Привычное дело брифли. Привычное дело

– Парме-ен? Это где у меня Парменко-то? А вот он, Парменко. Замерз? Замерз, парень, замерз. Дурачок ты, Парменко. Молчит у меня Парменко. Вот, ну-ко мы домой поедем. Хошь домой-то? Пармен ты, Пармен...

Иван Африканович еле развязал замерзшие вожжи.

– Ты вот стоял? Стоял. Ждал Ивана Африкановича? Ждал, скажи. А Иван Африканович чего делал? А я, Пармеша, маленько выпил, выпил, друг мой, ты уж меня не осуди. Да, не осуди, значит. А что, разве русскому человеку и выпить нельзя? Нет, ты скажи, можно выпить русскому человеку? Особенно ежели он сперва весь до кишков на ветру промерз, после проголодался до самых костей? Ну, мы, значит, и выпили по мерзавчику. Да. А Мишка мне говорит: «Чего уж, Иван Африканович, от одной только в ноздре разъело. Давай, – говорит, – вторительную». Все мы, Парменушко, под сельпом ходим, ты уж меня не ругай. Да, милой, не ругай. А ведь с какого места все дело пошло? А пошло, Пармеша, с сегодняшнего утра, когда мы с тобой посуду пустую сдавать повезли. Нагрузили да и повезли. Мне продавщица грит: «Свези, Иван Африканович, посуду, а обратно товару привезешь. Только, – грит, – накладную-то не потеряй». А когда это Дрынов накладную терял? Не терял Иван Африканович накладную. «Вон, – говорю, – Пармен не даст мне соврать, не терял накладную». Свезли мы с тобой посуду? Свезли! Сдали мы ее, курву? Сдали! Сдали и весь товар в наличности получили! Так это почему нам с тобой выпить нельзя? Можно нам выпить, ей-богу, можно. Ты, значит, у сельпа стоишь, у высокого-то крылечка, а мы с Мишкой. Мишка. Этот Мишка всем Мишкам Мишка. Я те говорю. Дело привычное. «Давай, говорит, Иван Африканович, на спор, не я буду, грит, ежели с хлебом все вино из блюда не выхлебаю». Я говорю: «Какой ты, Миша, шельма. Ты ведь, – говорю, – шельма! Ну кто вино с хлебом ложкой хлебает? Ведь это, – говорю, – не шти какие-либо, не суп с курой, чтобы его, вино-то, ложкой, как тюрю, хлебать». – «А вот, говорит, давай на спор». – «Давай!» Меня, Пармеша, этот секрет разобрал. «На что, Мишка меня спрашивает, на что, спрашивает, на спор идешь?» Я и говорю, что ежели выхлебаешь не торопясь, так ставлю еще одну белоглазую-то, а ежели проиграешь, дак с тебя. Ну, взял он у сторожихи блюдо. Хлеба накрошил полблюда. «Лей, – говорит. – Большое блюдо-то, малированное». Ну я и ухнул всю бутылку белого в это блюдо. Начальство, какое тут изладилось, заготовители эти и сам председатель сельпа Василей Трифонович глядят, затихли, значит. И что бы ты, Парменушко, сказал, ежели этот пес, этот Мишка, всю эту крошенину ложкой выхлебал? Хлебает да крякает, хлебает да крякает. Выхлебал, дьявол, да еще и ложку досуха облизал. Ну, правда, только хотел он закурить, газетку у меня оторвал, рожу-то и повело у него; видно, его и прижало тутотка. Выскочил из-за стола да на улицу. Вышибло его, шельму, из избы-то. Крылечко-то у сельпа высокое, как он рыгнет с крылечка-то! Ну да ты тут у крылечка и стоял, ты его видел, мазурика. Заходит он обратно, в лице-то кровинушки нет, а хохотнул! У нас, значит, с ним конфликт. Все мненья пополам разделились: кто говорит, что я проспорил, а кто говорит, что Мишка слово не выдержал. А Василей-то Трифонович, председатель сельпа-то, встал на мою сторону да и говорит: «Твоя взяла, Иван Африканович. Потому как выхлебать-то он, конешно, выхлебал, а в нутре-то не удержал». Я Мишке говорю: «Ладно, шут с тобой! Давай пополам купим. Чтобы никому не обидно было. Чего? Ты что, Пармен? Чего встал-то? А-а, ну давай, давай. Я тоже с тобой побрызгаю за компанию. За компанию-то оно, Пармеша, всегда... Тпрры! Пармен? Кому говорят? Тпрры! Ты, значит, меня не подождал, пошел? Я тебя сейчас вожжами-то. Тпрры! Будешь ты знать Ивана Африкановича! Ишь ты! Ну вот и стой по-людски, где у меня, эти... пуговицы-то... Да, кх, хм.

Нам недолго погулять,

А только до девятого.

Оставайся, дорогая,

Наживай богатого.

Вот теперь поехали, поехали с орехами, поскакали с колпаками...

Иван Африканович надел рукавицы и опять уселся на груженные сельповским товаром дровни. Мерин без понукания в бок сдернул прикипающие к снегу полозья, он споро волок тяжелый воз, изредка фыркал и прядал ушами, слушая хозяина.

