| Цитируемость, нормализованная по тематическому направлению, рассчитывается путем деления числа цитирований, полученных данной публикацией, на среднее число цитирований, полученных публикациями такого же типа этого же тематического направления, изданных в этом же году. Показывает, насколько уровень данной публикации выше или ниже среднего уровня других публикаций в этой же области науки. Для публикаций текущего года показатель не рассчитывается."> Норм. цитируемость по направлению: 0
|
Александр Исаевич Солженицын сказал в одном из своих интервью: «Я отдал почти всю жизнь русской революции».
Задача свидетельствовать об утаенных трагических поворотах русской истории обусловила потребность поиска и осмысления их истоков. Они видятся именно в русской революции. «Я как писатель действительно поставлен в положение говорить за умерших, но не только в лагерях, а за умерших в российской революции, -- так обозначил задачу своей жизни Солженицын в интервью 1983 г. -- Я 47 лет работаю над книгой о революции, но в ходе работы над ней обнаружил, что русский 1917 год был стремительным, как бы сжатым, очерком мировой истории XX века. То есть буквально: восемь месяцев, которые прошли от февраля до октября 1917 в России, тогда бешено прокрученные, -- затем медленно повторяются всем миром в течение всего столетия. В последние годы, когда я уже кончил несколько томов, я с удивлением вижу, что я каким-то косвенным образом писал также и историю Двадцатого века» (Публицистика, т. 3, с. 142).
Свидетелем и участником русской истории XX в. Солженицын был и сам. Окончание физико-математического факультета Ростовского университета и вступление во взрослую жизнь пришлось на 1941 г. 22 июня, получив диплом, он приезжает на экзамены в Московский институт истории, философии, литературы (МИФЛИ), на заочных курсах которого учился с 1939 г. Очередная сессия приходится на начало войны. В октябре мобилизован в армию, вскоре попадает в офицерскую школу в Костроме. Летом 1942 г. -- звание лейтенанта, а в конце -- фронт: Солженицын командует звукобатареей в артиллерийской разведке. Военный опыт Солженицына и работа его звукобатареи отражены в его военной прозе конца 90-х гг. (двучастный рассказ «Желябугские выселки» и повесть «Адлиг Швенкиттен» -- «Новый мир». 1999. № 3). Офицером-артиллеристом он проходит путь от Орла до Восточной Пруссии, награждается орденами. Чудесным образом он оказывается в тех самых местах Восточной Пруссии, где проходила армия генерала Самсонова. Трагический эпизод 1914 г. -- самсоновская катастрофа -- становится предметом изображения в первом «Узле» «Краен Колеса» -- в «Августе Четырнадцатого». 9 февраля 1945 г. капитана Солженицына арестовывают на командном пункте его начальника, генерала Травкина, который спустя уже год после ареста даст своему бывшему офицеру характеристику, где вспомнит, не побоявшись, все его заслуги -- в том числе ночной вывод из окружения батареи в январе 1945 г., когда бои шли уже в Пруссии. После ареста -- лагеря: в Новом Иерусалиме, в Москве у Калужской заставы, в спецтюрьме № 16 в северном пригороде Москвы (та самая знаменитая Марфинская шарашка, описанная в романе «В круге первом», 1955-1968). С 1949 г. -- лагерь в Экибастузе (Казахстан). С 1953 г. Солженицын -- «вечный ссыльнопоселенец» в глухом ауле Джамбулской области, на краю пустыни. В 1957 г. -- реабилитация и сельская школа в поселке Торфо-продукт недалеко от Рязани, где он учительствует и снимает комнату у Матрены Захаровой, ставшей прототипом знаменитой хозяйки «Матрениного двора» (1959). В 1959 г. Солженицын «залпом», затри недели, создает переработанный, «облегченный» вариант рассказа «Щ-854», который после долгих хлопот А.Т. Твардовского и с благословения самого Н.С. Хрущева увидел свет в «Новом мире» (1962. № 11) под названием «Один день Ивана Денисовича».
К моменту первой публикации Солженицын имеет за плечами серьезный писательский опыт -- около полутора десятилетий: «Двенадцать лет я спокойно писал и писал. Лишь на тринадцатом дрогнул. Это было лето 1960 года. От написанных многих вещей -- и при полной их безвыходности, и при полной беззвестности, я стал ощущать переполнение, потерял легкость замысла и движения. В литературном подполье мне стало не хватать воздуха», -- писал Солженицын в автобиографической книге «Бодался теленок с дубом». Именно в литературном подполье создаются романы «В круге первом», несколько пьес, киносценарий «Знают истину танки!» о подавлении Экибастузского восстания заключенных, начата работа над «Архипелагом ГУЛагом», замыслен роман о русской революции под кодовым названием «Р-17», воплотившийся десятилетия спустя в эпопею «Красное Колесо».
В середине 60-х гг. создается повесть «Раковый корпус» (1963-1967) и «облегченный» вариант романа «В круге первом». Опубликовать их в «Новом мире» не удается, и оба выходят в 1968 г. на Западе. В это же время идет начатая ранее работа над «Архипелагом ГУЛагом»(1958-1968; 1979) и эпопеей «Красное Колесо» (интенсивная работа низ большим историческим романом «Р-17», выросшим в эпопею «Красное Колесо», начата в 1969 г.).
В 1970 г. Солженицын становится лауреатом Нобелевской премий. выехать из СССР он не хочет, опасаясь лишиться гражданства и возможности бороться на родине -- поэтому личное получение премии и речь нобелевского лауреата пока откладываются. История с получением Нобелевской премии описана в главе «Нобелиана» («Бодался теленок с дубом»). В то же время его положение в СССР все более ухудшается: принципиальная и бескомпромиссная идеологическая и литературная позиция приводит к исключению из Союза писателей (ноябрь 1969 г.), в советской прессе разворачивается кампания травли Солженицына. Это заставляет его дать разрешение на публикацию в Париже книги «Август Четырнадцатого» (1971) -- первого тома эпопеи «Красное Колесо». В 1973 г. в парижском издательстве YMCA-PRESS увидел свет первый том «Архипелага ГУЛага».
Идеологическая оппозиционность не только не скрывается Солженицыным, но и прямо декларируется. Он пишет целый ряд открытых писем: Письмо IV Всесоюзному съезду Союза советских писателей (1967), Открытое письмо Секретариату Союза писателей РСФСГ (1969), Письмо вождям Советского Союза (1973), которое посылает по почте адресатам в ЦК КПСС, а не получив ответа, распространяет в самиздате. Писатель создает цикл публицистических статей, которые предназначаются для философско-публицистического сборника». «Из-под глыб» («На возврате дыхания и сознания», «Раскаяние и самоограничение как категории национальной жизни», «Образованщина»), «Жить не по лжи!» (1974).
Разумеется, говорить о публикации этих произведений не приходилось -- они распространялись в самиздате.
В 1975 г. опубликована автобиографическая книга «Бодался теленок с дубом», представляющая собой подробный рассказ о творческом пути писателя от начала литературной деятельности до второго ареста и высылки и очерк литературной среды и нравов 60-х -- начала 70-х гг.
В феврале 1974 г. на пике разнузданной травли, развернутой в советской прессе, Солженицына арестовывают и заключают в Лефортовскую тюрьму. Но его ни с чем не сравнимый авторитет у мировой общественности не позволяет советскому руководству просто расправиться с писателем, поэтому его лишают советского гражданства и высылают из СССР. В ФРГ, ставшей первой страной, принявшей изгнанника, он останавливается у Генриха Бёлля, после чего поселяется в Цюрихе (Швейцария). О жизни на Западе повествует вторая автобиографическая книга Солженицына «Угодило зернышко промеж двух жерновов», публикацию которой он начал в «Новом мире» в 1998 и продолжил в 1999 г.
В 1976 г. писатель с семьей переезжает в Америку, в штат Вермонт. Здесь он работает над полным собранием сочинений и продолжает исторические исследования, результаты которых ложатся в основу эпопеи «Красное Колесо».
Солженицын всегда был уверен в том, что вернется в Россию. Даже в 1983 г., когда мысль об изменении социально-политической ситуации в СССР казалась невероятной, на вопрос западного журналиста о надежде на возвращение в Россию писатель ответил: «Знаете, странным образом, я не только надеюсь, я внутренне в этом убежден. Я просто живу в этом ощущении: что обязательно я вернусь при жизни. При этом я имею в виду возвращение живым человеком, а не Книгами, книги-то, конечно, вернутся. Это противоречит всяким разумным рассуждениям, я не могу сказать: по каким объективным причинам это может быть, раз я уже не молодой человек. Но ведь и часто История идет до такой степени неожиданно, что мы самых простых Вещей не можем предвидеть» (Публицистика, т. 3, с. 140).
Предвидение Солженицына сбылось: уже в конце 80-х гг. это возвращение стало постепенно осуществляться. В 1988 г. Солженицыну было возвращено гражданство СССР, а в 1989 г. в «Новом мире» публикуются Нобелевская лекция и главы из «Архипелага ГУЛага» » затем, в 1990 г. -- романы «В круге первом» и «Раковый корпус». В 1994г писатель возвратился в Россию. С 1995 г. в «Новом мире» публикует» новый цикл -- «двучастные» рассказы.
Цель и смысл жизни Солженицына -- писательство: «Моя жизнь, - говорил он, -- проходит с утра до позднего вечера в работе. Нет никаких исключений, отвлечений, отдыхов, поездок, -- в этом смысле» действительно делаю то, для чего я был рожден» (Публицистика, т.3 с. 144). Несколько письменных столов, на которых лежат десятки раскрытых книг и незаконченные рукописи, составляют основное бытовое окружение писателя -- и в Вермонте, в США, и теперь, по boi. вращении в Россию. Каждый год появляются новые его вещи: публицистическая книга «Россия в обвале» о нынешнем состоянии и судьбе русского народа увидела свет в 1998 г. В 1999-м «Новый мир» опубликовал новые произведения Солженицына, в которых он обращается к нехарактерной для него ранее тематике военной прозы.
Анализ литературных произведений
Не будет преувеличением сказать, что предметом изображения в эпосе Солженицына стал русский XX век во всех его трагических изломах -- от Августа Четырнадцатого до сего дня. Но будучи в первую очередь художником, он пытается понять, как эти события отразились на русском национальном характере.
Концепция личности в рассказах 60-х и 90-х гг. В свое время М. Горький очень точно охарактеризовал противоречивость характера русского человека: «Люди пегие -- хорошие и дурные вместе». Во многом эта «пегость» стала предметом исследования и у Солженицына.
В главном герое рассказа «Случай на станции Кочетовка» (1962), молоденьком лейтенанте Васе Зотове, воплощены самые добрые человеческие черты: интеллигентность, распахнутость навстречу фронтовику или окруженцу, вошедшему в комнату линейной комендатуры, искреннее желание помочь в любой ситуации. Два женских образа, лишь слегка намеченные писателем, оттеняют глубинную непорочность Зотова, и даже сама мысль об измене жене, оказавшейся в оккупации под немцами, невозможна для него.
Композиционный центр рассказа составляет встреча Зотова с отставшим от своего эшелона окружением, который поражает его своей интеллигентностью и мягкостью. Все -- слова, интонации голоса, мягкие жесты этого человека, способного даже в надетой на него чудовищной рванине держаться с достоинством и мягкостью, припекает героя: ему «была на редкость приятна его манера говорить; его манера останавливаться, если казалось, что собеседник хочет возразить; его манера не размахивать руками, а как-то легкими движениями пальцев пояснять свою речь». Он раскрывает перед ним свои полудетские мечты о бегстве в Испанию, рассказывает о своей тоске по фронту и предвкушает несколько часов чудесного общения с интеллигентным, культурным и знающим человеком -- актером до войны, ополченцем без винтовки -- в ее начале, недавним окружением, чудом выбравшимся из немецкого «котла» и теперь вот отставшим от своего поезда -- без документов, с ничего не значащим догонным листом, в сущности, и не документом. И здесь автор показывает борьбу двух начал в душе Зотова: человеческого и бесчеловечного, злого, подозрительного, Уже после того, как между Зотовым и Тверитиновым пробежала искра понимания, возникшая некогда между маршалом Даву и Пьером Безуховым, спасшая тогда Пьера от расстрела, в сознании Зотова возникает циркуляр, перечеркивающий симпатию и доверие, возникшее между двумя сердцами, которые еще не успели выстыть на войне. «Лейтенант надел очки и опять смотрел в догонный лист. Догонный лист, собственно, не был настоящим документом, он составлен был СО слов заявителя и мог содержать в себе правду, а мог и ложь. Инструкция требовала крайне пристально относиться к окруженцам, а тем более -- одиночкам». И случайная обмолвка Тверитинова (он спрашивает всего лишь, как раньше назывался Сталинград) оборачивается неверием в юной и чистой душе Зотова, уже отравленной ядом подозрительности: «И -- все оборвалось и охолонуло в Зотове. Значит, не окруженец. Подослан! Агент! Наверно, белоэмигрант, потому и манеры такие». То, что спасло Пьера, не спасло несчастного и беспомощного Тверитинова -- молоденький лейтенант «сдает» только что полюбившегося и так искренне заинтересовавшего его человека в НКВД. И последние слова Тверитинова: «Что вы делаете! Что вы делаете! Ведь этого не исправишь!!»-- подтверждаются последней, аккордной, как всегда у Солженицына, фразой: «Но никогда потом во всю Жизнь Зотов не мог забыть этого человека...».
Наивная доброта и жестокая подозрительность -- два качества, Казалось бы, несовместимые, но вполне обусловленные советской эпохой 30-х гг., сочетаются в душе героя.
Противоречивость характера предстает иногда и с комической стороны -- как в рассказе «Захар-Калита» (1965).
Этот небольшой рассказ весь построен на противоречиях, и в этом смысле он очень характерен для поэтики писателя. Его нарочито облегченное начало как бы пародирует расхожие мотивы исповедальной или лирической прозы 60-х гг., явно упрощающие проблему национального характера.
