросков декораций, сделанных в 1920 г. для Еврейского театра, находится полотно под названием "Затейник", предназначенное для простенка между окнами: герой взбирается на стул, как пророк на огненную колесницу, его руки и карманы пусты;

это не театр с кулисами и сложной техникой, а чудо одного-единственного затейника-пророка. На нем еврейский лапсердак и шляпа, указательный палец пророчески поднят, а лицо уже расплывается в улыбке, улыбаются и стоящие возле: сейчас начнется волшебство, три звонка уже отзвучали в несуществующем фойе, и священнодействующий затейник сейчас зашагает по воздуху у нас над головами.

Georges Nivat Page 22 11/8/ II. НА ЕВРОПЕЙСКОМ ПИРЕ Пушкин, "афинянин средь скифов" Я мог бы озаглавить это эссе (вслед за Вирджинией Вулф) "On not knowing Russian"7.

В статье "On not knowing Greek"8 она пишет о значимости греческой поэзии для европейца XX столетия. Мы обращаемся к греческой культуре, устав от бесформенности жизни, от неясности христианства, от утешения, которое оно предлагает, от прожитых лет...

Говоря о "русской точке зрения", Вирджиния Вулф подчеркивает разрушительность перевода: "В живых остается только грубый, опошленный, приниженный вариант смысла.

После этого русские классики выглядят людьми, потерявшими одежду в результате землетрясения или крушения поезда".

Пушкин пострадал от такого обращения больше, чем кто бы то ни было. Во Франции Ефим Эткинд с группой энтузиастов перевел основные пушкинские произведения, сопоставил и разобрал двадцать шесть переводов стихотворения "Пророк" - и все тщетно. Пушкин остается неизвестным.

Публика знакома с теми его сочинениями, которые были положены на музыку ("Евгений Онегин", "Пиковая дама" -в двух интерпретациях: Чайковского и Скриба) или проиллюстрированы знаменитыми художниками книги - А.Н.Бенуа, М.ВДобужинским, В.И.Шухаевым. Что-то известно на Западе о споре Пушкина с Мицкевичем, о дуэли, кто-то читал его биографию, написанную Анри Труайя...

Тому есть две основополагающие причины.

Пушкин не укладывается в те определения "русскости" и русской души, которые у всех на устах со времен Мишле: отсутствие строгой формы, тяга к мистике, болезненность. Томас Манн, противопоставив гётеанскому здоровью "достоевскую" чахлость, не сказал ничего ори гинального. Что же до "всемирной отзывчивости", о которой Достоевский сказал в знаменитой речи 1880 г., то и ее трудно было понять, не зная русского языка: к тому времени уже сложился "западный" стереотип восприятия Пушкина как эпигона. Например, Ламартин называл его "напыщенным подражателем" (cet imitateur pompeux").

В 1848 г. во Франции вышли "Избранные сочинения А.С.Пушкина, русского национального поэта, впервые переведенные на французский язык А. Дюпоном"9. Итак, за Пушкиным к этому времени закрепился ииул "национального поэта", что едва ли могло облегчить иностранцам восприятие его поэзии. Полагаю, Владимир Вейдле в книге эссе "Задача России" прекрасно подытожил эту ситуацию. Он совершенно справедливо замечает, что Пушкин сам полагал некие пределы своей "всемирной отзывчивости", и открывает полемику, провозглашая:

"Пушкин - самый европейский и самый непонятный для Европы из русских писателей. Самый европейский потому же, почему и самый русский, и еще потому, что он, как никто, Европу России вернул, Россию в Европе утвердил. Самый непонятный-не только потому, что непереводимый, но и потому, что Европа изменилась и не может в нем узнать себя".

Ни один труд, в котором была предпринята попытка синтезировать воззрения Пушкина, не поможет преодолеть этот разрыв: ни "Мудрость Пушкина" М.О.Гершензона, ни "Вечные спутники. Пушкин" Д.С.Мережковского, ни те замечательные исследования пушкинского творчества, которые появлялись с 1930-х годов. "Национальный и народный характер творчества" Пушкина, его "сияющая мудрость" и "духовная глубина" - не те концепции, которые могут открыть иностранному читателю волшебный ларчик пушкинского искусства.

