Деревенская тема в произведениях бунина. Русская деревня в изображении И

М. Армалинский

ДОСТОЕВСКИЙ У ТИХОНА, АРМАЛИНСКИЙ У МАТРЁШИ

Фабула самой запретной части в самой крамольной главе "У Тихона" из романа "Бесы" лапидарно такова: красивый злодей Ставрогин, соблазняет соседскую девочку Матрёшу, которая вскоре вешается.
Общепринятое мнение состоит в том, что повесилась Матрёша из-за произведённого над ней "надругательства". А я попытаюсь выяснить, в чём состояло это надругательство. В совращении или в чём другом.
Близкий друг Достоевского Страхов и разные другие сообщали да сплетничали, будто Достоевский сам с девочкой ласкался. Но, к разочарованию читающих эти строки, меня эта сторона дела здесь не интересует. Было-не было, но в мыслях это он всё прокрутил как следует, и этого мысленного, романного построения мне вполне достаточно, чтобы выявить суть дела.
Основываясь только на тексте, хотелось бы, конечно, чтобы он был достоверный, чтобы это была авторская рукопись, но увы, хотя глава "У Тихона", дошла до нас в двух источниках, ни один из них не даёт полного, неискажённого, изначального текста (12-237). Рукописных источников не сохранилось, а только гранки с правкой Достоевского, да копия сделанная рукой его жены с неизвестной рукописи. Сами же рукописи предусмотрительно пропали. Копия Анны Григорьевны - это женино благожелательное искажение первоисточника, и об этой копии говорить не стоит, ибо всё смягчено, замазано. Поэтому буду полагаться только на первый источник.
Глава "У Тихона" мыслилась Достоевским как композиционный и идейный центр романа, но уже набранная в корректуре была отвергнута редакцией "Русского вестника", где печатались "Бесы". (Поговаривали, что Достоевский якобы сам отказался печатать эту главу из-за возможного возникновения сплетен). Друзья, которым Достоевский читал эту главу вслух тоже нашли, что она "чересчур реальна". (12-239)
После первого отказа печатать главу Достоевский написал несколько переделок и снова отсылал их в редакцию. Об одной он сообщает в письме: "Всё очень скабрезное выкинуто, главное сокращено..." (12-240) В изложении жены был и такой вариант переделки, будто сцена с девочкой происходила в бане и тут же она замечает в скобках, "истинное происшествие, о котором мужу кто-то рассказывал". Уж конечно, мудрый муж рассказывает жене про свои сексуальные приключения только в третьем лице: по Страхову, дело происходило именно в бане. В сцене этой принимала преступное участие "гувернантка"... (см. "Урок гитары" General Erotic 4)
В книжное издание Достоевский главу "У Тихона" уже не включал, будучи уверен, что цензура её не пропустит. При жизни Достоевского она так и не была напечатана. А в посмертных изданиях глава "У Тихона" под предлогом недостоверности текста, как правило, не включалась в роман, и в лучшем случае, публиковалась после текста "Бесов" как приложение.
Можно использовать по меньшей мере два подхода к событиям, описанным в главе "У Тихона": принять всё как есть и анализировать эти события как реально присходившие или принимать выборочно, утверждая, что многое выдумка и "так не бывает". Я сделаю вид, что верю каждому слову Достоевского, но просто буду внимательно смотреть, что же это за слова и что за ними скрывается.
Прежде всего посмотрим, кто такая Матрёша и что за жизнь у неё была. Матрёше было, по описанию Ставрогина, "лет четырнадцать, совсем ребёнок на вид." (11-13) А затем в конце своей исповеди он говорит о Матрёше: "десятилетнее существо" (11-22) Так сам толком разобраться и не мог или в конце хотел сам себя побольше "побить" более молодым возрастом соблазнённой. Или возвысить? Жизнь Матрёши была грустной. "Мать её любила, но часто била и по их привычке ужасно кричала по бабьи." Связь любви и битья по русской поговорке "кого люблю, того и бью" опасна тем, что чем сильнее любовь, тем сильнее битьё, а значит тем тяжелее увечья. И поэтому самая сильная любовь приравнивается к забиванию до смерти. В тексте нигде не показана непосредственно "любовная" сторона материнской любви, а что касается битья, то оно почти не прекращается. Мать "кричала на ребёнка... за пропажу какой-то тряпки... и даже отодрала за волосы". А когда тряпка нашлась, "матери не понравилось, что дочь не попрекнула за битьё даром, и она замахнулась на неё кулаком..." Потом, когда Ставрогин спровоцировал подозрение о краже, мать "бросилась к венику, нарвала из него прутьев и высекла ребёнка до рубцов..." Чуть позже мать..."хлестнула её два раза по щеке за то, что вбежала в квартиру "сломя голову." Так что никаких сомнений не возникает, что тепла, нежности, ласки Матрёша в своей жизни видела негусто.