«Друзья мои, вы просите рассказать что-нибудь из летнего велосипедного?» -- этот зачин, настраивающий на нечто летнее отпускное и необязательное, контрастирует с содержанием самого рассказа, где на нескольких страницах воссоздается картина сентябрьской битвы 1380 г. Но и оборачиваясь на шесть столетий назад, Солженицын не может сентиментально и благостно, в соответствии с «велосипедным» зачином, взглянуть на обремененное историографичной торжественностью поворотное событие русской истории: «Горька правда истории, но легче высказать ее, чем таить: не только черкесов и генуэзцев привел Мамай, не только литовцы с ним были в союзе, но и князь рязанский Олег. Для того и перешли русские через Дон, чтобы Доном ощитить свою спину от своих же, от рязанцев: не ударили бы, православные». Противоречия, таящиеся в душе одного человека, характерны и для нации в целом -- «Не отсюда ли повелась судьба России? Не здесь ли совершен поворот ее истории? Всегда ли только через Смоленск и Киев роились на нас враги?..». Так от противоречивости национального сознания Солженицын делает шаг к исследованию противоречивости национальной жизни, приведшей уже значительно позже к другим поворотам русской-истории.
Но если повествователь может поставить перед собой такие вопросы и осмыслить их, то главный герой рассказа, самозванный сторож Куликова поля Захар-Калита, просто воплощает в себе почти инстинктивное желание сохранить утраченную было историческую память. Толку от его постоянного, дневного и ночного пребывания на поле нет никакого -- но сам факт существования смешного чудаковатого человека значим для Солженицына. Перед тем, как описать его, он как бы останавливается в недоумении и даже сбивается на сентиментальные, почти карамзинские интонации, начинает фразу со столь характерного междометия «Ах», а заканчивает вопросительными и восклицательными знаками.
С одной стороны, Смотритель Куликова поля со своей бессмысленной деятельностью смешон, как смешны его уверения дойти в поисках своей, только ему известной правды, до Фурцевой, тогдашнего министра культуры. Повествователь не может удержаться от смеха, сравнивая его с погибшим ратником, рядом с которым, правда, нет ни меча, ни шита, а вместо шлема кепка затасканная да около руки мешок с подобранными бутылками. С другой стороны, совершенно бескорыстная и бессмысленная, казалось бы, преданность Полю как зримому воплощению русской истории заставляет видеть в этой фигуре нечто настоящее -- скорбь. Авторская позиция не прояснена -- Солженицын как бы балансирует на грани комического и серьезного, видя одну из причудливых и незаурядных форм русского национального характера. Комичны при всей бессмысленности его жизни на Поле (у героев даже возникает подозрение, что таким образом Захар-Калита увиливает от тяжелой сельской работы) претензия на серьезность и собственную значимость, его жалобы на то, что ему, смотрителю Поля, не выдают оружия. И рядом с этим -- совсем уж не комическая страстность героя доступными ему способами свидетельствовать об исторической славе русского оружия. И тогда «сразу отпало все то насмешливое и снисходительное, что мы думали о нем вчера. В это заморозное утро встающий из копны, он был уже не Смотритель, а как бы Дух этого Поля, стерегущий, не покидавший его никогда».
Разумеется, дистанция между повествователем и героем огромна: герою недоступен тот исторический материал, которым свободно оперирует повествователь, они принадлежат разной культурной и социальной среде -- но сближает их истинная преданность национальной истории и культуре, принадлежность к которой дает возможность преодолеть социальные и культурные различия.
Обращаясь к народному характеру в рассказах, опубликованных в первой половине 60-х гг., Солженицын предлагает литературе новую концепцию личности. Его герои, такие, как Матрена, Иван Денисович (к ним тяготеет и образ дворника Спиридона из романа «В круге первом»), -- люди не рефлексирующие, живущие некими природными, как бы данными извне, заранее и не ими выработанными представлениями. И следуя этим представлениям, важно выжить физически в условиях, вовсе не способствующих физическому выживанию, но не Ценой потери собственного человеческого достоинства. Потерять его -- значит погибнуть, то есть, выжив физически, перестать быть человеком, утратить не только уважение других, но и уважение к самому себе, что равносильно смерти. Объясняя эту, условно говоря, этику выживания, Шухов вспоминает слова своего первого бригадира Куземина: «В лагере вот кто подыхает: кто миски лижет, кто на санчасть надеется да кто к куму ходит стучать».
С образом Ивана Денисовича в литературу как бы пришла новая этика, выкованная в лагерях, через которые прошла очень уж немалая часть общества. (Исследованию этой этики посвящены многие страницы «Архипелага ГУЛага».) Шухов, не желая потерять человеческое достоинство, вовсе не склонен принимать на себя все удары лагерной жизни -- иначе просто не выжить. «Это верно, кряхти да гнись, -- замечает он. -- А упрешься -- переломишься». В этом смысле писатель отрицает общепринятые романтические представления о гордом противостоянии личности трагическим обстоятельствам, на которых воспитала литература поколение советских людей 30-х гг. И в этом смысле интересно противопоставление Шухова и кавторанга Буйновского, героя, принимающего на себя удар, но часто, как кажется Ивану Денисовичу, бессмысленно и губительно для самого себя. Наивны протесты кавторанга против утреннего обыска на морозе только что проснувшихся после подъема, дрожащих от холода людей:
«Буйновский -- в горло, на миноносцах своих привык, а в лагере три месяцев нет:
Вы права не имеете людей на морозе раздевать! Вы девятую статье уголовного кодекса не знаете!..
Имеют. Знают. Это ты, брат, еще не знаешь».
Чисто народная, мужицкая практичность Ивана Денисовича помогает ему выжить и сохранить себя человеком -- не ставя перед собой вечных вопросов, не стремясь обобщить опыт своей военной и лагерной жизни, куда он попал после плена (ни следователь, допрашивавший Шухова, ни он сам так и не смогли придумать, какое именно задание немецкой разведки он выполнял). Ему, разумеется, недоступен уровень историко-философского обобщения лагерного опыта как грани национально-исторического бытия XX столетия, на который встанет сам Солженицын в «Архипелаге ГУЛаге».
В рассказе «Один день Ивана Денисовича» перед Солженицыным встает творческая задача совместить две точки"зрения -- автора и героя, точки зрения не противоположные, а схожие идеологически, но различающиеся уровнем обобщения и широтой материала. Эта задача решается почти исключительно стилевыми средствами, когда между речью автора и персонажа существует чуть заметный зазор, то увеличивающийся, то практически исчезающий.
Солженицын обращается к сказовой манере повествования, дающей Ивану Денисовичу возможность речевой самореализации, но это не прямой сказ, воспроизводящий речь героя, а вводящий образ повествователя, позиция которого близка позиции героя. Такая повествовательная форма позволяла в какие-то моменты дистанцировать автора и героя, совершить прямой вывод повествования из «авторской шуховской» в «авторскую солженицынскую» речь... Сдвинув границы шуховского жизнеощущения, автор получил право увидеть и то, чего не мог увидеть его герой, то, что находится вне шуховской компетенции, при этом соотношение авторского речевого плана с планом героя может быть сдвинуто и в обратном направлении -- их точки зрения и их стилевые маски тотчас же совпадут. Таким образом, «синтаксико-стилистический строй повести сложился в результате своеобразного использования смежных возможностей сказа, сдвигов от несобственно-прямой к несобственно-авторской речи», в равной степени ориентированных на разговорные особенности русского языка.
И герою, и повествователю (здесь очевидное основание их единства, выраженного в речевой стихии произведения) доступен тот специфически русский взгляд на действительность, который принято называть народным. Именно опыт чисто «мужицкого» восприятия лагеря как одной из сторон русской жизни XX в. и проложил путь повести к читателю «Нового мира» и всей страны. Сам Солженицын так вспоминал об этом в «Теленке»:
«Не скажу, что такой точный план, но верная догадка-предчувствие у меня в том и была: к этому мужику Ивану Денисовичу не могут остаться равнодушны верхний мужик Александр Твардовский и верховой мужик Никита Хрущев. Так и сбылось: даже не поэзия и даже не политика ":- решили судьбу моего рассказа, а вот эта его доконная мужицкая суть, столько у нас осмеянная, потоптанная и охаянная с Великого Перелома, да и поранее» (с. 27).
В опубликованных тогда рассказах Солженицын не подошел еще к Одной из самых важных для него тем -- теме сопротивления антинародному режиму. Она станет одной из важнейших в «Архипелаге ГУЛаге». Пока писателя интересовал сам народный характер и его существование «в самой нутряной России -- если такая где-то была, жила», в той самой России, которую ищет повествователь в рассказе «Матренин двор». Но он находит не нетронутый смутой XX в. островок естественной русской жизни, а народный характер, сумевший в этой смуте себя сохранить. «Есть такие прирожденные ангелы, -- писал в статье «Раскаяние и самоограничение» писатель, как бы характеризуя и Матрену, -- они как будто невесомы, они скользят как бы поверх этой жижи, нисколько в ней не утопая, даже касаясь ли стопами ее поверхности? Каждый из нас встречал таких, их не десятеро и не сто на Россию, это -- праведники, мы их видели, удивлялись («чудаки»), пользовались их добром, в хорошие минуты отвечали им тем же, они располагают, -- и тут же погружались опять на нашу обреченную глубину» (Публицистика, т. 1, с. 61). В чем суть праведности Матрены? В жизни не по лжи, скажем мы теперь словами самого писателя, произнесенными значительно позже. Она вне сферы героического или исключительного, реализует себя в самой что ни на есть обыденной, бытовой ситуации, испытывает на себе все «прелести» советской сельской нови 50-х гг.: проработав всю жизнь, вынуждена хлопотать пенсию не за себя, а за мужа, пропавшего с начала войны, отмеривая пешком километры и кланяясь конторским столам. Не имея возможности купить торф, который добывается везде вокруг, но не продается колхозникам, она, как и все ее подруги, вынуждена брать его тайком. Создавая этот характер, Солженицын ставит его в самые обыденные обстоятельства сельской колхозной жизни 50-х гг. с ее бесправием и надменным пренебрежением обычным, несановным человеком. Праведность Матрены состоит в ее способности сохранить свое человеческое и в столь недоступных для этого условиях.
Но кому противостоит Матрена, иными словами, в столкновении с какими силами проявляется ее сущность? В столкновении с Фаддеем, черным стариком, представшим перед рассказчиком, школьным учителем и Матрениным жильцом, на пороге ее избы, когда пришел с униженной просьбой за внука? Этот порог он переступил и сорок лет назад, с яростью в сердце и с топором в руках - не дождалась его невеста с войны, вышла замуж за брата. «Стал на пороге, -- рассказывает Матрена. -- Я как закричу! В колена б ему бросилась!.. Нельзя... Ну, говорит, если б то не брат мой родной - я бы вас порубал обоих!».
По мнению некоторых исследователей, рассказ «Матренин двор скрыто мистичен.
Уже в самом конце рассказа, после смерти Матрены, Солженицын перечисляет негромкие ее достоинства:
«Не понятая и брошенная даже мужем своим, схоронившая шесть детей, но не нрав свой общительный, чужая сестрам, золовкам, смешная, по-глупому работающая на других бесплатно, -- она не скопила имущества к смерти. Грязно-белая коза, колченогая кошка, фикусы...
Все мы жили рядом с ней и не поняли, что есть она тот самый праведник, без которого, по пословице, не стоит село.
Ни город.
Ни вся земля наша».
И остродраматический финал рассказа (Матрена погибает под поездом, помогая перевозить Фаддею бревна ее же собственной избы) придает концовке совершенно особый, символический смысл: ее ведь больше нет, стало быть, не стоит село без нее? И город? И вся земля наша?
В 1995--1999 гг. Солженицын опубликовал новые рассказы, которые он назвал «двучастными». Важнейший их композиционный принцип -- противоположность двух частей, что дает возможность сопоставления двух человеческих судеб и характеров, проявивших себя по разному в общем контексте исторических обстоятельств. Их герои -- и люди, казалось бы, канувшие в безднах русской истории, и оставившие в ней яркий след, такие, например, как маршал Г.К. Жуков, -- рассматриваются писателем с сугубо личной стороны, вне зависимости от официальных регалий, если таковые имеются. Проблематику этих рассказов формирует конфликт между историей и частным человеком. Пути разрешения этого конфликта, сколь ни казались бы они различными, всегда приводят к одному результату: человек, утративший веру и дезориентированный в историческом пространстве, человек, не умеющий жертвовать собой и идущий на компромисс, оказывается перемолот и раздавлен страшной эпохой, в которую ему выпало жить.
Павел Васильевич Эктов -- сельский интеллигент, смысл своей жизни видевший в служении народу, уверенный, что «не требует никакого оправдания повседневная помощь крестьянину в его текущих насущных нуждах, облегчение народной нужды в любой реальной форме». Во время гражданской войны Эктов не увидел для себя, народника и народолюбца, иного выхода, как примкнуть к крестьянскому повстанческому движению, возглавляемому атаманом Антоновым. Самый образованный человек среди сподвижников Антонова, Эктов стал начальником его штаба. Солженицын показывает трагический зигзаг в судьбе этого великодушного и честного человека, унаследовавшего от русской интеллигенции неизбывную нравственную потребность служить народу, разделять крестьянскую боль. Но выданный теми же крестьянами («на вторую же ночь был выдан чекистам по доносу соседской бабы»), Эктов сломлен шантажом: он не может найти в себе сил пожертвовать женой и дочерью и идет на страшное преступление, по сути дела, «сдавая» весь антоновский штаб -- тех людей, к которым он пришел сам, чтобы разделить их боль, с которыми ему необходимо было быть в лихую годину, чтобы не прятаться в своей норке в Тамбове и не презирать себя! Солженицын показывает судьбу раздавленного человека, оказавшегося перед неразрешимым жизненным уравнением и не готовым к его решению. Он может положить на алтарь свою жизнь, но жизнь дочери и жены? В силах ли вообще человек сделать подобное? «Великий рычаг применили большевики: брать в заложники семьи».
Условия таковы, что и добродетельные качества человека оборачиваются против него. Кровавая гражданская война зажимает частного человека между двух жерновов, перемалывая его жизнь, его судьбу, семью, нравственные убеждения.
