Осип дымов произведения. Значение дымов осип в краткой биографической энциклопедии

[[К:Википедия:Страницы на КУЛ (страна: Ошибка Lua: callParserFunction: function "#property" was not found. )]][[К:Википедия:Страницы на КУЛ (страна: Ошибка Lua: callParserFunction: function "#property" was not found. )]]Ошибка Lua: callParserFunction: function "#property" was not found. Осип Дымов Ошибка Lua: callParserFunction: function "#property" was not found. Осип Дымов Ошибка Lua: callParserFunction: function "#property" was not found. Осип Дымов

О́сип Ды́мов (псевдоним взят из рассказа А. Чехова «Попрыгунья »; настоящее имя Ио́сиф Исидо́рович Перельма́н , -) - русский и еврейский (идиш) писатель и драматург.

Отец Дымова был родом из Польши; рано умер.

Семья

Сочинения

• Голос крови, 1903
• Солнцеворот, 1905
• Каин, 1906
• Слушай, Израиль, 1907
• Каждый день (Ню), Berlin, 1908 (семейная драма, где женщина оказывается между нелюбимым супругом и молодым поэтом, в котором она разочаровывается, и - не зная, кто из них отец её ещё не рожденного ребёнка - решает умереть)
• Земля цветет, 1908
• Влас // «Аполлон», 1909, № 1-3 (история подростка, рано созревшего в окружении не понимающих его людей)
• Весенняя печаль, 1910
• Рассказы, 1910
• Бегущие креста, Berlin, 1911
• // альманах «Шиповник», № 17, 1912 (роман изображает бессмысленную суету петербургской «интеллигенции»)
• Вечный странник, 1914
• Новые голоса, 2-е изд. 1915

Напишите отзыв о статье "Осип Дымов"

Примечания

Источники

• Казак В. Лексикон русской литературы XX века = Lexikon der russischen Literatur ab 1917 / [пер. с нем.]. - М . : РИК «Культура», 1996. - XVIII, 491, с. - 5000 экз. - ISBN 5-8334-0019-8.
• И.Обухова-Зелиньска. Забытые классики: случай О.Дымова (переписка О.Дымова и А.Руманова, 1902-1914). В кн.: Русские евреи в Америке, кн.5.Ред.-сост. Э.Зальцберг. Иерусалим-Торонто-С-Петербург, 2011. С.72-114.

Ссылки

• (биография)
• (недоступная ссылка с 14-06-2016 (996 дней))
• - статья из Электронной еврейской энциклопедии
• Беседа с исследователем творчества Дымова Владимиром Хазаном на Радио Свобода

Отрывок, характеризующий Осип Дымов

Осип Дымов

Крайне неотчетливое и заключающее в себе отчаянное количество противоречий понятие «русско-еврейская литература» существует, является ходовым, и непохоже, чтобы его мог вытеснить и заменить какой-либо другой, более удачный термин. Самый, пожалуй, тонкий знаток этой дефиниции покойный Шимон Маркиш предлагал в свое время укрепить ее теоретическими подпорками (см. его статью «Русско-еврейская литература: предмет, подходы, оценки», НЛО, 1995, № 15), но инициативных продолжателей идей ученого не нашлось, и они, идеи эти, как кажется, массами не овладели. «Тоска по теории» тем не менее осталась, и становится она все острей и острей по мере того, как возрастает сложность русско-еврейских культурных феноменов. В особенности досаждают явления смежные, пограничные, содержание которых «темно и непонятно», как «история мидян», по классическому выражению российского историка. К одному из таких феноменов относится творчество Осипа Дымова (1878–1959), русского писателя с еврейской кровью. Осип Исидорович Перельман (его настоящая фамилия до принятия чеховского псевдонима), кажется, был специально рожден доказать слабость и ограниченность эксплицитных ресурсов для русско-еврейских культурных интеракций и инверсий. Ведя себя достаточно непоследовательно с точки зрения схематического представления о русском и еврейском, он, добившись в начале XX века пусть не славы, но, по крайней мере, широкой известности и популярности как русский литератор – прозаик и драматург, делал неожиданные крены от «вселенского» в сторону «родного». Так, по воспоминаниям близко знавшего его К. Чуковского, Дымов тяжело переживал Белостокский погром, в котором потерял близкого ему человека (писатель был родом из Белостока) .