– Да, брат Парменко. Вон оно как дело-то у нас с Мишкой обернулось. Ведь налелькались. Налелькались. Пошел он в клуб к девкам, девок-то тут у сельпа побольше, какая в пекарне, какая на почте, вот он и пошел к девкам-то. И девки все экие толстопятые, хорошие, не то что у нас в деревне, у нас-то все разъехались. Весь первый сорт по замужьям разобрали, остался один второй да третий. Дело привычное. Я говорю: «Поехали, Миша, домой», – нет, к девкам пошел. Ну, дело понятное, мы тоже, Пармеша, были молоденькие, это уж теперь-то нам все сроки вышли и соки вытекли, дело привычное, да... А как думаешь, Парменко, попадет нам от бабы-то? Попадет, ей-богу, попадет, это уж точно! Ну, ее бабье дело такое, ей тоже надо скидку делать, бабе-то, скидку, Парменко. Ведь у ее робетешек-то сколько? А у ее их, этих клиентов-то, чур будь, ей тоже не мед, бабе-то, ведь их восемь... Али девять? Нет, Пармен, вроде восемь... А с этим, которой... Ну, этот, что... которой в брюхе-то... Девять? Аль восемь? Хм... Значит, так: Анатошка у меня второй, Танька первая. Васька за Анатошкой был, первого мая родила, как сейчас помню, за Васькой Катюшка, после Катюшки Мишка. После, значит, Мишка. П-п-погоди, а Гришку куда? Гришку-то я и забыл, он-то за кем? Васька за Анатошкой, первого мая родился, за Васькой Гришка, после Гришки... Вот ведь, унеси леший, сколько накопил! Мишка, значит, за Катюшкой, за Мишкой Володя еще, да и Маруся, эта меньшуха, родилась в межумолоки... А перед Катюшкой-то кто был? Значит, так, Анатошка у меня второй, Танька первая, Васька первого мая родился, Гришка... А, шут с ним, все вырастут!

Нам недолго погулять...

А только до девятого...

Тпрры, стой, Парменко, тут нам потихоньку надо, как бы не окувырнуться.

– Ну, вот так, так, давай, вроде проехали мостик-то, – приговаривал ездовой. – Нам бы только с тобой накладную-то не ухайдакать, накладную-то... А ведь я тебя, Парменко, еще вот каким помню. Ведь ты тогда еще у матки титьку сосал, вот я тебя каким помню. И матку твою помню, звали Пуговкой, до того мала была да кругла, сгонили покойную головушку на колбасу, матку-то. Я, бывало, на ней за сеном ездил в масленицу, на старые стожья, дорога-то была вся через пень-колоду, дак она, матка-то твоя, как ящерка с возом-то, где ползком, где скоком, до того послушна была в оглоблях. Не то что ты теперешней. Ведь ты, дурак, и не пахивал, и в извозе дальше сельпа не езживал, ты ведь одно вино да начальство возишь, у тебя жизнь-то как у Христа за пазухой. Я ведь тебя еще каким помню? Ну, конешно дело, тебе тоже досталось. Помнишь, как семенной горох возили, а ты из оглобель-то вывернулся! Да как мы тебя, прохвоста, всем миром из канавы на ноги ставили? А ведь я тебя еще вот эконьким помню-то, – бывало, бежишь по мосту весь празднишной, дак копытка-ти у тебя так и брякают, так и брякают, и никакой-то заботушки у тебя тогда не было. А теперь что? Ну, возишь ты вина вдоволь, ну там кормят тебя, поят, а дальше что? Вот сдадут тебя тоже на колбасу, в любой момент могут, а ты что? Да ничего, пойдешь как миленькой. Вот ты говоришь, баба. Баба, она, конешно, баба и есть. Только у меня баба не такая, она и отряховку даст кому хошь. А мне ни-ни с пьяным. Пьяного она меня пальцем не тронет, потому знает Ивана Африкановича, век прожили. Тут уж, ежели я выпил, мне встречь слова не говори и под руку не попадай, у меня рука кому хошь копоти нагонит. Верно я говорю, Пармен? То-то, это уж точно я говорю, это уж как в аптеке, нагоню копоти. Чево?

Василий Иванович Белов

«Привычное дело»

Едет на дровнях мужик Иван Африканович Дрынов. Напился с трактористом Мишкой Петровым и теперь с мерином Пармёном беседует. Везёт из сельпо товар для магазина, а заехал спьяну не в ту деревню, значит, домой только — к утру… Дело привычное. А ночью по дороге нагоняет Ивана Африкановича все тот же Мишка. Ещё выпили. И тут решает Иван Африканович сосватать Мишке свою троюродную сестру, сорокалетнюю Нюшку-зоотехницу. Она, правда, с бельмом, зато если с левого боку глядеть, так и не видно… Нюшка прогоняет друзей ухватом, и ночевать им приходится в бане.

И как раз в это время у жены Ивана Африкановича Катерины родится девятый, Иван. А Катерина, хоть и запретила ей фельдшерица строго-настрого, после родов — сразу на работу, тяжело больная. И вспоминает Катерина, как в Петров день наблудил Иван с бойкой бабёнкой из их села Дашкой Путанкой и потом, когда Катерина простила его, на радостях обменял доставшуюся от деда Библию на «гармонью» — жену веселить. А сейчас Дашка не хочет ухаживать за телятами, так Катерине приходится работать и за неё (а иначе семью и не прокормишь). Измученная работой и болезнью, Катерина внезапно падает в обморок. Её увозят в больницу. Гипертония, удар. И только больше чем через две недели она возвращается домой.