Чтобы яснее это показать, обращусь к небольшой статье Александра Ник. Веселовского "Пушкин-национальный поэт" (1918). Историк пишет, что Пушкин открыл России "поэзию русской деревни" и в доказательство приводит знаменитые строки из "Путешествия Онегина":

Люблю песчаный косогор, Перед избушкой две рябины, "Не зная русского" (англ.).

"Не зная греческого" (англ.).

"Oeuvres choisies de A.S. Pouchkine, poete national de la Russie, traduites pour la premiere fois en francais par H.Dupont".

Georges Nivat Page 23 11/8/ Калитку, сломанный забор, На небе серенькие тучи, Перед гумном соломы кучи...

Увы, от этих стихов во французском переводе не остается ровным счетом ничего.

Переводчик (и хороший переводчик!) для рифмы к слову "sablonneux" (песчаный), придумал такую строчку: "Une cabane, un chemin creux" ("Хижина, дорога, пролегающая между крутыми скатами"). Есть ли в России такие дороги? Я не нахожу в русском языке удовлетворительного эквивалента к французскому "chemin creux". Пейзаж пушкинского стихотворения превратился в рощу на западе Франции, русский национальный поэт бесследно исчез.

Веселовский цитирует и стихотворение "Румяный критик мой, насмешник толстопузый...", где пейзаж изображен с поразительным лаконизмом, а лексика опрокидывает жизнерадостную эстетику критика-гедониста. Романтический пейзаж перечеркнут убожеством русской природы, картину которой поэт разворачивает перед критиком: бедности пространства соответствует неразвитость чувств (отец торопится похоронить ребенка). Это отличительная черта второго Пушкина - антиромантика, его голос звучит глухо и почти неприятно:

Скорей! ждать некогда! давно бы схоронил.

Читателю-иностранцу можно только растолковывать эту особую пушкинскую интонацию, комментировать ее, пояснять10. Но никогда он не сможет вполне прочувствовать ее. Он сам оказывается толстощеким румяным критиком, ибо ничего не понимает!

Переписка Владимира Набокова с Эдмундом Уилсоном11 обнажает абсолютное несогласие между американским критиком, который посвятил Пушкину главу в книге "A window on Russia", и незаурядным переводчиком "Евгения Онегина", написавшим огромный, на редкость ученый, забавный и подчас безжалостный комментарий к пушкинскому роману и трудам своих предшественников на поприще перевода.

«Литература не спасает от зла. Она пишет о нем»

Говорят, что легенду творит вся деревня, а книгу пишет одинокий сумасшедший. Если большой деревней признать нашу Землю, а в качестве сумасшедших рассматривать писателей, то можно согласиться, что утверждение недалеко от истины. (Правда, мир в своём стремлении стать сумасшедшим успешно обгоняет своих писателей). А для литературы понятие «легенда» (и как жанр, и как определение личности) столь же свойственно, как и для любого другого вида искусства или творческой деятельности (а, может быть, ещё более).

20-й век подарил истории целый ряд легендарных литературных имён, украшенный фамилиями Цветаевой и Ахматовой, Пастернака и Бунина, Маяковского и Мандельштама, Есенина и Бродского, Булгакова и Солженицына… Рядом с ними и сегодняшний наш собеседник, наиболее известный в мире славист, писатель, литературовед и публицист, который был хорошо знаком с Ахматовой, Пастернаком и Бродским, дружил с Окуджавой, Некрасовым, Синявским и является крупнейшим специалистом по творчеству Солженицына. Уже этого перечисления достаточно, чтобы понять и оценить неординарность личности в контексте современной литературы. Но то, что Жорж Нива (а речь именно о нём) при этом является гражданином Франции и профессором Женевского университета, добавляет к характеристике ещё и оттенок уникальности (легендарности?).