Свой жуткий рассказ «Погром» он написал, однако, раньше знаменитого Белостокского погрома, произошедшего в начале июня 1906 года. «Погром» был опубликован в первом дымовском сборнике прозы «Солнцеворот», увидевшем свет в 1905 году и выдержавшем три издания: в том же году – повторное и третье – в 1913-м. Белостокский погром мог отразиться, пожалуй, и в пьесе «Слушай, Израиль!» (1907) , с которой начинается Дымов – еврейский драматург, – линия в его творчестве, ставшая, спустя несколько лет, когда он в 1913 году переехал в Америку, не боковой, а магистральной.

В Америке Дымов почти полностью перешел на идиш, написал сотни текстов – романы, новеллы, пьесы, рассеянные по многочисленным идишским изданиям всего мира – от Польши до Америки, так что не только описать их, но даже просто собрать и перечислить представляется задачей архисложной. Как в Петербурге Дымов не стал «еврейским Чеховым», так в Нью-Йорке он не превратился в «еврейского Метерлинка» или «еврейского Ибсена», тем не менее он вошел в историю того и другого театра – русского и американо-еврейского – как явление в высшей степени яркое и заметное. Дымов сделался своим человеком в мировом кинематографе – немецком, английском, американском, по его сценариям поставлено несколько десятков фильмов. Ограничусь упоминанием лишь некоторых: вместе с А. Ланцем и К. Линзем сценарий к немецкому фильму «Rasputin, Damon der Frauen» (1930; реж. А. Троц; главную роль в нем сыграл знаменитый немецкий актер Конрад Вейт, который когда-то играл в фильме «Ню» по пьесе Дымова); к американскому фильму «Sins of Man» (1936; реж. О. Брауэр и Г. Ратов); к фильму Э. Дж. Ульмера «The Singing Blacksmith» (1938) – по пьесе Д. Пинского «Янкель дер Шмидт» (1909); вместе с И. Берне, режиссером картины, писал сценарий к «Миреле Эфрос» (1939) – по одной из самых известных пьес крупнейшего еврейского драматурга Я. Гордина; сценарий к ленте, снятой М. Носсеком «Overture to Glory» – по пьесе М. Анштейна и др.

Завоевал Дымов славу как публицист и мемуарист: в 1943–1944 годах на идише вышли его двухтомные мемуары «Вос их геденк» («То, что я помню»). С детства неплохо рисовавший, в 1950-х годах он увлекся скульптурой и в этой области также добился значительных успехов: выставлялся и имел сочувственную критику. Совершенно особая область среди многочисленных талантов этого человек – дар ясновидца, графолога и экстрасенса, о чем он рассказывал сам , что подтверждали знавшие его люди и о чем нужно было бы поговорить особо, в особенности в связи с мистическими нотами, то и дело звучащими в дымовских текстах.

Рассказ Дымова, предлагаемый вниманию читателя, написан в первые годы его американской иммиграции. Впрочем, строго говоря, никакой эмиграции, в сущности, не было. Известный еврейский антрепренер, режиссер и актер Борух Томашевский (1866–1939), гастролировавший в Европе в 1913 году, предложил Дымову поставить в своем нью-йоркском театре его пьесу «Вечный странник». Дымов согласился и в сентябре – начале октября 1913 года отправился в Новый Свет – так началась его вторая, более длительная жизнь как американо-еврейского драматурга и прозаика.

Безусловно, его отъезд в США не походил на обычное беженство, да и, судя по всему, первоначально он не собирался оставаться там навсегда. Он продолжал печататься в популярной газете «Биржевые ведомости», в которой ранее был постоянным сотрудником. Сюда он прислал несколько своих новых рассказов и очерков, написанных уже в Америке. Рассказ «Голос войны», опубликованный в этой газете (1916. № 15503. 17 апреля. С. 2), одно из тех произведений Дымова, которые были написаны по-русски, еще как бы русским писателем, но уже в новом биографическом контексте и в определенном смысле на переходе в новый статус писателя сугубо еврейского.

Осип Дымов и актер Людвиг Сац.

США. 1920-е годы.