А Иван Африканович тоже вспоминает про гармонь: не успел он научиться даже и на басах играть, как её отобрали за недоимки.

Приходит время сенокоса. Иван Африканович в лесу, тайком, за семь вёрст от деревни косит по ночам. Если трёх стогов не накосишь, корову кормить нечем: десяти процентов накошенного в колхозе сена хватает самое большее на месяц. В одну из ночей Иван Африканович берет с собой малолетнего сына Гришку, а тот потом по глупости рассказывает районному уполномоченному, что ходил с отцом ночью в лес косить. Ивану Африкановичу грозят судом: ведь он депутат сельсовета, а потом тот же уполномоченный требует «подсказать», кто ещё в лесу по ночам косит, написать список… За это он обещает «не обобществлять» личные стога Дрынова. Иван Африканович договаривается с соседским председателем и вместе с Катериной ходит в лес на чужую территорию косить по ночам.

В это время в их деревню приезжает из Мурманска без копейки денег Митька Поляков, брат Катерины. Недели не прошло, как он напоил всю деревню, начальство облаял, Мишке сосватал Дашку Путанку, да и корову сеном обеспечил. И все будто походя. Дашка Путанка поит Мишку приворотным зельем, и его потом долго рвёт, а через день по Митькиному наущению они едут в сельсовет и расписываются. Вскоре Дашка срывает с Мишкиного трактора репродукцию картины Рубенса «Союз земли и воды» (там изображена голая баба, по общему мнению, вылитая Нюшка) и сжигает «картинку» в печи из ревности. Мишка в ответ чуть не сбрасывает трактором Дашку, моющуюся в бане, вместе с баней прямо в речку. В результате — трактор повреждён, а на чердаке бани обнаружено незаконно скошенное сено. Сено заодно начинают искать у всех в деревне, доходит очередь и до Ивана Африкановича. Дело привычное.

Митьку вызывают в милицию, в район (за соучастие в порче трактора и за сено), но по ошибке пятнадцать суток дают не ему, а другому Полякову, тоже из Сосновки (там полдеревни Поляковы). Мишка же свои пятнадцать суток отбывает прямо в своей деревне, без отрыва от производства, по вечерам напиваясь с приставленным к нему сержантом.

После того как у Ивана Африкановича отбирают все накошенное тайком сено, Митька убеждает его бросить деревню и уехать в Заполярье на заработки. Не хочет Дрынов покидать родные места, да ведь если Митьку послушать, то другого выхода-то и нет… И Иван Африканович решается. Председатель не хочет давать ему справку, по которой можно получить паспорт, но Дрынов в отчаянии угрожает ему кочергой, и председатель вдруг сникает: «Хоть все разбегитесь…»

Теперь Иван Африканович — вольный казак. Он прощается с Катериной и вдруг весь сжимается от боли, жалости и любви к ней. И, ничего не говоря, отталкивает её, словно с берега в омут.

А Катерине после его отъезда приходится косить одной. Там-то, во время косьбы, и настигает её второй удар. Еле живую, её привозят домой. И в больницу в таком состоянии нельзя — умрёт, не довезут.

А Иван Африканович возвращается в родную деревню. Наездился. И рассказывает он чуть знакомому парню из дальней заозёрной деревни, как поехали было с Митькой, да он лук продавал и вовремя в поезд вскочить не успел, а билеты-то все у него и остались. Высадили Ивана Африкановича и потребовали, чтобы он в течение трёх часов уехал назад, в деревню, а штраф, мол, в колхоз пришлют, да только как ехать, если не на что, — не сказали. И вдруг — поезд подошёл и с него слез Митька. Так тут Иван Африканович и взмолился: «Не надо мне ничего, отпусти ты меня только домой». Продали они лук, купили обратный билет, и поехал, наконец, Дрынов домой.

А парень в ответ на рассказ сообщает новость: в деревне Ивана Африкановича баба померла, ребятишек много осталось. Парень уходит, а Дрынов вдруг падает на дорогу, зажимает руками голову и перекатывается в придорожную канаву. Бухает кулаком в луговину, грызёт землю…

Рогуля, корова Ивана Африкановича, вспоминает свою жизнь, будто удивляясь ей, косматому солнцу, теплу. Она всегда была равнодушна к себе, и очень редко нарушалась её вневременная необъятная созерцательность. Приходит мать Катерины Евстолья, плачет над своей ведёрницей и велит всем детям обнять Рогулю, проститься. Дрынов просит Мишку зарезать корову, сам не может. Мясо обещают принять в столовую. Иван Африканович перебирает Рогулины потроха, и на его окровавленные пальцы капают слезы.

Детей Ивана Африкановича, Митьку и Ваську, отдают в приют,

Антошку — в училище. Митька пишет, чтобы посылали Катюшку к нему в Мурманск, только больно мала-то. Остаются Гришка с Марусей да два младенца. И то трудно: Евстолья стара, руки стали худые. Она вспоминает, как Катерина перед смертью, уже без памяти, звала мужа: «Иван, ветрено, ой, Иван, ветрено как!»

После смерти жены Иван Африканович не хочет жить. Ходит обросший, страшный да курит горький сельповский табак. А Нюшка берет на себя заботу о его детях.