Соблазнение
Эту сцену следует воспроизвести дословно, чтобы ясно было, что к чему. Изложение происшедшего состоит в основном из фактов, и не загрязнено болезненной авторско-Ставрогинский рефлексией на них, которой нафаршировано всё последующее повествование. А с фактами можно поработать. Итак:
"... Я тихо сел подле на полу. Она взрогнула и сначала неимоверно испугалась и вскочила. Я взял её руку и тихо поцеловал, пригнул её опять на скамейку и стал смотреть ей в глаза. То, что я поцеловал ей руку, вдруг рассмешило её, как дитю, но только на одну секунду, потому что она стремительно вскочила в другой раз, и уже в таком испуге, что судорога прошла по её лицу. Она смотрела на меня до ужаса неподвижными глазами, а губы стали дёргаться, чтобы заплакать, но всё-таки не закричала. Я опять стал целовать ей руки, взяв её себе на колени, целовал ей лицо и ноги. Когда я поцеловал ноги, она вся отдёрнулась и улыбнулась как от стыда, но какою-то кривою улыбкой. Всё лицо вспыхнуло стыдом. Я что-то всё шептал ей. Наконец вдруг случилась такая странность, которую я никогда не забуду и которая привела меня в удивление: девочка обхватила меня за шею руками и начала вдруг ужасно целовать сама. Лицо её выражало совершенное восхищение. Я чуть не встал и не ушёл - так это было мне неприятно в таком крошечном ребёнке - от жалости. Но я преодолел внезапное чувство моего страха и остался. Когда всё кончилось, она была смущена. Я не пробовал её разуверять и уже не ласкал её. Она глядела на меня, робко улыбаясь. Лицо её мне показалось вдруг глупым. Смущение быстро с каждою минутой овладевало ею всё более и более. Наконец она закрыла лицо руками и стала в угол лицом к стене неподвижно." (11-16)
А теперь я в скобках прокомментирую события и проставлю акценты.
"... Я тихо сел подле на полу. Она взрогнула и сначала неимоверно испугалась и вскочила. (Конечно, испугаешься, когда кто-то подкрадывается и вдруг оказывается перед тобой). Я взял её руку и тихо поцеловал (Достоевский под повторяющимся "тихо" видно имеет в виду, что не чмокал, а целовал без лишних звуков, нежно, мокро), пригнул её опять на скамейку и стал смотреть ей в глаза (тоже мне, гипнотизёр - но девушки любят, чтобы им в глаза смотрели влюблённо, то есть с желанием). То, что я поцеловал ей руку, вдруг рассмешило её, как дитю (отчего ж "как дитю"? - любая девка из простонародья тоже бы рассмеялась - кто им в жизни руку целовал-то, а тут ещё красавец-мужчина целует ей руку, как даме, да ещё и непривычно приятно, коль целует как надо), но только на одну секунду, потому что она стремительно вскочила в другой раз, и уже в таком испуге (сначала неожиданный поцелуй руки, что смешно, а потом приятные ощущения от поцелуя сработали - вот и встрепенулась от новых чувств), что судорога прошла по её лицу (судорога узнавания наслаждения). Она смотрела на меня до ужаса неподвижными глазами, а губы стали дёргаться, чтобы заплакать, но всё-таки не закричала (перепугавшись судороги, Ставрогин приостановил поцелуи да ласки, и Матрёша заволновалась - что же будет дальше? - типичная реакция юной девушки, когда соблазнение вдруг прерывается, чуть начавшись). Я опять стал целовать ей руки (сообразил-таки), взяв её себе на колени, целовал ей лицо (по-видимому, не только в лоб) и ноги (наверно, не пятки, а там, где начинаются). Когда я поцеловал ноги, она вся отдёрнулась и улыбнулась как от стыда, но какою-то кривою улыбкой (это Матрёшина первая в жизни улыбка, связанная с наслаждением, доставляемым мужчиной, вот улыбка ещё и не оформилась в похотливую, а смотрится кривой). Всё лицо вспыхнуло стыдом (вполне нормальная реакция на первое целование ног, выше пяток). Я что-то всё шептал ей (небось, что любит, что как она красива). Наконец вдруг случилась такая странность (Достоевский всё пытается представить Ставрогина чрезвычайным развратником, а у него торчат уши самого Достоевского, у которого было с дюжину-две женщин, да и то, видно, впопыхах), которую я никогда не забуду и которая привела меня в удивление: девочка обхватила меня за шею руками и начала вдруг ужасно целовать сама (Ставрогина как представителя облапошенного большинства не удивило бы вовсе, если бы девочка выразила отвращение, сопротивлялась, кричала о помощи - его удивляет, что она способна быть благодарна за неведомое наслаждение, которое она испытывала, и отвечать взаимностью, "ужасно" целуя). Лицо её выражало совершенное восхищение (радовался бы, дурак!). Я чуть не встал и не ушёл - так это было мне неприятно (наслаждение вызывает неприязнь, страдание - вот это по Достоевскому) в таком крошечном ребёнке (14 лет не крошечный - Джульетта, которой общество фальшиво восхищается, была того же возраста, но ей прощают наслаждение только оттого, что она покончила с собой) - от жалости (ему жалко девушку, из-за того, что она испытывает наслаждение и счастлива, а когда она страдала на его глазах - это для Ставрогина было в порядке вещей). Но я преодолел внезапное чувство моего страха (вот именно, страха - это основное чувство, которое им руководило, а потом вызывало и ненависть и раскаяние. Страха, что его прихватят за девочку) и остался. Когда всё кончилось, она была смущена (уж не в упрёк ли и это он ей ставит?). Я не пробовал её разуверять и уже не ласкал её (то есть не как развратник, который бы продолжал ласкать, а как обыкновенный жлобина: кончил - и бежать). Она глядела на меня, робко улыбаясь (конечно же, робко надеялась на продолжение ласки). Лицо её мне показалось вдруг глупым (да просто похоть у Ставрогина иссякла, вот и кажется ему всё ненужным, глупым, страшным). Смущение быстро с каждою минутой овладевало ею всё более и более (начала тревожиться, что отнята у неё радость, что ещё чего доброго и бить начнёт). Наконец она закрыла лицо руками и стала в угол лицом к стене неподвижно (как женщина, потерявшая надежду на продолжение, часто отворачивается спиной к мужчине, в котором разочаровалась).