Тематически рассказ связан с первой мировой войной, на которую Дымов, живущий в далекой от театра военных действий Америке, активно реагировал как публицист – в это время он был плодовитым автором нью-йоркской русскоязычной газеты «Русское слово» (позднее «Новое русское слово»), самой старой в эмиграции, издающейся с 1910 года по сегодняшний день. Первая мировая война отразилась в его пьесе «Мир в огне» (1917), ставшей дебютом Дымова как идишского драматурга. Пьеса была поставлена в нью-йоркском еврейском Grand Theater, которым руководил выдающийся актер и режиссер Яков Адлер (1855–1926), сыгравший в спектакле главную роль доктора Исэрлиса. «Великая война», как ее тогда называли, осмысливалась в этой пьесе как величайшая трагедия еврейского народа, стоящая в одном историческом ряду с чередой других его национальных драм и бедствий – римское владычество, костры испанской инквизиции и пр. Евреи западных окраин России, включая родной Дымову Белосток, не просто оказались между молотом и наковальней – между немецкой и русской армиями – и в полной мере испили горечь страданий мирного населения, попавшего в военную мясорубку. Они были обвинены русскими властями в шпионаже и в массовом порядке выселены с территорий, примыкавших к театру военных действий.

В рассказе «Голос войны» избран неожиданный географический ракурс: действие происходит не в Европе, а на турецком фронте, и рассказывается не об ашкеназском юноше – что было бы для Дымова объяснимо и понятно, а о несчастном восточном еврее, сыне торговца лесом и льном, вздернутом турецкими жандармами на дереве по тому же в точности подозрению в шпионаже, по которому на противоположной стороне, в русской армии, по первому наговору, без суда и следствия вешали его единоверцев. Поистине слепая ненависть к евреям и отношение к ним как к потенциальным шпионам и предателям не имеет географических границ. Дымов, без сомнения, учитывал, что, перемещая место действия рассказа из центра на периферию войны, он тем самым усиливает его художественный эффект. Примелькавшиеся в бесконечном количестве газетных повторений европейские топосы получают как бы неожиданную подсветку из глубины. Как опытный рассказчик, он, кроме того, верно рассчитал, что еврейская тема, пронизывая дух и плоть повествования, остается, однако, полускрытой, не названной с внешней, формальной стороны. Самих слов «еврей», «еврейский», «еврейство» Дымов упорно избегает: он не употребляет их ни там, где речь идет о повешенном юноше-еврее, ни там, где описывается шествие евреев по дорогам войны. Взамен используется лишь выразительный эвфемический парафраз «люди-пасынки», по которому трудно не догадаться, о ком идет речь. Все это усиливает поэтическую силу и эмоциональное воздействие дымовского рассказа.

Владимир Хазан

Осип Дымов (крайний справа), возле него писатель Л. Андреев, крайний слева – певец Л.В. Собинов. 1905 год.

Турецкий фронт отступал от границы южнее в глубь страны. Вместе с войсками бежало и население. Отходили поезда, переполненные стариками, женщинами и детьми. Несколько матерей в суматохе и в давке потеряли своих детей. Бежали, не увязав вещей, в летних платьях, захватив с собой немного хлеба и молока для детей.

Потом из окрестных деревень, сел и местечек потянулись люди на подводах, телегах, бричках. Изнуренные лошади с трудом подвигались вперед. Мычали коровы, лаяли голодные собаки, кричали дети.

А когда умчался вдаль на юг последний поезд, взвизгнув при подъеме на мост, точно вскрикнув от боли, когда проехали мимо последние жалкие телеги с наваленными на них подушками и разным хламом, когда отзвучал вдали последний надрывающийся плач голодного ребенка, наступила тишина. Спустился вечер и розовое молчаливое зарево мягким бархатом стало на севере. Это горели города.

На месте, где много сотен лет жили и работали люди, теперь рождалась пустыня. Исчезали люди, сгорали города, уничтожались дороги. Пустыня была населена только голодными собаками, которые быстро начинали дичать. В несколько дней они становились похожими на своих предков – волков, живших здесь тысячи лет тому назад.

И пустыня эта дышала. Она дышала железными вздохами тяжело и гулко, так что содрогался воздух. Из завесы розового бархата, обнявшей полнеба, доносились эти тяжелые смертельные вздохи стальных пушек.