Иван Африканович идёт в лес (ищет осину для новой лодки) и вдруг видит на ветке платок Катерины. Глотая слезы, вдыхает горький, родимый запах её волос… Надо идти. Идти. Постепенно он понимает, что заблудился. А без хлеба в лесу каюк. Он много думает о смерти, все больше слабеет и лишь на третий день, когда уже на карачках ползёт, вдруг слышит тракторный гул. А спасший своего друга Мишка поначалу думает, что Иван Африканович пьян, да так ничего и не понимает. Дело привычное.

…Через два дня, на сороковой день после Катерининой смерти, Иван Африканович, сидя на могиле жены, рассказывает ей о детях, говорит, что худо ему без неё, что будет ходить к ней. И просит ждать… «Милая, светлая моя… вон рябины тебе принёс…»

Он весь дрожит. Горе пластает его на похолодевшей, не обросшей травой земле. И никто этого не видит.

Выпивший Иван Африканович Дрынов едет с продуктами из сельпо для своей лавки. Выпито было прилично, поэтому, перепутав поворот, движется в чужую деревню. Теперь раньше утра не прибудет домой… Дело привычное. Начинает Дрынов сватать свою 40-летнюю сестру Нюшу подъехавшему Мишке, водителю трактора. В итоге, спят они в бане.

Жена Дрынова, Катерина, рожает девятого сына. Сразу убегает кормить телят, так как Дашка Путанка, перестала заботиться о них. Катерина вспоминает, как однажды ее муж распутничал с Дашкой, но был прощен мудрой женой. Работа изнурила ее хворое тело, и Катерина упала в обморок. Восстановилась она после гипертонии только через полмесяца.

Наступает сенокосная пора. Необходимо накосить три стога сена для коровы Ивана Африкановича. Делает он это ночью тайно, потому что он депутат сельсовета. Однажды увязался с ним сын Гришка. Вследствие чего, собирались завести уголовно дело на Ивана Африкановича. С согласия председателя, муж с женой косят сено на постороннем участке.

Вскоре приезжает брат Катерины Митька. Напоивши все село, накосил корове сена, сосватал Мишке Дашку Путанку. В скором времени они женятся. Супруги ссорятся. Дашка сжигает картину Рубенса, приревновав к Нюше, Мишка трактором сносит баню. А на чердаке бани сено, скошенное не законным образом. Проверяют у всех в деревне, в результате чего отбирают сено у Ивана Африкановича… Дело привычное.

Митьку удается избежать наказания за соучастие, а Мишка отбывает свои 15 суток под домашним арестом. Иван Африканович принимает решение ехать на заработки в Заполярье, чтобы избежать суда. Получает паспорт и собирается уезжать. Понимает, что ему тяжело прощаться с любимой женой. Чтобы прокормить детей она косит траву в одиночку. Переутомление приводит к смерти матери девятерых детей.

На пути домой Дрынов общается с попутчиком, который сообщает ему ужасную новость. Он тяжело переживает смерть жены Екатерины.

Евстолья, мать умершей Катерины, и Иван Африканович решают корову Рогулю зарезать. Он не в силах ее убить самостоятельно, просит Мишку о помощи. Мясо продают в столовую. По щекам Дрынова текут скудные мужские слезы, когда он разделывает свою кормилицу Рогулю.

Два сына Дрынова попадают в приют, старшего отдают в училище, Катюшу отправили к дяде Мите в Мурманск. На воспитании у главы семьи остается четверо маленьких детей. К сожалению, Евстолья уже стара, и помочь поднять детей не в силах. Рассказала зятю о последних минутах жизни своей дочери, как она звала своего Ивана.

Жизнь не мила Дрынову без любимой жены, он впал в депрессию. За детьми ухаживает сестра его, Нюша. Высматривая в лесу бревна для новой лодки, главный герой видит платок Катерины. Он пахнет его родной женой. Пора уходить, а Иван Африканович не помнит дороги домой. Еды с собой не было, еле добрался он до поля, где работал трактор. Там его уже Мишка спас, сперва полагая, что товарищ его выпил. Дело привычное.

Через сорок дней после кончины Катерины, Муж ее приходит на могилу, рассказывает о достижениях детей. Как ему не выносимо жить без нее. Лежит он на холодной земле, весь трясется. Никто не может помочь ему справиться с горем.

В прозе В. Белова ярко выразилась сыновняя любовь к миру деревни, доскональное знание ее быта и людей. Вместе с тем в ней отчетливо звучали горькое сожаление и боль за неустроенность жизни не только личной, но чаще социальной, за недооценку человека как личности.

В повести «Привычное дело» раскрывается мир деревенской многодетной семьи Ивана Африкановича Дрынова, счастливо уцелевшего участника войны, и его жены Катерины. Герои Белова любят друг друга, любят свою многочисленную ребятню, с которой по-командирски справляется бабка Евстолья.

«Несобытийный» сюжет помогает создать яркие картины повседневности. С любовью, мягким юмором разворачивает художник панораму житейских забот, колоритно, в подробностях воссоздает спокойное течение крестьянской жизни. Мир крестьянской избы держится на любви и самоотверженности. В изображении бытовой повседневности автор отчетливо выявляет не только ее духовный смысл, но и неприглядную социальную изнанку. Писатель правдиво, без прикрас изображает современную ему деревню, которая через два десятка лет после войны еще никак не выбьется из нищеты. Тяжелый труд Катерины и ее мужа в колхозе не спасает от нужды. Если бы не корова Рогуля, нечем было бы кормить ребятишек, потому она и воспринимается как член семейства. После рабочего дня Иван Африканович вынужден по ночам косить сено на заброшенных покосах, чтобы прокормить корову зимой. Повествование о том, как нашли и конфисковали это «незаконное» сено, как грозились отдать под суд хозяина и что из этого вышло, составило сюжетную канву произведения. Несправедливость совершившегося, непоправимая беда, настигнувшая семью, толкнула Ивана Африкановича, былого фронтовика, тогда не имевшего никаких льгот, на поступок, противоречивший его натуре: бросить деревню, уехать с родственником на заработки в далекий Мурманск. Расплата за вынужденное бегство была жестокой. Власть земли и родной природы, тоска по жене и детям возвращают его назад. Встречает Ивана Африкановича весть о смерти жены Катерины.