Пунктуальный месье Нива (кстати, в университете его иногда называют Георгием Ивановичем) выделил для беседы ровно час, в течение которого (на прекрасном русском языке) говорил о многом – о жизни, литературе, политике, Женеве… А на заданные вопросы пообещал ответить письменно. Что и сделал, подтвердив репутацию человека обязательного и обстоятельного (не просто писателя, но – профессора).

Незабываемые годы

Итак, каким было начало Вашей литературной деятельности? Почему оно оказалось на всю жизнь связанным с русской литературой? Чем был обоснован такой выбор?

Ж.Н.: Моя встреча с русским языком произошла в родном овернском городе, где по соседству с нами жил эмигрант Георгий Никитин, человек добрый и простой. Он был переплётчиком, знал и любил литературу, и мы с ним много разговаривали. Я и до этого, конечно, увлекался русской литературой, прежде всего, Достоевским, особенно «Бесами» в переводе Бориса Шлёцера.

Русская эмиграция меня очаровала. В большинстве своём это были люди культурные, изящные, прошедшие сквозь страшные страдания. Я был знаком с Б.Зайцевым, Г.Адамовичем, В.Вейдле, С.Маковским… Благодаря им, потом стал ощущать прямую связь с русским Серебряным Веком. Кстати, связь жизни с поэзией очень характерна для всей той эпохи. Я благодарен судьбе за эти встречи.

Оказалось, что мой учитель в Сорбонне (потом – друг и вдохновитель) Пьер Паскаль был связан, как с Бердяевым, Зайцевым и Вейдле, так и с Лениным, Чичериным, русскими анархистами. Его разрыв с большевизмом в моих глазах персонифицировал оба полюса той России, утопической и изящной. Я стал изучать Андрея Белого. В его творчестве видел и эту утопию, и предощущение катастрофы, и выход к Солнцу, к Абсолюту. Перевод его «Петербурга» стал вехой в моей жизни.

Какими запомнились годы учёбы в Москве, литературная атмосфера того времени?

Ж.Н.: Я, кстати, не швейцарец, а француз, в Женеве треть профессоров – не швейцарцы. Там не особенно обращают внимание на национальность. Очень патриотическая страна, и при этом открытая внешнему миру. А славистом я стал в Европе, расколотой на две части. Но, тем не менее, меня как французского стажера, принимали в СССР. Вам это покажется доисторическими временами, но первый раз я появился в Москве осенью 1956 года. Моя жизнь связана с Борисом Пастернаком, Солженицыным, Окуджавой, я помог публикации «Зияющих высот» Александра Зиновьева и еще многим авторам, не таким известным.

Годы, проведенные в МГУ – незабываемые. Оттепель, бурные собрания, исключения студентов-бунтарей…Знаковым стало знакомство и близкое общение с Борисом Пастернаком, с семьёй Ольги Ивинской. Вспоминаются не только приятные моменты. Была и попытка отравить меня, пребывание в московских больницах, слежка. В конце концов – высылка в августе 1960 года.

В МГУ я близко видел Эренбурга, был на юбилее Сельвинского, слушал лекции профессора Бонди, посещал семинар Н.К.Гудзия о Толстом. А ещё были два года учёбы в Оксфорде, знакомство с русской эмиграцией в Лондоне. Запомнилось общение с историком и философом Г.М.Катковым, а также с потрясающим славистом, переводчиком «Доктора Живаго» М.Найдичем. И, конечно, - с профессором, сэром Исайей Берлином, изумительным философом свободы, знатоком русской литературы, близким другом Анны Ахматовой.

Он и францию глубоко изменил

В те же годы произошло Ваше знакомство с А.И. Солженицыным, дружба с которым продолжается по сей день. Не меняется ли со временем оценка его творчества, влияния на литературный процесс в России, СНГ?