В тексте не говориться конкретно, что же Ставрогин сделал с девочкой в промежутке времени от целования её ног до когда "всё кончилось", но в подготовительных материалах используется фраза "исповедует подлость с ребёнком (изнасиловал)". Достоевский поясняет слово "подлость", и потому недомолвка снимается. Да и другая характеристика в заметках: "Из страсти к мучительству изнасиловал ребёнка" (11-153) Но в насилии ли состоит мучительство, если следовать описанию случившегося? Вовсе нет, насилия и в помине не было, была ласка, было наслаждение и девочка радовалась, целовала в ответ. Надругательство было в резком лишении Матрёши этого наслаждения, в пренебрежении девочкой, в побеге от неё. Это многократный литературно-жизненный вариант "соблазнённой и покинутой", а самоубийством занимались в подобной ситуации особи женского пола и значительно постарше Матрёши. Но Достоевский с помощью Ставрогина начинает накручивать чушь, которая девочке и в голову придти не может - всё своё мужское убожество и слабость, Ставрогин переиначивает в религиозные красивости - вот как он удобно для себя устраивает объяснение Матрёшиной смятённости:
"Наверное ей показалось в конце концов, что она сделала неимоверное преступление и в нём смертельно виновата, - "бога убила"" (11-16)
Самое сильное чувство, которое испытывает Ставрогин после соблазнения Матрёши, это страх: "К вечеру я опять почувствовал страх, но уже несравненно сильнее. Конечно, я мог отпереться, но меня могли и уличить. Мне мерещилась каторга." Как следствие этого страха, вторым по силе чувством у него возникла ненависть, которая являлась проекцией собственного страха вовне: "...я возненавидел её до того, что решился убить. Главная ненависть моя была при воспоминании об её улыбке." Примечательно, что именно в этой ненависти обыватель мог бы солидаризироваться со Ставрогиным. Ведь в те времена господствовало мнение, что приличная женщина не должна испытывать наслаждение при половом акте, а оставаться безразличной, уступая мужу и лишь для продолжения рода. Если женщина смела испытывать наслаждение, то она считалась развратной, извращённой, ибо наслаждение, по научно-религиозным данным того времени, могла испытвать только публичная женщина. А тут ещё такой удар по психике "опытного" развратника: совсем юная девушка смеет улыбаться и ощущать приятность - ну как тут не возненавидеть такую малолетнюю развратницу. (Продолжительные аплодисменты высоконравственной публики.)
Помимо резкого обрывания наслаждения Матрёши и лишения её надежды на продолжение, Ставрогин подверг Матрёшу испытанию ужасному, особенно для такой юной души - ревности. К Ставрогину пришла его любовница, горничная Нина, и Матрёша была свидетельницей его ласки, даримой другой женщине.
"В углу их каморки я заметил Матрёшу. Она стояла и смотрела на мать и на гостью неподвижно... Я приласкал Нину и запер дверь к хозяйке, чего давно не делал, так что Нина ушла совершенно обрадованная." (11-17)
Потом, когда через несколько дней Ставрогин вернулся в свою квартиру, он сделал вид, что не замечает Матрёшу, у которой к тому времени появился жар. Матрёша сама подошла к его двери.
"Она вдруг часто закивала на меня головой, как кивают, когда укоряют, и вдруг подняла на меня свой маленький кулачок и начала грозить им мне с места."
Ставрогин, как повелось, испугался и после робкой безуспешной попытки заговорить с Матрёшей убежал. А убитая Матрёша пошла и повесилась.
Причиной того, что Матрёша грозила кулачком, и её самоубийства принято считать соблазнение её Ставрогиным. Тогда как тепрь, я думаю, очевидно для любого зрячего, что не соблазнение, а отсутствие его продолжения стало причиной наивной ургозы Ставрогину и самоубийства отчаявшейся Матрёши. Сколько женщин обозлеваются на своих мужей, половая жизнь которых состоит из преждевременного семяизвержения - сколько их, женщин, гроизит кулачком и впадает в невротические состояния? Но у взрослой, обманутой в наслаждении женщины есть возможность взять любовника, развестись и т. п. А тут девочка, которая испытывала в жизни только побои и грубость, ошеломлённая первым наслаждением и нежностью, вкусившая эту прелесть, исходящую из единственного (как она была уверена) источника, и всю эту единственную и краткую радость у неё ледяно и безнадёжно отняли да ещё продемострировали, что всё это будет отдано другой женщине. Так что преступление Ставрогина состояло вовсе не в том, что он доставил наслаждение девочке, а в том, что он этого наслаждения её издевательски лишил. Сами описанные действия, от которых если не шарахаться, а внимательно посмотреть, помимо воли Достоевского опровергают общенародный предрассудок о поступке Ставрогина. Поэтому в "Бесах" Достоевский решил устроить морально выдержанный конец, с его точки зрения, по-христиански справедливый: Матрёша кончает с собой - точно так же удобно разрешая смертью все несоответствия, как раскололся Раскольников, которого Достоевский заставил без всяких оснований признаться в идеально совершённом преступлении, как Ильф и Петров, под давлением советской морали, принудили Бендера под конец стать простофилей и мучиться добытым миллионом.
Непредвзятое прочтение истории с Матрёшей вскрывает неспособность даже Достоевского переиначить жизнь, которая существует, не соизмеряясь ни с христианскими, ни с какими иными критериями. Соблазнив Матрёшу, дав ей ласку и наслаждение, Ставрогин совершил свой самый благородный поступок. Кто знает, если бы Ставрогин не побоялся преследования по закону, то он бы не бежал Матрёши, а увёз бы её, полюбил бы её, добрую, юную и, глядишь, переродился бы из своего зла в добро. Русский Пигмалион получился бы. Но получился, как всегда, Фердыщенко.
Цитируется по изданию: Ф. М. Достоевский. Полное собрание сочинений в тридцати томах. Ленинград, "Наука" том 11, 1974 год (обозначается как 11) том 12, 1975 год (обозначается как 12) В ссылках после номера тома следует номер страницы.