«Пожертвовать женой и Маринкой (дочерью. -- М.Г.), переступить через них -- разве он мог??
За кого еще на свете -- или за что еще на свете? -- он отвечает больше, чем за них?
Да вся полнота жизни -- и были они.
И самому -- их сдать? Кто это может?!.».
Ситуация предстает перед Эго как безысходная. Безрелигиозно-гуманистическая традиция, восходящая к ренессансной эпохе и прямо отрицаемая Солженицыным в его Гарвардской речи, мешает человеку ощутить свою ответственность шире, чем за семью. «В рассказе «Эго», -- считает современный исследователь П. Спиваковский, -- как раз и показано, как безрелигиозно-гуманистическое сознание главного героя оказывается источником предательства». Невнимание героя к проповедям сельских батюшек -- очень характерная черта мироощущения русского интеллигента, на которую как бы вскользь обращает внимание Солженицын. Ведь Эктов -- сторонник «реальной», материальной, практической деятельности, но сосредоточенность только на ней одной, увы, ведет к забвению духовного смысла жизни. Быть может, церковная проповедь, от которой самонадеянно отказывается Эго, и могла быть источником «той самой реальной помощи, без которой герой попадает в капкан собственного мировоззрения», того самого гуманистического, безрелигиозного, не дающего личности ощутить свою ответственность перед Богом, а свою собственную судьбу -- как часть Божьего промысла.
Человек перед лицом нечеловеческих обстоятельств, измененный, размолотый ими, неспособный отказаться от компромисса и, лишенный христианского мировоззрения, беззащитный перед условиями вынужденной сделки (можно ли судить за это Эго?) -- еще одна типичная ситуация нашей истории.
К компромиссу Эго привели две черты русского интеллигента: принадлежность к безрелигиозному гуманизму и следование революционно-демократической традиции. Но, как это ни парадоксально, схожие коллизии увидел писатель и в жизни Жукова (рассказ «На Краях», двучастной композицией сопряженный с «Эго»). Удивительна связь его судьбы с судьбой Эго -- оба воевали на одном фронте, Только по разные его стороны: Жуков -- на стороне красных, Эго -- восставших крестьян. И ранен был Жуков на этой войне с собственным народом, но, в отличие от идеалиста Эго, выжил. В его истории, исполненной взлетами и падениями, в победах над немцами и в мучительных поражениях в аппаратных играх с Хрущевым, в предательстве людей, которых сам некогда спасал (Хрущева -- дважды, Конева от сталинского трибунала в 1941 г.), в бесстрашии юности, в полководческой жестокости, в старческой беспомощности Солженицын пытается найти ключ к пониманию этой судьбы, судьбы маршала, одного из тех русских воинов, кто, по словам И. Бродского, «смело входили в чужие столицы, / но возвращались в страхе в свою» («На смерть Жукова», 1974). Во взлетах и в падениях он видит за железной волей маршала слабость, которая проявилась во вполне человеческой склонности к компромиссам. И здесь -- продолжение самой важной темы творчества Солженицына, начатой еще в «Одном дне Ивана Денисовича» и достигшей кульминации в «Архипелаге ГУЛаге»: эта тема связана с исследованием границы компромисса, которую должен знать человек, желающий не потерять себя. Разбавленный инфарктами и инсультами, старческой немощью, предстает в конце рассказа Жуков -- но не в этом его беда, а в очередном компромиссе (вставил в книгу воспоминаний две-три фразы о роли в победе политрука Брежнева), на который он пошел, дабы увидеть свою книгу опубликованной. Компромисс и нерешительность в поворотные периоды жизни, тот самый страх, который испытывал, возвращаясь в свою столицу, сломили и прикончили маршала - по другому, чем Эго, но, по сути, так же. Как Эго беспомощен что-либо изменить, когда страшно и жестоко предает, Жуков тоже может лишь беспомощно оглянуться на краю жизни: «Может быть, еще тогда, еще тогда -- надо было решиться? 0-ох, кажется -- дурака, дурака свалял?..». Герою не дано понять, что он ошибся не тогда, когда не решился на военный переворот и не стал русским де Голем, а когда он, крестьянский сын, чуть ли не молясь на своего куира Тухачевского, участвует в уничтожении породившего его мира русской деревни, когда крестьян выкуривали из лесов газами, а «пробандиченные» деревни сжигались нацело.
Рассказы об Эктове и Жукове обращены к судьбам субъективно честных людей, сломленных страшными историческими обстоятельствами советского времени. Но возможен и иной вариант компромисса с действительностью -- полное и радостное подчинение ей и естественное забвение любых мук совести. Об этом рассказ «Абрикосовое варенье». Первая часть этого рассказа -- страшное письмо, адресованное живому классику советской литературы. Его пишет полуграмотный человек, который вполне отчетливо осознает безвыходность советских жизненных тисков, из которых он, сын раскулаченных родителей, уже не выберется, сгинув в трудлагерях:
«Я -- невольник в предельных обстоятельствах, и настряла мне такая прожитьба до последней обиды. Может, вам недорого будет прислать мне посылку продуктовую? Смилосердствуитесь...».
Продуктовая посылка -- в ней, быть может, спасение этого человека, Федора Ивановича, ставшего всего лишь единицей принудительной советской трудармии, единицей, жизнь которой вообще не имеет сколько-нибудь значимой цены. Вторая часть рассказа -- описание быта прекрасной дачи знаменитого Писателя, богатого, пригретого и обласканного на самой вершине, -- человека, счастливого от удачно найденного компромисса с властью, радостно лгущего и в журналистике, и литературе. Писатель и Критик, ведущие литературно-официозные разговоры за чаем, находятся в ином мире, чем вся советская страна. Голос письма со словами правды, долетевшими в этот мир богатых писательских дач, не может быть услышан представителями литературной элиты: глухота является одним из условий заключенного компромисса с властью. Верхом цинизма выглядят восторги Писателя по поводу того, что «из современной читательской глуби выплывает письмо с первозданным языком. какое своевольное, а вместе с тем покоряющее сочетание и управление слов! Завидно и писателю!». Письмо, взывающее к совести русского писателя (по Солженицыну, героем его рассказа является не русский, а советский писатель), становится лишь материалом к изучению нестандартных речевых оборотов, помогающих стилизации народной речи, которая осмысляется как экзотическая и подлежащая воспроизведению «народным» Писателем, как бы знающим национальную жизнь изнутри. Высшая степень пренебрежения к звучащему в письме крику замученного человека звучит в реплике Писателя, когда его спрашивают о связи с корреспондентом: «Да что ж отвечать, не в ответе дело. Дело -- в языковой находке».
Правда искусства в трактовке писателя. Интерес к реальности, внимание к бытовой детали, самой, казалось бы, незначительной, Приводит к документализму повествования, к стремлению воспроизвести жизненное событие доподлинно так, как оно было на самом деле, уйдя, если это возможно, от вымысла, идет ли речь о смерти Матрены («Матренин двор») или же о гибели Столыпина («Красное Колесо»), И в том, и в другом случае жизненная реальность сама несет в себе детали, подлежащие религиозно-символическому истолкованию: правая рука попавшей под поезд Матрены, оставшаяся нетронутой на обезображенном теле («Ручку-то правую оставил ей Господь. Там будет Богу молиться...»), прострелянная пулей террориста правая рука Столыпина, которой он не смог перекрестить Николая II и сделал это левой рукой, невольно совершив антижест. Критик П.Спиваковский видит онтологический, бытийный, обусловленный Божьим Промыслом смысл реальной жизненной детали, Прочитываемый Солженицыным. «Это происходит потому, -- полагает исследователь, -- что художественная система Солженицына, как правило, предполагает теснейшую связь изображаемого с подлинной жизненной реальностью, в которой он стремится увидеть то, чего не замечают другие -- действие Промысла в человеческом бытии». Этим, в первую очередь, обусловлено внимание писателя к подлинной жизненной достоверности и самоограничение в сфере художественного вымысла: сама реальность воспринимается как совершенное художественное творение, а задача художника состоит в выявлении сокрытых в ней символических значений, предопределенных Божьим замыслом о мире. Именно постижение такой правды как высшего смысла, оправдывающего существование искусства, и Утверждал всегда Солженицын. Он мыслит себя писателем, который «знает над собой силу высшую и радостно работает маленьким подмастерьем под небом Бога, хотя еще строже его ответственность за все написанное, нарисованное, за воспринимающие души. Зато: не им этот мир создан, не им управляется, нет сомнения в его основах, художнику дано лишь острее других ощутить гармонию мира, красоту и безобразие человеческого вклада в него -- и остро передать это людям» (Публицистика, т. 1, с. 8). Будучи писателем, стоящим на религиозных позициях, он стал первым православным лауреатом Темплтоновской премии (май 1983 г.) «За прогресс в развитии религии».
Жанровая специфика эпоса Солженицына. Стремление свести к минимуму вымысел и художественно осмыслить саму реальность приводит в эпосе Солженицына к трансформации традиционных жанровых форм. «Красное Колесо» уже не роман, а «повествованье в отмеренных сроках» -- такое жанровое определение дает писатель своему произведению. «Архипелаг ГУЛаг» тоже нельзя назвать романом -- это, скорее, совершенно особый жанр художественной документалистики, основным источником которой является память Автора и людей, прошедших ГУЛАГ и пожелавших вспомнить о нем и рассказать Автору о своих воспоминаниях. В определенном смысле, это произведение во многом основано на национальной памяти нашего столетия, включающей в себя и страшную память о палачах и жертвах. Поэтому «Архипелаг ГУЛаг» писатель воспринимает не как свой личный труд -- «эту книгу непосильно было бы создать одному человеку», а как «общий дружный памятник всем замученным и убиенным». Автор лишь надеется, что, «став доверенным многих поздних рассказов и писем», сумеет поведать правду об Архипелаге, прося прощения у тех, кому не хватило жизни об этом рассказать, что он «не все увидел, не все вспомнил, не обовсем догадался». Эта же мысль выражена в Нобелевской лекции: поднимаясь на кафедру, которая предоставляется далеко не всякому писателю и только раз в жизни, Солженицын размышляет о погибших в ГУЛаге: «И мне сегодня, сопровожденному тенями павших, и со склоненной головой пропуская вперед себя на это место других, достойных ранее, мне сегодня -- как угадать и выразить, что хотели бы сказать они?» (Публицистика, т. 1, с. 11).
Жанр «художественного исследования» предполагает совмещение в авторском подходе к материалу действительности позиций ученого и писателя. Говоря о том, что путь рационального, научно-исторического исследования такого явления советской действительности, как Архипелаг ГУЛаг, ему был попросту недоступен, Солженицын размышляет о преимуществах художественного исследования над исследованием научным: «Художественное исследование, как и вообще художественный метод познания действительности, дает возможности, которых не Пожег дать наука. Известно, что интуиция обеспечивает так называемый «тоннельный эффект», другими словами, интуиция проникает в действительность как тоннель в гору. В литературе так всегда было. Когда я работал над «Архипелагом ГУЛАГом», именно этот принцип послужил основанием для возведения здания там, где не смогла бы этого сделать наука. Я собрал существующие документы. Обследовал свидетельства двухсот двадцати семи человек. К этому нужно прибавить мой собственный опыт в концентрационных лагерях и опыт моих товарищей и друзей, с которыми я был в заключении. Там, где науке недостает статистических данных, таблиц и документов, художественный метод позволяет сделать обобщение на основе частных случаев. С этой точки зрения художественное исследование не только не подменяет собой научного, но и превосходит его по своим возможностям».
«Архипелаг ГУЛаг» композиционно построен не по романическому принципу, но по принципу научного исследования. Его три тома и семь частей посвящены разным островам Архипелага и разным периодам его истории. Именно как исследователь Солженицын описывает технологию ареста, следствия, различные ситуации и варианты, возможные здесь, развитие «законодательной базы», рассказывает, называя имена лично знакомых людей или же тех, чьи истории слышал, как именно, с каким артистизмом арестовывали, как дознавались мнимой вины. Достаточно посмотреть лишь названия глав и частей, чтобы увидеть объем и исследовательскую скрупулезность книги: «Тюремная промышленность», «Вечное движение», «Истребительно-трудовые», «Душа и колючая проволока», «Каторга»...
Иную композиционную форму диктует писателю замысел «Красного Колеса». Это книга об исторических, переломных моментах русской истории. «В математике есть такое понятие узловых точек: для того чтобы вычерчивать кривую, не надо обязательно все точки ее находить, надо найти только особые точки изломов, повторов и поворотов, где кривая сама себя снова пересекает, вот это и есть узловые точки. И когда эти точки поставлены, то вид кривой уже ясен. И вот я сосредоточился на Узлах, на коротких промежутках, никогда не больше трех недель, иногда две недели, десять дней. Вот «Август», Например, -- это одиннадцать дней всего. А в промежутке между Узлами ничего не даю. Я получаю только точки, которые в восприятии Читателя соединятся потом в кривую. «Август Четырнадцатого» -- как Раз такая первая точка, первый Узел» (Публицистика, т. 3, с. 194). Вторым Узлом стал «Октябрь Шестнадцатого», третьим -- «Март Семнадцатого», четвертым -- «Апрель Семнадцатого».
Идея документальности, прямого использования исторического Документа становится в «Красном Колесе» одним из элементов композиционной структуры. Принцип работы с документом определяет сам Солженицын. Это «газетные монтажи», когда автор то переводит газетную статью того времени в диалог персонажей, то вводит документы в текст произведения. Обзорные главы, выделенные иногда в тексте эпопеи, посвящены или историческим событиям, обзорам военных действий -- чтобы человек не потерялся, как скажет сам автор, -- или его героям, конкретным историческим деятелям, Столыпину, например. Петитом в обзорных главах дается история некоторых партий. Применяются и «чисто фрагментарные главы», состоящие из кратких описаний реальных событий. Но одной из самых интересных находок писателя является «киноэкран». «Мои сценарные главы, экранные, так сделаны, что просто можно или снимать, или видеть, без экрана. Это самое настоящее кино, но написанное на бумаге. Я его применяю в тех местах, где уж очень ярко и не хочется обременять лишними деталями, если начнешь писать это простой прозой, будет нужно собрать и передать автору больше информации ненужной, а вот если картинку показать -- все передает!» (Публицистика. т. 2, с. 223).