Ж.Н.: До знакомства с Солженицыным в моей жизни была служба во французской армии, ранение в Алжире… И параллельно – постоянное совершенствование в славистике, в профессии. Была работа в университете, получение звания «профессор». С женой мы переводили на французский «Раковый корпус», «Из-под глыб». Тогда же состоялась встреча с Александром Исаевичем, сначала в Париже, а потом – в Кавендише, где он жил.

Вообще, с 1974 года из СССР шел просто поток эмигрантов. Брежнев отправлял людей на Запад. По собственной воле страна лишала себя своих талантов – Ростроповича, Барышникова, Шемякина... Это была катастрофа. А мы, Запад, получали в подарок этих людей. Конец брежневского времени был самым нелепым временем для СССР. В сталинщине больше смысла! Сталин уничтожал людей, поскольку он диктатор. Эти же не уничтожали, а просто избавлялись от инакомыслящих. В Женеве бывали мои друзья Виктор Некрасов, Андрей Амальрик, Андрей Синявский. Очень интересным было сотрудничество с Натальей Горбаневской, Иосифом Бродским, Михаилом Геллером, Владимиром Максимовым, Александром Галичем.

Я думаю, страна рухнула потому, что почувствовала, как сама себя умерщвляет. Такого никогда не случалось при старом режиме. Да, Герцен был в ссылке – но Тургенев не был. Лев Николаевич никогда не был в ссылке, хотя некоторые его фразы запрещались, и в «Воскресении» зияли пробелы. Но это не доходило до полного абсурда.

Одно время Запад (вернее, читающий Запад: не будем преувеличивать) жил идеями Сахарова и Солженицына. Их диспутом, спором о том, какими путями внутренне освободиться. Сахаров – на позициях просветительской философии, а Солженицын – скорее, на позициях христианской веры.

Этот спор гипнотизировал. И когда мы получали книги Евгении Гинзбург, генерала Григоренко, они нас поражали, потому что были экзистенциальными книгами. Потому что авторы рассказывали о собственных мучениях, собственном опыте и собственном спасении: как конкретный человек спасся от малодушия. И это были очень индивидуальные ответы. Гинзбург, Григоренко, Сахаров, Солженицын, Виктор Некрасов – это разные ответы и богатство того периода.

Когда арестовали машинистку Солженицына, и она повесилась, писатель позвонил и заранее оговоренным условным сигналом дал понять, что надо опубликовать «Архипелаг ГУЛАГ». Он отдавал себе отчет в том, что это удар топором по советской власти. На мой взгляд, эта книга как-то перевернула историю двадцатого века. Это не очень сейчас осознают. Тем более, что в России еще не пишут об этом объективно и спокойно. И наш французский прозаик Филипп Солес сказал про Солженицына: «Это Данте новых времен». Великая книга – это книга, которая меняет жизнь прочитавшего.

Проблема Солженицына в том, что он играет две роли одновременно. С одной стороны, его знают и издают как классика. И его, таким образом, уже как бы нет. С другой стороны, он все-таки живой человек, желающий сказать свое слово. Он жалуется, что его не читают. Наверное, он сам частично виноват... Хотя эти слова тоже не имеют никакого значения. И все-таки, наверное, в изменившемся нашем мире пророку места нет. У Толстого в отношениях с публикой были взлеты и падения, но стареющего Толстого обожал и уважал весь мир. Вообще, все великие голоса показывают, как рухнет мир, и предсказывают спасение. Но еще неизвестно, какое. Они говорят, что настанет другой мир после нынешнего, того, который они ненавидят, хоронят и всячески изобличают.

Солженицын – очень русский писатель, с осложнённым языком – а ля Ремизов, он остро переживает за свою Родину, чувствует её, как больной член собственного тела, но он – и европейский автор, один из создателей и поэтов постутопической Европы. Он и Францию глубоко изменил.

От Солженицина до Сорокина - бездна

Что происходит с литературой (не только русской) сегодня? Востребована ли серьёзная книга? Характерен ли для западного общества безумный рост популярности детективов, боевиков, «дамских» романов, или это – примета нынешнего постсоветского пространства?

