Бунин рассказы краткое содержание. Бунин рассказы

Братья

Произведение посвящено одному их христианских постулатов, гласивших, что все люди – братья. На побережье океана в красоте песчаных пляжей и райского солнца невозможно не испытать минуты тихого счастья,

Господин из Сан-Франциско

Господин из Сан-Франциско, чьего имени никто не мог запомнить, отправился в путешествие в Европу со своей женой и дочерью. Всю жизнь он усердно трудился, мечтая о счастливом будущем, и теперь решил взять отдых. Люди, на которых он раньше равнялся

Грамматика любви

Помещик Ивлев, будучи ни чем не занятым, решает прокатиться по самым дальним краям своего уезда. В качестве пункта назначения он выбирает дом графа. Приехав в его усадьбу, обнаруживает, что самого хозяина нет, а есть только графиня

Деревня

Жизнь Арсеньева

Роман И. Бунина Жизнь Арсеньева - одно из самых значительных творений этого автора. Многие эпизоды жизни Арсеньева являются автобиографическими, взятыми Буниным из своей жизни.

Кавказ

Суть рассказа заключается в том, что люди, которые любят друг друга, в силу обстоятельств не могут быть вместе, так как женщина замужем. Они придумали план, как остаться наедине

Косцы

Повествование ведется от лица рассказчика, который держит путь по одной из больших российских дорог. Передвигаясь между березовых лесов и широкий степей, он с удовольствием слушает доносящиеся издалека песни людей с косами

Кукушка

В глухом лесу стояла маленькая покосившаяся избушка. По приказу барина в ней поселился старый солдат по прозвищу Кукушка, который привёз с собой кота, петуха и двух собак.

Лапти

Рассказ Ивана Бунина «Лапти» представляет из себя небольшое повествование, на первый взгляд, очень простое и понятное. Это сюжет из деревенской жизни. В крестьянской избе в лихорадке мечется ребенок

Легкое дыхание

Первые строки произведения – описание могилы молодой девушки. Ясно, что появилась на кладбище она совсем недавно. Каждое последующее слово это подтверждает. Девушку, что теперь покоится в этом гробу, звали Оля. Она была не только из благополучной семьи

Митина любовь

Катя – любовь главного героя Мити. Она будущая великая актриса. Девушка с сильным и независимым характером, которая имеет свое мнение по поводу всего происходящего вокруг нее.

Натали

С первых страниц произведения перед нами предстает юноша по имени Виталий Мещерский, который прибыл в отчий дом на каникулы. Во время своего отдыха он поставил себе цель найти себе девушку,однако отношения протекали

Окаянные дни

«Окаянные дни» были написаны Буниным в 1918 году в виде дневника, в котором велись учетные записи. Именно в них и были употреблены все случаи, произошедшие в те года, которые изменили жизнь многих людей в России.

Подснежник

В одном из российских уездных городов жил десятилетний мальчик по имени Саша. Женщина, которая с детства заменила ему маму, ласково называла его подснежником. Звали ее тетя Варя.

Поздний час

В рассказе И.Бунина «Поздний час» идет речь о необычной встрече уже немолодого мужчины со своими прошлыми воспоминаниями. Его жизнь много лет проходит за границей, и сейчас герой очень скучает по прежним временам и родным местам, предается ностальгии.

Сверчок

Рассказ начинается с того, что писатель нам представляет главного героя деревенского шорника Сверчка, который трудился в имении помещика Ремера. Его хозяин получил в наследство от деда огромную усадьбу, и еще не знал никого поблизости

Сны Чанга

Действие рассказа происходит в зимнее время года в Одессе. Шесть лет назад в такую же стужу на свет появился рыжий щенок, который получил кличку Чанг. Теперь его хозяин - старый капитан. Жизнь для животного видится не той, какой была несколько лет назад

Солнечный удар

Этот рассказ удивителен, своеобразен и весьма увлекателен. В нём пишется о внезапной любви, о возникновении чувств, к которым персонажи не были готовы и время у них нет, что б в этом всём разбираться. Но главный персонаж и не подозревает

Это случилось в одной глухой гористой местности на юге Испании.

Была июньская ночь, было полнолуние, небольшая луна стояла в зените, но свет ее, слегка розоватый, как это бывает в жаркие ночи после кратких дневных ливней, столь обычных в пору цветения лилий, все же так ярко озарял перевалы невысоких гор, покрытых низкорослым южным лесом, что глаз ясно различал их до самых горизонтов.

Узкая долина шла между этими перевалами на север. И в тени от их возвышенностей с одной стороны, в мертвой тишине этой пустынной ночи, однообразно шумел горный поток и таинственно плыли и плыли, мерно погасая и мерно вспыхивая то аметистом, то топазом, летучие светляки, лючиоли. Противоположные возвышенности отступали от долины, и по низменности под ними пролегала древняя каменистая дорога. Столь же древним казался на ней, на этой низменности, и тот каменный городок, куда в этот уже довольно поздний час шагом въехал на гнедом жеребце, припадавшем на переднюю правую ногу, высокий марокканец в широком бурнусе из белой шерсти и в марокканской феске.

Городок казался вымершим, заброшенным. Да он и был таким. Марокканец проехал сперва по тенистой улице, между каменными остовами домов, зиявших черными пустотами на месте окон, с одичавшими садами за ними. Но затем выехал на светлую площадь, на которой был длинный водоем с навесом, церковь с голубой статуей Мадонны над порталом, несколько домов, еще обитаемых, а впереди, уже на выезде, постоялый двор. Там, в нижнем этаже, маленькие окна были освещены, и марокканец, уже дремавший, очнулся и натянул поводья, что заставило хромавшую лошадь бодрей застучать по ухабистым камням площади.