Сгущалась темнота, пошел мелкий дождь, и вдали у поворота дороги, которую перемесили колеса орудий, шаги солдат и копыта животных, – у поворота грязной дороги показались странные существа, непонятная процессия. Издали еще нельзя было определить, что это: животные или люди? Точно мистические призраки войны родились они в зареве городов и в грохоте дальних пушек. Они шли, топча ногами размытую осеннюю дорогу...

Вот они ближе... Их можно уже рассмотреть. Можно различить их язык и гортанный говор, в котором ухо слышит те самые слова, которые раздавались сотни и тысячи лет назад, когда предки этих людей в такие же страшные ночи скитались по безлюдным дорогам и красное зарево пожаров было позади их.

Это шли люди-пасынки, люди, жившие с коренным населением много лет и теперь выброшенные из их гнезд. Они шли толпою, подгоняемые невидимым бичом войны. Шли голодные, грязные, больные, по размытым дорогам, по опустевшим полям. Над ними свистел ветер, дышала холодная ночь.

Низко над их головами носились вороны, которых в эти дни стало очень много: они размножились на свежем человеческом мясе.

Эти люди-пасынки были последними, которые прошли по дорогам. Больше никто не проходил. Стало пустынно и тихо. Дождь продолжался, и дорога была залита. Обычный ночной поезд не прибыл с востока. Мост был взорван, и металлический скелет его торчал из воды изломанными частями. В оставленном городе среди развалин торчали почерневшие, осыпавшиеся трубы сгоревших фабрик, точно гигантские щупальца надвинувшейся пустыни.

В ту ночь, когда последние обитатели маленького городка покидали свои дома, турецкий крестьянин Мухмет остался. Это был маленький, пришибленный жизнью и тяжелой работой человек лет двадцати четырех. Его отец и два брата уехали на телеге, когда еще было светло. Они запрягли последнюю лошадку и взяли с собою последнюю меру картофеля...

Мухмет остался. Он видел, как скрылась из глаз последняя повозка. Он слышал, как, молясь, причитая и плача, собрались в путь местные жители-пасынки. Старый торговец лесом и льном, тот самый, сына которого вчера утром повесили турецкие жандармы, постоял бессильно на крылечке своего дома и пошел, не оглядываясь. Седая голова его тряслась от горя или от голода – этого не мог знать Мухмет. Но он знал, что старик несколько раз в течение дня ходил к офицеру и просил выдать ему тело повешенного сына для погребения. Но офицер прогонял старика. Так тело осталось висеть на большом дереве, которое росло около старых казарм.

«За что повесили сына старика? – думал молодой человек. – Жандармы говорили – за то, что он был изменником». Этому трудно было поверить, но жандармы, верно, лучше знают. Мухмет вырос вместе с сыном торговца, вместе играли детьми, вместе иногда дела делали. Старик-торговец часто посылал сына за границу, которая была близка, по торговым делам. Там он получал заказы на лен и лес. Эти заказы были записаны у него в книгах; жандармы нашли эти книги, ничего в них не поняли или не хотели понять и решили повесить за измену.

«Да ведь многие в городке торговали с русскими, значит, всех их перевешать? – думал Мухмет, шатаясь по опустевшим улицам. – Ну да не мое дело. Жандармы, верно, лучше знают».

На фоне розового горящего неба строения покинутого города казались черными, мертвыми. Ни одно окошко не светилось светом, ни один человеческий голос не прерывал тишины. Мокрый ветер хлопал ставнями и полусорванными дверьми. Непрерывно слышались звуки дальней пальбы, и с сердитым криком в розовом небе проносились черные вороны.

Страх охватил Мухмета. То, ради чего он остался, уже не казалось теперь легким делом. Дождь усиливался. Становилось поздно.

Он спешил к старым казармам, к дереву, на котором повесили его приятеля – сына торговца. Он справедливо полагал, что солдаты, торопясь уходить, вероятно, оставили тело и не похоронили его. Впрочем, его не интересовало тело. Он остался затем, чтобы получить веревку, на которой повесили его приятеля. Мухмет твердо знал, что веревка повешенного приносит счастье. Это все говорили. С такой веревкой в кармане ничего не страшно: за что ни возьмешься – все удается. В карты много денег выиграешь, подойдешь к девушке – она полюбит. Выбирай тогда самую красивую и богатую и живи в свое удовольствие...