Ж.Н.: Я не разделяю общий плач о снижении уровня текущей литературы. Пусть люди отдыхают. Нужно будет: пусть откроют Достоевского, Гроссмана, Библию… Нет «серьёзных» книг. Пушкин их не любил. Но есть книги искренние, прошедшие сквозь огонь трагедии. К сожалению, они не пишутся по заказу. Обратите внимание – у нас больше нет жизненно необходимых писателей, пророков. Пророки бледнеют, раскаиваются в собственной лжи, как, к примеру, Гюнтер Грасс.

От Солженицына до Сорокина не просто большая дистанция, но – бездна. Это разные миры. У нас много издают Пелевина, Сорокина. Всё хотят объяснить, что вместо СССР сегодня, что же это за Сфинкс?

И отчего-то считают, что вот они, Пелевин, Сорокин, Кочергин, нам все и объяснят. Но это глубоко неверно, это какой-то примитивизм. Что может объяснить литература издевательства, святотатства, торжества материально-телесного низа – разве это выражает суть жизни?

На мой взгляд, Петрушевская или Пьецух – гораздо более богатые писатели с этой точки зрения. Читая их, видишь сцены из нынешней жизни, которые действительно помогают понять, что происходит в России или в Украине. А как понять что-то по Пелевину? Или по "Голубому салу"? Конечно, я не требую от литературы, чтобы она стала зеркалом действительности, однако всякая настоящая литература эту действительность помогает понять. Роман, повесть - это не документ, но они оказывают читателю помощь. Постмодернизм – совсем не выражение нашего времени. Он – не выражение страшной духовной нищеты, которая есть сегодня, и страшного социального расслоения, которое существует. Игривость постмодернизма – не только в России, она повсюду. Что касается русских постмодернистов, они, скажем, дети Набокова. Я очень люблю Набокова, между прочим, был с ним знаком, но не обращаюсь к нему за духовной пищей. Его «потусторонность», его «иные миры» никак меня не убеждают. А вот игривость, наблюдательность, автоцитатность...

Литература - вообще самое лучшее письмо, которое одна страна может послать в другую страну. Гений не зависит от потребности общества. Мы не знаем, кто может появиться в недалёком будущем. Может появиться новый Бальзак, Пруст или Достоевский, который будет осмыслять это время по-своему. Я читаю, как могу, новую русскую беллетристику. Я вижу кое-что, но эквивалента Пруста пока не вижу. Хотя я могу ошибаться...

Кстати, цензура, действительно, помогает творить – как и смерть. Потому что без смерти не было бы побуждений к творчеству. Но это не значит, что мы должны петь гимн смерти, чуме и цензуре. Безусловно, цензура в чем-то рождает метафору. Она принуждает поэта найти окольный, метафорический путь. Сегодня в условиях полной творческой свободы есть другая опасность. Тобой просто не будут интересоваться. Может, ты думал, что изобрел эпатаж номер один, а на Западе это уже никого не удивляет. Гражданская, пророческая, провидческая миссия поэта кончилась. Никто не спрашивает у него, как обустроить жизнь. На мой взгляд, рождается новая литература, она «миниатюрная», она редуцирует всю тревогу современного человека, потерявшего утопические мечты, веру религиозную и очень часто даже себя.

Великая литература не смогла воспрепятствовать мировым войнам, конфликтам, потрясениям ни в прошлом, ни сейчас… Почему человечество не прислушивается к добрым советам, не вчитывается в мудрые книги, не следует христианской морали, в конце концов. Ведь Слово, которое было в начале, учило добру и милосердию. Где оно?

Ж.Н.: Литература не предохраняет от зла. Она пишет о нём. Об убийстве, о Каине и о Трое, о сошедших с ума народах. Она лечит, она катарсис, а не хирург. Пастернак сочиняет «Сестра моя жизнь» в 1917 году. О революции – ни слова. Молчание это – героический подвиг.

