«Черноногие»: темные страницы истории Алжира. Как французы устроили геноцид алжирцев

Материал из Викизнание

Французский Алжир

Французский Алжир фр. Algérie française Департамент Франции
← 1830 - 1962 →
Флаг Герб
Столица	Алжир
Денежная единица	алжирский франк
История
- 5 июля	Французское вторжение в Алжир
- 3 июля	Независимость Алжира

Французский Алжир. карта Александра Вюйемена, 1877

История

Снаряжена была громадная экспедиция из 100 военных и 357 транспортных судов с сухопутным войском в 35000 человек и 4000 лошадей. Сухопутное войско находилось под начальством генерала Бурмона , флот - под начальством вице-адмирала Дюперре . Высадка французов началась без помехи 14 июля 1830 года в Сиди-Феррухской бухте ; но в то время как они начали укреплять свою позицию, 19 июля они подверглись нападению зятя дея , Ибрагима-Аги, с 30000 турок. Французы, однако, отразили это нападение и отняли у неприятеля все орудия и обоз. Скоро после этого началась бомбардировка и с суши, и с моря, так что уже 5 июля дей сдался на капитуляцию под условием свободного отступления для себя и янычар. Весь флот его, оружие и государственная казна в 50 млн франков достались в руки победителей.

После падения города две французские эскадры были посланы против Туниса и Триполи и принудили их отказаться от морских разбоев. Французские войска заняли приморские города - Боне , Оран и Бужи , отразили нападение бея Константины , но по пути в Блиду потерпели поражение от кабилов .

После Июльской революции Бурмон был отозван, а его преемником назначен Клозель, который задался целью завоевать всю страну до Атласа . В ноябре того же года был разбит бей титтерийский, занята Медеа и взята приступом Блида , но планы Клозеля насчёт колонизации не нравились правительству Луи-Филиппа , и это обстоятельство в связи с неудачным договором с тунисским беем было причиною того, что в феврале 1831 года он был отозван. Правительство вообще охотно отказалось бы от всего этого тяжёлого и опасного завоевания, тем более, что оно грозило испортить хорошие отношения с Англией, но общественное мнение, требовавшее энергичной внешней политики, не допускало отступиться от начатого. На место Клозеля назначен был генерал Бертезен , потерпевший 2 июля 1831 года поражение в Тениаском проходе . Место его занял Савари (герцог Ровиго), который своим жестоким и насильственным обращением с побеждёнными восстановил всё местное население против французов. Тогда его заменили генералом Авизаром (1832 год), устроившим Bureaux arabes (франц. ) , оказавшиеся впоследствии весьма полезными; преемник его, генерал Воароль, овладел (1833 год) превосходною гаванью Бужи и восстановил спокойствие в окрестностях города Алжира .

Но самого опасного врага французы нашли в лице Абд аль-Кадира , который как глава 30 арабских племён, соединившихся для священной войны, был провозглашён эмиром Маскары . После упорной борьбы французское правительство заключило с ним 26 февраля 1834 года мир, по которому за ним было признано господство над всеми арабскими племенами запада до реки Шелифф . Однако, несмотря на этот договор, уже в июле того же года война возобновилась опять и очень неудачно для французов. Не помогло и вторичное назначение Клозеля начальником алжирских войск - восстание распространилось по всей стране, и значение эмира всё возрастало. Тогда Клозель был снова отозван, и генерал Дамремон был назначен генерал-губернатором. Затем борьбу с восстанием возглавил генерал Бюжо .

Вооружённая борьба (например, восстание Абд аль-Кадира) длится чуть ли не до конца XIX века . Лучшие земли страны заселяют колонисты из Европы.

За это время к восстанию присоединились и некоторые другие арабские племена, так что французское правительство увидело себя вынужденным послать из Франции для защиты провинции значительные подкрепления (33 тысячи человек). На место генерала Осмона главное начальство над войсками в Алжире было передано генералу Соссье, который энергично стал готовиться к возобновлению военных действий при начале дождливого времени; точно так же был отозван из Орана генерал Серэ и многие другие высшие офицеры, которых обвиняли в недостатке энергии. Военные действие против Бу-Амены начались лишь в октябре, причем главным базисом был назначен Жеривилль.

Население и экономика

Период между 1885-1930 годами принято считать золотым веком французского Алжира (равно как и французского Магриба). К этому времени французским властям удалось подавить сопротивление арабских и берберских племён как внутри Алжира, так и на его границах (в Тунисе и Марокко , также аннексированных Францией). Пиратские укрепления времён средневекового Варварского берега были перестроены и модернизированы, превратившись в крупные порты (города Алжир , Оран , Бон и др., связанные с Марселем). Своего пика достигло и преимущественно франкоязычное европейское население, так называемые пье-нуар , численность которого превысила 1 млн человек (15,3 % населения региона). Причём только около четверти из них имели собственно французское происхождение, в Алжир эмигрировали многие

Алжир: развод по-французски
Дуглас Джонсон

Русский журнал, 01.03.03
Jeanne Causse and Bruno de Cessole (editors). Algerie 1830-1962: Les Tresors retrouves de la "Revue des Deux Mondes". - Maisonneuve, 1999. 582 pp.
Jean-Charles Jauffret (ed.). La Guerre d"Algerie par les documents. Vol.II: Les Portes de la guerre, 10 mars 1946 a 31 decembre 1954. - Service Historique de l"Armee de Terre, 1998. 1023 pp.
Jean Morin. De Gaulle et l"Algerie: Mon temoignage 1960-1962. - Albin Michel, 1999. 387 pp.

Алжир с момента его завоевания в 1830 году и до 1962-го, когда в соответствии с Эвианскими соглашениями была провозглашена его независимость, назывался Французским. Но и после 1962 года, благодаря французским инвестициям и государственным займам, а также огромному числу

алжирцев, живущих во Франции, между двумя государствами продолжали складываться странные, но неразрывные отношения двуединства. Лионель Жоспен в приветственном послании Абделазизу Бутефлике по поводу его избрания президентом Алжира упомянул об особых отношениях, связывающих две страны, и заявил, что Алжир по-прежнему остается одним из главных приоритетов французской внешней политики.

До 1830 года никакого "Алжира" не существовало. Французы дали этой стране название, экономическую и политическую систему. Несмотря на поражение в трех больших войнах, Франция никогда не оставляла Алжир. Он был краеугольным камнем Французской империи (или Французского Союза, как его стали называть с 1946 года). Тогда многие французы предпочли бы еще раз пережить поражения 1870-1871 годов и июня 1940-го, чем хотя бы на день отказаться от имперской роли в этом регионе.

Конечно, не все видели в Алжире лишь объект имперских амбиций. О более сентиментальных и романтических настроениях французов, побывавших в Северной Африке, свидетельствует подборка статей из Revue des Deux Mondes за последние 140 лет. Яркий колорит страны, дух древней средиземноморской цивилизации, очарование Юга и притягательная сила бескрайних просторов Сахары... Всем этим путешественники наслаждались на протяжении многих лет. Но кроме экзотики Алжир привлекал достопримечательностями, связанными с историей Франции. Она чувствовалась в названиях улиц (улица Пирамид, улица Ганнибала и, совсем однозначно, улица Триколора), ее можно было ощутить, посетив памятное место времен завоевания Алжира - скрытый в глубине сада Маренго уголок, посвященный Амелии, супруге короля Луи-Филиппа, и, наконец, спаги, солдаты в красно-белых бурнусах, вербовавшиеся из местного населения, зримо олицетворяли мощь французского присутствия в Алжире. Все вместе в течение многих лет заставляло французов, в том числе интеллектуалов, воспринимать колонизацию как нечто само собой разумеющееся.

Пятидесятые годы все резко изменили. Потрясший страну конфликт был одновременно классической колониальной войной между страной-оккупантом и колонией, борющейся за независимость, и гражданской войной, где по одну сторону находились алжирские французы и алжирцы-франкофилы, а по другую - прочие алжирцы. Официально кризис начался 1 ноября 1954 года и продолжался семь с половиной лет. По официальным данным, в ходе конфликта было убито 15 583 солдата французской армии, иностранного легиона и французских мусульман. Потери алжирцев составили четверть миллиона человек; по другим данным, погибло гораздо больше. Война спровоцировала кризис внутри метрополии. Терроризм, волна массовых протестов и демонстраций захлестнули Францию, и в какой-то момент казалось, что гражданская война вот-вот начнется и там. После 1962 года, когда война была остановлена, практически все французское население Алжира, насчитывавшее в 1954 году более миллиона, уехало из страны, которая для большинства была родиной.

Как и после поражения 1940 года, прошло много времени, прежде чем была написана история этой войны. В течение тридцати лет после подписания Эвианских соглашений считалось, что память слишком избирательна, чувство унижения слишком жгуче, а разногласия слишком глубоки и всеобъемлющи для объективной исторической оценки, особенно со стороны французских историков.

Когда в начале 1980-х годов Бенджамин Стора начал работу над докторской диссертацией, посвященной жизненному пути основоположника алжирского национализма Мессали Хаджа, он был единственным историком в университете Нантера, занимавшимся Северной Африкой. В 1997 году тот же автор опубликовал библиографию, состоявшую уже из 2130 работ о войне в Алжире. Это позволило ему обоснованно утверждать, что причиной устойчивого нежелания французских историков - как исследователей, так и преподавателей - заниматься этой страницей новейшей истории является отнюдь не недостаток информации.