Символический смысл названия эпопеи тоже передается, в частности, и с помощью такого «экрана». Несколько раз в эпопее появляется широкий образ-символ катящегося горящего красного колеса, подминающего и сжигающего все на своем пути. Это круг горящих мельничных крыльев, крутящихся в полном безветрии, и катится по воздуху огненное колесо; красное разгонистое колесо паровоза появится в размышлениях Ленина, когда он будет, стоя на Краковском вокзале, думать о том, как заставить это колесо войны крутиться в противоположную сторону; это будет горящее колесо, отскочившее у лазаретной коляски:
«КОЛЕСО! -- катится, озаренное пожаром!
самостийное!
неудержимое!
все давящее! <...>
Катится колесо, окрашенное пожаром!
Радостным пожаром."!
Багряное колесо!!»
Таким багряным горящим колесом прошлись по русской истории две войны, две революции, приведшие к национальной трагедии.
В огромном круге действующих лиц, исторических и вымышленных, Солженицыну удается показать несовместимые, казалось бы, уровни русской жизни тех лет. Если реальные исторические лица нужны для того, чтобы показать вершинные проявления исторического процесса, то выдуманные персонажи -- лица прежде всего частные, но в их-то среде виден другой уровень истории, частный, бытовой, но значимый отнюдь не меньше.
Среди героев русской истории генерал Самсонов и министр Столыпин выявляют зримо две грани русского национального характера.
В «Теленке» Солженицын проведет удивительную параллель между Самсоновым и Твардовским. Сцена прощания генерала со своей армией, его бессилие, беспомощность совпала в авторском сознании с Прощанием Твардовского с редакцией «Нового мира» -- в самый момент изгнания его из журнала. «Мне рассказали об этой сцене в тех днях, когда я готовился описывать прощание Самсонова с войсками -- и сходство этих сцен, а сразу и сильное сходство характеров открылось мне! -- тот же психологический и национальный тип, то же внутреннее величие, крупность, чистота -- и практическая беспомощность, и непоспеванье за веком. Еще и -- аристократичность, естественная в Самсонове, противоречивая в Твардовском. Стал я себе объяснять Самсонова через Твардовского и наоборот -- и лучше понял каждого из них» («Бодался теленок с дубом», с. 303). И конец обоих трагичен -- самоубийство Самсонова и скорая смерть Твардовского...
Столыпин, его убийца провокатор Богров, Николай II, Гучков, Шульгин, Ленин, большевик Шляпников, Деникин -- практически любая политическая и общественная фигура, хоть сколько-нибудь заметная в русской жизни той эпохи, оказывается в панораме, созданной писателем.
Эпос Солженицына охватывает все трагические повороты русской истории -- с 1899 г., которым открывается «Красное Колесо», через Четырнадцатый, через Семнадцатый годы -- к эпохе ГУЛага, к постижению русского народного характера, как он сложился, перейдя сквозь все исторические катаклизмы, к середине века. Столь широкий предмет изображения и обусловил синкретическую природу созданного писателем художественного мира: он легко и свободно включает в себя, не отторгая, жанры исторического документа, научной монографии историка, пафос публициста, размышления философа, исследования социолога, наблюдения психолога.
Для того, чтобы скачать файл, наведите указатель мышки на ссылку, нажмите правую клавишу мыши и выберите в появившемся меню пункт «Сохранить объект как…», затем укажите директорию, куда будет сохранен файл, и нажмите кнопку «Сохранить».
Между двумя юбилеями (1998-2003):
Писатели, критики, литературоведы о творчестве А.И. Солженицына: Альманах / Сост. Н.А.Струве, В.А.Москвин. М.: Русский путь, 2005. 552 с.
Альманах содержит новейшие публикации А.И. Солженицына, а также фрагменты из его неопубликованных сочинений (первый раздел). Во втором разделе собраны наиболее заметные выступления отечественных писателей, публицистов, критиков и литературоведов, посвящённые жизни и творчеству А.И. Солженицына и приуроченные к его 80- и 85-летнему юбилеям. Третий раздел составили материалы Международной научной конференции «Александр Солженицын: проблемы художественного творчества. К 85-летию писателя» (Москва, 2003 г.)
СОДЕРЖАНИЕ
От составителей
Часть первая
А.СОЛЖЕНИЦЫН. ИЗ НОВЫХ ПУБЛИКАЦИЙ
Три отрывка из «Дневника Р-17»
Из путевых записей, 1994
Беседа с Витторио Страда (20 октября 2000)
Интервью с Петером Холенштейном (Декабрь 2003)
Часть вторая
РОССИЙСКАЯ ПУБЛИЦИСТИКА ПОСЛЕДНИХ ЛЕТ ОБ А.И.СОЛЖЕНИЦЫНЕ
Л.Сараскина.
Код Солженицына (Россия. 1996. №1)
Т.Иванова.
От лица, совершившего подвиг (Книжное обозрение. 1996. №38)
Ю.Кублановский.
Солженицын при демократии (Труд. 1997. 26 февраля)
В.Берестов
. Возвращенец (Стас. 1997. Май № 5)
О.Павлов
. «Солженицын — это Солженицын» (Москва. 1998. Ноябрь)
М.Золотоносов
. Бык у обломков дуба (Московские новости. 1998. 29 ноября — 6 декабря)
А.Антонов.
Пророк в своём отечестве и мире (Экспресс хроника. 1998. 7 декабря)
Ю.Кублановский.
Солженицын в изгнании (Tpyд. 1998. 9 декабря)
В.Крупин.
Жил и живёт не по лжи (Несобственно-прямая речь) (Парламентская газета. 1998. 10 декабря)
Г.Васюточкин.
Упреждающий голос (Вечерний Петербург. 1998. 11 декабря)
М.Новиков.
Проблеме Солженицина — 80 лет (Коммерсанть. 1998. 11 декабря)
Ю.Крохин.
Архипелаг судьбы (Российская газета. 1998. 11 декабря)
М.Соколов.
Почвенный Штольц (Известия. 1998. 11 декабря)
А.Архангельский.
Один в поле воин (Известия. 1998. 11 декабря)
А.Немзер.
Художник под небом Бога (Bpeмя МН. 1998. 11 декабря)
Г.Владимов
. Список Солженицына (Московские новости. 1998. 6-13 декабря)
Е.Попов.
Весёлый Исаич (Чёрный юмор на красной подкладке) (Огонёк. 1998. 14 декабря)
М.Новиков
. Последний пророк русской литературы (Коммерсанть ВЛАСТЬ. 1998. 15 декабря)
П.Лаврёнов
. Из уст в уста (Книжное обозрение. 1998. 15 декабря)
С.Аверинцев.
Мы и забыли, что такие люди бывают (Общая газета. 1998. 10-16 декабря)
Л.Аннинский.
Даёт Бог честь тому, кто может снесть (Общая газета. 1998. 10-16 декабря)
И.Виноградов
. Парадокс великого затворника (Общая газета. 1998. 10-16 декабря)
А.Музыкантский.
Если бы власть читала его книги... (Общая газета. 1998. 10-16 декабря)
Е.Яковлев.
Земский учитель свободы (Общая газета. 1998. 10-16 декабря)
о. Георгий (Чистяков).
Прочла ли Россия Солженицына? (Русская мысль. 1998. 10-16 декабря)
В.Непомнящий
. Солженицына надо заслужить (Культура. 1998. 10-16 декабря)
В.Леонидов.
Возвращение русского зарубежья, или Библиотека Солженицына (Российские вести. 1998. 16 декабря)
Г.Померанц.
Одиночество пророка (Он не склонен к диалогу. Мы к диалогу готовы) (Век. 1998. № 48)
В.Юдин
. Феномен Солженицына (Вестник Тверского государственного унивфситета. 1998. Декабря. № 6)
П.Лаврёнов.
Образ Времени в творчестве А.И.Солженицына (Доклад сделан на Солженицынских чтениях в редакции журнала «Москва» 22 марта 2000 года)
А.Зубов.
Между отчаянием и надеждой: политические воззрения А.И.Солженицына 1990-х годов. (Посев. 2000. №12)
О.Мраморнов.
«Перерождение гуманизма» (Независимая газета. 2001. 19 января)
Г.Гачев
. Человек Судьбы в поле открытого боя (Московский комсомолец. 2003. 8 декабря)
А.Яхонтов
. Солженицын как зеркало русской интеллигенции (Московский комсомолец. 2003. 7-13 декабря).
Ю.Карякин
. И ещё неизвестно, что он скажет (Апександру Исаевичу Солженицыну 30 035 дней (или приблизительно 85 лет)) (Новая Газета. 2003. 9-10 декабря)
М.Поздняев.
Рок-пророк (Новые Известия. 2003. 11 декабря)
А.Немзер.
Душа и колючая проволока (Время новостей. 2003. 11 декабря)
Ю.Кублановский.
Не уступающий времени (Tpyд-7. 2003. 11-17 декабря)
В.Линник.
Исполин (Слово. 2003. 19-25 декабря)
Л.Донец
. Круг первый (Фильм о Солженицыных) (Литературная газета. 2003. 24-30 декабря)
Часть третья
МАТЕPИАЛЫ МЕЖДУНАРОДНОЙ НАУЧНОЙ КОНФЕРЕНЦИИ «АЛЕКСАНДР СОЛЖЕНИЦЫН: ПРОБЛЕМЫ ХУДОЖЕСТВЕННОГО ТВОРЧЕСТВА. К 85-ЛЕТИЮ ПИСАТЕЛЯ» (Москва, 17-19 декабря 2003 г.)
Ю.Лужков.
Участникам Международной научной конференции «Александр Солженицын: проблемы художественного творчества. К 85-летию писателя»
Ю.Осипов.
Участникам Международной научной конференции «Александр Солженицын: проблемы художественного творчества»
Н.Cтpyвe.
Явление Солженицына. Попытка синтеза
С.Шмидт
. Солженицын — историк
А.Музыкантский.
Человек в своём Отечестве
М.Николсон.
Дом и «дороженька» у Солженицына
Л.Сараскина.
Историософский образ XX века в творчестве А.И.Солженицына
Т.Клеофастова.
Творчество А.Солженицына в контексте ХХ века
А.Климов.
Тема нравственного пробуждения у Солженицына
О.Седакова
. Маленький шедевр: «Случай на станции Кочетовка»
И.Золотусский.
Александр Солженицын и «Выбранные места из переписки с друзьями» Н.В. Гоголя
В.Распутин
. Тридцать лет спустя (публицистика А.И.Солженицына начала 1970-х годов, до высылки на Запад)
Л.Бородин
. Солженицын — читатель
Е.Чуковская.
Александр Солженицын. От выступления против цензуры к свидетельству об Архипелаге ГУЛАГе
А.Усманов.
Концепция Эроса в творчестве А.Солженицына
Ж.Гуансюань.
А.Солженицын в китайской критике
Р.Темпест.
Толстой и Солженицын: встреча в Ясной Поляне
В.Захаров.
О глубинных совпадениях Солженицына и Достоевского
П.Спиваковский.
Полифоническая картина мира у Ф.М.Достоевского и А.И.Солженицына
М.Петрова.
Первый опыт работы текстолога с автором
О.Лекманов
. Иваны в «Иване Денисовиче»
А.Ранчин.
Тема каторги в «Архипелаге ГУЛаге» А.И.Солженицына и в русской литературе XIX века. Некоторые наблюдения Е.Иванова. Предание и факт в судьбе «Архипелага ГУЛага»
А.Зубов.
Самопознание народа в творчестве Солженицына
С.Шешунова.
Православный календарь в «Красном Колесе»
Н.Щедрина.
Природа художественности в «Красном Колесе» А. Солженицына
А.Ванюков.
«Адлиг Швенкиттен» А.Солженицына. Концепция памяти и поэтика жанра
Ю.Кублановский.
Проза зримая, слышимая, обоняемая... (Опыт прочтения военных рассказов Александра Солженицына)
П.Фокин.
Александр Солженицын. Искусство вне игры Г.Гачев. Солженицын — человек судьбы, орган и орган истории
о. Иоанн (Привалов).
Явление Солженицына и опыт его церковной рецепции
Ж.Нива.
«Живой классик»
И.Роднянская
. Летописец роковых часов России
План
Введение 3
Праведнические
темы в произведениях Лескова Н.С. 4
Праведнические
темы в произведениях Солженицына
А.И. 17
Заключение 32
Библиографический
список 33
Введение
Путь
к искусству лежал через постижение
многоплановых отношений
людей,
духовной атмосферы времени. И там, где
конкретные явления как-то увязывались
с этими проблемами, рождалось живое
слово, яркий образ. Писатели стремились
к творческому преображению мира. И
путь к подлинному бытию лежал через
самоуглубление художника. Таким
образом, именно через самоуглубление
художника создается новый образ,
отражающий действительную реальность.
И в этих образах отражается характер
человека. На мой взгляд, проблема
праведничества является очень важной
и интересной, поскольку на протяжении
многих лет она волновала умы многих
писателей и ученых. Тема
моего реферата весьма необычна.
Праведнические темы в произведениях
Лескова Н.С. и Солженицына А.И. Эта тема
не достаточно широко описана в русской
литературе, хотя такое писатели как
Лесков и Солженицын обращался к поискам
примеров праведной жизни народа. Я хочу
проанализировать несколько произведений.
В реферате будет рассмотрено несколько
произведений, их анализ и критические
статьи на эти произведения. В моем
реферате я попытаюсь выразить свои
мысли и соображения по поводу этой темы.
Праведнические
темы в произведениях Лескова Н.С.
Имя
Лескова хотя и известно современному
читателю, но истинного представления
о масштабах его творчества он, как
правило, не имеет. На слуху очень небольшое
количество произведений писателя:
"Соборяне", "Леди Макбет Мценского
уезда", "Левша", "Тупейный
художник", "Очарованный странник",
"Запечатлённый ангел", "Человек
на часах", да ещё антинигилистические
романы. "Некуда" и "На ножах".