Храм без купола…

(«Бесы» без главы «У Тихона»)

Кто знает, как пусто небо

На месте упавшей башни…

Анна Ахматова

Попытаемся представить себя читателями «Русского вестника» 1871 года. Именно здесь, с первого номера начали печататься «Бесы». Первое исполнение…

Весь год читатель держался в нарастающем напряжении. К одиннадцатому номеру оно достигло, казалось, предела. Две трети романа были позади. Чувствовалось уже дыхание трагического финала, но продолжали завязываться все новые и новые узлы и - все крепче.

В этом номере было две главы - 7-я («У наших») и 8-я («Иван-Царевич»). Предыдущая, 6-я, заканчивалась словами Петра Верховенского, брошенными перед тем, как войти к «нашим»: «Сочините-ка вашу физиономию, Ставрогин; я всегда сочиняю, когда к ним вхожу. Побольше мрачности, и только, больше ничего не надо; очень нехитрая вещь».

Встреча «У наших» заканчивается скандалом, вызванным Шатовым, которого сознательно спровоцировал на это Петр Верховенский. В следующей главе Ставрогин, похоже, навсегда разрывает с Петрушей («Я вам Шатова не уступлю»), даже бьет его в бешенстве и уходит. А тот - догоняет и трижды, шепотом, умоляет, упрашивает: «Помиримтесь, помиримтесь… Помиримтесь!» И вдруг - сбрасывает маску, перестает «сочинять физиономию». Он произносит свою дьявольски вдохновенную речь, рисуя картину, по сравнению с которой и без того страшные планы, только что провозглашенные «у наших», кажутся романтическими: «Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза, Шекспир побивается каменьями - вот шигалевщина! Мы провозгласим разрушение почему, почему, опять-таки эта идейка так обаятельна! Но надо, надо косточки поразмять. Мы пустим пожары, мы пустим легенды…».

А представьте себе, что все это - ночью. Представьте, что все это время Ставрогин, ускоряя шаг, идет по тротуару, а Петруша то семенит следом, то возле, то забегает вперед, по грязи, не обращая на нее внимания (Ставрогин все время - «наверху», Петруша - «внизу»). Они остановились всего два раза: первый, когда Петруша вдруг поцеловал - на ходу! - руку Ставрогина; второй, когда подошли к ставрогинскому дому. Представьте этот бешеный ритм движения, заданный Ставрогиным, и этот бешеный ритм речи, произносимой Петрушей (у Ставрогина лишь отдельные, короткие реплики)… Поразительная сцена. А главное, конечно, - о чем идет речь:

«- Ну-с, и начнется смута! Раскачка такая пойдет, какой еще мир не видал… Затуманится Русь, заплачет земля по старым богам… Ну-с, тут-то мы и пустим… Кого?

– Ивана-Царевича.

– Кого-о?

– Ивана-Царевича; вас, вас! Главное, легенду! Вы их победите, взгляните и победите. Новую правду несет и “скрывается”…». (Тайная циничная программа самозванства.)

Ставрогин - молчит.

Тогда Петруша сулит ему, пока суд да дело, устранить все текущие заботы (и Шатова уступить, и с Марьей Тимофеевной покончить, и Лизу привести)…

«- Ставрогин, наша Америка? - схватил в последний раз его за руку Верховенский.

– Зачем? - серьезно и строго проговорил Николай Всеволодович.

– Охоты нет, так я и знал! - вскричал тот в порыве неистовой злобы. - Врете вы, дрянной, блудливый, изломанный барчонок, не верю, аппетит у вас волчий! Помните же, что ваш счет теперь слишком велик, и не могу же я от вас отказаться! Нет на земле иного, как вы!..

Ставрогин, не отвечая, пошел вверх по лестнице (опять «вверх»! - Ю.К. ).

– Ставрогин! - крикнул ему вслед (и «снизу»! - Ю.К. ) Верховенский, - даю вам день… ну два… ну три; больше трех не могу, а там - ваш ответ!»

Так кончается глава, на такой вот ноте.

Первая журнальная публикация романа «с продолжением» имеет свое огромное преимущество, свое особое обаяние, свою неповторимость. Ее можно сравнить с первым исполнением-слушанием гигантской многочастной симфонии. Читатель-слушатель настраивается на определенный ритм, вовлекается в него, живет в нем и как бы сам - своим ожиданием - взвинчивает его. Между писателем и читателем надолго, иногда на год-два, возникает какое-то особое поле, особая атмосфера, какое-то более непосредственное взаимодействие, чем в случае публикации книги. Это как нельзя лучше отвечало каким-то свойствам художественного дара Достоевского и даже свойствам всей его натуры. Тут и его почти неискоренимый «недостаток» (отдавать «листы» прямо со стола в типографию) оборачивался уникальным достоинством. И Достоевский прекрасно сознавал все это, дорожил этим и придавал первой журнальной публикации своих романов (ритму, порядку, даже паузам) значение чрезвычайное, значение некоего «действа», некоей «мистерии».

