Пропп В. Исторические корни Волшебной Сказки

B-St.ftPOfifi

Jlo&ecmu. .

B.ST.Jtponn

. (. . .) , . . . "", ., 2000. 416 . : . . : . . : . .

. . , : , () , . - , .

. ., "", 2000 . ISBN 5-87604-065-7 (. 4) ISBN 5-87604-072-

BBD , . "" . Fabel "" fabulieren " " . , . (Bolte, Polivka, IV, 13). : , . fiaba, favola, fabula, conto, racconto . -cont- "" (. -). conte, "", raconter "". conte populaire (" "), conte de fees (" ",), recit, legende. . tale, " , ". , "The Tale of Two Cities" : fairy-tale " ". nursery-tale (nurse ""). story, legend. . , . , .22

XIX Fabula*, . 21

, . , . , - . , . , . : , (Bolte, Polivka, III). ? , : 1. , . , . , . 2. ? (,) . . . 3. , . . ,

4. , . , . . : Definitio fit per genus proximum et dinerentiam specificam, . .: . , . , . . ? ? , . , -, . ., . . . , ; . , . , . , . . , . , . , . ? , . , . . 23

, . , : (genus proximum), . , . , . , . . , . . . . . , . , : , (,) . . , . , . , . , . . , . 23

. . , . / / . . . .., 1930, . 7. 24

, . , . , . . , . . . , (,), . , . , . , . . . . , . , . . , . , . . , - . , (,), . , 24

1959, 46 . (2- . ., 1977 .). 25

, (), . , -, . , . , . . , . , - . , . , . , . , () (), . , - . , : . , . , . , . , . . . , 26

, : (. .) , . . , . . , . *. . : Wer"s nicht glaubt, zahlt nTaler. , : . . , : . . , . , . . : , - (, 1959, 1 0) . . , . , . , . , . . 25 2

. . / / . . ., ., 1953-1956, . V, 354. .: . . / / , 1963, 3 (.) (. .).26

. , . , . , . , . , . , . (, 1959, 218). , . : (, 1959, 4 0 4 1) , . , . , .

1. . , - , . , . , . : , 28

, . . ? , . , . , . , . , . , . , . , . . , . : , . . . Mythenmarchen . , (,), (), (), (), (traditions, stories). .27 28 29 30 31 32

Bethe . 1) Mythus, Sage, Marchen. Leipzig, s. a. 2) Hessische Blatter ftr Volkskunde. Leipzig, 1905, Bd. IV. Wundt W. Murchen, Sage und Legende als Entwickelungsformen des Mythus / / Archiv f. Religionswissenschaft. Bd. XI. Leipzig, 1908. Brinton D. G. The myths of the new world. S. I., 1868. Cushing F. Zuni folktales. New York, 1901. Rand O. Legends of the Mimacs. LondonNew York, 1894. Boas F. Indianische Sagen von der Nord-Pazifischen Kliste Amerikas. Berlin, 1895.28 29 30 31 32

, (, :), ; . - . . , . , . , . . , . 132 (, 1929, 132). (). . . (6). (3). . , (,). . . , . , . , . , . , .33

: . , . III. ., 1980, 1981 (.). 30

. , . , . . (). , . . . . , . . . , . . 41, . 284. : .34

. : , . , . . , . (, . .) . , . . - . , . , . (, X, 8-10):

41 . .: . / . . . . . . . . , 1940, . 284287 (.). 31

, . , . , . . . , . : , . . , . : , . . . , ... , . , .35

. . . , - , . , . . , . : , : , . , . Schwab G. Die schttnsten Sagen des Klassischen Altertums, 1. Teil Giitersloh; Leipzig, 1882. S. 113. 3235

, . : , . (X, 53-57) : , ! , . ! , ?6

1959, . 107108 (. , . IV, 494498).. 7936

. . , . . , . , . , . , : , . . . . , . , . . . . . . . -, . , . , . . , . . , . , . , . , . , . , . . / / . . . ., 1934, . 534. 3437

2. , . , . . ? , ? , . , . , . , . . , Mythische Sagen. , . ., . . , ; (). , . . , . , . , . , . . . , 35

(1 8 8 4) . . , . . : , . , . . . . , . . , . , . . , "Deutsche Sagen", Orts-Sagen, . . . . . (,) . , . . , .39 40