До сих пор нет адекватного понимания целого ряда проблем, связанных с этой войной. Одна из них касается ее начала. Как могло случиться, что французская армия позволила кризису перерасти в большую войну, и каковы были настроения в войсках на ее начальных этапах? Другая неясность связана с окончанием войны: возможен ли был другой итог, кроме предоставления независимости Алжиру (действительно ли сам де Голль был убежден в неизбежности и необходимости такого шага)? Чтобы ответить на эти вопросы, необходим доступ к документам того времени. Теперь, когда Исторический отдел сухопутных войск (созданный маркизом де Лувуа в 1668 году) наконец выпустил в свет долгожданный второй том собрания архивных документов (в первом томе представлены 1943-1946 годы), такая возможность появилась. Второй том открывается документом, связанным с событиями в Сетифе 8 мая 1945 года, а заканчивается первым периодом войны. Беспорядки в Сетифе начались после столкновения двух десятков солдат жандармерии с демонстрацией бойскаутов-мусульман и сопровождавших их женщин, которые несли плакаты с требованием независимости. В ходе беспорядков было убито 27 европейцев. В тот же день кровавые столкновения произошли в Малой Кабилии и в департаменте Константины. В течение следующей недели по всей стране, то здесь, то там, вспыхивали бунты и стычки, в ходе которых погибло 109 европейцев. Восстание было жестоко и быстро подавлено: казнены тысячи подозреваемых в принадлежности к националистическому движению. Радио Каира, рупор алжирского национализма, утверждало, что было убито 45 тысяч человек. Французское правительство признало только 2 тысячи.

Это было неорганизованное, спонтанное выступление населения, недовольного тем, что победа Франции во Второй мировой войне не принесла никакого облегчения, не улучшилось даже снабжение продовольствием. Беспорядки начались именно 8 мая, когда в Сетифе, как и по всей стране, праздновали победу. После 1945 года националисты приступили к созданию революционной организации - по крайней мере такой вывод сделал Жан-Шарль Жоффрэ на основании изданных документов. Эти документы свидетельствуют о том, что французские военные не понимали происходящего, что различные разведывательные организации зачастую ничего не знали о деятельности друг друга. Самой эффективной разведкой было Управление по обеспечению взаимодействия в Северной Африке; его картотека содержала около 8 тысяч фамилий, однако, по-видимому, она утрачена. Жоффрэ отмечает, что в архивах отсутствуют документы за отдельные годы, в частности 1949-й и 1950-й (именно в этот период устные донесения становились все распространенней).

С самого начала французское правительство стремилось поместить алжирский вопрос в международный контекст и выполнять свои обязательства перед европейскими союзниками в отношении потенциального врага на Востоке. Этот принцип был впервые провозглашен в октябре 1950 года, однако позднее он подвергся видоизменениям под влиянием событий в Индокитае1. Но мы не знаем, проводились ли заседания Комитета национальной обороны в 1954 году. После "дела об утечке информации", когда подробные сведения о заседаниях Комитета оказались в распоряжении Французской коммунистической партии, тогдашний премьер-министр Пьер Мендес-Франс приказал, чтобы протоколы заседаний не распространялись. По этой причине архив Исторического отдела не располагает никакими документальными материалами об этих заседаниях.

Консультативный орган, Высший военный совет, предложил увеличить военный контингент в Алжире до 130 тысяч человек, что означало ввод дополнительных 40 тысяч. Эти войска предполагалось перебросить из Индокитая. Процесс адаптации к новым условиям предположительно должен был занять от двух недель до одного месяца. Некоторые члены Совета выражали сожаление, что такой большой контингент французских сил окажется вне Европы, однако министр вооруженных сил Жак Шевалье, одновременно занимавший пост мэра города Алжир, настаивал на необходимости их присутствия в Северной Африке. Единственным человеком, назвавшим вещи своими именами, был генерал Дюваль, будущий командующий вооруженными силами в Марокко. Говоря о своем неблагоприятном впечатлении от посещения французских войск и их деградации по сравнению с 1939 годом, он заявил, что во французской Северной Африке идет война.

В документах говорится о поражениях французских сил в Индокитае и о забастовках алжирских докеров, которые отказывались грузить суда, направлявшиеся в Юго-Восточную Азию. В них также упоминаются неграмотные алжирские солдаты, воюющие в Индокитае, которые должны были обращаться к общественным писарям, чтобы посылать письма домой. Иногда писари, по-видимому вьетнамцы, вставляли в эти письма антифранцузскую пропаганду, которая попадала в Алжир и там распространялась.

Документы свидетельствуют, что предоставление независимости Индии воодушевило алжирских националистов. Еще больше их радовала антифранцузская направленность британской политики в Ливии, осуществлявшаяся сэром Эдвардом Спирсом, чье враждебное отношение к Франции было очевидным еще со времен его деятельности в Сирии и Ливане. О советских агентах говорится, что они пытались вести пропаганду в среде алжирских студентов, а американцы, которым всегда были свойственны антиколониальные взгляды, обвиняются в попустительстве националистам с целью остановить распространение коммунизма. В сообщении от 23 ноября 1953 года утверждается, что испанское правительство оказывает поддержку националистам в Марокко и Алжире, а также Арабской лиге в Каире, по существу играя ведущую роль в антифранцузской деятельности. Верховный комиссар испанского Марокко генерал Валино, который так и не простил французам их прореспубликанской позиции во время Гражданской войны в Испании, выражает свою готовность предоставить убежище алжирским террористам.

Поглощенность международными аспектами сложившейся ситуации иногда приводила к неправильному толкованию событий. Так, крушение поезда Коломб-Бешар-Оран в ноябре 1953 года вначале было отнесено на счет алжирских террористов. Однако в донесении от января 1954 года отмечалось, что инцидент произошел вблизи границы с испанским Марокко и организаторов явно следует искать именно там. (В том единственном предложении, которое генерал де Голль посвятил событиям в Сетифе в своих "Военных мемуарах", подчеркивается, что эти события были специально приурочены к беспорядкам в Сирии.)

Огромное количество документов свидетельствует - обычная история - о некомпетентности колониальной администрации. Один - от сентября 1951 года о ситуации в горах Ореса - повествует о неком Бене Булэде, владельце службы перевозок. Ему было предъявлено обвинение в незаконном хранении револьвера и оскорблении французского жандарма. За последнее правонарушение суд в городе Батна приговорил его к уплате штрафа в тысячу франков, хотя за такое же точно преступление житель города Бонэ, совершивший его в состоянии опьянения, заплатил бы 10 тысяч франков. Что касается оружия, Бен Булэд просто заявил, что ничего о нем не знал и даже не подозревал, что револьвер находится у него в автобусе. И трибунал принял это объяснение. Далее в документе говорится, что Бен, промышляющий контрабандой оружия, является одним из руководителей Партии алжирского народа (основанной Мессали в 1936 году). А его адвокат - сын мэра города Батна, который, в свою очередь, был членом Алжирской ассамблеи. Очевидно, что французская администрация осознавала свое бессилие в отношении этой влиятельной семьи. Через несколько лет Бен Булэд контролировал военный округ Оресских гор и устраивал нападения на армейские патрули и фермы европейцев.

Документы также свидетельствуют о слабости жандармерии в районе Ореса. Нехватка транспортных средств, плохие бытовые условия, постоянная слежка: когда жандармы отправлялись на задание, все уже знали, куда они идут и зачем. Местные жители удивлялись, почему жандармерия до сих пор не ушла из района. В многочисленных донесениях и сводках подчеркивались недостатки в организации французского присутствия. Так, например, в одном Париже силы жандармерии в восемь раз превышали весь личный состав, работавший в Алжире. Жоффрэ говорит о "хронической слабости управления" в сельских районах.

Работа Второго бюро (Deuxieme Bureau), находившегося в подчинении Министерства внутренних дел в Париже и военного командования в Алжире, была такой же неэффективной, ибо там тоже не хватало людей. Чиновники Управления по обеспечению взаимодействия в Северной Африке при администрации генерал-губернатора зависели от местных беев и их людей: только через них можно было получать информацию о сельских районах. Руководитель Управления работал без выходных и отпусков, потому что его просто некем было заменить. Суть этого положения емко выразил в Национальной ассамблее один алжирский депутат: "В сущности, главная ошибка и вина Франции в Алжире - в неспособности обеспечить свое присутствие".

Чтобы добывать необходимую информацию, французская армия была вынуждена прибегать к насильственным методам. Из сборника Жоффрэ мы узнаем, что все генерал-губернаторы, сменявшие друг друга на этом посту, требовали от префектов исключить применение неоправданного насилия при допросах подозреваемых в принадлежности к националистическому движению. В циркуляре от 22 октября 1949 года, изданном генерал-губернатором Марселем-Эдмондом Нэгеленом, фигурирует слово "пытка", а в марте 1952 года его преемник говорит о "слишком энергичных мерах" и об индивидуальных и коллективных "актах мести". Эти методы не только способствовали развитию революции в Алжире, но и отрицательно влияли на формирование общественного мнения во Франции.