На этот стук вышла на порог постоялого двора маленькая, тощая старуха, которую можно было принять за нищую, выскочила круглоликая девочка лет пятнадцати, с челкой на лбу, в эспадрильях на босу ногу, в легоньком платьице цвета блеклой глицинии, поднялась лежавшая у порога огромная черная собака с гладкой шерстью и короткими, торчком стоящими ушами. Марокканец спешился возле порога, и собака тотчас вся подалась вперед, сверкнув глазами и словно с омерзением оскалив белые страшные зубы. Марокканец взмахнул плетью, но девочка его предупредила:

Негра! - звонко крикнула она в испуге, - что с тобой?

И собака, опустив голову, медленно отошла и легла, мордой к стене дома.

Марокканец сказал на дурном испанском языке приветствие и стал спрашивать, есть ли в городе кузнец, - завтра нужно осмотреть копыто лошади, - где можно поставить ее на ночь и найдется ли корм для нее, а для него какой-нибудь ужин? Девочка с живым любопытством смотрела на его большой рост и небольшое, очень смуглое лицо, изъеденное оспой, опасливо косилась на черную собаку, лежавшую смирно, но как будто обиженно, старуха, тугая на ухо, поспешно отвечала крикливым голосом: кузнец есть, работник спит на скотном дворе рядом с домом, но она сейчас его разбудит и отпустит корму для лошади, что же до кушанья, то пусть гость не взыщет: можно сжарить яичницу с салом, но от ужина осталось только немного холодных бобов да рагу из овощей... И через полчаса, управившись с лошадью при помощи работника, вечно пьяного старика, марокканец уже сидел за столом в кухне, жадно ел и жадно пил желтоватое белое вино.

Дом постоялого двора был старинный. Нижний этаж его делился длинными сенями, в конце которых была крутая лестница в верхний этаж, на две половины: налево просторная, низкая комната с нарами для простоте люда, направо такая же просторная, низкая кухня и вместе с тем столовая, вся по потолку и по стенам густо закопченная дымом, с маленькими и очень глубокими по причине очень толстых стен окнами, с очагом в дальнем углу, с грубыми голыми столами и скамьями возле них, скользкими от времени, с каменным неровным полом. В ней горела керосиновая лампа, свисавшая с потолка на почерневшей железной цепи, пахло топкой и горелым салом, - старуха развела на очаге огонь, разогрела прокисшее рагу и жарила для гостя яичницу, пока он ел холодные бобы, политые уксусом и зеленым оливковым маслом. Он не разделся, не снял бурнуса, сидел, широко расставив ноги, обутые в толстые кожаные башмаки, над которыми были узко схвачены по щиколке широкие штаны из той же белой шерсти. И девочка, помогая старухе и прислуживая ему, то и дело пугалась от его быстрых, внезапных взглядов на нее, от его синеватых белков, выделявшихся на сухом и рябом темном лице с узкими губами. Он и без того был страшен ей. Очень высокий ростом, он был широк от бурнуса, и тем меньше казалась его голова в феске. По углам его верхней губы курчавились жесткие черные волосы. Курчавились такие же кое-где и на подбородке. Голова была слегка откинута назад, отчего особенно торчал крупный кадык в оливковой коже. На тонких, почти черных пальцах белели серебряные кольца. Он ел, пил и все время молчал.

Идти к великим изобретениям, исходя от самых ничтожных начал, и видеть, что под первой и ребяческой внешностью может скрываться удивительное искусство, - это дело не дюжинных умов, а под силу лишь мысли сверхчеловека.

Великий писатель, Иван Алексеевич Бунин, родился 22 октября 1870 года в Воронеже. Алексей Николаевич Бунин, отец писателя, принадлежал к древнему дворянскому роду. Мать писателя, Людмила Александровна Бунина (Чубарова), также имела старинные дворянские корни. Несмотря на это, семья Буниных жила очень скромно, так как Алексей Николаевич был заядлым игроком и любителем вина, проматывая как свое состояние, так и состояние жены. В 1873 году Бунины переехали в именное поместье на хуторе Бутырки (Орловская область). Образованием будущего писателя занимался домашний воспитатель, который преподал ему первые уроки чтения и письма. Бунин сосны краткое содержание Особого интереса к учебе Иван Алексеевич не проявлял, хотя всегда любил читать книги. В 1881 году, в возрасте 11 лет, мальчик поступил в Елецкую гимназию, которую пришлось бросить через пять лет, так как у родителей не было средств на дальнейшее образование сына. Вернувшись в родной дом, под руководством своего старшего брата Ивана, Бунин прошел всю программу гимназии, а со временем и программу университета.

В 17 лет Иван Алексеевич написал первые стихи, в которых он подражал творчеству Лермонтова и Пушкина. В 1887 году состоялся первый дебют молодого поэта в печати. Его произведение опубликовали в журнале «Родина». Еще через год стихи Бунина взяли для печати в издание «Книжки недели», где публиковались произведения Щедрина, Толстого и Полонского.