А между тем Лесков оставил огромное
наследство – и художественное, и
публицистическое. Активное овладение
им сейчас особенно важно, потому что
творчество Лескова необыкновенно
созвучно нашему времени. Шестидесятые
годы XIX века, когда Лесков вошёл в
литературу, во многом напоминают тот
период истории, который мы переживаем
сейчас. Это было время радикальных
экономических и социальных реформ,
время, когда в России впервые появилась
гласность. В центре внимания стояли
крестьянский вопрос, проблема освобождения
личности, защита её прав от посягательств
государственного бюрократического
аппарата и набирающего силу капитала,
борьба за экономическую свободу. Через
полтора столетия мы фактически опять
оказались перед теми же проблемами,
поэтому так важно воспользоваться
опытом мудрого и практичного человека,
знавшего Россию вширь и вглубь.
Сейчас
мы уже научились ценить Лескова-художника,
но всё ещё недооцениваем его как
мыслителя. Как и Достоевский, он оказался
писателем-пророком. Разница между ними
в том, что Достоевский в своих пророчествах
о будущем опирался на настоящее, в нём
видел ростки будущего и прозревал, во
что они разовьются. А Лесков в определении
тенденции русской жизни опирался на
прошлое России, на устойчивые и неизменные
в течение длительного времени
национально-исторические основы жизни.
Он выделял в русской жизни такие черты,
которые сохраняют живучесть при всех
социальных ломках и исторических
изменениях. Поэтому наблюдения Лескова
над бытом, государственными и общественными
установлениями русской жизни кажутся
сейчас необыкновенно актуальными. Среди
устойчивых бед русской общественной
жизни Лесков называл бесхозяйственность,
засилье бюрократии, протекционизм,
взяточничество, неспособность людей,
стоящих у власти, справляться со своими
обязанностями, беззаконие, пренебрежение
правами личности. По его мнению, для
успешной борьбы с этими язвами русской
жизни "России нужно и важно более
всего знание, самопознание и самосознание".
Считая, что страна, как и человек, проходит
разные возрастные стадии развития, он
приравнивал Россию к даровитому юноше,
который ещё может взяться за ум.
Ни
один русский писатель не уделял такого
большого внимания проблеме национального
характера, как Лесков. Он многосторонне
описал русский национальный характер
и попутно сделал очень интересные и
тонкие зарисовки национального характера
немцев, французов, англичан, поляков,
евреев, украинцев, татар. Сейчас, в эпоху
обострения межнациональных отношений,
творчество Лескова, проповедовавшего
национальную и религиозную терпимость,
видевшего прелесть жизни в ярких красках
национального быта, различных национальных
укладов, обычаев, характеров, очень
актуально.
Лесков, несомненно,
был одним из самых интересных религиозных
умов в русской литературе второй половины
XIX века. В его творчестве, как и в творчестве
Л. Толстого и Достоевского, отразились
напряжённые нравственные поиски русского
человека в период кризиса христианской
идеологии, вызванного крушением основ
феодализма. Лесков – писатель-моралист
и проповедник, этим он очень близок
Толстому и Достоевскому. Но для его
нравственных требований не характерен
максимализм. Они больше приспособлены
к возможностям среднего человека, не
аскета и не героя.
Интерес Лескова к
позитивным началам русской жизни
поразительно стабилен: герои праведнического
склада нередко встречаются в самых
первых и последних произведениях
Лескова. Порой они оказываются на
периферии повествования («Мелочи
архиерейской жизни», «Заметки
неизвестного»), чаще являются главными
героями (старец Герасим, совестливый
Данила, Несмертельный Голован, однодум
Рыжов, протопоп Туброзов и др.), но
присутствуют всегда. В нашем поле зрения
будут созданный в 1870-е годы цикл рассказов
о праведниках, а также хроники «Соборяне»
и «Захудалый род», где интересующая нас
тема разработана с наибольшей полнотой.
Нас интересует, как лесковская концепция
праведничества соотносится со старческой
традицией. Можно ли говорить о
преемственности явлений, можно ли
считать праведника Лескова (праведнический
тип, созданный им) старцем (старческим
типом)? Как известно, старчество – это
церковный институт, определяющий
отношения учителя и ученика в деле
духовного совершенствования. Он основан
на духовном руководстве учителя учеником,
принципом которого являются отношения
взаимной аскезы, практики душеводительства
и послушания. Старец – это опытный
монах, а ученик – новоначальный инок,
берущий на себя крест подвижничества
и долгое время нуждающийся в его
руководстве. Идеал старческого руководства
– совершенное послушание ученика своему
старцу.
Православное
русское старчество генетически является
продолжением старчества древневосточного,
однако сносно, и пошел я искать праведных…»
. Таким образом, он предпринял
попытку создать яркие, колоритные
характеры, которые есть в реальности,
более того – являются устоем
земли
и
могут укрепить веру его современников
в русского человека и в будущее России.
Подобно Л. Толстому, Лесков создавал
своего рода нравственную азбуку,
противопоставляя противоречивой
современности устои, выработанные
многовековым укладом народной жизни.
Своих идеальных героев он
называл «праведниками», ибо поступали
они, как и древние святые подвижники,
во всем по «по закону божьему» и жили
по правде. Главное, что определяет их
поведение в жизни, – служение живому
делу. Ежедневно его герои совершают
незаметный подвиг доброго участия и
помощи ближнему. Смысл жизни лесковские
праведники видят в деятельной
нравственности: им просто необходимо
творить добро, иначе они не чувствуют
себя людьми. Приобрело отличительные
черты, обусловленные, вероятно,
своеобразием русской ментальности и
культурно-историческими запросами
более поздних эпох. В первую очередь
русское старчество народно
,
основной дар русского старца – «умение
духовно говорить с народом». Тип русского
старца-народолюбца является русским
историческим типом и идеалом, эта точка
зрения является общепринятой в
отечественной религиозной философии
(позиции С. Булгакова, В. Экземплярского,
В. Котельникова и др.). Вторая половина
XIX века явилась временем расцвета
старческой традиции, и именно в это
время Н.С. Лесков обращается к образу
русского праведника.
Галерея лесковских праведников
создавалась в 70 – 90-е годы. Какова же
праведническая концепция Лескова?
Поиск
«сердец… потеплее и душ поучастливее»
привел писателя к созданию праведных
легендарных образов..С.Лесков так
объяснял свой выбор: «Неужто в самом
деле ни в моей, ни в его и ни в чьей иной
русской душе не видать ничего кроме
дряни?… Как же устоять целой земле с
одной дрянью, которая живет в моей и
твоей душе…Мне было несносно, и пошел
я искать праведных…» 1 .
Таким образом, он предпринял попытку
создать яркие, колоритные характеры,
которые есть в реальности, более того
– являются устоем
земли
и
могут укрепить веру его современников
в русского человека и в будущее России.
Подобно Л. Толстому, Лесков создавал
своего рода нравственную азбуку,
противопоставляя противоречивой
современности устои, выработанные
многовековым укладом народной жизни.
Лесков подчеркивал: «Сила моего таланта
в положительных типах. Я дал читателю
положительные типы русских людей» 2 .
Писатель искал в самой действительности
«то небольшое число трех праведных»,
без которых «нет граду стояния». По его
мнению, они «у нас не перевелись, да и
не переведутся… Их только не замечают,
а если присмотреться - они есть». Своих
идеальных героев он называл «праведниками»,
ибо поступали они, как и древние святые
подвижники, во всем по «по закону божьему»
и жили по правде. Главное, что определяет
их поведение в жизни, – служение живому
делу. Ежедневно его герои совершают
незаметный подвиг доброго участия и
помощи ближнему. Смысл жизни лесковские
праведники видят в деятельной
нравственности: им просто необходимо
творить добро, иначе они не чувствуют
себя людьми.
Как неоднократно отмечалось,
источником духовных сил героев Лескова
является национальная почва. Национальный
святорусский
уклад
бытия с его воззрениями и обычаями –
это для лесковских героев единственно
приемлемый образ жизни. «Мой герой
жаждет единодушия с отечеством,
он убежден в благости этого бытия, видя
в его основе миропорядок, который
подобает беречь как святыню» 3 .
Глубинная сущность русской жизни – это
одновременно и сущность лесковского
героя. Отделение человеком самого себя
от данного миропорядка, тем более
противопоставление ему своего «Я» для
писателя немыслимы.
Известно,
что часть рассказов из праведнического
цикла основывается на житийных сюжетах
и представляет собой своеобразную
художественную стилизацию с авторскими
развитием сюжета, детализацией и
композицией («Лев старца Герасима»,
«Совестливый Данила», «Дровосек»,
«Гора»). В наши задачи не входит анализ
диалога праведнического цикла Лескова
с агиографической традицией, однако
важно обозначить сам факт использования
писателем именно житийных источников.
Истинное христианство и официальная
церковь клириков – понятия для Лескова
не тождественные. В 1871 году он писал: «Я
не враг церкви, а ее друг, или более: я
покорный и преданный ее сын, и уверенный
православный – я не хочу ее опорочить;
я ей желаю честного прогресса от коснения,
в которое она впала, задавленная
государственностью. Подчиненная
государству церковь утратила свою
духовную свободу. Милосердие, кроткое
и доброе отношение получают характер
внешнего долга, предписанного законом
в качестве средства угодить грозному
Владыке» 4 .
Имея
одним из источников агиографическое
наследие, писатель находил праведников
и в живой народной среде, потому что
нравственные начала, способствующие
совершенствованию человека и общества,
видел именно в народе, а формирование
русского национального характера и
самую идею праведности Лесков связывал
с христианством. Народ хранит тот живой
дух веры», без которого христианство
теряет жизненность и становится
абстракцией. Христианство, по Лескову,
«это мировоззрение плюс этические нормы
поведения в быту, в жизни… Христианство
требует не одного христианского
мировоззрения, а еще действий. Без
действий вера мертва» 5 .
Поэтому его художественная проповедь
любви, добра и участия основана на земных
делах. В 1891 году Лесков скажет об этом
со всей определенностью: «Мистику-то
прочь, а «преломи и даждь» – вот в чем
дело» 6 .
Религия Лескова – это религия действия,
религия добрых дел, выраженная в идее
служения людям как важнейшей в
христианстве. Движимый «братственной»
любовью к людям Голован («Голован») с
таким бесстрашием и самоотверженностью
ухаживает за больными во время морового
поветрия, что его поведение толкуется
мистически, и он получает прозвище
«несмертельный». Христианское
миропонимание для Н.С. Лескова составляет,
прежде всего, урок сугубо практической
нравственности: проповедь непритязательно
простых и обыденных дел. Праведники
Лескова живут в миру и оказываются в
полной мере вовлечены в паутину обычных
житейских отношений, но именно в
неблагоприятных жизненных обстоятельствах
проявляется нравственная самобытность
лесковских праведников, именно в миру
они становятся праведниками. Совестливый
Данила («Совестливый Данила»), находясь
в плену, учит варваров христианской
жизни, чем заслуживает уважение неверных,
старец Герасим («Лев старца Герасима»)
отдает неимущим свое добро, ради согласия
среди людей, а потом становится их
советчиком. Это происходит оттого, что
в сознании лесковского праведника
идеальное мыслится реальным. Нравственные
принципы есть должное, и поэтому
неукоснительно выполняются, независимо
от того, что являют собой окружающие
(можно провести явную параллель со
старцем Зосимой, который утверждал,
что нужно следовать идеалу, «хотя бы
даже и случилось так, что все на земле
совратились»). Лесковский праведник
свободен от царящих вокруг мнений и
этим привлекателен. Этическая норма
лесковских праведников – это независимо
достойное служение, причем служение в
миру (отец Кирияк отказывается насильно
крестить язычников, совестливый Данила
не принимает формальное прощение
священников, а ищет истинное прощение
среди людей). Отличительная черта
лесковских праведников есть отказ от
порывающей с миром практики уединенного
самосовершенствования. Лесковским
праведникам, как писал М.Горький,
«совершенно некогда подумать о своем
личном спасении – они непрерывно
заботятся о спасении и утешении ближних» 7
. Потребность делать добро как
всепоглощающее чувство, не оставляющее
места заботам о себе самом, – мотив,
звучащий у Лескова весьма настойчиво.
Его героям присуща евангельская
беззаботность о себе. Сущность
праведничества заключена для писателя
в строках «Запечатленного ангела» о
Павме: «...кротко сияющий луч спокойно
совершает то, что не в состоянии сделать
свирепая буря». Герои Лескова порой
уклоняются от борьбы даже в тех случаях,
когда, казалось бы, надо отстаивать
высокие нравственные принципы: они не
ходят сеять и усугублять рознь. Туберозов
в «Соборянах» избегает, насколько
возможно, столкновений с Варнавой
Препотенским, тогда как тот всячески
изыскивает для них поводы.
Праведники
Лескова ощущают жизнь как бесценный
подарок, именно поэтому в их бытии
отсутствует реакция обиды на жизнь.
«Его кто как хочет обижай, он не обидится
и своего достоинства не забудет», -
говорит Рогожин о Червеве 8 .
Его слова созвучны со словами Зосимы:
«Любите все создания Божие, и целое, и
каждую песчинку, каждый листик, каждый
луч Божий любите. Любите животных, любите
растения, любите всякую вещь» 9 .
Для героев Лескова обидеться – значит
забыть о своем достоинстве. Мудрость
для них не в искании более заметного и
достойного положения, а, напротив, в
том, чтобы жить праведно, оставшись на
своем месте. Самоотверженное добро и
неукоснительное исполнение нравственного
долга мыслятся писателем глубоко
укорененными в народной жизни (хотя и
недостаточно «закрепленными» социальным
укладом). Человечески ценное формируется,
по Лескову, в общей многовековой русской
жизни. Основой представлений Лескова
о нравственно совершенной личности
послужили идеалы христианской этики,
принципы которой ассоциировались у
него с неписаными законами «практической
нравственности» народа.