Закрыв одиннадцатый номер «Русского вестника» за 1871 год на словах: «а там - ваш ответ!», оставив Ставрогина подымающимся вверх по лестнице, а Петрушу - внизу, перед калиткой, - с каким нетерпением, с каким напряжением читатель ждал следующей главы…

Вышел двенадцатый номер - продолжения нет. Первый, второй, третий номера 1872 года - нет, нет и нет. Летом - нет. Нет целый год! Нет вплоть до одиннадцатого номера. Факт беспрецедентный. Уже одним этим первое исполнение «симфонии» было испорчено.

Лишь 14 ноября читатель получил наконец продолжение. Начиналось оно главой «Степана Трофимовича описали». Но он так и не узнал, что происходило в течение минувшего года, почему задержалась публикация; не узнал, что он получил в конце концов не совсем то, а точнее - совсем не то, что xотел дать ему Достоевский: следующей за «Иваном-Царевичем» главой должна была быть глава «У Тихона».

Начиналась она так: «Николай Всеволодович в эту ночь не спал и всю просидел на диване, часто устремляя неподвижный взор в одну точку в углу комода. Всю ночь у него горела лампа. Часов в семь поутру заснул сидя, и когда Алексей Егорович (слуга. - Ю.К. ), по обычаю, раз навсегда заведенному, вошел к нему в половине десятого с утренней чашкою кофе и появлением своим разбудил его, то, открыв глаза, он, казалось, неприятно был удивлен, что мог так долго проспать и что так уже поздно. Наскоро выпил он кофе, наскоро оделся и торопливо вышел из дому…»

Повесть "Деревня" (1910)

Над повестью "Деревня" Бунин работал в 1909-1910 гг., а в марте - ноябре 1910 г. произведение публиковалось в журнале "Современный мир", вызвав своей остротой и страстной полемичностью самые разноречивые отзывы. Постигая быт и бытие русской деревни времен революции 1905-1907 гг., писатель выразил глубинные прозрения о русском характере, психологии крестьянства, метафизике русского бунта, а в конечном итоге - сбывшееся в исторической перспективе пророчество о России.

Изображаемая деревня - Дурновка - выступает в повести в качестве символического образа России в целом: "Да она вся - деревня…!" В центр системы персонажей выдвинуты во многом антитетичные друг по отношению к другу образы братьев Тихона и Кузьмы Красовых, чьи судьбы, при всех индивидуальных различиях, сращены в темных глубинах родового предания о прадеде, деде и отце: изображенное уже в первых строках, оно являет ужасающую подчас иррациональность русского характера и задает основной тон дальнейшему повествованию. Значительную роль играют в повести и второстепенные, эпизодические персонажи, воплощающие, как, например, в случаях с Дениской или Серым, ярчайшие типы, как бы выхваченные автором из недр уездной среды.

Художественный характер Тихона, ставшего волею судьбы владельцем нищающего "дурновского именьица", интересен неординарным соединением практического делового ума и глубоких интуиций психологического и национально-исторического плана. Семейная драма приводит героя к трагедийному самоощущению человека, выпавшего из родовой "цепи": "Без детей человек - не человек. Так, обсевок какой-то…" (3,14). Подобное индивидуальное мирочувствие рождает целый комплекс сложных, "спутанных" дум героя о народном бытии. Многократно используя форму несобственно-прямой речи Тихона, автор через его горестный и пронзительный взгляд раскрывает трагические парадоксы национальной действительности - как в случаях с тягостной нищетой уездного города, Потрясенная обезбоженной реальностью русской жизни, душа Тихона погружается в процесс мучительного самопознания. Особенно примечательно изображение "потока сознания" героя, разворачивающегося на грани сна и яви. Обостренно чувствуя, что "действительность была тревожна", "что все сомнительно", он беспощадно фиксирует язвы национального бытия: утрату духовных основ существования ("не до леригии нам, свиньям"), отторгнутость России от европейской цивилизации ("а у нас все враги друг другу"). Суровым испытанием всей прожитой жизни на прочность и осмысленность становятся для Тихона "думы о смерти", проступающие в дискретном психологическом рисунке.

Картина национальной действительности в преддверии революционного хаоса дополняется и целом рядом массовых сцен (то бунтующие, то "гуляющие" у кабака крестьяне), а также примечательной галереей второстепенных и эпизодических персонажей. Характерной особенностью композиционной организации повести стало преобладание статичного панорамного изображения действительности над линейной сюжетной динамикой. С этим связана значительная художественная роль ретроспекций, вставных эпизодов и символических сцен, порой заключающих в себе притчевый потенциал, а также развернутых, насыщенных экспрессивными деталями пейзажных описаний.

Разнообразны художественные функции пейзажных описаний в "Деревне". В основной части произведения преобладают социальные пейзажи, дающие подчас в сгущенном виде панораму "пещерных времен" уездного бытия. Так, глазами Тихона с щедрой детализацией выведен фрагмент деревенского пейзажа, где появление мужика дорисовывает общий моральный дух обнищавшего крестьянства: "Грубо торчала на голом выгоне церковь дикого цвета. За церковью блестел на солнце мелкий глинистый пруд под навозной плотиной - густая желтая вода, в которой стояло стадо коров, поминутно отправлявшее свои нужды, и намыливал голову голый мужик…" (3,24). Далее описание "пещерных времен" деревни предстанет сквозь призму взгляда Кузьмы, обогащаясь психологической подоплекой: "Но грязь кругом по колено, на крыльце лежит свинья… Старушонка-свекровь поминутно швыряет ухватки, миски, кидается на невесток…" (3,80). С другой стороны, бунинское глубоко лиричное чувство уездной России с неповторимых ритмов ее жизни прорывается в "выпуклой" детализации: "В соборе звонили ко всенощной, и под этот мерный, густой звон, уездный, субботний, душа ныла нестерпимо…" (3,92).