Он вышел на базарную площадь. Здесь утром жандармы протащили сына торговца. Он, Мухмет, стоял у своей телеги и видел это.

Сын торговца был бледен, точно его лицо посыпали мукой. Его руки были связаны, и большие черные глаза в смертельной тоске смотрели на людей, мимо которых его вели.

– Куда вы ведете меня? – бормотал он. – Я не изменник. Меня здесь все знают. Спросите кого хотите.

Мухмет вспомнил, как черные горящие глаза приятеля взглянули на него.

– Спросите его. Он меня знает. Он турок. Мухмет, друг, ты ведь знаешь меня? – сказал он умоляюще.

– Я не знаю, – ответил Мухмет, отвернувшись. – Иди.

Он ответил так не потому, что желал зла приятелю, а потому, что не хотел связываться с турецкими жандармами. Он не думал раньше, что поступил плохо, но теперь, ночью, в черном мертвом городе, ему как будто стало жалко сына торговца. Хороший, в сущности, был парень, хотя и другой веры. И невеста, говорят, была. И отец его сколько лет дружил с отцом Мухмета. Не надо было говорить:

– Я тебя не знаю. Иди.

Мухмет миновал базарную площадь и увидел старые казармы. Стены их вырисовывались в розовом небе, точно вырезанные из черной бумаги. Он обошел здание и сзади него, около сада, увидел то дерево, которое искал. Здесь было очень темно, но все же он рассмотрел, что ветви его были голы и что тело повешенного исчезло.

Злоба охватила Мухмета: какие-то чужие люди перехитрили его, обманули, украли у него счастье... Напрасно, значит, он остался ночью в этом страшном мертвом городе, рискуя каждую минуту попасть в руки русских. Усталый, голодный, промокший, стоял он под деревом, вглядываясь в нижний сук: не осталась ли веревка, и вдруг, споткнувшись о мешок, упал.

Резкий визг у самого уха оглушил его страхом. Что-то шарахнулось в сторону и скрылось. Сердце его забилось; он стал подниматься и сразу понял, что мешок, о который он споткнулся, и было тело его несчастного приятеля, – собака, возившаяся у свежего трупа, убежала, испуганная тем, что ей помешали.

Значит, жандармы, уезжая, сняли труп с дерева. Но оставили ли они веревку? Мухмет, стоя на коленях перед трупом своего приятеля, принялся его ощупывать. Вот ноги, грудь, шея... Мухмет радостно вздохнул: он нашел мокрую веревку. Благодарение Б-гу: веревку оставили! Она шла вокруг шеи, туго стянув ее. Мухмет трясущимися от страха и радости руками принялся развязывать ее. Он нечаянно дотронулся до щеки умершего, и она показалась ему очень холодной, холоднее мокрой земли, на которой он стоял.

– Б-же, спаси меня! – прошептал он в страхе.

От дождя веревка распухла, и трудно было развязать узел. Он дернул раз и другой, но веревка не поддавалась. Тогда он просунул левую руку снизу между шеей и веревкой и опять дернул. Узел сразу ослабел, и в ту же секунду Мухмет почувствовал, как острые клещи с невероятной силой схватили пальцы его левой руки и сжались.

Он не закричал: кто-то другой закричал в нем отчаянным голосом человека, которого топят. И в ту же секунду близко в кустах, точно эхо, завыла собака, которую он прежде отогнал от трупа.

Железные клещи не разжимались. Мухмет понял, что это укусил его сын торговца, невинно повешенный. Страшная боль и ужас от мысли, что мертвый кусается, разом отравила его мозг. Сознание его потускнело.

Ему представилось, что мертвец только притворялся мертвым и ждал его, Мухмета, чтобы тот пришел красть веревку с его шеи. И он отомстил ему за то, что Мухмет сказал, будто не знает его...

– Отпусти меня, – попросил тихо Мухмет, наклонясь к земле, и, так как мертвец не слушался и не отпускал, то крикнул на помощь воронов и собак:

– Отпусти-и-и!