Постановка
проблемы идеала и личности прекрасного
человека в творчестве Лескова имеет
глубоко оригинальные черты. В отличие
от Достоевского, воспринимающего
хаотическое состояние современной ему
жизни прежде всего через призму все
определяющих начал веры и неверия,
всечеловеческого братства, Лесков
решительно отстраняется в своих рассказах
о праведниках от постановки подобных
мировоззренческих проблем. В центре
его внимания – примечательные характеры,
описанные им почти с документальной
точностью, реальные судьбы и события.
Питая, подобно Л. Толстому, недоверие к
каким бы то ни было «теориям», Лесков
намеренно ограничивает свои авторские
права, сводя их к роли собирателя и
записчика передаваемых «достоверных»
житейских историй. Главные сюжетные
коллизии, на которых построены
праведнические рассказы, – это, как
правило, не противоборство идей, доктрин,
теорий, а столкновение добра и
альтруистической любви и холодного
безучастия, высокой честности и
беззастенчивой изворотливости. Не
случайно в своей статье «Куфельный
мужик», навеянной бытовым эпизодом из
жизни Достоевского, Лесков именует
этого писателя «духовным христианином»
и, слегка подтрунивая над темнотой его
пророчеств, противопоставляет его
«практическому христианину» Толстому,
о своем совпадении с которым во многих
вопросах он не раз заявлял в письмах и
литературных выступлениях. Для Лескова
Достоевский – «духовный христианин»,
а Толстой – «практический христианин».
«Праведник» Достоевского интересен и
значителен как человек, который нашел
правильную идею, дарующую ему крепость.
Не только поведение, но и самочувствие
такого героя всецело определено этой
идеей.
Праведники
Лескова свободны от всевластия идей.
Они вообще чаще всего далеки от какого
бы то ни было теоретического поиска и
следуют в своих мнениях и поступках
непосредственному движению сердца. По
словам Горького: «Герои Лескова – это
очарованные любовью к людям – то есть
излучающие свет совершенной, братственной
любви» 10
. Однако Лесков и Достоевский поразному
раскрывают тайну этого «феномена русской
жизни», по-разному представляют
возможности активного духовного
воздействия, служения в миру.
Зосима
предстает перед читателем как человек,
давно уже получивший известную свободу
от каких-либо определенных
сословно-иерархических и бытовых,
житейских ограничений; это положение
позволяет ему выработать целостную
нравственно-философскую концепцию. Из
рассказа самого Зосимы следует, что
именно странствиям и страданиям,
поднявшим его над пригнетающей властью
житейской повседневности, обязан он
чувством благоговейного уважения к
великому таинству жизни, пережитым и
осознанным как религиозное чувство.
Отзываясь всем своим существом на
бескрайнюю неизреченную красоту природы,
Зосима восходит на новую ступень своего
духовного роста – обретение внутреннего
умиления, любви к каждому, видение
«другого».
Эти великие духовные блага, обретенные
им в скитальничестве и страданиях,
Зосима несет в «мир», где они не остаются
незамеченными. Нравственное обаяние
старца так велико, что каждый человек,
столкнувшийся с ним, чувствует старческое
влияние и руководство. Подобный пафос
умиления и открытость для «других» мы
можем наблюдать у лесковского Голована.
Естественная устремленность к добру
выражается в лице «праведника» Голована:
«Спокойная и счастливая улыбка не
оставляла лица Голована ни на минуту:
она светилась в каждой черте, но
преимущественно играла на устах и в
глазах умных и добрых, но как будто
немножко насмешливых» 11
. Сам Голован верит в присущую каждому
человеку способность в решительный
момент жизни явить добро и справедливость.
Вынужденный выступать в роли советчика,
он, подобно старцам, не дает готовых
вариантов решения, а пытается активизировать
нравственные силы собеседника, предлагая
ему поставить себя в ситуацию, требующую
последнего и уже поэтому праведного
решения: «…помолись и сделай так, как
будто тебе сейчас помирать надо. Вот
скажи-ка мне: как бы ты в таком разе
сделал?» Тот подумает и ответит. Голован
или согласится, или даже скажет: «А я,
брат, умираючи, вот как лучше сделал. И
рассказывает по обыкновению все весело,
со всегдашней улыбкой.» 12
. Голован не пугает людей страхом Божьего
суда, наоборот, он как бы заражает других
«легкостью», с которой он сам творит
добро.
Праведники, подобно старцам, находятся
во власти неимперативного, тихого
стремления водворить в жизнь «царство
правды и бескорыстия». В этой грани
своего облика они наследуют зародившемуся
в XIV веке стилю духовно-культурной жизни,
который возник в результате практического
творения на Руси исихазма, пришедшего
из Византии и многое определившего в
русской культуре последующих эпох. По
мысли В.О. Ключевского, верхневолжская
Великороссия была создана «дружескими
усилиями монаха и крестьянина» и, в
частности, «тихим делом», «кроткими
речами» и неброским, но внушительным
примером людей круга Сергия Радонежского,
который для того, чтобы возродить Россию
и «сплотить и упрочить государственный
порядок», использовал «неуловимые,
бесшумные нравственные средства, про
которые и не знаешь, что и рассказать» 13
В такой трактовке личности «праведника»
сказалась органическая близость Лескова
традициям древнерусской литературы.
Известно, что идеальные персонажи
Печерского патерика, за немногим
исключением, не мученики, а радетели, и
не столько за веру, сколько за правду.
Способность жить по высоким моральным
законам Лесков связывает с тем, что его
«черноземные» и «мелкотравчатые» герои
– воплощение лучших нравственных сил
народа (Однодум, Голован и др.) Секрет
необоримой нравственной крепости героев
Лескова – в теснейших связях с миром
народной жизни, которые и позволяют
каждому из них преодолеть в решительный
момент инстинкт самосохранения и явить
дерзновенное бесстрашие. Знаменательно
сходство между обликом лесковских
праведников и заволжских старцев –
нестяжателей XV века, среди которых
наиболее яркой фигурой был Нил Сорский,
поборник незаметного и тихого «умного
делания», не притязающего на «учительство»
и авторитетность у современников и на
память потомков. Известное намерение
Лескова (не осуществленное в дальнейшем)
написать о Ниле Сорском преследовало,
по словам писателя, следующую цель: «Это
будет образцовое жизнеописание русского
святого, которому нет подобного нигде
по здравости и реальности его христианских
воззрений» 14
.
Вместе
с тем лесковское праведничество
существенно отличается от русского
подвижничества XIV-XV веков, которому
сопутствовали уединение от людей,
созерцательное погружение в молитву и
борьба с собственной греховностью.
Лескову чужда столь важная в агиографии
идея уединенно-осредоточенного
нравственного самосовершенствования.
Всецелая озабоченность человека личным
совершенством во имя возвышения над
людьми осуждена писателем в образе
Ермия («Скоморох Памфалон»). Этот ушедший
от людей ради спа-сения своей души и
прославившийся святостью человек,
встретив самоотверженного Памфалона,
понял, что жил грешником: забыл о
существовании достойных людей, предавшись
гордости и залюбовавшись собой. Памфалон
говорит: «Я не могу о своей душе думать,
когда есть кто-нибудь, кому надо помочь».
Этическая норма, провозглашаемая
Лесковым, противопоставлена идее чисто
индивидуального спасения души путем
аскезы и бегства от мира. Праведники
Лескова не озабочены вниманием к себе
окружающих, не стремятся к тому, чтобы
их благородство было кем-то замечено.
«Не стоит думать о том, что будут делать
другие, когда вы будете делать им добро»,
– полагает Червев 15 .
А вот завершающая фраза в рассказе
«Человек на часах»: «Я думаю о тех
смертных, которые любят добро просто
для самого добра и не ожидают никаких
наград за него, где бы оно ни было. Эти
прямые и надежные люди тоже, мне кажется,
должны быть вполне довольны святым
порывом любви…» 16
Самосознание
лесковских героев свободно от рефлексии.
Несосредоточенность на себе, полная
растворенность в заботах и скорбях
других людей – вот что составляет для
Лескова исторически не преходящую
ценность. Бескорыстие и самоотверженность
праведника, по мысли Лес кова, несовместимы
с чувством собственной избранности и
духовной привилегированности. Привычному
для русской литературы XIX века герою,
причастному умонастроениям эпохи,
стремящемуся утвердить себя и свою
позицию, Лесков противопоставляет
человека иной ориентации: связанного
в большей мере с культурно-историческим
прошлым и стоящего в стороне от веяний
современности. Писатель не пытается
формировать человеческие ценности в
итоге пересмотра привычных воззрений,
а, напротив, находит нечто живое в недрах
традиционного уклада. В своем творчестве
он постарался раскрыть первоосновы
русской духовно-практической культуры
вообще и старческой традиции в частности.
В своей современности, противоречивой
и динамичной, Лесков усмотрел прежде
всего то, что роднит ее с далекой стариной.
По собственным словам писателя, его
интересовали «тихие, тайные струи,
которые текли под верхней рябью русских
вод, кой-где поборожденных направленскими
ветрами» 17
. Однако писатель далек от романтической
идеализации русской старины. Напротив,
с присущей ему «тихой язвительностью»
он изображает характерную для отошедшей
эпохи русской жизни надменность
губернских наставников и бюрократичность
провинциального общества. Но Лесков
дорожит человеческими качествами и
связями, идущими через века. Характерные
для многих рассказов о праведниках
обороты: «он у нас…», «у нас на Руси…»,
«На Руси все православные знают…»
указывают на относительную целостность
уходящего в прошлое мира русской жизни.
Лесков формулирует свою
концепцию праведничества, открывает
положительный тип русского человека.
Аскетическое существование Рыжова,
драматическое «житие» Туберозова,
неустанное самопожертвование Голована
– все эти варианты подвижнического
жизненного пути находятся в центре
лесковского осмысления прошлого.
«Прожить изо дня в день праведно долгую
жизнь, не солгав, не обманув, не слукавив,
не огорчив ближнего и не осудив
пристрастного врага, гораздо труднее,
чем броситься в бездну, как Курций, или
вонзить в грудь себе пук штыков, как
известный герой швейцарской свободы» 18 .
Праведник Лескова достаточно типичен:
всех праведных героев объединяет принцип
деятельной любви, отказ от духовной
привилегированности и народная
востребованность. Эти же принципы лежат
в основании феномена русского старчества.
Подобные концептуально смысловые
параллели позволяют утверждать, что
лесковская концепция праведничества
есть самостоятельное прозрение Лескова
(в ситуации духовного кризиса конца XIX
века и в преддверии религиозного
ренессанса рубежа веков) есть закономерное
осмысление старческой традиции,
доказывающее парадигматическую
преемственность явления старчества.
Но в данном случае нельзя говорить
«популяризаторской» проекции церковного
института (явления) на полотно
художественной литературы, поскольку
имеет место осмысленное желание писателя
создать и закрепить в культуре русский
праведнический тип человека, основываясь
на духовных подвижнических началах,
выработанных многовековым укладом
народной жизни.
Праведнические
темы в произведениях Солженицына А.И.
Творчество
Солженицына в своей основе религиозно.
А.Cолженицын
начал свой литературный путь в эпоху
хрущевской «оттепели». Это был, как
сейчас можно предположить, последний
этап в развитии русской культуры, когда
голос писателя, если воспользоваться
лермонтовской строкой, «звучал, как
колокол на башне вечевой / Во дни торжеств
и бед народных». Тогда вначале
60-х, он сумел реализовать возможности,
данные короткой оттепелью писателю:
заявил о себе, стал известен и заметен,
и не отступился от самого себя уже
никогда. Мало того сумел укрепить и
сделать более значимой роль
писателя-проповедника уже в брежневское
время, когда и та незначительная свобода
слова, что была дана хрущевским временем,
урезалась и урезалась с каждым годом.
Присущая ему глубокая вера помогала
ему чувствовать грань между добром и
злом и естественным образом направлять
жизнь и творчество по пути добра.
Солженицын явил собой писателя,
продолжившего традиции реалистической
литературы середины ХIX
века, но и очень современного, органически
близкого мироощущению 19*60-х годов.
Главным этическим и эстетическим
критерием был для него и остался критерий
жизненной правды. «Художник истинный,
- скажет он о Твардовском, размышляющем
над рассказом «Матренин двор», - он не
мог упрекнуть меня, что здесь неправда,
19
вел разговор, вздрагивая от чутья правды,
опережающего и пальцы и глаза поэта».
Невольно проявляется у Солженицына
мысль о том, что собственно этическая
сторона не может быть единственно, она
есть лишь некая форма воплощения
жизненной правды: «Уверенный, что главное
в творчестве - правда и жизненный опыт,
я недооценил, что формы подвержены
старению, вкусы ХХ века резко меняются
и не могут быть оставлены автором в
пренебрежении.
Религиозное
восприятие мира предопределяет характер
трактовки жизненной правды, как она
предстает в произведениях писателя.
Интерес к реальности, внимание к бытовой
детали, самой казалось бы незначительной,
приводит к документальному повествованию,
к стремлению воспроизвести жизненное
событие доподлинно так, как оно было на
самом деле, избегая, если это возможно,
вымысла, идет ли речь о смерти Матрены 20
или же о гибели Столыпина 21 .
И в том, и в другом случае жизненная
реальность сама несет в себе детали,
подлежащие религиозно-символическому
истолкованию: правая рука попавшей под
поезд Матрены, оставшаяся нетронутой
на обезображенном теле («Ручку- то правую
оставил ей Господь, там будет Богу
молиться»), прострелянная пулей террориста
правая рука Столыпина, которой он не
мог перекрестить Николая Второго и
сделал это левой рукой, невольно совершив
антижест. Таким он предстает в своей
публицистике, в своих полных боли, но и
надежды размышлениях о судьбах
России.
Многих поражает удивительная
особенность публицистики Солженицына
- не убывающая, а возрастающая с годами
ее актуальность. Происходит это, на мой
взгляд, потому, что со временем все
убедительнее становятся мысли Солженицына,
всегда основанные на незыблемых
христианских истинах.
Глубинная
религиозность его произведений во
многом определяет и отношение к ним
читателей. Выделяются два типа восприятия
творчества Солженицына. Это либо почти
безоговорочное приятие, либо, наоборот,
резкое отрицание оснований и идей его
произведений. В последнем случае критики,
как правило, не приводят никаких
обоснованных доказательств, никакого
серьезного анализа. От произведений
Солженицына они испытывают раздражение.