Хорватский художник Мусич пишет ужасающую серию «Мы не последние» о жертвах Холокоста. Американец Литтел создаёт огромную фреску об осквернении ума и тела Европы гитлеровской психопатологией и ищет у греческих трагиков «ключ» к тому ужасу, что понять нельзя. Что было – то было. Уменьшающих вину обстоятельств – нет. И литература порой – отягчающее обстоятельство. Она может поджигать, провоцировать, любить кровь и погром. Знаете, сколько ежегодно издается книг во Франции? 50 тысяч разных наименований. Это очень много, я бы сказал, это безумие. И я абсолютно не убежден, что этому надо радоваться. Среди этих десятков тысяч огромное количество книг, изданных наугад, случайно, книг плохих. Но, безусловно, были, остаются и будут произведения, которые талантом и добрыми мыслями автора помогают читателю лучше разобраться в жизни, стать благороднее, возвышеннее. Но для этого книги нужно читать. А привычку, стремление к чтению – воспитывать.

Пир во время свободы

Кого из современных писателей вы считаете наиболее интересными, значительными? Кто, на Ваш взгляд, определяет уровень писательского мастерства, объединяя глубину мыслей и искренность чувств с читательской популярностью?

Ж.Н.: Из не совсем молодых – Марк Харитонов. Из более новой плеяды - Андрей Дмитриев – «Закрытая книга», Марья Кучерская – «Современный патерик», Алексей Иванов – «Золото бунта», из поэзии – Ольга Седакова, Олег Чухонцев, Сергей Гандлевский. У меня своя коллекция в Париже книг, переведенных с русского. Но она невелика, издатель не очень хочет ее развивать. Я издал в ней Марка Харитонова, дневники Давида Самойлова, дневник Корнея Чуковского, Михаила Шишкина «Взятие Измаила», он, между прочим, получил «Букера».

Что касается украинской литературы, знаком с произведениями Василя Стуса, Бориса Чичибабина, Василя Барка, Фридриха Горенштейна. Знаю, что в Украине сейчас несколько писательских союзов, и центр одного из них – в Луганске. Это – признак демократии, хотя я всегда сторонился писательских организаций.

Стараюсь следить за событиями в Украине, не только литературными. Я думаю, что разочарование и неудача – обязательные составные части свободы. Пир во время свободы может кончиться хаосом и неудовольствием всех. И для Украины, и для России это полезный урок: свобода нужна, но свобода – не всё. Остро нужны порядочность, культура, честность, любовь к ближним, а не только к своему карману. В принципе, великая литература этому учит. Но только тех, кто хочет учиться.

Я горячо желаю успокоения, демократического компромисса и уважительного отношения друг к другу. И чтобы Россия смотрела на украинский опыт с симпатией и открытостью. Пушкин любил империю и свободу. Пора любить свободу и начинать понимать друг друга. Ибо и Украина, и Россия – это Европа, среди принципов которой – культура, цивилизация, толерантность.

А в моих планах – освоить украинский язык и заняться переводами на французский произведений Сковороды и Стуса.

«К концу русского мифа», «Россия – Европа, к концу раскола» - это названия двух первых томов сочинений Жоржа Нива о русской литературе и культуре в её взаимосвязи с остальной Европой. Не так давно в Лозанне вышел в свет третий том – «Жить русским языком». Это утверждение французского профессора, преподающего в швейцарском университете, содержит определённый ключ к демократической жизненной позиции: не кулаком, не злобой и обманом – словом, пониманием и уважением добиваться поставленной цели. Жить языком – русским, украинским или французским, жить, пытаясь разобраться в словах и делах, как это делает профессор Жорж Нива.

Швейцария Научная сфера: Место работы: Альма-матер : Известные ученики:

Публикации

Sur Soljenitsyne, Lausanne, 1974.
Soljenitysne (Paris ,1980, Russian traslation in London,1985, then in Moscow 1990 and 1993).
Vers la fin du mythe russe, Lausanne,1982 (; second edition in 1988, Russian translation to appear soon in Kiev).
Russie-Europe, la fin du schisme, Lausanne, 1993 (; Russian translation due to be published in Moscow).
La Russie de l’An I, Paris 1993.
Regards sur la Russie de l’An VI, Editions Bernard de Fallois, Paris.
Возвращение в Европу. Статьи о русской литературе. М.: Высшая школа, 1999.