С 1889 года, переехав в Орел, Бунин начинает самостоятельную жизнь. В Орле выходят первые сборники писателя: «Под открытым небом», «Стихотворения», «Листопад». Тогда же, после печати в 1900 году произведения «Антоновские яблоки», приходит и первая известность. Здесь же Бунин жениться, но брак длиться недолго, после чего в 1906 году Иван Алексеевич вступает в гражданские отношения с Верой Муромцевой, племянницей председателя Госдумы Российской империи первого созыва. В начале семейной жизни супруги много путешествовали по восточным странам, побывав в Египте, Сирии, Палестине и других странах Востока. Официально свои отношения супруги зарегистрировали только в 1922 году. В 1909 году писателя признают академиком изящного слова, а еще через два года Бунин получает звание почетного члена Общества любителей словесности, которое возглавляет в 1914 году.

Революцию 1917 года писатель воспринимает очень негативно, что заставляет его эмигрировать за границу во Францию. В Париже писатель ведет активную общественную и политическую жизнь, выступая с лекциями и сотрудничая с русскими политическими организациями, хотя в силу своего характера с трудом находит «общий язык» с видными представителями русской эмиграции.

Вдали от родины вышли самые известные произведения писателя: «Митина любовь», «Жизнь Арсеньева», «Солнечный удар» и др. Во время второй мировой войны Бунин категорически отказывается от всяческих контактов с нацистами, перебравшись в 1939 году в Грассе (Приморские Альпы), где и провел всю войну, активно интересуясь судьбой своей покинутой Родины. Бунин сосны краткое содержание В военные годы Бунин написал серию "Темные аллеи", которая стала новым веянием не только в творчестве самого писателя, но и во всей русской литературе. В 1945 году семья Буниных возвращается в Париж.

За все время эмиграции Бунин не раз говорил о своем желание вернуться на родину, но, несмотря на указ правительства СССР, разрешающий ему осуществить свое мечту, в России Иван Алексеевич так и не вернулся. Отчасти на это повлияли гонения на А. Ахматову и М. Зощенко. Умер писатель в достаточно преклонном возрасте 8 ноября 1953 года, оставив великий вклад в русскую литературу. Бунин сосны краткое содержание

Есть люди, которым на роду написано быть глупцами: они делают глупости не только по собственному желанию, но и по воле судьбы.

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Иван Алексеевич Бунин
Ночлег

Это случилось в одной глухой гористой местности на юге Испании.

Была июньская ночь, было полнолуние, небольшая луна стояла в зените, но свет ее, слегка розоватый, как это бывает в жаркие ночи после кратких дневных ливней, столь обычных в пору цветения лилий, все же так ярко озарял перевалы невысоких гор, покрытых низкорослым южным лесом, что глаз ясно различал их до самых горизонтов.

Узкая долина шла между этими перевалами на север. И в тени от их возвышенностей с одной стороны, в мертвой тишине этой пустынной ночи, однообразно шумел горный поток и таинственно плыли и плыли, мерно погасая и мерно вспыхивая то аметистом, то топазом, летучие светляки, лючиоли. Противоположные возвышенности отступали от долины, и по низменности под ними пролегала древняя каменистая дорога. Столь же древним казался на ней, на этой низменности, и тот каменный городок, куда в этот уже довольно поздний час шагом въехал на гнедом жеребце, припадавшем на переднюю правую ногу, высокий марокканец в широком бурнусе из белой шерсти и в марокканской феске.

Городок казался вымершим, заброшенным. Да он и был таким. Марокканец проехал сперва по тенистой улице, между каменными остовами домов, зиявших черными пустотами на месте окон, с одичавшими садами за ними. Но затем выехал на светлую площадь, на которой был длинный водоем с навесом, церковь с голубой статуей мадонны над порталом, несколько домов, еще обитаемых, а впереди, уже на выезде, постоялый двор. Там, в нижнем этаже, маленькие окна были освещены, и марокканец, уже дремавший, очнулся и натянул поводья, что заставило хромавшую лошадь бодрей застучать по ухабистым камням площади.

На этот стук вышла на порог постоялого двора маленькая, тощая старуха, которую можно было принять за нищую, выскочила круглоликая девочка лет пятнадцати, с челкой на лбу, в эспадрильях на босу ногу, в легоньком платьице цвета блеклой глицинии, поднялась лежавшая у порога огромная черная собака с гладкой шерстью и короткими, торчком стоящими ушами. Марокканец спешился возле порога, и собака тотчас вся подалась вперед, сверкнув глазами и словно с омерзением оскалив белые страшные зубы. Марокканец взмахнул плетью, но девочка его предупредила.

– Негра, – звонко крикнула она в испуге, – что с тобой?!

И собака, опустив голову, медленно отошла и легла, мордой к стене дома.

Марокканец сказал на дурном испанском языке приветствие и стал спрашивать, есть ли в городе кузнец, – завтра нужно осмотреть копыто лошади, – где можно поставить ее на ночь и найдется ли корм для нее, а для него какой-нибудь ужин? Девочка с живым любопытством смотрела на его большой рост и небольшое, очень смуглое лицо, изъеденное оспой, опасливо косилась на черную собаку, лежавшую смирно, но как будто обиженно; старуха, тугая на ухо, поспешно отвечала крикливым голосом: кузнец есть, работник спит на скотном дворе рядом с домом, но она сейчас его разбудит и отпустит корму для лошади, что же до кушанья, то пусть гость не взыщет: можно сжарить яичницу с салом, но от ужина осталось только немного холодных бобов да рагу из овощей… И через полчаса, управившись с лошадью при помощи работника, вечно пьяного старика, марокканец уже сидел за столом в кухне, жадно ел и жадно пил желтоватое белое вино.