И собаки пришли на его зов. Они вылезли из подвалов, из помойных ям и нор, и одна за другой медленно подходили ближе и ближе с взъерошенной, мокрой шерстью. Дикий вой, которого они никогда прежде не слышали, привлекал их с неодолимой силой. Они приползали на брюхе с поджатыми хвостами, с раскрытой голодной пастью, точно загипнотизированные дьявольским призывом... По всему брошенному городу, из конца в конец, разносили этот сумасшедший вой, которому издали вторили гулкие разрывы стальных пушек. И слабый розовый отсвет, точно тень Войны, падал на черное дерево, на старые стены, на силуэты крадущихся собак и на бледные лица двух людей, искаженных смертью и страхом.

Рано утром к покинутому городу подъехал передовой отряд русских. Кавалеристы были очень изумлены странным воем, который разносился по городу. Они остановили лошадей и, приготовив ружья, прислушались. Выла и ревела целая стая собак. Сначала лаяла одна собака особенным образом, точно давала сигнал, точно запевала – и сейчас же диким хором отзывалась вся стая. Подъехали ближе, к стенам казармы, и увидели странную картину.

Человек стоял на коленях перед раздувшимся трупом и кричал собачьим голосом. Пальцы его были зажаты мертвыми зубами повешенного. В расстоянии десяти шагов, высунув языки, уселись в круг два десятка собак и выли, подняв морды.

– Отпусти-и-и! – лаял человек.

– У-у-и-и! – тотчас же отзывались эхом собаки.

Казалось, что это странное сборище собак с человеком посередине пело приветственную песнь Войне.

Кавалеристы прогнали собак и сошли с лошадей. Когда им удалось освободить руку Мухмета от смертного укуса мертвеца, крестьянин ничего не понимал. Он сошел с ума и уж не поправлялся.

Ежемесячный литературно-публицистический журнал и издательство.

Дымов Осип

Д ымов, Осип - псевдоним писателя Осипа Исидоровича Перельмана. Родился в 1878 г., в еврейской семье. Окончил курс в петербургском лесном институте. В короткий период размножения сатирических журналов после 17 октября большой успех имели шутки Дымова в "Сигналах". В 1905 г. он напечатал сборник символических рассказов "Солнцеворот" (2-е издание, 1908). Сфера наблюдений Дымова необширна; он вдохновляется не столько жизнью, сколько книгой; кругозор его тоже не отличается широтой, но в разработку своих тем он вносит тонкость и изящество. Лучше всего ему удается пародирование. Зависимость от других писателей заметно сказалась в рассказах, собранных в "Солнцевороте": в общем, это перепевы Метерлинка и других модернистов, а отчасти - . Явная навеянность сказалась в чрезвычайной искусственности и напряженности мотивов. Не удались Дымову попытки писать символические пьесы ("Голос крови"). Успех в России и в Германии имела на сцене пьеса Дымова "Ню" (1908), отчасти также его пьесы на еврейские темы: "Слушай, Израиль" (1908) и "Вечный странник" (1912). Кроме "Солнцеворота", повести и рассказы Дымова собраны в книгах: "Земля цветет" (1908), "Рассказы", книга I (1910), "Веселая печаль" (1911).

Наступила осень. Как?

Недалеко отсюда билось море волнами все лето, всю весну и лето. Берег был плоский, песчаный; оно грохотало мелкими камушками, накидывая их с последней прозрачной волной и захватывая с первой обратной. Казалось странным: чего море так бьется? И откуда являются волны, все новые, без конца?

Над этим никто не задумывался, но вот 22 июля, около часу дня, море таки добилось своего: волны выбросили ее на берег. Возможно, что они выбрасывали ее постепенно, комковатыми клочьями все лето - всю весну и лето, но этого никто не знал. Теперь же все стало ясно. Тень лодки, зарывшейся в песок, легла совсем не на то место, что неделю назад. В светлом, жарком воздухе закричал петух, но уже не напомнил детства. Велосипедист на пыльном шоссе остановился, поднял голову, потную шею его обдало внезапно вспорхнувшим, как воробей, ветром.

Это была осень. Волны, наконец, оттащили ее с середины океана и выбросили на берег.

Это произошло 22 июля, в час с минутами. Свершилось! Осень прыгнула на песок, шурша пробежала по нем, заметая следы человеческих ног, два раза споткнулась, причем схватилась за рябину, и бросилась на деревню. Вот тогда-то закричал сразу состарившийся петух, и, виясь вокруг огромного подсолнечника, загудела согнувшись, как баба под ношей, мохнатая пчела.