Власти были постоянно озабочены сбором информации о настроениях в различных политических партиях, боровшихся за ту или иную форму независимости. Документы рассказывают о подробностях этой борьбы, и в целом ясно, что к марту 1954 года наступил период разброда и шатаний. Конфликт Мессали с Хокином Лахуэлем вызвал серьезные разногласия между Движением за победу демократических свобод и Партией алжирского народа. Формировалась третья сила - Коммунистическая партия Алжира, выступавшая не за независимость, а за союз между демократической Францией и демократическим Алжиром. Внутри Демократического союза алжирского манифеста возникло экстремистское крыло, и Ферхат Аббас был вынужден заверить его представителей, что стремится к независимости Алжира, но выступает за легальные методы революционной борьбы и не считает возможным блокироваться с другими алжирскими партиями. Спорили между собой парижские и местные алжирцы, а в Кабилии возникло сепаратистское движение берберов.

Для генерала Калье, главнокомандующего французской армией в Алжире, эти разногласия были поводом для оптимизма. Однако Пол Шон, руководитель Управления по организации взаимодействия в Северной Африке, в марте 1954 года пишет о военизированных группировках, занимающихся подготовкой террористических актов, а в следующем месяце - о Революционном комитете единства и борьбы и его печатном органе "Алжирский патриот". Однако, по всей видимости, алжирские военные власти не отнеслись серьезно к информации Шона. Жоффрэ предполагает, что Второе бюро знало о существовании Комитета. И хотя они не связывались с Шоном, по всей вероятности, надеялись внедрить в эту организацию своего информатора. В октябре Шон доносит, по-прежнему без конкретных подробностей, что возросла вероятность применения насильственных методов борьбы. И только 18 ноября Революционный комитет сообщает о выпуске прокламации - от имени Фронта национального освобождения (армии, которая отныне будет бороться за независимость).

Том заканчивается пространной докладной - жалобой о бедственном положении французских войск в Алжире. Ее автор, генерал, пишет, что армии не хватает стабильности, нужны офицеры, которые действительно хотят служить во французской Северной Африке, и им следует обеспечить достойные бытовые условия. Многие из личного состава только что вернулись из Индокитая, практически не успев побывать дома. Они хотят точно знать, сколько им придется находиться вдали от семьи на этот раз.

Генерал избегает прямой критики в адрес правительства, но она читается между строк, когда он сравнивает условия жизни солдат в Алжире и положение специальных полицейских формирований в метрополии, имеющих установленный профсоюзом восьмичасовой рабочий день. Автор пишет о низком боевом духе, что особенно опасно в армии, собирающейся воевать.

Во всем массиве документов есть лишь два упоминания о деятельности де Голля. В октябре 1947 года он торжественно открывает памятник Африканской армии в Буфарике, а в мае 1951 года в своей речи в Оране, критикуя французские власти и политические партии, заявляет, что невозможно восстановить национальный престиж без сильной армии и единства всего французского народа, "без каких-либо различий". В качестве жеста, направленного на национальное примирение, генерал предложил освободить из заключения человека, которого он назвал "последним маршалом Франции", - Петена. Это предложение было встречено бурей аплодисментов, в особенности со стороны ветеранов и мусульман.

Напротив, в книге воспоминаний Жана Морэна генерал де Голль - один из главных персонажей. Морэн, тогда префект Тулузы, был вызван к генералу 18 ноября 1960 года. Прошло две недели после телевыступления де Голля, в котором он говорил о будущем Алжира, о том времени, когда Франция уже не будет им управлять, об "алжирском Алжире". Де Голль назвал этот процесс "самоопределением" и заявил, что либо он должен происходить с участием Франции, либо будет направлен против нее. О руководстве повстанцев, которое в течение шести лет находилось за пределами Алжира, он сказал следующее: "Они утверждают, что являются правительством Алжирской Республики, республики, которая когда-нибудь будет, но которой никогда еще не было".

Эта речь, в особенности последние слова об "Алжирской Республике", сильно встревожила многих из ближайшего окружения генерала. Премьер-министр Мишель Дебре сказал Морэну, что в письменном варианте речи этой фразы не было. Дебре высказал свое недоумение де Голлю, и тот извинился, объяснив, что увлекся и эти слова у него вырвались помимо воли. Морэн признается, что, как и Дебре, он был обеспокоен словами де Голля, однако это не помешало ему принять предложение занять пост представителя президента в Алжире. А освободился этот пост потому, что его предшественник был настолько встревожен процитированными выше словами и реакцией на них французского населения в Алжире, что предпочел подать в отставку.

Морэн признается, что он сдержанно относился к де Голлю. Ему казалось, что генерал преувеличивает свою роль во Второй мировой войне и преуменьшает роль Сопротивления. Что касается алжирского вопроса, Морэн полагал, что речь де Голля в Алжире в июне 1958 года, когда он сказал знаменитое "Я понимаю вас", была ошибкой. Де Голль был введен в заблуждение, увидев единый народ, толпу европейцев и мусульман, которые вроде бы вместе приветствовали его. Он не знал, что мусульман насильно согнали на площадь. В беседе с Морэном в феврале 1959 года де Голль заявил, что его возглас "Да здравствует французский Алжир!" во время того же визита был намеренной уступкой европейцам в Оране и что в Константине он бы этой фразы не произнес. Возможно, Морэн несколько преувеличивает политический цинизм де Голля. Алжирские крестьяне действительно жестоко страдали от войны и видели в де Голле миротворца. По-видимому, де Голль был встречен искренними аплодисментами, а в ответ у него вырвался этот спонтанный выклик: "Да здравствует французский Алжир!"

Морэн рассказывает о полученных им директивах по реформированию алжирской администрации. Ему надлежало назначить на ответственные посты как можно больше подготовленных мусульман. На 8 января 1961 года был назначен референдум по вопросу самоопределения. Вслед за референдумом планировалось создание алжирского исполнительного совета и других консультативных органов. На этом же этапе предполагалось объявить о прекращении огня на три-четыре недели в надежде на аналогичные ответные действия со стороны Фронта национального освобождения (ФНО). Дальнейшие законодательные и административные изменения должны были провести четкую грань между сферами компетенции алжирского и французского правительств.

Стремительность, с которой де Голль начал воплощать в жизнь идею децентрализации, удивляла Морэна. Однако он не знал, что одновременно де Голль готовил прямые переговоры с ФНО, образовавшим в сентябре 1958 года Временное правительство Алжирской Республики в Женеве, и что в верхах идет борьба между двумя совершенно различными политическими линиями. Инициатива проведения прямых переговоров исходила от ФНО, предложение было передано через швейцарского дипломата после речи де Голля о самоопределении. Морэн утверждает, что на кандидатуре Жоржа Помпиду в качестве главы французской делегации настаивали алжирцы, так как полагали, что через Помпиду смогут напрямую влиять на де Голля. В феврале 1961 года в Люцерне переговоры начались. Де Голль проинструктировал Помпиду, что его задача - лишь сбор информации.

Морэн утверждает, что ничего не знал о переговорах "до конца февраля или начала марта", когда де Голль ввел его в курс дела: Франции не следует бояться независимости Алжира, потому что сама по себе независимость ничего не значит. Президент Конго, Фюльбер Юлу, формально независим, но это он, де Голль, полностью контролирует его финансовое положение. Если Алжир не захочет быть вместе с Францией, она будет вынуждена сосредоточить свои военные силы в Алжире, Оране, Мерс-эль-Кебире и других важных пунктах. Если же Алжир пойдет на этот вариант, Франция подпишет соглашение, оговаривающее гарантии для европейского населения в Алжире.

Морэн дает понять, что он был не единственным крупным чиновником, которого держали в неведении относительно намерений генерала. Например, де Голль не хотел сразу же решать проблему французского военного присутствия в Сахаре: между ним и премьер-министром существовали разногласия. Дебре услышал впервые от Морэна, что сразу после успешных переговоров необходимо создавать мусульманское правительство. Вся эта неразбериха подтверждает, что вопрос о формальной независимости не был для де Голля решающим, важнее было сохранить главную роль в решении политических вопросов будущего Алжира, в том числе в формировании его первого правительства.

Затем, если верить Морэну, переговоры трижды прерывались. 30 марта 1961 года Луи Жокс, министр по делам Алжира, во время выступления в Оране объявил, что переговоры будут вестись не только с ФНО, но и с другими националистическими движениями, в частности с движением Мессали. Таково было желание де Голля. На следующий день Временное правительство Алжирской Республики прервало переговоры. Второй раз переговоры были приостановлены после высказывания де Голля в Елисейском дворце о том, что затраты на Алжир превышают доходы от него и поэтому Франция может спокойно рассматривать вариант решения проблемы, при котором Алжир больше не будет частью французских владений. В третий раз их прервал заговор, так называемый путч генералов, которые безуспешно попытались захватить власть в Алжире 22-25 апреля 1961 года (де Голль назвал его pronunciamento - государственным переворотом).

В тот момент, когда де Голль стремился к скорейшему завершению переговоров, противоречия внутри Временного правительства еще больше обострились. В частности, руководитель Армии национального освобождения Бумедьен был убежден, что его армия должна захватить власть сразу же после достижения договоренности о независимом правительстве в Алжире. Морэна не было в Эвиане, поэтому он ничего не сообщает о переговорах, однако ссылается на слова американского генерала Вернона Уолтерса, согласно которым де Голль в 1959 году говорил Эйзенхауэру, что собирается уйти из Алжира и поэтому вскоре ему придется думать, чем занять пятисоттысячную недовольную армию, - иначе конец французской демократии.