Они чувствуют, что об идеях Солженицына
надо рассуждать на языке более высокого
духовного уровня, чем тот, которым они
владеют. И отсюда раздражение. Пример
такой критики - книжка В.Войновича
«Портрет на фоне мифа». Я не согласен с
мнением, что брань и оскорбления, густо
заполняющие почти двести страниц,
продиктованы только чувствами зависти
и обиды. Нет, Войнович пытается обосновать
свои мировоззренческие позиции. Но
истинными для него являются какие-то
полусоветские-полулиберальные ценности,
которые в сопоставлении с духовной
высотой идей Солженицына выглядят
бессмысленными и полемика с которыми
невозможна. Но и положительная оценка
публицистики Солженицына вызывает
подчас горькое чувство. Говорят: «Все
это хорошо, но неосуществимо» или: «Это
красивые мечты, но не с них надо начинать».
Такие высказывания нередко можно
услышать от людей, любящих творчество
Солженицына, но не разделяющих его
религиозных убеждений.
Исследователь
П. Спиваковский видит онтологический,
бытийный, обусловленный Божьим Промыслом
смысл реальной жизненной детали,
прочитываемый Солженицыным. «Это
происходит потому,- полагает исследователь,
- что художественная система Солженицына,
как правило, предполагает теснейшую
связь изображаемого с подлинной жизненной
реальностью, в которой он стремиться
увидеть то, что не замечают другие –
действие Промысла в человеческом бытии».
22
Этим, в первую очередь, обусловлено
внимание писателя к подлинной жизненной
достоверности и самоограничение в сфере
художественного вымысла: сама реальность
воспринимается как совершенное
художественное творение, а задача
художника состоит в выявлении сокрытых
в них символических значений,
предопределенных Божьим замыслом о
мире. Именно постижение такой правды,
как высшего смысла, оправдывающего
существование искусства, и утверждал
всегда Солженицын.
Какие же духовные
принципы лежат в основе публицистики
Солженицына, особенно в публицистике
90-х годов, в которой он дает глубокий
анализ прошлого и настоящего России и
приводит четкие и конкретные рекомендации
возрождения России?
Первый, и, пожалуй,
главный, принцип - приоритет духовного,
над материальным. «Вначале было Слово...
и Слово было Бог» (Ин. 1, 1). «Ищите же
прежде Царствия Божия и правды Его и
это все приложится вам» (Мф. 6, 33).
Неоднократно и настойчиво обращается
Солженицын к этому фундаментальному
евангельскому принципу бытия. «Источник
силы или бессилия общества - духовный
уровень жизни, а уж потом уровень
промышленности», - пишет он в статье
«Как нам обустроить Россию» (далее
сокращенно - «Обустройство») и продолжает
в работе «Россия в обвале» (далее -
«Обвал»): «Будущее наше, и наших детей,
и нашего народа - зависит первей и
глубинней именно от нашего сознания,
от нашего духа, а не от экономики». Все
силы Солженицын призывает направить
на решение духовных задач, а не на участие
в «политических играх» (выборах, «круглых
столах», общественных палатах и т.п.),
организуемых властью; «играх», в которых
охотно участвует почти все наше
образованное общество, полагающее, что
оно имеет важное значение для обустройства
России.
Итак, какие же это духовные
задачи? Солженицын подробно рассматривает
три, по его мнению, основные: становление
личности, возрождение национальной
духовной среды, создание самоорганизующегося
(гражданского) общества.
Личность -
одно из центральных понятий не только
публицистики, но и всего его творчества.
Только через личность, способную
осознавать себя как частицу Божию,
осуществляется связь мира с Богом. «Я
есть Лоза, а вы ветви; кто пребывает во
Мне, и Я в нем, тот приносит много плода...»
(Ин. 15, 5). Солженицын солидарен с авторами
знаменитого сборника «Вехи», писавшими
еще в 1906 году, что «внутренняя жизнь
личности есть единственная творческая
сила человеческого бытия, и она, а не
самодовлеющие начала политического
порядка, является единственно прочным
базисом для всякого общественного
строительства». Личность способна
различать добро и зло и отстаивать
добро. Только личность творит и созидает.
Характерными свойствами личности
являются доброжелательность, интерес
к другим личностям и возникающие при
этом взаимопомощь и взаимообогащение
личностей. «Служите друг другу, каждый
тем даром, который получил, как добрые
домостроители многоразличной благодати
Божией» (1 Пет. 4, 10).
До переворота 1917
года во всех социальных группах и
сословиях большинство русских было
личностями. Почти каждый крестьянин,
крепко стоявший на земле, был личностью.
Сразу после октября 1917 года началось
массовое истребление личностей и
принудительное превращение их в
индивидов. За 70 лет правления коммунистов
произошла величайшая в истории России
трагедия - почти полное истребление
генофонда русской нации. К началу 90-х
годов прошлого века русский народ в
основном состоял уже из индивидов, не
способных к духовному творчеству, к
различению добра и зла. Ложь, насилие,
безответственность, жестокость стали
нормами жизни. Именно поэтому измученный,
растерянный народ не сумел организовать
жизнь в стране на прочных нравственных
началах в тот редкий исторический
момент, который ему представился в
начале 90-х годов. В результате чего
тоталитарный коммунистический режим
сменился квазидемократическим режимом,
не менее жестоким и бездушным. Предстоит
долгий и трудный путь выздоровления
нации, обратного превращения большинства
русских из индивидов в личности.
Солженицын
выделяет как самые необходимые сегодня
три свойства личности: нравственность,
ответственность, настойчивость. Особенно
нравственность. В работе «Русский вопрос
к концу ХХ века» он пишет: «Мы должны
строить Россию нравственную - или уж
никакую, тогда все равно». Все основные
мировые религии выделяют три нравственные
добродетели- молитву, пост и милостыню.
Очевидно, в духовном созвучии с этим
Солженицын призывает прежде всего к
покаянию (молитва), самоограничению
(пост), милосердию (милостыня).
«Раскаяние
(покаяние) есть первая пядь под ногой,
от которой только и можно двинуться
вперед... лишь с раскаяния может начаться
духовный рост», - пишет он в 1973 году в
статье «Раскаяние и самоограничение».
Грехи, от которых следует избавляться
и в которых надо каяться, - сквозная
тема творчества Солженицына. Это и
национальные грехи - крепостное право,
уничтожение коммунистами исторической
России; это и личные грехи - ложь,
насилие, безответственность, жестокость
и т.п. Тема покаяния в личных грехах у
Солженицына постоянна, начиная с ранних
произведений - поэмы «Дороженька»,
пьес и др. Особенно много покаянных мест
в его автобиографических книгах «Бодался
теленок с дубом» и «Угодило
зернышко...».
«После раскаяния, - пишет
Солженицын, - выдвигается как самый
естественный принцип - самоограничение.
Раскаяние создает атмосферу для
самоограничения...» Самоограничение
освобождает человека от массы материальных
и душевных привязанностей, поглощающих
в жизни основную часть времени и энергии.
Оно делает его свободным и переводит
на более высокий духовный уровень жизни.
Ядро
мироощущения Солженицына – его вера в
Бога. Хронологически впервые в этом
можно убедиться, когда в Самиздате пошел
по рукам «Пасхальный Крестный Ход»
(1967) и молитва Солженицына, когда в
предисловии к русскому изданию «Августа
14-го»(1971) Солженицын писал о том, что на
Родине пришлось бы писать слово «Бог»
с маленькой буквы (« и на это унижение
я уже не могу приклониться»), и наконец,
после «Письма Патриарху Пимену»(1971) и
в письме «Третьему Собору Зарубежной
Русской Церкви»(1974). Создавая себя, как
и всякого человека «подмастерьем Бога»,
Солженицын считает, что «весь поворот
мира за прошедшие три века есть часть
единого грозного процесса утери
человечеством Бога». Однако, будучи
христианином, вопреки тому, что часто
о нем пишут, чрезвычайно целомудрен в
формулировках оттенков своего боговидения.
Он старается не поминать имя Господа
всуе, и ссылки на Евангелие отнюдь не
пестрят на страницах его текстов,
художественных или публицистических.
Постоянной у Солженицына является тема
милосердия. Еще в 1973 году в «Письме к
вождям...» он пишет: «Пусть авторитарный
строй, но основанный не на “классовой
ненависти”, а на человеколюбии... и самый
первый признак, отличающий этот путь,
- великодушие, милосердие к узникам».
Все свое историософское произведение
«Русский вопрос к концу ХХ века» он
посвящает теме нарушения христианских
норм милосердия властью России по
отношению к своему народу на протяжении
почти всей многовековой истории страны.
В «Обвале» с душевной болью говорит он
о позорном отношении русских к миллионам
своих соплеменников, брошенных на
произвол судьбы в странах СНГ. «И это,-
пишет он, - самый грозный признак падения
нашего народа». Православный Солженицын
не замыкается в скорлупу узкого
конфессионизма. 27 октября 1971 года он
пишет обращение к Ватиканской конференции
«Общие христианские корни европейских
наций», исполненное заботой о судьбах
христианской цивилизации в целом и
необходимостью соединенных усилий для
ее спасения.
В
«Октябре 16-го» один из важнейших
персонажей романа говорит: «В
исключительности и нетерпимости – все
движения мировой истории. И чем могло
бы христианство их превзойти – только
отказом от исключительности, только
возрастанием до многоприемлющего
смысла. Допустим, что не вся мировая
истина захвачена нами одними. Не проклянем
никого в меру его несовершенства».
Но специализируясь
на «новейшей русской истории», так
далеко вглубь истории всемирный писатель
не заходит. Судьбы христианской
цивилизации он в своих высказываниях
подвергает осмыслению начиная с позднего
Средневековья.
В своих представлениях о мире и путях
его развития Солженицын близок к взгляду
древнерусского автора. Смысл развития
прогресса он видит не только в материальной
или научно-технической сфере, но и в
области духовного самосовершенствования
человека и человечества в их приближении
к божественной истине. Путь приближения
к этой истине нарушился несколько
столетий назад в период Возрождения,
когда самоуверенный человек осмыслил
себя как высшую цель всего существующего.
Постижение духовных ценностей сменила
погоня за материальным прогрессом,
способным принести лишь жизненные
удобства и блага, но зато и дать возможность
в результате своего развития уничтожить
все живое на земле.(Ведь именно эта мысль
пронзает Иннокентия Володина, идущего
на безумный шаг, завязывающий сюжет
романа «В круге первом»: своим звонком
в американское посольство он пытается
облагодетельствовать и спасти от ядерной
бездны весь мир, предотвратив передачу
советскому разведчику секрета атомной
бомбы). В кризисе религиозной веры, в
забвении христианской морали, в глухоте
к церковной проповеди, произносится ли
она митрополитом или деревенским
батюшкой, находит Солженицын главную
причину зла, обрушившегося на Россию
и на Европу. Погоня за иными ценностями
– будь то мировое господство, власть
над ближними, самоустроение, карьера,
сытость, богатство, сверхприбыли –
ослепили современного человека и
внимательный читатель найдет в
произведениях Солженицына емкие
образы-символы указывающие на отход от
истинного смысла жизни, от истинной
истории. На фундамент разрушенной церкви
приходит в самый тяжелый момент полковник
МГБ Яконов, в заброшенную церковь
Рождества попадают Иннокентий и Клара
во время своей загородной летней
поездки(«В круге первом»).
Возрождение России
Солженицын связывает с усилением
ответственности и настойчивости
личностей. Он пишет в «Обвале»: «Равномерной
методичности, настойчивости, внутренней
дисциплины - болезненнее всего не
хватает русскому характеру, это может
быть главный наш порок. - И продолжает:
- по высокой требовательности наступающего
электронно-информационного века нам -
чтобы что-то значить среди других народов
- надо суметь перестроить характер
свой к ожидаемой высокой интенсивности
ХХI столетия». Солженицын верит в
возможность преодоления этих пороков,
которые не органично присущи русскому
народу, а появились от насильственной
ломки русского характера и потери
религиозности. «Просите, и дано будет
вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят
вам» (Мф. 7, 7–8), «Кто имеет, тому дано
будет и приумножится» (Мф. 13, 12). Этим
заветам Христа на протяжении веков
верил и следовал русский крестьянин,
обустраивая свою жизнь и укрепляя
могущество своей страны. Однако за годы
коммунистического режима вместе с верой
жестоко искоренялось чувство личной
ответственности. От народа требовалось
только безоговорочное послушание
партии, которая брала якобы ответственность
за все, начиная с заботы о детстве и
семье и кончая мировоззрением и
творчеством. Узкие и жесткие рамки для
мыслей и поступков подорвали инициативу
и чувство настойчивости. И сегодня как
оправдание укоренившейся в народе
общественной пассивности слышится:
«Сами мы ничего не можем» или: «лично
от меня в стране ничего не зависит»...
Что
же делать, если проявление воли народа
такое слабое, если личности так
малочисленны? Солженицын видит и верит
в мощную силу становления и развития
личности. Эта сила - национальная
духовная среда. Но для многих это не
очевидно.
Сегодня,
особенно среди либералов, довольно
широко распространено мнение о том, что
для становления личности никаких особых
условий, кроме достаточных материальных
средств, не требуется. В одном из журналов
читаем такое: «Вся беда (или радость) в
том, что советскому режиму удалось
создать нового человека, и этот человек
оказался нормальным западным европейцем
по своим жизненным установкам, только
пока голодным и взъерошенным. Но это
уже только вопрос времени. Важно понимать
главное: России больше нет как
самостоятельной цивилизации. Русской
культуры не существует уже много лет,
и это надо сказать себе смело... и
этнические особенности здесь ни при
чем - они есть и у французов, и у англичан,
спокойно сочетающих их с нахождением
в составе европейской цивилизации. Эти
этнические особенности останутся и в
России». В этом высказывании можно
согласиться только с одним. Действительно,
произошла беда. За 70 лет советскому
режиму удалось создать устойчивый тип
советского человека, послушного и
безответственного, тяготеющего к
тоталитаризму, не стремящегося выбраться
из пут лжи, насилия, жестокости. Все
остальное в вышеприведенном высказывании
глубоко чуждо Солженицыну. Он убежден
и не раз писал, что Россия - это самобытная
цивилизация, что личность и общество в
России могут развиваться только в
национальной духовной среде. Плод
приносит только «посеянное на доброй
земле» (Мф. 13, 23) и только освященное
Богом, ибо «всякое растение, которое не
Отец Мой Небесный насадил, искоренится»
(Мф. 15, 13).