По мере углубления автора и его героев в постижение не только социальных, но и мистических основ порубежной русской действительности меняется фактура пейзажных образов. В пейзажных описаниях, данных глазами Кузьмы, конкретно-социальный фон все отчетливее перерастает в надвременное обобщение, насыщенное апокалипсическими обертонами: "И опять глубоко распахнулась черная тьма, засверкали капли дождя, и на пустоши, в мертвенно-голубом свете, вырезалась фигура мокрой тонкошеей лошади" (3,90); "Дурновка, занесенная мерзлыми снегами, такая далекая всему миру в этот печальный вечер среди степной зимы, вдруг ужаснула его…" (3,115). В финальном же символическом пейзаже, сопровождающем описание абсурдистски окрашенного эпизода свадьбы Молодой, эти апокалипсические ноты усиливаются и, невольно предвосхищая образный план блоковских "Двенадцати", знаменуют горестные пророчества автора об устремленной к гибельному мраку русской истории: "Вьюга в сумерках была еще страшнее. И домой гнали лошадей особенно шибко, и горластая жена Ваньки Красного стояла в передних санях, плясала, как шаман, махала платочком и орала на ветер, в буйную темную муть, в снег, летевший ей в губы и заглушавший ее волчий голос…" (3,133).

Таким образом, в "Деревне" развернулось глубоко трагедийное полотно национальной жизни поры "кануна" потрясений. В авторском слове, в речах и внутренних монологах многих персонажей запечатлелись сложнейшие изгибы русской души, получившие в произведении емкое психологическое и историософское осмысление. Эпическая широта и "объективность" повести заключают в себе страстный, до боли пронзительный авторский лиризм.

Буниские мужики предстают перед нами со всей неприглядностью, открывая тёмные стороны мужицкого мира: дикое пьянство, избиение жён и детей, истязание животных, смертоубийства». Большинство критиков совершено не поняли моей точки зрения, - жаловался Бунин - Меня обвиняли в том, что я будто озлоблен на русский народ, упрекали меня за моё дворянское отношение к народу. И всё это за то, что я смотрю на положение русского народа довольно безрадостно. Но что же делать, если современная русская деревня не даёт повода к оптимизму, а, наоборот, ввергает в безнадёжный пессимизм…» Даже само название повести соответствует мыслям, высказываемым наставником Кузьмы Красова, уездным чудаком и философом Балашкиный, о том, что Россия вся есть деревня, и нищая деревня - это судьбы России. В картинах деревенской жизни писатель пытается отразить вообщем всю русскую жизнь. В них нам слышится скрытый, заглушённой стой родной земле, благородная скорбь, мучительный страх за неё. И как писал Горький: Помимо первостепенной художественной ценности своей, « Деревня» Бунина была толчком, который заставил разбитое и расшатанное русское общество серьезно задуматься уже не о мужике, не о народе, а над строгим вопросом - быть или не быть России? Мы ещё не думали о России, - как о целом, - это произведение указало нам необходимость мыслить именно обо всей стране, мыслить исторически».

«Деревня» перенасыщена материалом действительности тех лет, полных бурных надежд и горьких разочарований. Здесь все: и пылающая вдалеке помещичье усадьбы, и попытка мужицкого самоуправства в самой Дурной, принадлежащей теперь Тихону Красову, правнуку крепостного, затравленного борзыми помещика Дурнова. Своё благополучие мужик Красов основал не столько на развалинах разорившейся дворянкой усадьбы, сколько на деревенской бедноте. Но его благополучие не приносит ему счастья. Жизнь его проходить в тоске грязных будней. Тихон пьёт, но пьёт потому, что все кругом пьют, тоскует потому, что нельзя не тосковать при таком существовании. Свою жизнь он нередко называет каторгой, петлёй, золотой клеткой. И всё - таки продолжает шагать по этой жизни, года которой текут однообразно, сливаясь в один рабочий день. Красов, типичный русский человек, является отражением своего времени, с его суматошной и революционной горячкой, сего многолюдством, разноголосицей и спорами. В «Деревне» немного героев с именами и прямым участием в событиях, гораздо больше безымянного сельского и уездного люда, мужиков, покупателей в лавке Тихона Красова, нищих, странников, то торговцев. И все они что-то вспоминают, о чём-то рассказывают, сгущая тёмные краски в изображении деревенской действительности. Раздумья самого автора о беспросветной жизни в деревне преследуют нас на протяжении всей повести. Например, они явно ощущаются в диалоге Красова с братом Кузьмой. Тихон говорит: «Посиди-ка у деревни, похлебай-ка серых щей, поноси худых лаптей!» «Лаптей!- где-то отзывается Кузьма - Вторую тысячу лет, брат, таскает их, будь они трижды прокляты! А кто виноват?» Сам Кузьма всю жизнь мечтает учиться и писать. Ему хочется рассказать о небывалой нищете и о страшной в своей обыденности быте, что калечит людей. Обдумывая свою жизнь, он и казнит себя, и оправдывает. Его история - это история всех русских самоучек. Он родился в стране, имеющей более ста миллионов безграмотных. Он рос в Черно Слободе, где ещё до сих пор насмерть убивают в кулачных боях, среди великой дикости и глубочайшего невежества. Автор, с помощью своего героя Кузьмы, доносит до нас все «ужасы» деревенской жизни. Но его особая беспощадность в показе мужика является здоровой реакцией на идеализированное освещение народной темы в творчестве других великих писателей. Бунин говорил: «Я знаю, какие вам мужики нужны. Вам Плато на Караева подавай, мистических скифой, богоносцев! А у меня таких нет».