Морэн рассказывает, что де Голль часто удивлял окружение неосторожными высказываниями. Кроме того, чиновников беспокоило, что он намеренно скрывает от них важные события. Однако в течение длительного времени де Голль упорно и последовательно отстаивал позицию доминирования Франции в регионе, даже в случае предоставления независимости Алжиру. Он говорил, что вопрос о военных базах в Сахаре касается не только Алжира, но всей Северной Африки. Он не исключал возможности раздела страны. Франция должна была сохранить свои базы в Сахаре и в Мерс-эль-Кебире. Жители-европейцы должны иметь двойное гражданство, а французская армия - особый статус.

Однако во всех этих вопросах де Голль пошел на компромисс. Он специально проинструктировал своих представителей не настаивать на собственном варианте разрешения проблем, если это может затянуть переговоры. В феврале 1962 года французская сторона согласилась на 15 лет присутствия на базе в Мерс-эль-Кебире (планировали - 99 лет, а в действительности французы эвакуировали ее 1 февраля 1968 года). Через два дня после подписания Эвианских соглашений был принят специальный документ, в котором оговаривалось будущее многочисленных солдат-мусульман, призванных во французскую армию. Договорились, что ни отдельные лица, ни группы, служившие Франции, не будут подвергаться репрессиям.

Однако не прошло и нескольких дней после подписания Соглашений, как националисты организовали нападение на солдат-мусульман французской армии, разоруженных военным начальством. Французская армия уже не могла официально защищать их. Погибло, по разным оценкам, от 25 до 100 тысяч человек.

Согласно позиции де Голля, Франция не должна была заниматься поддержанием порядка на территории Алжира после провозглашения независимости. Что касается военнослужащих французской вспомогательной армии, де Голль ясно дал понять, что не считает их французами, а "репатриировать" их во Францию не может, потому что Франция - не земля их отцов. Генерал понимал, что независимость - тяжелое испытание для алжирцев, и радовался, что Франция уже не будет иметь к этому отношения. Свою позицию он четко выразил в разговоре с Аланом Пейрефитом 4 мая 1962 года: "Наполеон говорил, что в любви единственная возможная победа - побег. Точно так же единственная возможная победа в процессе деколонизации - это уход".

London Review of Books, November 11, 1999
Перевод Татьяны Чернышевой

ИФ-библиография:

Albert Camus. Actuelles III. Chroniques algeriennes (1939-1959). - P.: Gallimard, 1962.

Moudoud Feraoun. Journal, 1955-1962: Reflections on French-Algerian War. - Bison Books, 2000.

Martin Evans, Frank Mungeam. Memory of Resistance: French Opposition to the Algerian War (1954-1962). - Berg Publishing Ltd, 1997.

Alexander Harrison. Challenging De Gaulle: The OAS and the Counter-Revolution in Algeria, 1954-1962. - Greenwood Publishing, 1989.

Martin Stone. The Agony of Algeria. - Columbia University Press, 1997.

Ian Lustick. State Building Failure in British Ireland and French Algeria. - University of California Press, 1985.

Paul Henissart. Wolves in the city: The Death of French Algeria. - Simon & Schuster Publishing, 1970.

Французский Алжир. Карта Александра Вюйемена, 1877

Однако самым опасным врагом французов стал Абд аль-Кадира , который, как глава 30 арабских племён, соединившихся для священной войны, был провозглашён эмиром Маскары . После упорной борьбы французское правительство заключило с ним 26 февраля 1834 года мир, по которому за ним было признано господство над всеми арабскими племенами запада до реки Шелифф . Однако, несмотря на этот договор, уже в июле того же года война возобновилась, причём очень неудачно для французов. Не помогло и вторичное назначение Клозеля начальником алжирских войск - восстание распространилось по всей стране, и значение эмира всё возрастало. Тогда Клозель был снова отозван, а генерал Дамремон назначен генерал-губернатором.

Его преемник, Вале, старался утвердить французское господство в восточной части страны, а Абд аль-Кадир подчинил себе все западные племена к югу от своих владений до самой пустыни. Почувствовав себя достаточно сильным, он под предлогом мнимого нарушения неприкосновенности своих владений объявил мир недействительным и в ноябре 1838 года неожиданно напал на французов. Несмотря на то, что Вале имел в своем распоряжении 70-тысячное войско, он принужден был держаться против Абд аль-Кадира оборонительной системы, так что положение французов в Алжире, несмотря на отдельные блестящие победы (взятие Медеи и Милианы), снова становилось шатким.

Дела приняли благоприятный оборот, когда генерал-губернатором 22 февраля 1841 года был назначен Бюжо. Новая система, которой он следовал и для проведения которой он нашёл способных исполнителей в лице Ламорисьера, Кавеньяка и Шангарнье, заключалась в том, чтобы, с одной стороны, утомлять противника беспрерывными набегами на отдельные племена и другими мелкими предприятиями, а с другой стороны - предпринимать против войск эмира большие экспедиции. Уже в мае 1841 года французы овладели Текедемптом, укрепленным местопребыванием эмира, и Маскарой. Ещё удачнее была осенняя кампания, когда Бюжо захватил Сайду, последнюю крепость Абд аль-Кадира. В январе 1842 года был предпринят поход в пограничную Марокканскую область, которая одна только оказывала ещё сопротивление, при чём взяты были город Тлемсен и замок Тафруа. Генерал Бараго д’Иллие разрушил города Богар и Тазу, а генерал Бедо склонил на сторону французов племена кабилов, живших вокруг Тлемсена.

Могущество Абд аль-Кадира было почти уничтожено, так что он был вынужден отступить в Марокканскую область. Новое нападение, сделанное эмиром в марте 1842 года, было отражено и подчинение страны считалось уже законченным, когда летом 1842 года Абд аль-Кадир внезапно появился опять в Алжире и нанес французам поражение при Текедемпте и Маскаре. Принужденный, однако, скоро отступить опять на марокканскую почву, эмир проповедовал там священную войну, собирал многочисленные военные силы и даже добился того, что в конце мая 1844 года против французов выступило и марокканское войско. Бюжо, однако, со всеми своими силами двинулся к границе и 14 августа нанес марокканцам решительное поражение при Исле, между тем как французский флот под командованием принца Жоанвиля бомбардировал Танжер и Могадор. При содействии Англии, опасавшейся, чтобы французы не распространили свою власть и на Марокко, 10 сентября состоялся с султаном Абд-ур-Рахманом мир, по которому последний обязался преследовать Абд аль-Кадира.

Несмотря на это, последний в 1845 году снова вторгся в Алжир и постоянно возбуждал племена кабилов к восстаниям. Только после упорной борьбы и благодаря неутомимой деятельности так называемых «африканских» генералов (Ламорисьер, Кавеньяк, Шангарнье, Пелиссье, Бедо, Сент-Арно, Боске, Юссуф и т. д.) сопротивление последних было, наконец, сломлено. В то же время Бюжо стремился утвердить французское господство и внутри страны, и этой же политики держались и его преемники, Бедо и герцог Омальский (с 1847 года). Восточная часть колонии за это время почти совершенно была умиротворена, а южные границы были распространены за пределы гор. Абд аль-Кадир, подвергшийся нападению войск марокканского султана, должен был искать спасения на французское почве и 22 декабря 1847 года сдался Ламорисьеру.

Алжир под властью Франции [ | ]

Со сдачей эмира закончилось покорение французами Алжира; с этого времени вся страна была уже в их руках. Даже войнолюбивые кабилы признали власть французов. Последующие военные действия носят характер лишь небольших экспедиций, предпринимавшихся для покорения отдаленных пунктов на юге или для наказания за восстания и грабежи. Однако, это вызывало необходимость постоянно содержать в стране значительные вооружённые силы и постоянно держаться настороже. В 1848 году Алжир был объявлен территорией Франции, разделён на департаменты во главе с префектами и возглавлен французским генерал-губернатором.

За это время к восстанию присоединились и некоторые другие арабские племена, так что французское правительство увидело себя вынужденным послать из Франции для защиты провинции значительные подкрепления (33 тысячи человек). На место генерала Осмона главное начальство над войсками в Алжире было передано генералу Соссье, который энергично стал готовиться к возобновлению военных действий при начале дождливого времени; точно так же был отозван из Орана генерал Серэ и многие другие высшие офицеры, которых обвиняли в недостатке энергии. Военные действие против Бу-Амены начались лишь в октябре, причем главным базисом был назначен Жеривилль.

Население и экономика [ | ] были перестроены и модернизированы, превратившись в крупные, безземельные мальтийцы , русские революционеры, евреи и др. Европейские иммигранты занимались высокотехнологичным (относительно своего времени) оросительным земледелием, а также занимали ключевые административные посты. Хотя мусульмане и не были представлены в административном аппарате колонии, они пользовались широкой внутренней автономией и сохранили свои культурные институты. Более того, благодаря европейским достижениям в области образования и здравоохранения, мусульманское население вступило в фазу демографического взрыва . Численность мусульман увеличилась с 3 млн в середине XIX века до 9 млн в середине XX в. Нехватка земли, большинство которой контролировали крупные плантационные хозяйства европейцев, привела к росту конкуренции за другие ограниченные ресурсы края. Всё это привело к войне за независимость и массовой иммиграции европейского и сочувствующего ему мусульманского населения (харки) во Францию.

Литература [ | ]

Известного как Османский Алжир , земли которого перемежались с многочисленными независимыми и полунезависимыми султанатами местных горных и пустынных князьков. Административно состоял из двух частей - трёх густонаселённых средиземноморских департаментов , инкорпорированных в территорию метрополии (то есть фактически ставших частью собственно Франции) с северной (средиземноморской) стороны и обширных малонаселённых пустынных и полупустынных просторов Сахары к югу. Французский Алжир стал смешанной переселенческо-ресурсной колонией Франции . После получения независимости в начале 1960-х практически всё европейское (в том числе и симпатизирующее ему мусульманское) население покинуло страну.