Дом постоялого двора был старинный. Нижний этаж его делился длинными сенями, в конце которых была крутая лестница в верхний этаж, на две половины: налево просторная, низкая комната с нарами для простого люда, направо такая же просторная, низкая кухня и вместе с тем столовая, вся по потолку и по стенам густо закопченная дымом, с маленькими и очень глубокими по причине очень толстых стен окнами, с очагом в дальнем углу, с грубыми голыми столами и скамьями возле них, скользкими от времени, с каменным неровным полом. В ней горела керосиновая лампа, свисавшая с потолка на почерневшей железной цепи, пахло топкой и горелым салом, – старуха развела на очаге огонь, разогрела прокисшее рагу и жарила для гостя яичницу, пока он ел холодные бобы, политые уксусом и зеленым оливковым маслом. Он не разделся, не снял бурнуса, сидел, широко расставив ноги, обутые в толстые кожаные башмаки, над которыми были узко схвачены по щиколке широкие штаны из той же белой шерсти. И девочка, помогая старухе и прислуживая ему, то и дело пугалась от его быстрых, внезапных взглядов на нее, от его синеватых белков, выделявшихся на сухом и рябом темном лице с узкими губами. Он и без того был страшен ей. Очень высокий ростом, он был широк от бурнуса, и тем меньше казалась его голова в феске. По углам его верхней губы курчавились жесткие черные волосы. Курчавились такие же кое-где и на подбородке. Голова была слегка откинута назад, отчего особенно торчал крупный кадык в оливковой коже. На тонких, почти черных пальцах белели серебряные кольца. Он ел, пил и все время молчал.

Когда старуха, разогрев рагу и сжарив яичницу, утомленно села на скамью возле потухшего очага и крикливо спросила его, откуда и куда он едет, он гортанно кинул в ответ только одно слово:

– Далеко.

Съевши рагу и яичницу, он помотал уже пустым винным кувшином, – в рагу было много красного перцу, – старуха кивнула девочке головой, и, когда та, схватив кувшин, мелькнула вон из кухни в ее отворенную дверь, в темные сени, где медленно плыли и сказочно вспыхивали светляки, он вынул из-за пазухи пачку папирос, закурил и кинул все так же кратко:

– Внучка?

– Племянница, сирота! – стала кричать старуха и пустилась в рассказ о том, что она так любила покойного брата, отца девочки, что ради него осталась в девушках, что это ему принадлежал этот постоялый двор, что его жена умерла уже двенадцать лет тому назад, а он сам восемь и все завещал в пожизненное владение ей, старухе, что дела стали очень плохи в этом совсем опустевшем городке…

Марокканец, затягиваясь папиросой, слушал рассеянно, думая что-то свое. Девочка вбежала с полным кувшином, он, взглянув на нее, так крепко затянулся окурком, что обжег кончики острых черных пальцев, поспешно закурил новую папиросу и раздельно сказал, обращаясь к старухе, глухоту которой уже заметил:

– Мне будет очень приятно, если твоя племянница сама нальет мне вина.

– Это не ее дело, – отрезала старуха, легко переходившая от болтливости к резкой краткости, и стала сердито кричать: – Уже поздно, допивай вино и иди спать, она сейчас будет стелить тебе постель в верхней комнате!

Девочка оживленно блеснула глазами и, не дожидаясь приказания, опять выскочила вон, быстро затопала по лестнице наверх.

– А вы обе где спите? – спросил марокканец и слегка сдвинул феску с потного лба. – Тоже наверху?

Старуха закричала, что там слишком жарко летом, что когда нет постояльцев, – а их теперь почти никогда нет! – они спят в другой нижней половине дома, – вот тут, напротив, – указала она рукой в сени и опять пустилась в жалобы на плохие дела и на то, что все стало очень дорого и что поэтому поневоле приходится брать дорого и с проезжих…

– Я завтра уеду рано, – сказал марокканец, уже явно не слушая ее. – А утром ты дашь мне только кофе. Значит, ты можешь теперь же счесть, сколько с меня следует, и я сейчас же расплачусь с тобой. Посмотрим только, где у меня мелкие деньги, – прибавил он и вынул из-под бурнуса мешочек из красной мягкой кожи, развязал, растянул ремешок, который стягивал его отверстие, высыпал на стол кучку золотых монет и сделал вид, что внимательно считает их, а старуха даже привстала со скамьи возле очага, глядя на монеты округлившимися глазами.

Наверху было темно и очень жарко. Девочка отворила дверь в душную, горячую темноту, в которой остро светились щели ставней, закрытых за двумя такими же маленькими, как и внизу, окнами, ловко вильнула в темноте мимо круглого стола посреди комнаты, отворила окно и, толкнув, распахнула ставни на сияющую лунную ночь, на огромное светлое небо с редкими звездами. Стало легче дышать, стал слышен поток в долине. Девочка высунулась из окна, чтобы взглянуть на луну, не видную из комнаты, стоявшую все еще очень высоко, потом взглянула вниз; внизу стояла и, подняв морду, глядела на нее собака, приблудным щенком забежавшая откуда-то лет пять тому назад на постоялый двор, выросшая на ее глазах и привязавшаяся к ней с той преданностью, на которую способны только собаки.

– Негра, – шепотом сказала девочка, – почему ты не спишь?

Собака слабо взвизгнула, мотнув вверх мордой, и кинулась к отворенной двери в сени.

– Назад, назад! – поспешно шепотом приказала девочка. – На место!

Собака остановилась и опять подняла морду, сверкнув красным огоньком глаз.

– Что тебе надо? – ласково заговорила девочка, всегда разговаривавшая с ней, как с человеком. – Почему ты не спишь, глупая? Это луна так тревожит тебя?