И.А. Бунин - замечательный русский писатель, лауреат Нобелевской премии в области литературы - уделял в своем творчестве много внимания теме деревни. Вопрос о судьбах русского крестьянства особенно остро встал на рубеже XIX-XX веков. Пореформенные десятилетия не только не разрешили этой проблемы, но, наоборот, углубили и обострили ее. Тема деревни никогда не выпадала из поля зрения русской литературы, и перемены, происходившие в жизни, находили свое отражение и в ней. Прежде всего, изменился сам взгляд на крестьянина: от несколько идеализированного, "круглого" "мужика" литература движется к более глубокому постижению неоднозначного и порой противоречивого характера деревенского жителя.. И.А. Бунин, детство которого прошло в Орловской губернии, став литератором, естественно, не мог пройти мимо этой темы. Не случайно первый его рассказ "Танька" был навеян деревенскими мотивами. Но произведением, которое определило литературную манеру Бунина и по которому мы легко можем узнать стиль Бунина-прозаика, стал его знаменитый рассказ "Антоновские яблоки".

Что меня привлекает в нем? Прежде всего, очень тонкое описание природы, глубокая лиричность, когда текст, написанный прозой, воспринимается как высокая поэзия. В рассказе нет четкого сюжета. Автор воспринимает отдельные эпизоды и выстраивает события произвольно, объединяя их общим настроением. Это сцены сбора антоновских яблок, молотьбы, охоты; и все это происходит на фоне неярких, но удивительно живых красок пейзажа средней полосы России. Через весь рассказ проходит сквозной образ сада как символа постоянства и вечности природы, все же остальное - изменчиво и преходяще. Прямо противоположны этому образу - телеграфные столбы - нелепые и пугающие, символизирующие другую эпоху, другие нравы. Не случайно автор сравнивает охоту в старые времена, с борзыми и многолюдным выездом, и охоту нынешних обедневших помещиков.

Сопоставляя "старое" и "новое", И.А. Бунин отдает предпочтение "старому". Прошлое для него идеально и не подлежит критическому анализу. Однако сама действительность, драматический ход русской истории заставили И.А. Бунина пересмотреть свои взгляды на деревенскую жизнь, увидеть в ней не только светлые, но и мрачные стороны. Поражение в войне с Японией, первая русская революция, больше похожая на бунт "бессмысленный и беспощадный", наконец, попытки П.А. Столыпина провести аграрную реформу, - все это поставило вопрос о том, готов ли народ сам управлять своей историей. Итогом горьких раздумий о судьбах России стала повесть И.А. Бунина "Деревня", написанная в 1910 году. В ней автор как бы спорит с самим собой, с "Антоновскими яблоками".

Если в рассказе деревенская жизнь окутана романтической дымкой воспоминаний, то в повести краски ярче, контрастнее. Даже природа здесь лишена очарования: не земля, а грязь; не просторы, а десятины, годные для купли-продажи. Повесть "Деревня" невелика по объему, но чрезвычайно насыщена. Действие ее происходит не только вокруг деревни Дурновка, но и в других деревнях и селах, на станциях, в крупных и провинциальных городах. Точная временная привязка (период 1904-1907 гг.) сопрягается с эпохой крепостного права и уходит в глубь веков, к Киевской Руси. Кроме того, повесть так густо населена персонажами, что в целом ее можно называть "маленьким романом". В центре сюжетного повествования - жизнь двух братьев, Тихона и Кузьмы Красовых, в то время как собственно тема деревни раскрывается как бы на примере их судеб. Во вступлении автор лаконично рассказывает об их предках. Прадеда, крепостного крестьянина, затравил борзыми собаками помещик; дед получил вольную и сделался известным в округе вором; отец вернулся в деревню, завел мелкую торговлю, но быстро прогорел. С торговли начали свою самостоятельную жизнь и главные герои повести, однако пути и разошлись: Кузьма нанялся к гуртовщику, а Тихон завел постоялый двор и, в конце концов, купил у разорившегося барина бывшее помещичье "именьице" - Дурновку. Иначе складывается жизнь Кузьмы. Он много повидал на своем веку, пытаясь понять и себя, и судьбу народа, даже выпустил книжечку стихов в подражание Кольцову, но в итоге оказывается на должности управляющего имением своего брата. На первый взгляд, они очень разные: "стяжатель" Тихон и "правдоискатель" Кузьма, но в них много общего. Несмотря на разницу в материальном достатке и положении, они оказываются одинаково ненужными, лишними. Жизнь развивается по каким-то своим, неведомым им законам, и повлиять на ее ход они не в силах - ни "хозяин" Тихон, ни "философ" Кузьма. И самое страшное в ней то, что она "проста и обыдена" и с невероятной быстротой "разменивается по мелочам". Бунинский "приговор" жизни подтверждается всем ходом повествования. Особое внимание автор уделяет мелочам, деталям. Для него оторванный хлястик на шинели так же важен, как и интеллектуальные споры о судьбах России. Вернее, Бунин утверждает, что именно из таких мелочей и складывается жизнь: вспомним мужика, который моется в пруду, где стоят по брюхо коровы, или городского охотника, бредущего в болотных сапогах, хотя в округе болот никогда не было, кривоположенный мостик, заплеванный пол в трактире и множество других примет быта, который оказывается неотделим от души и который во многом играет решающую роль в определении судеб героев. Мрачную, жуткую картину вырождения деревни нарисовал Бунин. Он верил в необходимость реформ, но полагал, что русскому народу еще предстоит пройти долгий путь самовоспитания и самоочищения прежде, чем он сумеет организовать жизнь на началах разума и красоты.