История

Снаряжена была громадная экспедиция из 100 военных и 357 транспортных судов с сухопутным войском в 35000 человек и 4000 лошадей. Сухопутное войско находилось под начальством генерала Луи Огюста Виктора де Бурмона , флот - под начальством вице-адмирала Ги Виктор Дюперре . Французы высадились на берег без помех 14 июня 1830 года в Сиди-Феррухской бухте . Однако 19 июня, когда армия начала укреплять свои позиции, на неё напал зять дея Ибрагима-Аги с 30000 турок. Французы отразили это нападение и отняли у нападавших все орудия и обоз. Скоро после этого началась бомбардировка и с суши, и с моря, так что уже 5 июля дей сдался на капитуляцию под условием свободного отступления для себя и янычар. Весь его флот, оружие и государственная казна в 50 млн франков достались победителям.

После падения города две французские эскадры были посланы против Туниса и Триполи и принудили их отказаться от морских разбоев. Французские войска заняли приморские города - Боне , Оран и Бужи , отразили нападение бея Константины , но по пути в Блиду потерпели поражение от кабилов .

Однако самым опасным врагом французов стал Абд аль-Кадира , который, как глава 30 арабских племён, соединившихся для священной войны, был провозглашён эмиром Маскары . После упорной борьбы французское правительство заключило с ним 26 февраля 1834 года мир, по которому за ним было признано господство над всеми арабскими племенами запада до реки Шелифф . Однако, несмотря на этот договор, уже в июле того же года война возобновилась, причём очень неудачно для французов. Не помогло и вторичное назначение Клозеля начальником алжирских войск - восстание распространилось по всей стране, и значение эмира всё возрастало. Тогда Клозель был снова отозван, а генерал Дамремон назначен генерал-губернатором.

Его преемник, Вале, старался утвердить французское господство в восточной части страны, а Абд аль-Кадир подчинил себе все западные племена к югу от своих владений до самой пустыни. Почувствовав себя достаточно сильным, он под предлогом мнимого нарушения неприкосновенности своих владений объявил мир недействительным и в ноябре 1838 года неожиданно напал на французов. Несмотря на то, что Вале имел в своем распоряжении 70-тысячное войско, он принужден был держаться против Абд аль-Кадира оборонительной системы, так что положение французов в Алжире, несмотря на отдельные блестящие победы (взятие Медеи и Милианы), снова становилось шатким.

Дела приняли благоприятный оборот, когда генерал-губернатором 22 февраля 1841 года был назначен Бюжо. Новая система, которой он следовал и для проведения которой он нашёл способных исполнителей в лице Ламорисьера, Кавеньяка и Шангарнье, заключалась в том, чтобы, с одной стороны, утомлять противника беспрерывными набегами на отдельные племена и другими мелкими предприятиями, а с другой стороны - предпринимать против войск эмира большие экспедиции. Уже в мае 1841 года французы овладели Текедемптом, укрепленным местопребыванием эмира, и Маскарой. Ещё удачнее была осенняя кампания, когда Бюжо захватил Сайду, последнюю крепость Абд аль-Кадира. В январе 1842 года был предпринят поход в пограничную Марокканскую область, которая одна только оказывала ещё сопротивление, при чём взяты были город Тлемсен и замок Тафруа. Генерал Бараго д’Иллие разрушил города Богар и Тазу, а генерал Бедо склонил на сторону французов племена кабилов, живших вокруг Тлемсена.

Могущество Абд аль-Кадира было почти уничтожено, так что он был вынужден отступить в Марокканскую область. Новое нападение, сделанное эмиром в марте 1842 года, было отражено и подчинение страны считалось уже законченным, когда летом 1842 года Абд аль-Кадир внезапно появился опять в Алжире и нанес французам поражение при Текедемпте и Маскаре. Принужденный, однако, скоро отступить опять на марокканскую почву, эмир проповедовал там священную войну, собирал многочисленные военные силы и даже добился того, что в конце мая 1844 года против французов выступило и марокканское войско. Бюжо, однако, со всеми своими силами двинулся к границе и 14 августа нанес марокканцам решительное поражение при Исле, между тем как французский флот под командованием принца Жоанвиля бомбардировал Танжер и Могадор. При содействии Англии, опасавшейся, чтобы французы не распространили свою власть и на Марокко, 10 сентября состоялся с султаном Абд-ур-Рахманом мир, по которому последний обязался преследовать Абд аль-Кадира.

Несмотря на это, последний в 1845 году снова вторгся в Алжир и постоянно возбуждал племена кабилов к восстаниям. Только после упорной борьбы и благодаря неутомимой деятельности так называемых «африканских» генералов (Ламорисьер, Кавеньяк, Шангарнье, Пелиссье, Бедо, Сент-Арно, Боске, Юссуф и т. д.) сопротивление последних было, наконец, сломлено. В то же время Бюжо стремился утвердить французское господство и внутри страны, и этой же политики держались и его преемники, Бедо и герцог Омальский (с 1847 года). Восточная часть колонии за это время почти совершенно была умиротворена, а южные границы были распространены за пределы гор. Абд аль-Кадир, подвергшийся нападению войск марокканского султана, должен был искать спасения на французское почве и 22 декабря 1847 года сдался Ламорисьеру.

Алжир под властью Франции

Со сдачей Эмира закончилось покорение французами Алжира; с этого времени вся страна была уже в их руках. Даже войнолюбивые кабилы признали власть французов. Последующие военные действия носят характер лишь небольших экспедиций, предпринимавшихся для покорения отдаленных пунктов на юге или для наказания за восстания и грабежи. Однако, это вызывало необходимость постоянно содержать в стране значительные вооружённые силы и постоянно держаться настороже. В 1848 году Алжир был объявлен территорией Франции, разделён на департаменты во главе с префектами и возглавлен французским генерал-губернатором.

За это время к восстанию присоединились и некоторые другие арабские племена, так что французское правительство увидело себя вынужденным послать из Франции для защиты провинции значительные подкрепления (33 тысячи человек). На место генерала Осмона главное начальство над войсками в Алжире было передано генералу Соссье, который энергично стал готовиться к возобновлению военных действий при начале дождливого времени; точно так же был отозван из Орана генерал Серэ и многие другие высшие офицеры, которых обвиняли в недостатке энергии. Военные действие против Бу-Амены начались лишь в октябре, причем главным базисом был назначен Жеривилль.

Население и экономика

Период между 1885-1930 годами принято считать золотым веком французского Алжира (равно как и французского Магриба). К этому времени французским властям удалось подавить сопротивление арабских и берберских племён как внутри Алжира, так и на его границах (в Тунисе и Марокко , также аннексированных Францией). Пиратские укрепления времён средневекового Варварского берега были перестроены и модернизированы, превратившись в крупные порты (города Алжир , Оран , Бон и др., связанные с Марселем). Своего пика достигло и преимущественно франкоязычное европейское население, так называемые пье-нуар , численность которого превысила 1 млн человек (15,3 % населения региона). Причём только около четверти из них имели собственно французское происхождение, в Алжир эмигрировали многие испанцы , итальянцы , безземельные мальтийцы , русские революционеры, евреи и др. Европейские иммигранты занимались высокотехнологичным (относительно своего времени) оросительным земледелием, а также занимали ключевые административные посты. Хотя мусульмане и не были представлены в административном аппарате колонии, они пользовались широкой внутренней автономией и сохранили свои культурные институты. Более того, благодаря европейским достижениям в области образования и здравоохранения, мусульманское население вступило в фазу демографического взрыва . Численность мусульман увеличилась с 3 млн в середине XIX века до 9 млн в середине ХХ в. Нехватка земли, большинство которой контролировали крупные плантационные хозяйства европейцев, привела к росту конкуренции за другие ограниченные ресурсы края. Всё это привело к войне за независимость и массовой иммиграции европейского и сочувствующего ему мусульманского населения (харки) во Францию.

Напишите отзыв о статье "Французский Алжир"

Литература

• Военная энциклопедия / Под ред. В. Ф. Новицкого и др. - СПб. : т-во И. В. Сытина, 1911-1915.
• Энциклопедия военных и морских наук / Составлена под главной редакцией генерал-лейтенанта Г. А. Леера , заслуженного профессора Николаевской академии Генерального штаба . - СПб. : типография В. Безобразова и К°. - Т. 1.
• Военный энциклопедический лексикон (в 14 томах). Второе исправленное издание под общим руководством М. И. Богдановича. СПб, 1852-1858. Том 1.