Конкретные детали жизни тогдашней деревни ужасают сегодняшнего городского читателя. В три часа ночи Катерина, еще не выздоровевшая после родов, уже бегает к колодцу, носит воду, потом идет в колхоз на работу. Катерине на ферме, где она работает, надо принести в смену по тридцать ведер воды для телят.

Проблематика повести и характер главного героя

Богатство и полнота чувств и отношений к миру раскрывают Ивана Африкановича как незаурядную личность с его верой в справедливость законов жизни, в их непоколебимую силу. Отсюда философское спокойствие Ивана Африкановича, оно помогает поддерживать мир и лад в семье. Он мягкий по характеру, добрый, совестливый человек, по натуре созидатель. Построен дом, создана семья, подрастают дети. Герой В. Белова — "природный человек", воплощающий те общечеловеческие ценности, те нравственные принципы, которые выработаны народом за столетия труда на земле и которые еще долго будут служить верными ориентирами и для человека, отошедшего от земли.

Иван Африканович любит повторять слова «привычное дело», в которых выражается необходимость принимать жизнь такой, какой она выпадает на долю его самого и семьи. Привычное дело — тяжелый труд, привычное дело — нищенский быт, постоянное отсутствие денег, бесправие, на которое он никогда не жалуется. Его философский взгляд вырастает из восприятия конкретики окружающей жизни. Поэтическое видение природы, чувствование поэзии крестьянского труда на земле определяют душевное состояние этого человека, и в них писатель видит истоки духовной красоты таких характеров.

Катерина — это натура деятельная, активная, энергичная, как и ее мать Евстолья. Их трудолюбие и самоотверженность спасают семью. Заботами обеих женщин окружены дети. Катерина талантлива, у нее красивый звучный голос, она хорошо поет и пляшет.

Высокая духовность героев В. Белова с наибольшей убедительностью проявляется в их отношениях друг к другу. Подлинным гимном человеческой любви, ее созидательной силе звучат те страницы повести, где раскрыта глубина и сила привязанности Ивана Африкановича и Катерины, навек соединивших свои жизни. Чувство его к жене полно нежности, чистоты, горького сожаления о своем личном несовершенстве.

Повесть полна драматизма, местами — трагического накала. Герои повести писателя, простодушные, доверчивые, еще не понимают, что живут за чертой милосердия. Они не умеют жалеть себя, не знают своих человеческих прав. Для них священно то, что спасает в жизни, на что можно надеяться. Это своя изба с висящей посредине люлькой для младенца, свое хозяйство.

Драматична и печальна повесть В. Белова, но и светла тем особенным светом, который идет от его героев — ярких народных характеров, выписанных с любовью. Философия Ивана Африкановича, воплощенная в повторяемой поговорке «привычное дело», за которой кроется привычная пассивность крестьянина, мучительно переживается автором. В повести остро поставлен вопрос о судьбе деревни — хранительницы традиционного духовного уклада жизни, о судьбе красоты и поэзии природы в современный век всеобщей технизации.

Повесть известного писателя, лауреата Государственной премии СССР Василия Белова "Привычное дело" стала одной из вех "деревенской прозы", словно предопределив ее черты: интерес к частной жизни современного крестьянина, к его духовному и душевному миру, к судьбе женщины-матери, к обычаям, традициям и перспективам деревенского бытового уклада.

В. И. Белов
ПРИВЫЧНОЕ ДЕЛО

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1. ПРЯМЫМ ХОДОМ

Парме-ен? Это где у меня Парменко-то? А вот он, Парменко. Замерз? Замерз, парень, замерз. Дурачок ты, Парменко. Молчит у меня Парменко. Вот, ну-ко мы домой поедем. Хошь домой-то? Пармен ты, Пармен…

Иван Африканович еле развязал замерзшие вожжи.

Ты вот стоял? Стоял. Ждал Ивана Африкановича?

Ждал, скажи. А Иван Африканович чего делал? А я, Пармеша, маленько выпил, выпил, друг мой, ты уж меня не осуди. Да, не осуди, значит. А что, разве русскому человеку и выпить нельзя? Нет, ты скажи, можно выпить русскому человеку? Особенно ежели он сперва весь до кишков на ветру промерз, после проголодался до самых костей? Ну, мы, значит, и выпили по мерзавчику. Да. А Мишка мне говорит: "Чего уж, Иван Африканович, от одной только в ноздре разъело. Давай, - говорит, - вторительную". Все мы, Парменушко, под сельпом ходим, ты уж меня не ругай. Да, милой, не ругай. А ведь с какого места все дело пошло? А пошло, Пармеша, с сегодняшнего утра, когда мы с тобой посуду пустую сдавать повезли. Нагрузили да и повезли.