Восстановление
этой «доброй земли» и всего «посаженного
ранее Богом», то есть всей многовековой
культуры России - Православия, языка,
искусства, истории, школы, национального
характера, национальных традиций, и
является сегодня второй главной задачей
возрождения России. С горечью Солженицын
пишет в «Обвале» о потерях, которые
понесла наша национальная культура,
наш национальный характер за годы
советской власти, и призывает к
восстановлению преемственности с
исторической (докоммунистической)
Россией во всех областях культурного,
гражданского, государственного развития,
призывает к освобождению от коммунистических
и посткоммунистических искажений норм
нашей жизни, к восприятию и критическому
осмыслению наследия тысячелетней
русской истории.
Особенно беспокоит
Солженицына состояние нашей школы. Он
пишет в «Обвале»: «Перед сохранением
русских как единого народа ныне выросло
много препятственных условий. И первое
среди них: судьба нашего юношества.
Будет ли наша школа средоточием русской
культуры? Обеспечит ли она ее
преемственность, живость исторической
памяти и самоуважение народа?.. Реально
идущий сегодня в российском образовании
процесс направлен как раз обратно нашему
спасению». Эта жесткая оценка дана
Солженицыным в 1998 году. С горечью
приходится отмечать, что за прошедшие
семь лет в нашей школе принципиально
ничего не изменилось.
И, конечно же,
возрождение России невозможно без
возрождения Православия - прежде всего
как мiрочувствия, как исторической,
культурной, бытийной основы нации.
Солженицын пишет: «Православие,
сохраняемое в наших сердцах, обычаях и
поступках, укрепит тот душевный смысл,
который объединяет русских выше
соображений племенных». Он отмечает,
что сегодня наша Церковь еще не может
в должной мере способствовать возрождению
России, взяв на себя миссию духовного
руководства страной. Не может потому,
что слишком краток срок после тяжелых
утрат периода Империи и лютого истребления
и разорения при коммунистах. Церкви еще
предстоит решить ряд сложных внутренних
и внешних проблем, для чего потребуются
многие годы, и Солженицын призывает
всех верующих, и особенно верующую
интеллигенцию, помочь народу и Церкви
в возрождении православной
духовности.
Солженицын верит в
божественное начало культуры и искусства,
в их огромную созидательную силу. В
Нобелевской лекции он говорит: «Посредством
искусства иногда посылаются нам -
смутно, коротко - такие откровения,
каких не выработать рассудочному
мышлению». Писатель как бы перекликается
с Пушкиным, сказавшим:
Восстань,
пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись
волею Моей.
И,
обходя моря и земли, Глаголом жги сердца
людей.
Да, сила искусства, культуры
велика. Но сегодня также возросла и сила
антикультуры. Я имею в виду прежде всего
телевидение, рекламу, компьютерные игры
и т.д. Антикультура - это не культура
со знаком минус, не просто «плохая»
культура. Это совсем другая сущность.
Если культура воздействует на чувства,
разум и пребывает в проявленном
материальном мiре, то антикультура
воздействует на инстинкты; мiр антикультуры
- это мрак, небытие, смерть. И мы, к
сожалению, еще не осмыслили в полной
мере этого обстоятельства, не определились
в средствах борьбы с губительным
действием антикультуры. Применительно
к упоминавшейся ранее проблеме средней
школы Солженицын пишет: «...если мы не
выведем наших детей из опасностей
бессвязного, темного сознания, пронизанного
жгучими интересами языческой жестокости
и наживной страсти любой ценой, - это
и будет конец русского народа и русской
истории». Предупреждение очень серьезное.
Но разве оно может быть иным, если на
глазах у всех нас идет стремительное
растление народа, превращение его в
третьесортный этнический материал?
Процессы становления личности и
возрождения национальной среды
взаимосвязаны и взаимообусловлены и
приводят к превращению народа из толпы
индивидов в самоорганизующееся общество
личностей (гражданское общество), в
котором «не о себе только каждый заботься,
но каждый и о других» (Флп. 2, 4). Структуру
и методы построения гражданского
общества Солженицын подробно рассматривает
в «Обустройстве» и «Обвале». Создание
гражданского общества должно проводиться
не сверху, центральной властью, а снизу,
самим народом. «Наше спасение - в нашем
самодействии, возрождаемом снизу вверх»,
- пишет он в «Обвале». «Снизу» потому,
что примерно 80% всех жизненных потребностей
населения страны, как показывает мировой
опыт, удовлетворяется на местах, без
связи с центральной властью. Например,
при строительстве и функционировании
школ, больниц, магазинов, жилищ, местного
транспорта, зон отдыха, мелких и средних
производств и т.п. не требуется
государственного вмешательства. Все
эти задачи решаются местной властью с
привлечением средств жителей местности
и местных налогов.
Солженицын
выделяет три основные части гражданского
общества:
1. Местное самоуправление,
независимое от центральной власти и
являющееся прообразом политического
управления страной. (Ныне действующее
местное самоуправление таковым не
является, а составляет придаток
центральной власти.)
2.
Местная мелкая и мельчайшая экономика,
свободная от государственной опеки, с
большим количеством горизонтальных (а
не вертикальных) связей, охватывающих
нужды производства, распределения и
сбыта.
3. Широкая сеть некоммерческих
общественных организаций, осуществляющая
занятость, правовую защиту, разработку
и представление различных гражданских
инициатив и другие виды социальных нужд
населения.
Вот тут-то и должны проявиться
указанные выше свойства личности -
ответственность и настойчивость, - так
сегодня нам недостающие. А также такие
свойства, как дружелюбие, взаимное
доверие, взаимовыручка, честность,
порядочность. Без этого гражданское
общество не построить. И никакие
экономические успехи государства здесь
не помогут. Многие в народе разделяют
эту точку зрения. Солженицын приводит
в «Обвале» слышанные во время поездки
по стране высказывания: «Виноваты мы
сами... импульс действия должен быть у
каждого» или: «...не спасем культуру -
не спасем нацию».
Понимает и чувствует
проблему создания гражданского общества
и власть. И хотя на словах она поддерживает
идеи местного самоуправления, расширения
общественных инициатив, поощрения
мелкого предпринимательства - на деле
все наоборот. При корректировках в Думе
закона о местном самоуправлении все
более искажается его суть; сокращается,
особенно за последние годы, число
общественных организаций; мелкое
предпринимательство по-прежнему
задавлено чиновничьим произволом.
Значение
власти, однако, не стоит преувеличивать.
Власть может замедлить или ускорить
создание гражданского общества, но быть
ему или не быть - это зависит от самого
народа. Более того, сама центральная
власть, ее задачи и структура являются
производными от состояния народа, от
его глубинных свойств, о которых
говорилось выше. Еще в ранней своей
работе, 1973 года, «На возврате дыхания и
сознания» Солженицын писал: «По отношению
к истинной земной цели людей -
государственное устройство является
условием второстепенным. На эту
второстепенность указал нам Христос:
“отдайте кесарево кесарю”, - не потому,
что каждый кесарь достоин того, а потому,
что кесарь занимается не главным в нашей
жизни». До создания в стране
самоорганизующегося (гражданского)
общества государственное устройство
не устойчивое, во многом искусственное.
Оно отражает интересы основных групп
власти. Меняются группировки во власти
- меняется и государственное устройство.
И только после создания гражданского
общества прочно и естественно образуются
в стране политические, экономические
и социальные системы, соответствующие
интересам всего народа в определенный
период его национального развития.
Только созданная, управляемая и
контролируемая гражданским обществом
власть достойна и способна вместе с
народом обустраивать Россию. «И уразумел
Давид, что Господь утвердил его царем...
ради народа» (2 Цар. 5, 12).
В
жестокий безбожный ХХ век России, когда
казалось, что русская цивилизация
погибла, Солженицын Божиим промыслом
продолжил традицию русских гениев -
выявлять, сохранять и утверждать дух
русской нации. Традицию, помогавшую
объединять и укреплять Россию в течение
более тысячелетия, вплоть до начала ХХ
века, творцами которой были Сергий
Радонежский, Серафим Саровский, Пушкин,
Гоголь, Лесков, Достоевский, Иоанн
Кронштадтский и другие великие русские
люди.
В своем творчестве - литературном,
историческом, публицистическом -
Солженицын на высочайшем художественном
уровне показал, каким образом принципы
и нормы христианской жизни могут и
должны восприниматься в нашей сегодняшней
непростой жизни. Показал не только
применительно к отдельному человеку,
но и ко всему народу. Показал не только
творчеством, но и примером всей своей
жизни.
Проблема возрождения России
для Солженицына - это проблема прежде
всего духовная. И три основные составляющие
этой проблемы - становление личности,
возрождение национальной духовной
среды, создание самоорганизующегося
общества - это задачи в основном
духовные. Решение их лежит на путях не
внешних, связанных с политикой, экономикой
и т.п., а на внутренних, личных.
Каждый
должен рассмотреть эти задачи сначала
применительно к самому себе. «Мой дух,
моя семья да мой труд», - пишет Солженицын
в «Обвале». Это начало. И если здесь не
все в порядке, на этом и следует
остановиться. Только научившись исцелять
себя - получаешь право исцелять других.
Ну а если есть уверенность и силы -
переходи дальше, ко все расширяющемуся
окружению. Всегда придерживайся правила:
всеми своими талантами, данными Богом
(а они есть у каждого!), служить людям,
природе, стране, мiру - иначе все эти
таланты исчезнут (см.: Мф. 25).
Путь
возрождения России долог. «Если мы
опускались едва не целое столетие - то
сколько же на подъем? Даже только на
осознание всех утрат и всех болезней -
нам нужны годы и годы», - пишет Солженицын
в «Обвале». Но другого пути нет.
Решая
указанные задачи, устремленные в будущее,
мы одновременно осуществляем заботу о
самых неотложных нуждах сегодняшних -
о физическом и духовном оздоровлении
нации, достойном уровне жизни, здоровой
окружающей среде, законопослушности
власти и т.д. и т.п.- словом, о «СБЕРЕЖЕНИИ
НАРОДА» - деле, которое Солженицын
считает самым важным.
Заключение
Произведений
Лескова и Солженицына на тему праведничества
много, их можно анализировать очень
долго, ведь эта тема занимает целый
жизненный период в жизни авторов. Они
создали своего неповторимого праведника.
Люди из разных слоев общества были
праведниками в их произведениях. Вы
можете найти столько произведений на
эту тему. Без этих произведений
литературная галерея праведников не
была бы закончена. Лесков и Солженицын
сделали огромный вклад в понимание
этой темы.
Библиографический
список
1.
Малько А.В. Христианские мотивы в романе
А.И.Солженицына «В круге первом»//
Культура и текст. СПб,; Барнаул,1997,-Вып,1:
Литературоведение.
2.
Старыгина Н.Н. Больше веры, больше света
в высокое призвание человека // Н.С.
Лесков. Легендар-
ные
характеры. М., 1989.
3.
Столярова В.И. В поисках идеала (творчество
Н.С. Лескова). Л., 1978.
4.
Хализев В., Майорова В. Праведники Лескова
// В мире Н.С. Лескова. М.,1983.
5.Любимов
Б.Н. Предсказывающий историю// Действо
и действие.- М.,1997.- Т.1
6.
Гаркавенко О.В. Христианские мотивы в
романе А.И. Солженицына «Раковый корпус»
// Русский роман ХХ века: Духовный мир
и поэтика жанра: Сб науч.тр.- Саратов,2001
7.
Рокотян Ю. Христианские корни публицистики
Солженицына// Москва.- М 2005
8.
Косых Г.А. Праведность и праведники в
творчестве Н.С. Лескова 1870-х годов.-
Волгоград 1999г
9.
Лесков Н.С. Собрание сочинений в 11-ти
томах. Том 6. М., 1956-1958.
1
Лесков
Н.С. Собрание сочинений в 11-ти томах.
Том 3. Стр. 180
2
Лесков
Н.С. Собрание сочинений в 11-ти томах.
Том 2. Стр. 5
3
Лесков
Н.С. Собрание сочинений в 11-ти томах.
Том 4. Стр.384
4
Лесков Н.С.
Собрание сочинений в 11-ти томах. Том 2.
Стр. 7
5
Лесков Н.С.
Собрание сочинений в 11-ти томах. Том 2.
Стр. 6
6
Лесков Н.С.
Собрание сочинений в 11-ти томах. Том 3.
Стр. 55
Шпаргалка >> Литература и русский язык
Изображение русского национального характера в произведениях
Н.С. Лескова
. (На примере одного произведения
.) (Билет 16) 39 ... ... свободу и милость к падшим призывал». 3. Тема
поэта и поэзии Тема
поэта и поэзии проходит через...
Толстой Собрание сочинений том 12 произведения
1885-
Сочинение >> Литература и русский язык
Непогрешимости церкви, о христианском
браке и о христианском
равенстве. Учение онепогрешимости церкви... всего произведения
. Вот почему нельзя согласиться с теми
критиками, ... анализ повести – статья Н. С. Лескова
«О куфельном мужике и проч.» («Новости...
Лесков Николай Семёнович (2)
Биография >> Литература и русский язык
Во благо людей и христианские
семейные ценности, которые должны... читательский успех, эти произведения
интересны тем
, что на ограниченном... Соборян" к числу "капитальных произведений"
современной русской литературы, поставив произведение
Лескова
в один ряд с...
Толстой Христианское
учение
Рассказ >> Литература и русский язык
Пляске, получает полное удовлетворение от произведенного
возбуждения и не нуждается в... вредны, во первых, тем
, что для произведения
действия опьянения нужны... истину христианского
мировоззрения замысел слишком гордый, безумный" (Н. С. Лескову
от 14 ...