Как бы желая что-то ответить, собака опять потянулась вверх мордой, опять тихо взвизгнула. Девочка пожала плечом. Собака была для нее тоже самым близким, даже единственным близким существом на свете, чувства и помыслы которого казались ей почти всегда понятными. Но что хотела выразить собака сейчас, что ее тревожило нынче, она не понимала и потому только строго погрозила пальцем и опять приказала притворно сердитым шепотом:

– На место, Негра! Спать!

Собака легла, девочка еще немного постояла у окна, подумала о ней… Возможно, что ее тревожил этот страшный марокканец. Почти всегда встречала она постояльцев двора спокойно, не обращала внимания даже на таких, что с виду казались разбойниками, каторжниками. Но все же случалось, что на некоторых кидалась она почему-то как бешеная, с громовым ревом, и тогда только она одна могла смирить ее. Впрочем, могла быть и другая причина ее тревоги, ее раздражения – эта жаркая, без малейшего движения воздуха и такая ослепительная, полнолунная ночь. Хорошо слышно было в необыкновенной тишине этой ночи, как шумел поток в долине, как ходил, топал копытцами козел, живший на скотном дворе, как вдруг кто-то, – не то старый мул постоялого двора, не то жеребец марокканца, – со стуком лягнул его, а он так громко и гадко заблеял, что, казалось, по всему миру раздалось это дьявольское блеяние. И девочка весело отскочила от окна, растворила другое, распахнула и там ставни. Сумрак комнаты стал еще светлее. Кроме стола, в ней стояли у правой от входа стены, изголовьями к ней, три широкие кровати, крытые только грубыми простынями. Девочка откинула простыню на первой от входа кровати, поправила изголовье, вдруг сказочно осветившееся прозрачным, нежным голубоватым светом: это был светляк, севший на ее челку. Она провела по ней рукой, и светляк, мерцая и погасая, поплыл по комнате. Девочка легонько запела и побежала вон.

В кухне во весь свой рост стоял спиной к ней марокканец и что-то негромко, но настойчиво и раздраженно говорил старухе. Старуха отрицательно мотала головой. Марокканец вздернул плечами и с таким злобным выражением лица обернулся к вошедшей девочке, что она отшатнулась.

– Готова постель? – гортанно крикнул он.

– Все готово, – торопливо ответила девочка.

– Но я не знаю, куда мне идти. Проводи меня.

– Я сама провожу тебя, – сердито сказала старуха. – Иди за мной.

Девочка послушала, как медленно топала она по крутой лестнице, как стучал за ней башмаками марокканец, и вышла наружу. Собака, лежавшая у порога, тотчас вскочила, взвилась и, вся дрожа от радости и нежности, лизнула ей в лицо.

– Пошла вон, пошла вон, – зашептала девочка, ласково оттолкнула ее и села на пороге. Собака тоже села на задние лапы, и девочка обняла ее за шею, поцеловала в лоб и стала покачиваться вместе с ней, слушая тяжелые шаги и гортанный говор марокканца в верхней комнате. Он что-то уже спокойнее говорил старухе, но нельзя было разобрать что. Наконец он сказал громко:

– Ну, хорошо, хорошо! Только пусть она принесет мне воды для питья на ночь.

И послышались шаги осторожно сходившей по лестнице старухи.

Девочка вошла в сени навстречу ей и твердо сказала:

– Я слышала, что он говорил. Нет, я не пойду к нему. Я его боюсь.

– Глупости, глупости! – закричала старуха. – Ты, значит, думаешь, что я опять сама пойду с моими ногами да еще в темноте и по такой скользкой лестнице? И совсем нечего бояться его. Он только очень глупый и вспыльчивый, но он добрый. Он все говорил мне, что ему жалко тебя, что ты девочка бедная, что никто не возьмет тебя замуж без приданого. Да и правда, какое же у тебя приданое? Мы ведь совсем разорились. Кто теперь у нас останавливается, кроме нищих мужиков.

– Чего ж он так злился, когда я вошла? – спросила девочка.

Старуха смутилась.

– Чего, чего! – забормотала она. – Я сказала ему, чтобы он не вмешивался в чужие дела… Вот он и обиделся…

И сердито закричала:

– Ступай скорей, набери воды и отнеси ему. Он обещал что-нибудь подарить тебе за это. Иди, говорю!

Когда девочка вбежала с полным кувшином в отворенную дверь верхней комнаты, марокканец лежал на кровати уже совсем раздетый: в светлом лунном сумраке пронзительно чернели его птичьи глаза, чернела маленькая, коротко стриженная голова, белела длинная рубаха, торчали большие голые ступни. На столе среди комнаты блестел большой револьвер с барабаном и длинным дулом, на кровати рядом с его кроватью белым бугром была навалена его верхняя одежда… Все это было очень жутко. Девочка с разбегу сунула на стол кувшин и опрометью кинулась назад, но марокканец вскочил и поймал ее за руку.

– Погоди, погоди, – быстро сказал он, потянув ее к кровати, сел, не выпуская ее руки, и зашептал: – Сядь возле меня на минутку, послушай… только послушай…

Ошеломленная, девочка покорно села. И он торопливо стал клясться, что влюбился в нее без памяти, что за один ее поцелуй даст ей десять золотых монет… двадцать монет… что у него их целый мешочек…

И, выдернув из-под изголовья мешочек красной кожи, трясущимися руками растянул его, высыпал золото на постель, бормоча:

– Вот видишь, сколько их у меня… Видишь?