Отрывок, характеризующий Французский Алжир

Пьера провели в освещенную большую столовую; через несколько минут послышались шаги, и княжна с Наташей вошли в комнату. Наташа была спокойна, хотя строгое, без улыбки, выражение теперь опять установилось на ее лице. Княжна Марья, Наташа и Пьер одинаково испытывали то чувство неловкости, которое следует обыкновенно за оконченным серьезным и задушевным разговором. Продолжать прежний разговор невозможно; говорить о пустяках – совестно, а молчать неприятно, потому что хочется говорить, а этим молчанием как будто притворяешься. Они молча подошли к столу. Официанты отодвинули и пододвинули стулья. Пьер развернул холодную салфетку и, решившись прервать молчание, взглянул на Наташу и княжну Марью. Обе, очевидно, в то же время решились на то же: у обеих в глазах светилось довольство жизнью и признание того, что, кроме горя, есть и радости.
– Вы пьете водку, граф? – сказала княжна Марья, и эти слова вдруг разогнали тени прошедшего.
– Расскажите же про себя, – сказала княжна Марья. – Про вас рассказывают такие невероятные чудеса.
– Да, – с своей, теперь привычной, улыбкой кроткой насмешки отвечал Пьер. – Мне самому даже рассказывают про такие чудеса, каких я и во сне не видел. Марья Абрамовна приглашала меня к себе и все рассказывала мне, что со мной случилось, или должно было случиться. Степан Степаныч тоже научил меня, как мне надо рассказывать. Вообще я заметил, что быть интересным человеком очень покойно (я теперь интересный человек); меня зовут и мне рассказывают.
Наташа улыбнулась и хотела что то сказать.
– Нам рассказывали, – перебила ее княжна Марья, – что вы в Москве потеряли два миллиона. Правда это?
– А я стал втрое богаче, – сказал Пьер. Пьер, несмотря на то, что долги жены и необходимость построек изменили его дела, продолжал рассказывать, что он стал втрое богаче.
– Что я выиграл несомненно, – сказал он, – так это свободу… – начал он было серьезно; но раздумал продолжать, заметив, что это был слишком эгоистический предмет разговора.
– А вы строитесь?
– Да, Савельич велит.
– Скажите, вы не знали еще о кончине графини, когда остались в Москве? – сказала княжна Марья и тотчас же покраснела, заметив, что, делая этот вопрос вслед за его словами о том, что он свободен, она приписывает его словам такое значение, которого они, может быть, не имели.
– Нет, – отвечал Пьер, не найдя, очевидно, неловким то толкование, которое дала княжна Марья его упоминанию о своей свободе. – Я узнал это в Орле, и вы не можете себе представить, как меня это поразило. Мы не были примерные супруги, – сказал он быстро, взглянув на Наташу и заметив в лице ее любопытство о том, как он отзовется о своей жене. – Но смерть эта меня страшно поразила. Когда два человека ссорятся – всегда оба виноваты. И своя вина делается вдруг страшно тяжела перед человеком, которого уже нет больше. И потом такая смерть… без друзей, без утешения. Мне очень, очень жаль еe, – кончил он и с удовольствием заметил радостное одобрение на лице Наташи.
– Да, вот вы опять холостяк и жених, – сказала княжна Марья.
Пьер вдруг багрово покраснел и долго старался не смотреть на Наташу. Когда он решился взглянуть на нее, лицо ее было холодно, строго и даже презрительно, как ему показалось.
– Но вы точно видели и говорили с Наполеоном, как нам рассказывали? – сказала княжна Марья.
Пьер засмеялся.
– Ни разу, никогда. Всегда всем кажется, что быть в плену – значит быть в гостях у Наполеона. Я не только не видал его, но и не слыхал о нем. Я был гораздо в худшем обществе.
Ужин кончался, и Пьер, сначала отказывавшийся от рассказа о своем плене, понемногу вовлекся в этот рассказ.
– Но ведь правда, что вы остались, чтоб убить Наполеона? – спросила его Наташа, слегка улыбаясь. – Я тогда догадалась, когда мы вас встретили у Сухаревой башни; помните?
Пьер признался, что это была правда, и с этого вопроса, понемногу руководимый вопросами княжны Марьи и в особенности Наташи, вовлекся в подробный рассказ о своих похождениях.
Сначала он рассказывал с тем насмешливым, кротким взглядом, который он имел теперь на людей и в особенности на самого себя; но потом, когда он дошел до рассказа об ужасах и страданиях, которые он видел, он, сам того не замечая, увлекся и стал говорить с сдержанным волнением человека, в воспоминании переживающего сильные впечатления.
Княжна Марья с кроткой улыбкой смотрела то на Пьера, то на Наташу. Она во всем этом рассказе видела только Пьера и его доброту. Наташа, облокотившись на руку, с постоянно изменяющимся, вместе с рассказом, выражением лица, следила, ни на минуту не отрываясь, за Пьером, видимо, переживая с ним вместе то, что он рассказывал. Не только ее взгляд, но восклицания и короткие вопросы, которые она делала, показывали Пьеру, что из того, что он рассказывал, она понимала именно то, что он хотел передать. Видно было, что она понимала не только то, что он рассказывал, но и то, что он хотел бы и не мог выразить словами. Про эпизод свой с ребенком и женщиной, за защиту которых он был взят, Пьер рассказал таким образом:
– Это было ужасное зрелище, дети брошены, некоторые в огне… При мне вытащили ребенка… женщины, с которых стаскивали вещи, вырывали серьги…
Пьер покраснел и замялся.
– Тут приехал разъезд, и всех тех, которые не грабили, всех мужчин забрали. И меня.
– Вы, верно, не все рассказываете; вы, верно, сделали что нибудь… – сказала Наташа и помолчала, – хорошее.
Пьер продолжал рассказывать дальше. Когда он рассказывал про казнь, он хотел обойти страшные подробности; но Наташа требовала, чтобы он ничего не пропускал.
Пьер начал было рассказывать про Каратаева (он уже встал из за стола и ходил, Наташа следила за ним глазами) и остановился.
– Нет, вы не можете понять, чему я научился у этого безграмотного человека – дурачка.
– Нет, нет, говорите, – сказала Наташа. – Он где же?
– Его убили почти при мне. – И Пьер стал рассказывать последнее время их отступления, болезнь Каратаева (голос его дрожал беспрестанно) и его смерть.
Пьер рассказывал свои похождения так, как он никогда их еще не рассказывал никому, как он сам с собою никогда еще не вспоминал их. Он видел теперь как будто новое значение во всем том, что он пережил. Теперь, когда он рассказывал все это Наташе, он испытывал то редкое наслаждение, которое дают женщины, слушая мужчину, – не умные женщины, которые, слушая, стараются или запомнить, что им говорят, для того чтобы обогатить свой ум и при случае пересказать то же или приладить рассказываемое к своему и сообщить поскорее свои умные речи, выработанные в своем маленьком умственном хозяйстве; а то наслажденье, которое дают настоящие женщины, одаренные способностью выбирания и всасыванья в себя всего лучшего, что только есть в проявлениях мужчины. Наташа, сама не зная этого, была вся внимание: она не упускала ни слова, ни колебания голоса, ни взгляда, ни вздрагиванья мускула лица, ни жеста Пьера. Она на лету ловила еще не высказанное слово и прямо вносила в свое раскрытое сердце, угадывая тайный смысл всей душевной работы Пьера.
Княжна Марья понимала рассказ, сочувствовала ему, но она теперь видела другое, что поглощало все ее внимание; она видела возможность любви и счастия между Наташей и Пьером. И в первый раз пришедшая ей эта мысль наполняла ее душу радостию.
Было три часа ночи. Официанты с грустными и строгими лицами приходили переменять свечи, но никто не замечал их.
Пьер кончил свой рассказ. Наташа блестящими, оживленными глазами продолжала упорно и внимательно глядеть на Пьера, как будто желая понять еще то остальное, что он не высказал, может быть. Пьер в стыдливом и счастливом смущении изредка взглядывал на нее и придумывал, что бы сказать теперь, чтобы перевести разговор на другой предмет. Княжна Марья молчала. Никому в голову не приходило, что три часа ночи и что пора спать.
– Говорят: несчастия, страдания, – сказал Пьер. – Да ежели бы сейчас, сию минуту мне сказали: хочешь оставаться, чем ты был до плена, или сначала пережить все это? Ради бога, еще раз плен и лошадиное мясо. Мы думаем, как нас выкинет из привычной дорожки, что все пропало; а тут только начинается новое, хорошее. Пока есть жизнь, есть и счастье. Впереди много, много. Это я вам говорю, – сказал он, обращаясь к Наташе.
– Да, да, – сказала она, отвечая на совсем другое, – и я ничего бы не желала, как только пережить все сначала.
Пьер внимательно посмотрел на нее.
– Да, и больше ничего, – подтвердила Наташа.
– Неправда, неправда, – закричал Пьер. – Я не виноват, что я жив и хочу жить; и вы тоже.
Вдруг Наташа опустила голову на руки и заплакала.
– Что ты, Наташа? – сказала княжна Марья.
– Ничего, ничего. – Она улыбнулась сквозь слезы Пьеру. – Прощайте, пора спать.
Пьер встал и простился.

Княжна Марья и Наташа, как и всегда, сошлись в спальне. Они поговорили о том, что рассказывал Пьер. Княжна Марья не говорила своего мнения о Пьере. Наташа тоже не говорила о нем.
– Ну, прощай, Мари, – сказала Наташа. – Знаешь, я часто боюсь, что мы не говорим о нем (князе Андрее), как будто мы боимся унизить наше чувство, и забываем.
Княжна Марья тяжело вздохнула и этим вздохом признала справедливость слов Наташи; но словами она не согласилась с ней.
– Разве можно забыть? – сказала она.
– Мне так хорошо было нынче рассказать все; и тяжело, и больно, и хорошо. Очень хорошо, – сказала Наташа, – я уверена, что он точно любил его. От этого я рассказала ему… ничего, что я рассказала ему? – вдруг покраснев, спросила она.
– Пьеру? О нет! Какой он прекрасный, – сказала княжна Марья.
– Знаешь, Мари, – вдруг сказала Наташа с шаловливой улыбкой, которой давно не видала княжна Марья на ее лице. – Он сделался какой то чистый, гладкий, свежий; точно из бани, ты понимаешь? – морально из бани. Правда?
– Да, – сказала княжна Марья, – он много выиграл.
– И сюртучок коротенький, и стриженые волосы; точно, ну точно из бани… папа, бывало…
– Я понимаю, что он (князь Андрей) никого так не любил, как его, – сказала княжна Марья.
– Да, и он особенный от него. Говорят, что дружны мужчины, когда совсем особенные. Должно быть, это правда. Правда, он совсем на него не похож ничем?
– Да, и чудесный.
– Ну, прощай, – отвечала Наташа. И та же шаловливая улыбка, как бы забывшись, долго оставалась на ее лице.