Мне продавщица грит: "Свези, Иван Африканович, посуду, а обратно товару привезешь. Только, - грит, - накладнуюто не потеряй". А когда это Дрынов накладную терял? Не терял Иван Африканович накладную. "Вон, - говорю, Пармен не даст мне соврать, не терял накладную". Свезли мы с тобой посуду? Свезли! Сдали мы ее, курву? Сдали!

Сдали и весь товар в наличности получили! Так это почему нам с тобой выпить нельзя? Можно нам выпить, ей-богу, можно. Ты, значит, у сельпа стоишь, у высокого-то крылечка, а мы с Мишкой. Мишка. Этот Мишка всем Мишкам Мишка. Я те говорю. Дело привычное. "Давай, - говорит, - Иван Африканович, на спор, не я буду, - грит, - ежели с хлебом все вино из блюда не выхлебаю". Я говорю: "Какой ты, Мишка, шельма. Ты ведь, - говорю, - шельма! Ну кто вино с хлебом ложкой хлебает? Ведь это, - говорю, - не шти какие-либо, не суп с курой, чтобы его, вино-то, ложкой, как тюрю, хлебать". - "А вот, - говорит, - давай на спор". - "Давай!" Меня, Пармеша, этот секрет разобрал. "На что, - Мишка меня спрашивает, - на что, - спрашивает, - на спор идешь?" Я и говорю, что ежели выхлебаешь не торопясь, так ставлю еще одну белоглазую-то, а ежели проиграешь, дак с тебя. Ну, взял он у сторожихи блюдо. Хлеба накрошил с полблюда.

"Лей, - говорит. - Большое блюдо-то, малированное". Ну я и ухнул всю бутылку белого в это блюдо. Начальство, какое тут изладилось, заготовители эти и сам председатель сельпа Василей Трифонович глядят, затихли, значит. И что бы ты, Парменушко, сказал, ежели этот пес, этот Мишка, всю эту крошенину ложкой выхлебал? Хлебает да крякает, хлебает да. крякает. Выхлебал, дьявол, да еще и ложку досуха облизал. Ну, правда, только хотел он закурить, газетку у меня оторвал, рожу-то и повело у него; видно, его и прижало тутотка. Выскочил из-за стола да на улицу.

Вышибло его, шельму, из избы-то. Крылечко-то у сельпа высокое, как он рыгнет с крылечка-то! Ну да ты тут у крылечка и стоял, ты его видел, мазурика. Заходит он обратно, в лице-то кровинушки нет, а хохотнул! У нас, значит, с ним конфликт. Все мненья пополам разделились: кто говорит, что я проспорил, а кто говорит, что Мишка слово не выдержал. А Василей-то Трифонович, председатель сельпа-то, встал на мою сторону да и говорит:

"Твоя взяла, Иван Африканович. Потому как выхлебать-то он, конешно, выхлебал, а в нутре-то не удержал". Я Мишке говорю: "Ладно, шут с тобой! Давай пополам купим. Чтобы никому не обидно было". Чего? Ты что, Пармен? Чего встал-то? А-а, ну давай, давай. Я тоже с тобой побрызгаю за компанию. За компанию-то оно, Пармеша, всегда… Тпрры!

Пармен? Кому говорят? Тпрры! Ты, значит, меня не подождал, пошел? Я тебя сейчас вожжами-то. Тпрры!

Будешь ты знать Ивана Африкановича! Ишь ты! Ну вот и стой по-людски, где у меня, эти… пуговицы-то… Да, кх, хм.

Нам недолго погулять, А только до девятого.

Оставайся, дорогая, Наживай богатого.

Вот теперь поехали, поехали с орехами, поскакали с колпаками…

Да, брат Парменко. Вон оно как дело-то у нас с Мишкой обернулось. Ведь налелькались. Налелькались.

Пошел он в клуб к девкам, девок-то тут у сельпа побольше, какая в пекарне, какая на почте, вот он и пошел к девкамто. И девки все экие толстопятые, хорошие, не то что у нас в деревне, у нас-то все разъехались. Весь первый сорт по замужьям разобрали, остался один второй да третий. Дело привычное. Я говорю: "Поехали, Миша, домой" - нет, к девкам пошел. Ну, дело понятное, мы тоже, Пармеша, были молоденькие, это уж теперь-то нам все сроки вышли и соки вытекли, дело привычное, да… А как думаешь, Парменко, попадет нам от бабы-то? Попадет, ей-богу, попадет, это уж точно! Ну, ее бабье дело такое, ей тоже надо скидку делать, бабе-то, скидку, Парменко. Ведь у ее робетешек-то сколько? А у ее их, этих клиентов-то, чур будь, ей тоже не мед, бабе-то, ведь их восемь… Али девять? Нет, Пармен, вроде восемь… А с этим, который… Ну, этот, что… которой в брюхе-то… Девять? Аль восемь? Хм… Значит, так: Анатошка у меня второй, Танька первая. Васька за Анатошкой был, первого мая родила, как сейчас помню, за Васькой Катюшка, после Катюшки Мишка. После, значит.

Мишка. П-п-погоди, а Гришку куда? Гришку-то я и забыл, он-то за кем? Васька за Анатошкой, первого мая родился, за Васькой Гришка, после Гришки… Вот ведь, унеси леший, сколько накопил! Мишка, значит, за Катюшкой, за Мишкой Володя еще, да и Маруся, эта меньшуха, родилась в межумолоки… А перед Катюшкой-то кто был? Значит, так, Антошка у меня второй, Танька первая. Васька первого мая родился, Гришка… А, шут с ним, все вырастут!