Награды

Напишите отзыв о статье "Нива, Жорж"

Примечания

Ссылки

В этой биографической статье не указана дата рождения .

Вы можете помочь проекту, добавив дату рождения в текст статьи.

Отрывок, характеризующий Нива, Жорж

– Да, я не отдам Москвы, не дав сражения.
Думал ли Кутузов совершенно о другом, говоря эти слова, или нарочно, зная их бессмысленность, сказал их, но граф Растопчин ничего не ответил и поспешно отошел от Кутузова. И странное дело! Главнокомандующий Москвы, гордый граф Растопчин, взяв в руки нагайку, подошел к мосту и стал с криком разгонять столпившиеся повозки.

В четвертом часу пополудни войска Мюрата вступали в Москву. Впереди ехал отряд виртембергских гусар, позади верхом, с большой свитой, ехал сам неаполитанский король.
Около середины Арбата, близ Николы Явленного, Мюрат остановился, ожидая известия от передового отряда о том, в каком положении находилась городская крепость «le Kremlin».
Вокруг Мюрата собралась небольшая кучка людей из остававшихся в Москве жителей. Все с робким недоумением смотрели на странного, изукрашенного перьями и золотом длинноволосого начальника.
– Что ж, это сам, что ли, царь ихний? Ничево! – слышались тихие голоса.
Переводчик подъехал к кучке народа.
– Шапку то сними… шапку то, – заговорили в толпе, обращаясь друг к другу. Переводчик обратился к одному старому дворнику и спросил, далеко ли до Кремля? Дворник, прислушиваясь с недоумением к чуждому ему польскому акценту и не признавая звуков говора переводчика за русскую речь, не понимал, что ему говорили, и прятался за других.
Мюрат подвинулся к переводчику в велел спросить, где русские войска. Один из русских людей понял, чего у него спрашивали, и несколько голосов вдруг стали отвечать переводчику. Французский офицер из передового отряда подъехал к Мюрату и доложил, что ворота в крепость заделаны и что, вероятно, там засада.
– Хорошо, – сказал Мюрат и, обратившись к одному из господ своей свиты, приказал выдвинуть четыре легких орудия и обстрелять ворота.
Артиллерия на рысях выехала из за колонны, шедшей за Мюратом, и поехала по Арбату. Спустившись до конца Вздвиженки, артиллерия остановилась и выстроилась на площади. Несколько французских офицеров распоряжались пушками, расстанавливая их, и смотрели в Кремль в зрительную трубу.
В Кремле раздавался благовест к вечерне, и этот звон смущал французов. Они предполагали, что это был призыв к оружию. Несколько человек пехотных солдат побежали к Кутафьевским воротам. В воротах лежали бревна и тесовые щиты. Два ружейные выстрела раздались из под ворот, как только офицер с командой стал подбегать к ним. Генерал, стоявший у пушек, крикнул офицеру командные слова, и офицер с солдатами побежал назад.
Послышалось еще три выстрела из ворот.
Один выстрел задел в ногу французского солдата, и странный крик немногих голосов послышался из за щитов. На лицах французского генерала, офицеров и солдат одновременно, как по команде, прежнее выражение веселости и спокойствия заменилось упорным, сосредоточенным выражением готовности на борьбу и страдания. Для них всех, начиная от маршала и до последнего солдата, это место не было Вздвиженка, Моховая, Кутафья и Троицкие ворота, а это была новая местность нового поля, вероятно, кровопролитного сражения. И все приготовились к этому сражению. Крики из ворот затихли. Орудия были выдвинуты. Артиллеристы сдули нагоревшие пальники. Офицер скомандовал «feu!» [пали!], и два свистящие звука жестянок раздались один за другим. Картечные пули затрещали по камню ворот, бревнам и щитам; и два облака дыма заколебались на площади.