Очень часто в произведениях Бунина звучит мотив обреченности, на читателя находит чувство тоски, грусти, одиночества. На примере пассажиров поезда, и в особенности профессора, автор хочет показать обреченность России и ее народа, безрезультатность реформ.

Бунин вошёл в литературу с ещё одной актуальной для начала века темой - темой нации как единой семьи. В 1910 году он создал повесть "Деревня", которая, по словам М. Горького, "впервые заставила задуматься о России.". "Так глубоко, так исторически деревню никто не брал", - писал Горький Бунину в 1920 году. Вина или беда русского народа в том, что он живёт такой нечеловеческой жизнью? Замыслу автора отвечал особый жанр - повести-хроники, выводящей на первый план мужиков и оставляющей на втором плане повествования свидетелей "со стороны". Задаче соответствовал и сюжет произведения, лишённый интриги, неожиданных поворотов, чётко выраженной завязки, фабульного развития, кульминации и развязки. Всё в "Деревне" погружено в стихию закоснелого быта, но каждая из композиционных частей повести открывала факты деревенской жизни (предыстория и история рода Красовых, судьбы крестьян). "Говорящим" является название деревни - Дурновка. В жизни Дурновки много алогичного, бессмысленного. Разрываются общественные и семейные связи, рушится сложившийся уклад. Деревня быстро гибнет. Бунт крестьян не в силах приостановить умирание Дурновки и даже ускоряет этот процесс. Поэтому так мрачен финал повести.

Для Бунина крайне сложен вопрос: кто виноват? Над ним мучительно бьётся герой повести Кузьма Красов.". С кого и взыскивать-то? - вопрошает он. - Несчастный народ, прежде всего - несчастный!." Сомнения не покидают его: "Рабство отменили всего сорок пять лет назад, - что ж и взыскивать с этого народа? Да, но кто виноват в этом? Сам же народ!" Именно он, а не правительство и не тяжкая история ("Татаре, видишь ли, задавили!"). Тихон Красов упрекает брата в противоречиях: "Ну, уж ты ни в чём меры не знаешь. Сам же долбишь: несчастный народ, несчастный народ! А теперь - животное!" Кузьма и в самом деле растерян ("Ничего теперь не понимаю: не то несчастный, не то. "), но склоняется всё-таки - а вместе с ним и автор - к выводу о "виновности" народа.

Главные герои повести - братья Тихон и Кузьма Красовы. Тихон всю свою незаурядную силу, свой ум употребил на стяжательство, обогащение, эксплуатацию мужиков, и в итоге пришёл к духовному опустошению. Он представляет собой тип "задумавшегося" купца, пришедшего к мысли о том, что "не хлебом единым жив человек". Кузьма с его жаждой духовной жизни и гуманностью как будто противоположен Тихону: он "наиболее положительный тип" в "Деревне". Но и над ним довлеет, и его порабощает "дурновская" кровь, рождает инертность и бессилие, не даёт вырваться из заколдованного круга. С зоркостью, психологическим проникновением изобразил писатель и облик нового деревенского хозяина, и драму народного интеллигента. Но столь разные характеры призваны демонстрировать тяжкое общее наследие "пестрой души" (слова Тихона) русского человека.

В повести, запечатлевшей деревню в революционное время, Бунин показал, что обновление русской жизни не состоялось, что революция не изменила национальную психологию. Финал повести может быть истолкован символически: под натиском уродства гибнет красота (Евдокия по прозвищу Молодая выходит замуж за самого развращённого мужика деревни), пурга заметает жильё, под снегом исчезает русская деревня.

В следующей большой повести "Суходол" (1911) Бунин обратился к прошлому, к тем истокам, которые объясняют настоящее. В истории дворянского рода Хрущёвых писатель видит судьбу всей дворянской России. Интонации здесь более сложны, чем в "Деревне". Над автором сохраняют власть поэзия русской старины, отдельные черты немудрёного быта отцов, "древней семейственности, что воедино сливала и деревню, и дворню", чувство близости к предкам-"пращурам". В целом же идеализации патриархального уклада в повести нет. Мрачные картины жестокого самодурства господ и рабской покорности крепостных - в центре повествования. Впрочем, неискоренимая пассивность, рабский страх перед жизнью и чувство обречённости присущи и господам.

Со всей подлинностью, не оставляя никаких надежд, рассказал Бунин о деградации близкого ему социального мира, оказавшегося неспособным "ни к труду, ни к общежитию". Как и в "Деревне", социально-исторические обобщения сводятся к национальным особенностям русского народа. В творчестве Бунина в этот период основным стала, по его собственным словам, "душа русского человека в глубоком смысле, изображения черт психики славян". Полемизируя с современниками, например с Горьким, Бунин пытался "наметить общую историческую перспективу в жизни всей огромной страны, только что пережившей потрясения 1905-1907 годов" (О.Н. Михайлов).

Социальные потрясения обострили писательское неприятие антигуманности человеческих отношений, ощущение общей катастрофичности действительности.

С середины 1910-х годов основной идеей в творчестве Бунина стала идея страдания, которое приносит любое соприкосновение с жизнью. В этом прослеживается влияние буддийской философии, с которой писатель познакомился в Индии и на Цейлоне. Об этом рассказы "Братья" (1914), "Сны Чанга" (1916), эта идея содержится и в рассказе "Господин из Сан-Франциско".