Она отчаянно замотала головой и вскочила с кровати. Но он опять мгновенно поймал ее и, зажав ей рот своей сухой, цепкой рукой, бросил ее на кровать. Она с яростной силой сорвала его руку и пронзительно крикнула:

Он опять стиснул ей рот вместе с носом, стал другой рукой ловить ее заголившиеся ноги, которыми она, брыкаясь, больно била его в живот, но в ту же минуту услыхал рев вихрем мчавшейся по лестнице собаки. Вскочив на ноги, он схватил со стола револьвер, но не успел даже курка поймать, мгновенно сбитый с ног на пол. Защищая лицо от пасти собаки, растянувшейся на нем, обдававшей его огненным псиным дыханием, он метнулся, вскинул подбородок – и собака одной мертвой хваткой вырвала ему горло.

Ночлег

Это случилось в одной глухой гористой местности на юге

Была июньская ночь, было полнолуние, небольшая луна стояла

в зените, но свет ее, слегка розоватый, как это бывает в жаркие

ночи после кратких дневных ливней, столь обычных в пору

цветения лилий, все же так ярко озарял перевалы невысоких гор,

покрытых низкорослым южным лесом, что глаз ясно различал их до

самых горизонтов.

Узкая долина шла между этими перевалами на север. И в тени

от их возвышенностей с одной стороны, в мертвой тишине этой

пустынной ночи, однообразно шумел горный поток и таинственно

плыли и плыли, мерно погасая и мерно вспыхивая то аметистом, то

топазом, летучие светляки, лючиоли. Противоположные

возвышенности отступали от долины, и по низменности под ними

пролегала древняя каменистая дорога. Столь же древним казался

на ней, на этой низменности, и тот каменный городок, куда в

этот уже довольно поздний час шагом въехал на гнедом жеребце,

припадавшем на переднюю правую ногу, высокий марокканец в

широком бурнусе из белой шерсти и в марокканской феске.

Городок казался вымершим, заброшенным. Да он и был таким.

Марокканец проехал сперва по тенистой улице, между каменными

остовами домов, зиявших черными пустотами на месте окон, с

одичавшими садами за ними. Но затем выехал на светлую площадь,

на которой был длинный водоем с навесом, церковь с голубой

статуей Мадонны над порталом, несколько домов, еще обитаемых, а

впереди, уже на выезде, постоялый двор. Там, в нижнем этаже,

маленькие окна были освещены, и марокканец, уже дремавший,

очнулся и натянул поводья, что заставило хромавшую лошадь

бодрей застучать по ухабистым камням площади.

На этот стук вышла на порог постоялого двора маленькая,

тощая старуха, которую можно было принять за нищую, выскочила

круглоликая девочка лет пятнадцати, с челкой на лбу, в

эспадрильях на босу ногу, в легоньком платьице цвета блеклой

глицинии, поднялась лежавшая у порога огромная черная собака с

гладкой шерстью и короткими, торчком стоящими ушами. Марокканец

спешился возле порога, и собака тотчас вся подалась вперед,

сверкнув глазами и словно с омерзением оскалив белые страшные

зубы. Марокканец взмахнул плетью, но девочка его предупредила:

Негра! -- звонко крикнула она в испуге, -- что с тобой?

И собака, опустив голову, медленно отошла и легла, мордой

к стене дома.

Марокканец сказал на дурном испанском языке приветствие и

стал спрашивать, есть ли в городе кузнец, -- завтра нужно

осмотреть копыто лошади, -- где можно поставить ее на ночь и

найдется ли корм для нее, а для него какой-нибудь ужин? Девочка

с живым любопытством смотрела на его большой рост и небольшое,

очень смуглое лицо, изъеденное оспой, опасливо косилась на

черную собаку, лежавшую смирно, но как будто обиженно, старуха,

тугая на ухо, поспешно отвечала крикливым голосом: кузнец есть,

работник спит на скотном дворе рядом с домом, но она сейчас его

разбудит и отпустит корму для лошади, что же до кушанья, то

пусть гость не взыщет: можно сжарить яичницу с салом, но от

ужина осталось только немного холодных бобов да рагу из

овощей... И через полчаса, управившись с лошадью при помощи

работника, вечно пьяного старика, марокканец уже сидел за

столом в кухне, жадно ел и жадно пил желтоватое белое вино.

Дом постоялого двора был старинный. Нижний этаж его

делился длинными сенями, в конце которых была крутая лестница в

верхний этаж, на две половины: налево просторная, низкая

комната с нарами для простоте люда, направо такая же

просторная, низкая кухня и вместе с тем столовая, вся по

потолку и по стенам густо закопченная дымом, с маленькими и

очень глубокими по причине очень толстых стен окнами, с очагом

в дальнем углу, с грубыми голыми столами и скамьями возле них,

скользкими от времени, с каменным неровным полом. В ней горела

керосиновая лампа, свисавшая с потолка на почерневшей железной

цепи, пахло топкой и горелым салом, -- старуха развела на очаге

огонь, разогрела прокисшее рагу и жарила для гостя яичницу,

пока он ел холодные бобы, политые уксусом и зеленым оливковым

маслом. Он не разделся, не снял бурнуса, сидел, широко

расставив ноги, обутые в толстые кожаные башмаки, над которыми

были узко схвачены по щиколке широкие штаны из той же белой

шерсти. И девочка, помогая старухе и прислуживая ему, то и дело

пугалась от его быстрых, внезапных взглядов на нее, от его

синеватых белков, выделявшихся на сухом и рябом темном лице с

узкими губами. Он и без того был страшен ей. Очень высокий

ростом, он был широк от бурнуса, и тем меньше казалась его

голова в феске. По углам его верхней губы курчавились жесткие

черные волосы. Курчавились такие же кое-где и на подбородке.