. . / / . , . ., . XII. ., 1884. . . . ., 1941, . 292-373. .39 4 0

1961 , . , . , . . () . , . , . (, . .) , . . . . , . , . , . , . , . , . , 41

Simonsuuri L. Typen und Motiwerzeichnis der finnischen mythischen Sagen. FFC N 182, Helsinki, 1961. ., : . . XIX XX . .., 1957; . . . ., 1975, . (.).2

3. . . . , -. legenda , (", "). , . , -, . . , - (,), . . , . , . . . , . . . , . , . , . 38

. . , . , . , . , . . , (750849). , . . . . . . . . . . 43 , 37 . - . , . : , . (): ,43 44

1. ., 1859. Andrejew N. P. Die Legende von dem zwei ErzsUnder. FFC N 54. Helsinki, 1924. .: . . 1) / / .. XIX XX . . . 56. , 1979, 2526; 2) () / / 1962, 7, . 8 4 - 9 8 (.).44

99 , . . . ((, 1884, 229, 9 9) , . , (... ,). . . . - , . (,). (,), . , . : - . . . , ? , . : : , . , . : ? , . , () , . , . , . . ,

, () , . , . , . . , . , . . . . . . , . , . . , . (II, .

) . . 756 .

() . . . , . , . . - (), . II. ., 1890, . 3 7 1 - 373. . II () , . 2 () . . . .: . . . . . , . III. ., 1949, . 363366. : . . , . 1927* (.).4 6 4

, . , : , . . - , . : . . . . II, 1955.47

4. , . , . , . , - . , . - , . . , . : , . . . , (, .). . . . , . , .: . . . / / , . II, . 1; XVIII XIX . . - , 1954, . 378 - 386. 4247

. , . , . , . "Deutsche Sagen" "Geschichtnche Sagen" . , . , . . . . . , . (.): ! -, . , . , . , . . , . , . 5. . , . . , . XVI . , . . . .48 49

1915, . 297, 163. . / / . . . ., 1956, . 344 352. 434 9

XVIII XIX , -, . , . , . . . . , . 6. /. . . , 50

1857. 44

, . , . ? , ? , . , : , . , . , . . . . . : , . . , -. , . . , . , . , . . . . , (), 1917 . . . , 51

/ . . . . . . . . . . ., 1934. 45

, . . , . , . , - . ; . . . , . , - .52

, . , (-): , . , . , . , . / ., . . .. . , 1951. 4652

Sage (), ; , . . . ., . 7. . . . . , . , . . , . , . . 453527 . . , . . , (, . .), 47

, . , . . . , . , . , (.,), . . , . . . . : . (, 1930, 13). , . , . : , . . , .

. , . , . , . , . . . . , . ., . . , . , . . , () . , . , . , . , . , . , . . . . , . 1851864 ()4 3. 79

. , . , . , - , (1873), (1871), . . , : (186). (87, 88): , ; (89, 90): , ; (9194): , . , (95 307). (308316): , . (317318): , . (319 .). (351 .): , . (453527). (5 2 8 - 5 3 2) . (533547). , . , . , . , . , : . : 50

) ,) (). . .53

12 . , . , . . . . , . . . . . , . : ? . . . . 1910 FFC (Folklore Fellows Communications) . . . , . , . . 54

, (). : . . . ., 1975, . 1471 (.). Aarne A. Verzeichnis der Marchentypen. FFC N 3. Helsinki, 1910.54

707, . . , . . , . , -, . , 531, . . , . , . . , .

1929 . . , -, 402- . . 2400 . . ,...

Страница 1 из 16

«Народные русские сказки » А. Н. Афанасьева стали в полном смысле этого слова народной книгой. Впервые благодаря Афанасьеву читатель увидел русскую сказку во всем ее богатстве и разнообразии, в ее истинной красоте, неприкрашенной и неподдельной. В отличие от большинства своих предшественников, занимавшихся собиранием и публикацией произведений народного творчества, Афанасьев стремился к сохранению всех особенностей первоначальных записей сказок, не позволяя себе никаких литературных переработок этих записей, ограничиваясь ролью редактора и издателя.