Пьер долго не мог заснуть в этот день; он взад и вперед ходил по комнате, то нахмурившись, вдумываясь во что то трудное, вдруг пожимая плечами и вздрагивая, то счастливо улыбаясь.
Он думал о князе Андрее, о Наташе, об их любви, и то ревновал ее к прошедшему, то упрекал, то прощал себя за это. Было уже шесть часов утра, а он все ходил по комнате.
«Ну что ж делать. Уж если нельзя без этого! Что ж делать! Значит, так надо», – сказал он себе и, поспешно раздевшись, лег в постель, счастливый и взволнованный, но без сомнений и нерешительностей.
«Надо, как ни странно, как ни невозможно это счастье, – надо сделать все для того, чтобы быть с ней мужем и женой», – сказал он себе.
Пьер еще за несколько дней перед этим назначил в пятницу день своего отъезда в Петербург. Когда он проснулся, в четверг, Савельич пришел к нему за приказаниями об укладке вещей в дорогу.
«Как в Петербург? Что такое Петербург? Кто в Петербурге? – невольно, хотя и про себя, спросил он. – Да, что то такое давно, давно, еще прежде, чем это случилось, я зачем то собирался ехать в Петербург, – вспомнил он. – Отчего же? я и поеду, может быть. Какой он добрый, внимательный, как все помнит! – подумал он, глядя на старое лицо Савельича. – И какая улыбка приятная!» – подумал он.
– Что ж, все не хочешь на волю, Савельич? – спросил Пьер.
– Зачем мне, ваше сиятельство, воля? При покойном графе, царство небесное, жили и при вас обиды не видим.
– Ну, а дети?
– И дети проживут, ваше сиятельство: за такими господами жить можно.
– Ну, а наследники мои? – сказал Пьер. – Вдруг я женюсь… Ведь может случиться, – прибавил он с невольной улыбкой.
– И осмеливаюсь доложить: хорошее дело, ваше сиятельство.
«Как он думает это легко, – подумал Пьер. – Он не знает, как это страшно, как опасно. Слишком рано или слишком поздно… Страшно!»
– Как же изволите приказать? Завтра изволите ехать? – спросил Савельич.
– Нет; я немножко отложу. Я тогда скажу. Ты меня извини за хлопоты, – сказал Пьер и, глядя на улыбку Савельича, подумал: «Как странно, однако, что он не знает, что теперь нет никакого Петербурга и что прежде всего надо, чтоб решилось то. Впрочем, он, верно, знает, но только притворяется. Поговорить с ним? Как он думает? – подумал Пьер. – Нет, после когда нибудь».
За завтраком Пьер сообщил княжне, что он был вчера у княжны Марьи и застал там, – можете себе представить кого? – Натали Ростову.
Княжна сделала вид, что она в этом известии не видит ничего более необыкновенного, как в том, что Пьер видел Анну Семеновну.
– Вы ее знаете? – спросил Пьер.
– Я видела княжну, – отвечала она. – Я слышала, что ее сватали за молодого Ростова. Это было бы очень хорошо для Ростовых; говорят, они совсем разорились.
– Нет, Ростову вы знаете?
– Слышала тогда только про эту историю. Очень жалко.
«Нет, она не понимает или притворяется, – подумал Пьер. – Лучше тоже не говорить ей».
Княжна также приготавливала провизию на дорогу Пьеру.
«Как они добры все, – думал Пьер, – что они теперь, когда уж наверное им это не может быть более интересно, занимаются всем этим. И все для меня; вот что удивительно».
В этот же день к Пьеру приехал полицеймейстер с предложением прислать доверенного в Грановитую палату для приема вещей, раздаваемых нынче владельцам.
«Вот и этот тоже, – думал Пьер, глядя в лицо полицеймейстера, – какой славный, красивый офицер и как добр! Теперь занимается такими пустяками. А еще говорят, что он не честен и пользуется. Какой вздор! А впрочем, отчего же ему и не пользоваться? Он так и воспитан. И все так делают. А такое приятное, доброе лицо, и улыбается, глядя на меня».
Пьер поехал обедать к княжне Марье.
Проезжая по улицам между пожарищами домов, он удивлялся красоте этих развалин. Печные трубы домов, отвалившиеся стены, живописно напоминая Рейн и Колизей, тянулись, скрывая друг друга, по обгорелым кварталам. Встречавшиеся извозчики и ездоки, плотники, рубившие срубы, торговки и лавочники, все с веселыми, сияющими лицами, взглядывали на Пьера и говорили как будто: «А, вот он! Посмотрим, что выйдет из этого».
При входе в дом княжны Марьи на Пьера нашло сомнение в справедливости того, что он был здесь вчера, виделся с Наташей и говорил с ней. «Может быть, это я выдумал. Может быть, я войду и никого не увижу». Но не успел он вступить в комнату, как уже во всем существе своем, по мгновенному лишению своей свободы, он почувствовал ее присутствие. Она была в том же черном платье с мягкими складками и так же причесана, как и вчера, но она была совсем другая. Если б она была такою вчера, когда он вошел в комнату, он бы не мог ни на мгновение не узнать ее.
Она была такою же, какою он знал ее почти ребенком и потом невестой князя Андрея. Веселый вопросительный блеск светился в ее глазах; на лице было ласковое и странно шаловливое выражение.
Пьер обедал и просидел бы весь вечер; но княжна Марья ехала ко всенощной, и Пьер уехал с ними вместе.
На другой день Пьер приехал рано, обедал и просидел весь вечер. Несмотря на то, что княжна Марья и Наташа были очевидно рады гостю; несмотря на то, что весь интерес жизни Пьера сосредоточивался теперь в этом доме, к вечеру они всё переговорили, и разговор переходил беспрестанно с одного ничтожного предмета на другой и часто прерывался. Пьер засиделся в этот вечер так поздно, что княжна Марья и Наташа переглядывались между собою, очевидно ожидая, скоро ли он уйдет. Пьер видел это и не мог уйти. Ему становилось тяжело, неловко, но он все сидел, потому что не мог подняться и уйти.
Княжна Марья, не предвидя этому конца, первая встала и, жалуясь на мигрень, стала прощаться.
– Так вы завтра едете в Петербург? – сказала ока.
– Нет, я не еду, – с удивлением и как будто обидясь, поспешно сказал Пьер. – Да нет, в Петербург? Завтра; только я не прощаюсь. Я заеду за комиссиями, – сказал он, стоя перед княжной Марьей, краснея и не уходя.
Наташа подала ему руку и вышла. Княжна Марья, напротив, вместо того чтобы уйти, опустилась в кресло и своим лучистым, глубоким взглядом строго и внимательно посмотрела на Пьера. Усталость, которую она очевидно выказывала перед этим, теперь совсем прошла. Она тяжело и продолжительно вздохнула, как будто приготавливаясь к длинному разговору.
Все смущение и неловкость Пьера, при удалении Наташи, мгновенно исчезли и заменились взволнованным оживлением. Он быстро придвинул кресло совсем близко к княжне Марье.
– Да, я и хотел сказать вам, – сказал он, отвечая, как на слова, на ее взгляд. – Княжна, помогите мне. Что мне делать? Могу я надеяться? Княжна, друг мой, выслушайте меня. Я все знаю. Я знаю, что я не стою ее; я знаю, что теперь невозможно говорить об этом. Но я хочу быть братом ей. Нет, я не хочу.. я не могу…
Он остановился и потер себе лицо и глаза руками.
– Ну, вот, – продолжал он, видимо сделав усилие над собой, чтобы говорить связно. – Я не знаю, с каких пор я люблю ее. Но я одну только ее, одну любил во всю мою жизнь и люблю так, что без нее не могу себе представить жизни. Просить руки ее теперь я не решаюсь; но мысль о том, что, может быть, она могла бы быть моею и что я упущу эту возможность… возможность… ужасна. Скажите, могу я надеяться? Скажите, что мне делать? Милая княжна, – сказал он, помолчав немного и тронув ее за руку, так как она не отвечала.
– Я думаю о том, что вы мне сказали, – отвечала княжна Марья. – Вот что я скажу вам. Вы правы, что теперь говорить ей об любви… – Княжна остановилась. Она хотела сказать: говорить ей о любви теперь невозможно; но она остановилась, потому что она третий день видела по вдруг переменившейся Наташе, что не только Наташа не оскорбилась бы, если б ей Пьер высказал свою любовь, но что она одного только этого и желала.
– Говорить ей теперь… нельзя, – все таки сказала княжна Марья.
– Но что же мне делать?
– Поручите это мне, – сказала княжна Марья. – Я знаю…
Пьер смотрел в глаза княжне Марье.
– Ну, ну… – говорил он.
– Я знаю, что она любит… полюбит вас, – поправилась княжна Марья.
Не успела она сказать эти слова, как Пьер вскочил и с испуганным лицом схватил за руку княжну Марью.
– Отчего вы думаете? Вы думаете, что я могу надеяться? Вы думаете?!
– Да, думаю, – улыбаясь, сказала княжна Марья. – Напишите родителям. И поручите мне. Я скажу ей, когда будет можно. Я желаю этого. И сердце мое чувствует, что это будет.
– Нет, это не может быть! Как я счастлив! Но это не может быть… Как я счастлив! Нет, не может быть! – говорил Пьер, целуя руки княжны Марьи.
– Вы поезжайте в Петербург; это лучше. А я напишу вам, – сказала она.
– В Петербург? Ехать? Хорошо, да, ехать. Но завтра я могу приехать к вам?
На другой день Пьер приехал проститься. Наташа была менее оживлена, чем в прежние дни; но в этот день, иногда взглянув ей в глаза, Пьер чувствовал, что он исчезает, что ни его, ни ее нет больше, а есть одно чувство счастья. «Неужели? Нет, не может быть», – говорил он себе при каждом ее взгляде, жесте, слове, наполнявших его душу радостью.
Когда он, прощаясь с нею, взял ее тонкую, худую руку, он невольно несколько дольше удержал ее в своей.
«Неужели эта рука, это лицо, эти глаза, все это чуждое мне сокровище женской прелести, неужели это все будет вечно мое, привычное, такое же, каким я сам для себя? Нет, это невозможно!..»
– Прощайте, граф, – сказала она ему громко. – Я очень буду ждать вас, – прибавила она шепотом.
И эти простые слова, взгляд и выражение лица, сопровождавшие их, в продолжение двух месяцев составляли предмет неистощимых воспоминаний, объяснений и счастливых мечтаний Пьера. «Я очень буду ждать вас… Да, да, как она сказала? Да, я очень буду ждать вас. Ах, как я счастлив! Что ж это такое, как я счастлив!» – говорил себе Пьер.