Несколько мгновений после того, как затихли перекаты выстрелов по каменному Кремлю, странный звук послышался над головами французов. Огромная стая галок поднялась над стенами и, каркая и шумя тысячами крыл, закружилась в воздухе. Вместе с этим звуком раздался человеческий одинокий крик в воротах, и из за дыма появилась фигура человека без шапки, в кафтане. Держа ружье, он целился во французов. Feu! – повторил артиллерийский офицер, и в одно и то же время раздались один ружейный и два орудийных выстрела. Дым опять закрыл ворота.
За щитами больше ничего не шевелилось, и пехотные французские солдаты с офицерами пошли к воротам. В воротах лежало три раненых и четыре убитых человека. Два человека в кафтанах убегали низом, вдоль стен, к Знаменке.
– Enlevez moi ca, [Уберите это,] – сказал офицер, указывая на бревна и трупы; и французы, добив раненых, перебросили трупы вниз за ограду. Кто были эти люди, никто не знал. «Enlevez moi ca», – сказано только про них, и их выбросили и прибрали потом, чтобы они не воняли. Один Тьер посвятил их памяти несколько красноречивых строк: «Ces miserables avaient envahi la citadelle sacree, s"etaient empares des fusils de l"arsenal, et tiraient (ces miserables) sur les Francais. On en sabra quelques"uns et on purgea le Kremlin de leur presence. [Эти несчастные наполнили священную крепость, овладели ружьями арсенала и стреляли во французов. Некоторых из них порубили саблями, и очистили Кремль от их присутствия.]
Мюрату было доложено, что путь расчищен. Французы вошли в ворота и стали размещаться лагерем на Сенатской площади. Солдаты выкидывали стулья из окон сената на площадь и раскладывали огни.
Другие отряды проходили через Кремль и размещались по Маросейке, Лубянке, Покровке. Третьи размещались по Вздвиженке, Знаменке, Никольской, Тверской. Везде, не находя хозяев, французы размещались не как в городе на квартирах, а как в лагере, который расположен в городе.
Хотя и оборванные, голодные, измученные и уменьшенные до 1/3 части своей прежней численности, французские солдаты вступили в Москву еще в стройном порядке. Это было измученное, истощенное, но еще боевое и грозное войско. Но это было войско только до той минуты, пока солдаты этого войска не разошлись по квартирам. Как только люди полков стали расходиться по пустым и богатым домам, так навсегда уничтожалось войско и образовались не жители и не солдаты, а что то среднее, называемое мародерами. Когда, через пять недель, те же самые люди вышли из Москвы, они уже не составляли более войска. Это была толпа мародеров, из которых каждый вез или нес с собой кучу вещей, которые ему казались ценны и нужны. Цель каждого из этих людей при выходе из Москвы не состояла, как прежде, в том, чтобы завоевать, а только в том, чтобы удержать приобретенное. Подобно той обезьяне, которая, запустив руку в узкое горло кувшина и захватив горсть орехов, не разжимает кулака, чтобы не потерять схваченного, и этим губит себя, французы, при выходе из Москвы, очевидно, должны были погибнуть вследствие того, что они тащили с собой награбленное, но бросить это награбленное им было так же невозможно, как невозможно обезьяне разжать горсть с орехами. Через десять минут после вступления каждого французского полка в какой нибудь квартал Москвы, не оставалось ни одного солдата и офицера. В окнах домов видны были люди в шинелях и штиблетах, смеясь прохаживающиеся по комнатам; в погребах, в подвалах такие же люди хозяйничали с провизией; на дворах такие же люди отпирали или отбивали ворота сараев и конюшен; в кухнях раскладывали огни, с засученными руками пекли, месили и варили, пугали, смешили и ласкали женщин и детей. И этих людей везде, и по лавкам и по домам, было много; но войска уже не было.