Нам недолго погулять… А только до девятого…

Тпрры, стой, Парменко, тут нам потихоньку надо, как бы не окувыркнуться.

Иван Африканович слез на дорогу. Он с такой серьезностью поддерживал воз и дергал за вожжи, что мерин как-то даже снисходительно, нарочно для Ивана Африкановича замедлил ход. Уж кому-кому, а Пармену-то была хорошо известна вся эта дорога… - Ну, вот так, давай, вроде проехали мостик-то, - приговаривал ездовой. - Нам бы только с тобой накладнуюто не ухайдакать, накладную-то… А ведь я тебя, Парменко, еще вот каким помню. Ведь ты тогда еще у матки титьку сосал, вот я тебя каким помню. И матку твою помню, звали Пуговкой, до того мала была да кругла, сгонили покойную головушку на колбасу, матку-то. Я, бывало, на ней за сеном ездил в масленицу, на старые стожья, дорога-то была вся через пень-колоду, дак она, матка-то твоя, как ящерка с возом-то, где ползком, где скоком, до того послушна была в оглоблях. Не то что ты теперешней. Ведь ты, дурак, и не пахивал, и в извозе дальше сельпа не езживал, ты ведь одно вино да начальство возишь, у тебя жизнь-то как у Христа за пазухой. Я ведь тебя еще каким помню? Ну, конешно дело, тебе тоже досталось. Помнишь, как семенной горох возили, а ты из оглобель-то вывернулся! Да как мы тебя, прохвоста, всем миром из канавы на ноги ставили? А ведь я тебя еще вот эконьким помню-то, - бывало, бежишь по мосту, весь празднишной, дак копыткати у тебя так и брякают, так и брякают, и никакой-то заботушки у тебя тогда не было. А теперь что? Ну, возишь ты вина вдоволь, ну там кормят тебя, поят, а дальше что? Вот сдадут тебя тоже на колбасу, в любой момент могут, а ты что? Да ничего, пойдешь как миленькой. Вот ты говоришь, баба. Баба, она, конешно, баба и есть. Только у меня баба не такая, она и отряховку даст кому хошь. А мне ни-ни с пьяным. Пьяного она меня пальцем не тронет, потому что знает Ивана Африкановича, век прожили. Тут уж, ежели я выпил, мне встречь слова не говори и под руку не попадай, у меня рука кому хошь копоти нагонит. Верно я говорю, Пармен? То-то, это уж точно я говорю, это уж как в аптеке, нагоню копоти. Чево?

Нам недолго погулять, А только до де…

Я говорю, что Дрынова хто зажмет? Нихто Дрынова не зажмет. Дрынов сам кого хошь зажмет. Куда? Это ты куда, дурак старый, воротишь-то? Ведь ты не на ту дорогу воротишь! Ведь мы с тобой век прожили, а ты, понимаешь, куда воротишь? Это тебе домой дорога-то, что ли? Это тебе дорога не домой, а на вырубку. Я тут сто раз ездил, я тебе…

Что? Я тебе полягаюсь, я вот тебе полягаюсь! Ты дорогу лучше меня знаешь? Ты, прохвост, вожжей захотел? Н-на!

Н-на, вот тебе, ежели так! Ступай куда велят, свой прынцып не отстаивай! Чего заоглядывался? Ну? То-то, дурак, иди куда ведено!

Нам недолго погулять, Ых, только до…

Белов Василий Иванович (1932-2012) – прозаик, автор известной повести «Привычное дело» (1966), ставшей одним из ключевых произведений «деревенской прозы».

Деревенская проза (70-80-е гг.) – возникло движение в связи с кризисом деревни, отток из деревни. Это период атеизма. Важен образ вещи, мир культуры и окружение человека.

Трагический подтекст.

Привычное дело – метафора крестьянской жизни. Привычное дело – это значит боготворить крестьянскую избу, свой дом, свою «сосновую цитадель» и видеть смысл жизни в семье, в продолжении рода. Привычное дело – это работать до седьмого пота и жить в нищете, спать по два часа в сутки и косить ночью тайком траву в лесу, чтобы было что есть корове–кормилице; привычное дело – когда потом это сено конфисковывают и, чтобы как–то свести концы с концами, хозяин вынужден ехать на заработки, а его тяжело больная жена идет сама косить и умирает от удара. И остаются сиротами девятеро детей. Привычное дело – когда троюродная сестра Ивана Африкановича из сострадания и милосердия берет на себя заботу о его детях.

Иван Африканович : диалектная речь. Любит животных (петуха не может убить, хотя служил на войне). Близость с природой. Традиционное патриархальное начало. Товарищ. Размышляет (несобственно прямая речь).

Отход от религиозных традиций – продает библию, бабка Евстолья молится не часто. В избе есть новые вещи (сервант). Сын играет медалями отца.

Мишка – тельняшка, «перекати-поле», нет оседлости . Он воплощает новый мир.

Причины разрушения деревни : социально-экономические и внутренние – теряется связь с природой, атеистическое время, семейные отношения рушатся.

Привычное дело – много терпения. Это философия Ивана Африкановича.

Сцена на кладбище – волнение, поэтому говорит о привычных вещах (папиросы). Смешение высокой и просторечной лексики (оклемался, девка, теперече). После смерти жены он изменился, и деревня тоже.