Осень пряталась, выжидая. Где? В очень потаенных местах: в лесу под опавшими листьями, в рытвинах на поле, где валялись осколки разбитой бутылки, в изменившемся полете птиц. И, когда поэт раскрывал свою записную книжку, чтобы закрепить нежно-некрасивым почерком новую рифму, он находил осень между белыми листочками, словно кем-то засушенный цветок. Рифма тяжелела и, как удар вечернего колокола, тонула в меланхолическом сонете. Или тоже как удар веслом по вечернему озеру.

До вечера она многое успела. Достаточно сказать, что на протяжении десятков квадратных верст в эту ночь выпала густая, крупная, как беспричинные слезы девушки, роса. Об этом даже писали в некоторых газетах.

Ну, а уж вечером я ее встретил.

Видите ли, вечером не прячутся, вечером не надо прятаться. Это солнце делит и разграничивает и каждому назначает особое место. А при луне все равны. При луне принц беседует с дочерью портного и целует ее руки: бывает!

Утром Маша (дочь портного зовут Машей), просыпаясь, чувствует острую, тонкую боль в пальцах; ей кажется, что это уколы иголки, но на самом деле это - поцелуи принца.

Вечером я ее встретил - осень; то есть я так ее называл в шутку. Но, конечно, это была женщина, как все. Даже один раз пришла с головной болью и жмурила левый глаз - вот видите.

Странность, пожалуй, была в том, что мы не понимали друг друга: она не знала по-русски ни слова. Виноват, одно слово затвердила:

А для меня шведский язык был совершенно чужд. Возможно, впрочем, что она была не шведкой, а финкой или даже еще другой национальности. Не знаю.

Я шел мимо вечерних дач, все было серо: так как рассвет должен был заняться рано - то понимаете, не стоило делать особенной темноты.

Уже все спали. В садах, прижавшись к частоколу, стояли одинокие человеческие фигуры и глядели на дорогу. Вы заметили? Такие одинокие фигуры стоят во все ночи до глубокой осени, и луна освещает их. Вот лежат обгорелые балки и жестяной лист с крыши. Это целая история!.. Тут была мелочная лавка, бойко торговала, а конкурент ее поджог. Теперь здесь просвет на море, где наискось легла светлая полоса от луны. Думаешь: луна такая маленькая и тусклая, а…

Вдруг она прошла мимо меня, окинув строгим взглядом, как будто бросив слово на незнакомом языке. Я ничего не приметил, кроме этих черных, глубоких глаз и серой жизни моей назади. Объясню: потому так вспыхивают, обжигая сердце, мимо проходящие женщины, что идут они не по тротуару зимнего дня и не по дороге у моря, а появляются, пересекая полосу нашей серой жизни. Прошла - и после нее, как траурный шлейф все та же серая дорога - дорога нашей жизни. Ну, значит, идут они не по камням, а близко-близко от нашего слабого, самолюбивого, непрочного и очень одинокого мужского сердца.

Возвращаясь к себе в избу, которую нанял у финна, я видел, как, прижавшись к заборам, стояли живые фигуры, словно садовые украшения, вроде гномов, аистов, и ждали, ждали…

Миновало еще несколько росистых ночей, но газеты уже не писали об этом, потому что в стране тогда было неспокойно, и даже многие говорили: революция. Так что подобным не интересовались.

Она приходила ко мне в мою избу. Сидели мы в сенях на низких табуретах, и очень-очень далеко лаяли две собаки. Зимою во фраке на приеме или на официальном торжестве я вдруг вспоминал лунную полосу за обгорелыми балками и далекий, ночной лай… да еще ветер, ветер, который несется выше человеческого роста, не трогает лица, а только листья, а из ветвей - наиболее тоненькие, молодые.

Вот мы сидим и говорим. Очень странно. Она не понимает ни одного слова, а когда говорит она, я смотрю вниз (я чуть выше ее), на ее волосы и думаю свое. И так мы беседуем двумя не сливающимися монологами, двумя цепями мыслей, не переплетающимися в легко рвущийся диалог. А над нами ветер и листья рассказывают ночь - как будто жуют ее - да, это немного некрасиво так выражаться, но, если прислушаться, то похоже.

Я никому так много не говорил, как ей. Не было стыдно слов. Нам ничто не мешало, потому что мы не понимали друг друга.