Голова была слегка откинута назад, отчего особенно торчал

крупный кадык в оливковой коже. На тонких, почти черных пальцах

белели серебряные кольца. Он ел, пил и все время молчал.

Когда старуха, разогрев рагу и сжарив яичницу, утомленно

села на скамью возле потухшего очага и крикливо спросила его,

откуда и куда он едет, он гортанно кинул в ответ только одно

Далеко.

Съевши рагу и яичницу, он помотал уже пустым винным

кувшином, -- в рагу было много красного перцу, -- старуха

кивнула девочке головой, и, когда та, схватив кувшин, мелькнула

вон из кухни в ее отворенную дверь, в темные сени, где медленно

плыли и сказочно вспыхивали светляки, он вынул из-за пазухи

пачку папирос, закурил и кинул все так же кратко:

Внучка?

Племянница, сирота, -- стала кричать старуха и

пустилась в рассказ о том, что она так любила покойного брата,

отца девочки, что ради него осталась в девушках, что это ему

принадлежал этот постоялый двор, что его жена умерла уже

двенадцать лет тому назад, а он сам восемь и все завещал в

пожизненное владение ей, старухе, что дела стали очень плохи в

этом совсем опустевшем городке...

Марокканец, затягиваясь папиросой, слушал рассеянно, думая

что-то свое. Девочка вбежала с полным кувшином, он, взглянув на

нее, так крепко затянулся окурком, что обжег кончики острых

черных пальцев, поспешно закурил новую папиросу и раздельно

сказал, обращаясь к старухе, глухоту которой уже заметил:

Мне будет очень приятно, если твоя племянница сама

нальет мне вина.

Это не ее дело, -- отрезала старуха, легко переходившая

от болтливости к резкой краткости, и стала сердито кричать:

Уже поздно, допивай вино и иди спать, она сейчас будет

стелить тебе постель в верхней комнате.

Девочка оживленно блеснула глазами и, не дожидаясь

приказания, опять выскочила вон, быстро затопала по лестнице

А вы обе где спите? -- спросил марокканец и слегка

сдвинул феску с потного лба.

Тоже наверху?

Старуха закричала, что там слишком жарко летом, что когда

нет постояльцев, -- а их теперь почти никогда нет! -- они спят

в другой нижней половине дома, -- вот тут, напротив, -- указала

она рукой в сени и опять пустилась в жалобы на плохие дела и на

то, что все стало очень дорого и что поэтому поневоле

приходится брать дорого и с проезжих...

Я завтра уеду рано, -- сказал марокканец, уже явно не

слушая ее. -- А утром ты дашь мне только кофе. Значит, ты

можешь теперь же счесть, сколько с меня следует, и я сейчас же

расплачусь с тобой. -- Посмотрим только, где у меня мелкие

деньги, -- прибавил он и вынул из-под бурнуса мешочек из

красной мягкой кожи, развязал, растянул ремешок, который

стягивал его отверстие, высыпал на стол кучку золотых монет и

сделал вид, что внимательно считает их, а старуха даже

привстала со скамьи возле очага, глядя на монеты округлившимися

Наверху было темно и очень жарко. Девочка отворила дверь в

душную, горячую темноту, в которой остро светились щели

ставней, закрытых за двумя такими же маленькими, как и внизу,

окнами, ловко вильнула в темноте мимо круглого стола посреди

комнаты, отворила окно и, толкнув, распахнула ставни на сияющую

лунную ночь, на огромное светлое небо с редкими звездами. Стало

легче дышать, стал слышен поток в долине. Девочка высунулась из

окна, чтобы взглянуть на луну, не видную из комнаты, стоявшую

все еще очень высоко, потом взглянула вниз: внизу стояла и,

подняв морду, глядела на нее собака, приблудным щенком

забежавшая откуда-то лет пять тому назад на постоялый двор,

выросшая на ее глазах и привязавшаяся к ней с той преданностью,

на которую способны только собаки.

Негра, -- шепотом сказала девочка, -- почему ты не

Собака слабо взвизгнула, мотнув вверх мордой и кинулась к

отворенной двери в сени.

Назад, назад! -- поспешным шепотом приказала девочка.

На место!

Собака остановилась и опять подняла морду, сверкнув

красным огоньком глаз.

Что тебе надо? -- ласково заговорила девочка, всегда

разговаривавшая с ней, как с человеком. -- Почему ты не спишь,

глупая? Это луна так тревожит тебя?

Как бы желая что-то ответить, собака опять потянулась

вверх мордой, опять тихо взвизгнула. Девочка пожала плечом.

Собака была для нее тоже самым близким, даже единственным

близким существом на свете, чувства и помыслы которого казались

ей почти всегда понятными. Но что хотела выразить собака

сейчас, что ее тревожило нынче, она не понимала и потому только

строго погрозила пальцем и опять приказала притворно сердитым

На место. Негра! Спать!