Лирические пейзажи играют важную роль (ветрено, Ваня, ветрено).

Ивана Африкановича называют человеком трудолюбивой души. Он постоянно размышляет о жизни. Смысл жизни в самой жизни.

Главный герой – духовный наследник Платона Каратаева. Это кроткий, как и Матрёна, безответный, забитый мужик. Вся его жизнь состоит из труда, изматывающего, но так и не дающего необходимого минимума, чтобы обеспечить семью. Иван Африканович – человек, смирившийся с положением, но, вопреки обстоятельствам, сумевший не озлобиться и не оскотиниться, сохранивший большую человечность. Иван Африканович – в чём-то искалеченный советской действительностью Платон Каратаев: ему приходится красть в колхозе сено. Но в Иване Африкановиче жива совесть: он украл и стыдится. Зло остаётся для него злом, добро – добром, продажное – продажным, а честное – честным. Не скрывает автор, что, когда человек долгие годы смиряется, порой это реализуется в разрушительных формах . Будучи пьян, Иван Африканович бегает по селу с колом в руках, не зная, кому отомстить.

Досконально зная крестьянскую жизнь, Иван Африканович наивен в социально-политических вопросах. Для него существующий режим – как погода, с которой нельзя ничего поделать. Вместе с тем, герой очень привязан к своей малой родине. У него появляется возможность помочь семье (девять детей) и отправиться в город на заработки, но его неудержимо тянет к местам, где он вырос, где прошли его детство и юность.

Автор в финале использует символическую деталь: по возвращении герой наблюдает, что родник, который прежде бил из земли, засыпан песком, но снова пробился и снова может напитать людей чистой водой. С таким родничком соотносит Белов душу своего героя. В основе своей, убеждён автор, это душа чистая, светлая и прекрасная. С полной ясностью это воссоздаёт трагедия, вторгшаяся в жизнь Ивана Африкановича , – смерть жены. У героя появляются философские размышления о жизни и долге человека перед ней. Автор даёт понять, что та трудовая отдача, которую приносит своей семье Иван Африканович, сопровождается и ответом: он получает взамен любовь, которая, как свет, пронизывает его душу и помогает выстоять . Белов лелеет упование на то, что сохранённые в тяжёлых условиях лучшие нравственные черты смогут проявить себя в полной мере, когда крестьянин станет хозяином на своей земле.

«Привычное дело» Взамен стандартных типажей работников «кормоцеха» перед читателем – Иван Африканович, живой хар-р. Белов сказал правду о человеке, не идеализируя его. Он вернулся к старому спору – что благотворнее для человека – воздух деревенский или городской? Иван Африканович оказался куда благороднее многих городских с высшим образованием.

В «Привычном деле» внимание писателя обращено прежде всего на постижение внутреннего мира, богатых духовных качеств труженика. Определяющим началом повести явилось новое качество психологизма, органически сопряженного с социально-исторической основой, присущей так называемой «бытовой» прозе. Герой Белова отчетливо выделяется из числа родственных ему характеров своей органической сопряженностью с землей и миром природы, особой человечностью, своеобразием духовного склада натуры, высоким и тонким лирическим началом.

Идея бесконечного круговорота жизни опредмечена здесь уже в том, что все действие повести совершается в пределах круглого года, причем четко обозначаются его времена: зима - «белый буран», «синий наст, синие тени», весна, когда «отбулькало шумное водополье», лето - сенокосная пора, осень с первым снегом и опять - к зиме, последняя фраза повести: «Где-то за пестрыми лесами кралась к здешним деревням первая зимка». И даже отдельные главы объединены неким «природным» началом: например, вся глава вторая - это рассказ об утре, вернее, об утрах детишек Дрыновых, самого Ивана Африкановича и Катерины; а глава третья охватывает один день от «широкого благодатного» утра до «светлой и спокойной» ночи.

А ведь это традиционнейшие способы эпического воплощения «круговорота» бытия. В круговорот этот вписана и жизнь семьи Дрыновых. В ней тоже действует общий закон движения и переимчивости. Не случайно девятый, самый малый сын назван по отцу - Иваном. Не случайно и маленькая Катюшка делает свой первый зарод вслед за матерью, Катериной, для которой этот прокос стал последним. Да и весь мир семьи Дрыновых, где есть трое взрослых - бабка, отец, мать и семеро ребятишек, и каждый из них - на особинку, где есть люлька, в которой перебывали все девять детей, включая уже покинувших родительскую избу Таню и Антошку, где есть двор с коровой Рогулей, чья жизнь описана с эпическим вниманием и любовью, этот мир по-своему закруглен, целостен, внутри себя преемствен и тем бессмертен.

Национальная картина мира представлена в тесной взаимосвязи с другими элементами художественного бытия – предметным миром, пространством и временем.

В основе национальной картины мира в произведениях Белова находятся как базисные компоненты русской культурной традиции (патриархальный быт, идиллический хронотоп, мотивы русской литературы), так и уникальные элементы, отражающие авторское мировидение, к ним, в частности, относятся представления и обычаи русского севера (устройство крестьянской избы, праздничная обряд-ность). Белов, стремясь к многогранному изображению национального мира, затрагивает не только интегрирующие моменты в существова-нии национальной цивилизации, но и выявляет происходящие в ней деструктивные процессы и тенденции.

В ранних произведениях («Привычное дело») доминантой в описании национальной картины мира являлась категория «лада».