Послушай, - говорил я и глядел на ее тонкие, бледные при луне пальцы: - мои друзья умирают. Это все даровитые, славные люди. Я их любил. Когда умер первый, я был безумно потрясен, второй - меньше, а месяц назад скончался в чахотке седьмой или восьмой - и я даже не заплакал. Вот скверно: душа грубеет…

Мы сидим на пороге в темноте, черные кусты неподвижны, а листья жуют ночь.

Она отвечает - я перевожу.

Ты не первый подходишь ко мне. Каждого я ждала и думала: мы вместе отгадаем эту тайну, эту странную тайну любви. Но до сих пор были все фальшивые отгадчики. Чем больше я обманывалась, тем грустнее становились мои глаза. А вот уже морщины на моем лбу, и близка зима, я уйду, мы не встретимся…

Кто ты такая - я не знаю. Чужая. Но так странно и бесшумно ты подошла к моему сердцу. У нас обоих обручальные кольца на руке, и где-то сзади жизнь, которая ждет нас, как привычное платье. Мы войдем в нее снова, и никому не скажем о нашей встрече.

Умирает лето, уходит молодость. Можно ли было думать, что двадцать лет назад придвинется вот эта минута, и мы будем сидеть здесь в северную ночь августа, глядеть и вспоминать, что двадцать лет назад об этом не думали. Казалось: двадцать лет, - ах, это бесконечно, это огромный промежуток времени - а вот…

Я ее провожаю. Поздно. Она устала. Ее движения опали, и веки полуопущены. Она прекрасна.

Я говорю ей:

Вы прекрасны.

Приду, - отвечает она по-русски.

У забора в саду одна запоздавшая тень. Голова окутана. Холодно. С моря, как туман, несет тоскою.

Я возвращаюсь. В стойлах бьет ночным копытом лошадь. Скрипит что-то: дерево или птица? Или плачет Маша, дочь портного - ее покинул принц.

Знакомые мне говорят: осень. Да. Между деревьями протянулись тонкие, как лезвие сабли, паутины. Играют шарманки. Иногда слышишь две-три мелодии разом. В фруктовых садах около двух часов дня - самый жаркий момент - начинают срываться яблоки одно за другим: та-та-трата. По шоссе, уже непыльному, тянутся возы с мебелью, и на них важно покачивается, как барин, платяной шкаф. Трава придавлена, а ведь никто по ней не ходил.

Восемь дней подряд лил дождь, а когда окончился, нам, дачникам, подали счета - длинные листочки бумаги, на которых расписывается осень.

Вечером я ее ждал: нет. Я укладывался и слушал - не придет ли? Не пришла. До самого рассвета гудели море и лес. Они все гудели, от этого делалось холоднее.

На моем столе горела свеча, и в пламени ее скрючился, страдая тоской, фитиль. Я тушил ее и зажигал. Под босой ногой скрипели доски. Страшное одиночество со стиснутыми зубами положило мне на грудь руку.

Заснул и снилось счастье. Такое простое, такое далекое. Снился сеновал и мои прежние двадцать три года, сквозь щели крыши светит деревенская луна волшебными четырехугольными кусочками. Больше ничего. Ах, Боже мой…

Уехал. Все позади. Было ли? Вот рисунок обоев перед глазами. Жена удачно провезла из-за границы контрабандой перчатки и кружева. В кармане осеннего пальто нашлись две копейки с прошлой весны. Стало грустно. Продают газеты.

А вечером - ночью - жена удивленно глядит на меня. Она опускает веки - как похожа на свою покойную мать!

Мы друзья, мы прожили вместе ряд лет. Мое тело как будто часть ее - так ей кажется. Она удивленно глядит на меня, на мою растерянную, беспомощную улыбку, наклоняется ко мне в сорочке, и голые, худые руки обнимают меня. Она прижимается к моим волосам, и мы оба тихо раскачиваемся в белом, как жрецы на празднике, который отменен… навсегда отменен. Так мы сидели на краю нашей кровати.

Вдруг я чувствую, как катится по моему лбу слеза острая, как лезвие сабли, и задевает мое ухо.

Теперь я понимаю, кто приходил ко мне.

Осень… осень…

Осип Дымов.
«Чтец-декламатор». Том 3. 1909 г.
Edward Cucuel - Herbstsonne.