Собака легла, девочка еще немного постояла у окна,

подумала о ней... Возможно, что ее тревожил этот страшный

марокканец. Почти всегда встречала она постояльцев двора

спокойно, не обращала внимания даже на таких, что с виду

казались разбойниками, каторжниками. Но все же случалось, что

на некоторых кидалась она почему-то как бешеная, с громовым

ревом, и тогда только она одна могла смирить ее. Впрочем, могла

быть и другая причина ее тревоги, ее раздражения -- эта жаркая,

без малейшего движения воздуха и такая ослепительная,

полнолунная ночь. Хорошо слышно было в необыкновенной тишине

этой ночи, как шумел поток в долине, как ходил, топал копытцами

козел, живший на скотном дворе, как вдруг кто-то, -- не то

старый мул постоялого двора, не то жеребец марокканца, -- со

стуком лягнул его, а он так громко и гадко заблеял, что,

казалось, по всему миру раздалось это дьявольское блеяние. И

девочка весело отскочила от окна, растворила другое, распахнула

и там ставни. Сумрак комнаты стал еще светлее. Кроме стола, в

ней стояли у правой от входа стены, изголовьями к ней, три

широких кровати, крытые только грубыми простынями. Девочка

откинула простыню на первой от входа кровати, поправила

изголовье, вдруг сказочно осветившееся прозрачным, нежным

голубоватым светом: это был светляк, севший на ее челку. Она

провела по ней рукой, и светляк, мерцая и погасая, поплыл по

комнате. Девочка легонько запела и побежала вон.

В кухне во весь свой рост стоял спиной к ней марокканец и

что-то негромко, но настойчиво и раздраженно говорил старухе.

Старуха отрицательно мотала головой. Марокканец вздернул

плечами и с таким злобным выражением лица обернулся к вошедшей

девочке, что она отшатнулась.

Готова постель? -- гортанно крикнул он.

Все готово, -- торопливо ответила девочка.

Но я не знаю, куда мне идти. Проводи меня.

Я сама провожу тебя, -- сердито сказала старуха. -- Иди

Девочка послушала, как медленно топала она по крутой

лестнице, как стучал за ней башмаками марокканец, и вышла

наружу. Собака, лежавшая у порога, тотчас вскочила, взвилась и,

вся дрожа от радости и нежности, лизнула ей в лицо.

Пошла вон, пошла вон, -- зашептала девочка, ласково

оттолкнула ее и села на пороге. Собака тоже села на задние

лапы, и девочка обняла ее за шею, поцеловала в лоб и стала

покачиваться вместе с ней, слушая тяжелые шаги и гортанный

говор марокканца в верхней комнате. Он что-то уже спокойнее

говорил старухе, но нельзя было разобрать что. Наконец он

сказал громко:

Ну, хорошо, хорошо! Только пусть она принесет мне воды

для питья на ночь.

И послышались шаги осторожно сходившей по лестнице

Девочка вошла в сени навстречу ей и твердо сказала:

Я слышала, что он говорил. Нет, я не пойду к нему. Я

его боюсь.

Глупости, глупости! -- закричала старуха. -- Ты,

значит, думаешь, что я опять сама пойду с моими ногами да еще в

темноте и по такой скользкой лестнице? И совсем нечего бояться

его. Он только очень глупый и вспыльчивый, но он добрый. Он все

говорил мне, что ему жалко тебя, что ты девочка бедная, что

никто не возьмет тебя замуж без приданого. Да и правда, какое

же у тебя приданое? Мы ведь совсем разорились. Кто теперь у нас

останавливается, кроме нищих мужиков!

Чего ж он так злился, когда я вошла? -- спросила

Старуха смутилась.

Чего, чего! -- забормотала она. -- Я сказала ему, чтобы

он не вмешивался в чужие дела... Вот он и обиделся...

И сердито закричала:

Ступай скорей, набери воды и отнеси ему. Он обещал

что-нибудь подарить тебе за это. Иди, говорю!

Когда девочка вбежала с полным кувшином в отворенную дверь

верхней комнаты, марокканец лежал на кровати уже совсем

раздетый: в светлом лунном сумраке пронзительно чернели его

птичьи глаза, чернела маленькая коротко стриженная голова,

белела длинная рубаха, торчали большие голые ступни. На столе

среди комнаты блестел большой револьвер с барабаном и длинным

дулом, на кровати рядом с его кроватью белым бугром была

навалена его верхняя одежда... Все это было очень жутко.

Девочка с разбегу сунула на стол кувшин и опрометью кинулась

назад, но марокканец вскочил и поймал ее за руку.

Погоди, погоди, -- быстро сказал он, потянув ее к

кровати, сел, не выпуская ее руки, и зашептал: -- Сядь возле

меня на минутку, сядь, сядь, послушай... только послушай...

Ошеломленная, девочка покорно села. И он торопливо стал

клясться, что влюбился в нее без памяти, что за один ее поцелуй

даст ей десять золотых монет... двадцать монет... что у него их

целый мешочек...

И, выдернув из-под изголовья мешочек красной кожи,

трясущимися руками растянул его, высыпал золото на постель,

Вот видишь, сколько их у меня... Видишь?

Она отчаянно замотала головой и вскочила с кровати. Но он

опять мгновенно поймал ее и, зажав ей рот своей сухой, цепкой

рукой, бросил ее на кровать. Она с яростной силой сорвала его

руку и пронзительно крикнула:

Он опять стиснул ей рот вместе с носом, стал другой рукой

ловить ее заголившиеся ноги, которыми она, брыкаясь, больно

била его в живот, но в ту же минуту услыхал рев вихрем

мчавшейся по лестнице собаки. Вскочив на ноги, он схватил со

стола револьвер, но не успел даже курка поймать, мгновенно

сбитый с ног на пол. Защищая лицо от пасти собаки,

растянувшейся на нем, обдававшей его огненным псиным дыханием,

он метнулся, вскинул подбородок -- и собака одной мертвой

хваткой вырвала ему горло.