В душе Пьера теперь не происходило ничего подобного тому, что происходило в ней в подобных же обстоятельствах во время его сватовства с Элен.
Он не повторял, как тогда, с болезненным стыдом слов, сказанных им, не говорил себе: «Ах, зачем я не сказал этого, и зачем, зачем я сказал тогда „je vous aime“?» [я люблю вас] Теперь, напротив, каждое слово ее, свое он повторял в своем воображении со всеми подробностями лица, улыбки и ничего не хотел ни убавить, ни прибавить: хотел только повторять. Сомнений в том, хорошо ли, или дурно то, что он предпринял, – теперь не было и тени. Одно только страшное сомнение иногда приходило ему в голову. Не во сне ли все это? Не ошиблась ли княжна Марья? Не слишком ли я горд и самонадеян? Я верю; а вдруг, что и должно случиться, княжна Марья скажет ей, а она улыбнется и ответит: «Как странно! Он, верно, ошибся. Разве он не знает, что он человек, просто человек, а я?.. Я совсем другое, высшее».
Только это сомнение часто приходило Пьеру. Планов он тоже не делал теперь никаких. Ему казалось так невероятно предстоящее счастье, что стоило этому совершиться, и уж дальше ничего не могло быть. Все кончалось.
Радостное, неожиданное сумасшествие, к которому Пьер считал себя неспособным, овладело им. Весь смысл жизни, не для него одного, но для всего мира, казался ему заключающимся только в его любви и в возможности ее любви к нему. Иногда все люди казались ему занятыми только одним – его будущим счастьем. Ему казалось иногда, что все они радуются так же, как и он сам, и только стараются скрыть эту радость, притворяясь занятыми другими интересами. В каждом слове и движении он видел намеки на свое счастие. Он часто удивлял людей, встречавшихся с ним, своими значительными, выражавшими тайное согласие, счастливыми взглядами и улыбками. Но когда он понимал, что люди могли не знать про его счастье, он от всей души жалел их и испытывал желание как нибудь объяснить им, что все то, чем они заняты, есть совершенный вздор и пустяки, не стоящие внимания.
Когда ему предлагали служить или когда обсуждали какие нибудь общие, государственные дела и войну, предполагая, что от такого или такого исхода такого то события зависит счастие всех людей, он слушал с кроткой соболезнующею улыбкой и удивлял говоривших с ним людей своими странными замечаниями. Но как те люди, которые казались Пьеру понимающими настоящий смысл жизни, то есть его чувство, так и те несчастные, которые, очевидно, не понимали этого, – все люди в этот период времени представлялись ему в таком ярком свете сиявшего в нем чувства, что без малейшего усилия, он сразу, встречаясь с каким бы то ни было человеком, видел в нем все, что было хорошего и достойного любви.
Рассматривая дела и бумаги своей покойной жены, он к ее памяти не испытывал никакого чувства, кроме жалости в том, что она не знала того счастья, которое он знал теперь. Князь Василий, особенно гордый теперь получением нового места и звезды, представлялся ему трогательным, добрым и жалким стариком.
Пьер часто потом вспоминал это время счастливого безумия. Все суждения, которые он составил себе о людях и обстоятельствах за этот период времени, остались для него навсегда верными. Он не только не отрекался впоследствии от этих взглядов на людей и вещи, но, напротив, в внутренних сомнениях и противуречиях прибегал к тому взгляду, который он имел в это время безумия, и взгляд этот всегда оказывался верен.
«Может быть, – думал он, – я и казался тогда странен и смешон; но я тогда не был так безумен, как казалось. Напротив, я был тогда умнее и проницательнее, чем когда либо, и понимал все, что стоит понимать в жизни, потому что… я был счастлив».
Безумие Пьера состояло в том, что он не дожидался, как прежде, личных причин, которые он называл достоинствами людей, для того чтобы любить их, а любовь переполняла его сердце, и он, беспричинно любя людей, находил несомненные причины, за которые стоило любить их.

С первого того вечера, когда Наташа, после отъезда Пьера, с радостно насмешливой улыбкой сказала княжне Марье, что он точно, ну точно из бани, и сюртучок, и стриженый, с этой минуты что то скрытое и самой ей неизвестное, но непреодолимое проснулось в душе Наташи.
Все: лицо, походка, взгляд, голос – все вдруг изменилось в ней. Неожиданные для нее самой – сила жизни, надежды на счастье всплыли наружу и требовали удовлетворения. С первого вечера Наташа как будто забыла все то, что с ней было. Она с тех пор ни разу не пожаловалась на свое положение, ни одного слова не сказала о прошедшем и не боялась уже делать веселые планы на будущее. Она мало говорила о Пьере, но когда княжна Марья упоминала о нем, давно потухший блеск зажигался в ее глазах и губы морщились странной улыбкой.
Перемена, происшедшая в Наташе, сначала удивила княжну Марью; но когда она поняла ее значение, то перемена эта огорчила ее. «Неужели она так мало любила брата, что так скоро могла забыть его», – думала княжна Марья, когда она одна обдумывала происшедшую перемену. Но когда она была с Наташей, то не сердилась на нее и не упрекала ее. Проснувшаяся сила жизни, охватившая Наташу, была, очевидно, так неудержима, так неожиданна для нее самой, что княжна Марья в присутствии Наташи чувствовала, что она не имела права упрекать ее даже в душе своей.
Наташа с такой полнотой и искренностью вся отдалась новому чувству, что и не пыталась скрывать, что ей было теперь не горестно, а радостно и весело.
Когда, после ночного объяснения с Пьером, княжна Марья вернулась в свою комнату, Наташа встретила ее на пороге.
– Он сказал? Да? Он сказал? – повторила она. И радостное и вместе жалкое, просящее прощения за свою радость, выражение остановилось на лице Наташи.
– Я хотела слушать у двери; но я знала, что ты скажешь мне.
Как ни понятен, как ни трогателен был для княжны Марьи тот взгляд, которым смотрела на нее Наташа; как ни жалко ей было видеть ее волнение; но слова Наташи в первую минуту оскорбили княжну Марью. Она вспомнила о брате, о его любви.
«Но что же делать! она не может иначе», – подумала княжна Марья; и с грустным и несколько строгим лицом передала она Наташе все, что сказал ей Пьер. Услыхав, что он собирается в Петербург, Наташа изумилась.
– В Петербург? – повторила она, как бы не понимая. Но, вглядевшись в грустное выражение лица княжны Марьи, она догадалась о причине ее грусти и вдруг заплакала. – Мари, – сказала она, – научи, что мне делать. Я боюсь быть дурной. Что ты скажешь, то я буду делать; научи меня…
– Ты любишь его?
– Да, – прошептала Наташа.
– О чем же ты плачешь? Я счастлива за тебя, – сказала княжна Марья, за эти слезы простив уже совершенно радость Наташи.
– Это будет не скоро, когда нибудь. Ты подумай, какое счастие, когда я буду его женой, а ты выйдешь за Nicolas.
– Наташа, я тебя просила не говорить об этом. Будем говорить о тебе.
Они помолчали.
– Только для чего же в Петербург! – вдруг сказала Наташа, и сама же поспешно ответила себе: – Нет, нет, это так надо… Да, Мари? Так надо…

Прошло семь лет после 12 го года. Взволнованное историческое море Европы улеглось в свои берега. Оно казалось затихшим; но таинственные силы, двигающие человечество (таинственные потому, что законы, определяющие их движение, неизвестны нам), продолжали свое действие.