До появления сборника Афанасьева подлинная народная русская сказка была почти неизвестна. Выпускались лишь лубочные издания и всякого рода стилизованные обработки и переделки народных сказок в авантюрные волшебно-рыцарские романы. В то время как уже имелось большое количество сборников народных песен, «мужицкая» сказка все еще находилась в пренебрежении. За ней не признавалось прав литературного гражданства. Понадобился поэтический гений Пушкина, чтобы впервые понять подлинную народность русской сказки. Понадобилась проницательность Белинского, чтобы впервые теоретически определить основы философии и эстетики народной поэзии, и в том числе сказки. Но и Пушкин в большинстве своих сказок и частично Белинский в своих статьях опирались не на опубликованные тексты, а на сказки, услышанные непосредственно из уст рассказчиков. Только к середине XIX века определился более широкий общественный и научный интерес к народной сказке. Этот интерес вызван прежде всего вниманием наиболее образованных и передовых людей того времени к судьбе закрепощенного крестьянства, к его быту и мировоззрению. Сказка начинает привлекать также и рядового читателя, который уже не удовлетворяется лубочными изданиями и разными переделками народных сказок. Первым большим изданием подлинно народных сказок было издание А. Н. Афанасьева (8 выпусков, 1855-1863).

В 60-е годы, вслед за появлением сказок Афанасьева, было собрано и издано огромное количество сборников различных жанров народного творчества. Выходят «Великорусские сказки» И. А, Худякова (1860-1862), «Народные сказки, собранные сельскими учителями» А. А. Эрленвейна (1863), «Русские народные сказки, прибаутки и побасенки» Е. А. Чудинского (1864), «Пословицы русского народа» В. И. Даля (1861), «Русские песни, собранные П. Якушкиным» (1860), «Песни, собранные П. В. Киреевским» (10 выпусков, 1860-1874), «Песни, собранные П. Н. Рыбниковым» (4 тома, 1861-1867), «Народные русские песни из собрания П. Якушкина» (1865), «Причитания Северного края Е. Ф. Барсова» (3 тома, 1872-1886) и целый ряд других изданий. Таким образом, Афанасьев в своей деятельности был не одинок.

В книге публикуются произведения выдающихся отечественных ученых А. С. Орлова и В. Я. Проппа, посвященные героической теме в русском фольклоре и книжных источниках.

Героизм был излюбленной темой русского фольклора с глубокой древности, причем повествования о воинских подвигах привлекали особое внимание русских не только как приключения, интересные своим драматизмом, но понимались как беззаветный труд во благо и на славу Русской земли.

В фольклоре и литературе наши предки выработали картины, полные великих образов, создали прекрасные памятники русского героизма «в память предыдущим родам».

Морфология волшебной сказки

Впервые знаменитая дилогия о волшебной сказке выходят в свет как единое (по замыслу автора) произведение.

Обширные комментирующие статьи, библиография, именной указатель, указатель персонажей превращает книгу в учебное и справочное пособие по сказковедению, а необычайно широкий охват гуманитарного материала, глубина его освоения и доходчивый стиль изложения давно ввели составляющие ее произведения в общемировой культурный фонд современного образованного человека.

Неизвестный В.Я. Пропп

В книгу включены не научные, широко известные труды В.Я.Проппа, крупнейшего фольклориста, одного из классиков гуманитарной науки XX века, а его литературные произведения, часть эпистолярного наследия и дневник последних лет жизни.

Впервые публикуемые автобиографическая повесть «Древо жизни», стихи и переписка с другом В.С. Шабуниным раскрывают истоки сложения и развития неординарной личности, формирование многогранных интересов В.Я.Проппа, исследования которого оказали сильнейшее влияние на мировую филологическую науку.

«Дневник старости», поражающий открытостью и искренностью, отражает нравственные переживания текущей и прошлой жизни, бескомпромиссность научных позиций, душевное благородство замечательного ученого. В Приложении помещены воспоминания о В.Я. Проппе его коллег и учеников.

Поэтика фольклора

В состав тома, открывающего полное собрание трудов В.Я. Проппа, входит большая часть из оставшихся еще не опубликованными архивных материалов.

Здесь рассмотрены ключевые вопросы теории и истории русского фольклора. Системность рассмотрения, связанная с единством замысла (монография «Поэтика фольклора») делает книгу нужной не только специалистам-фольклористам, но и гуманитариям самых разных направлений, а точный и доходчивый стиль изложения превращает ее в незаменимое учебное пособие по фольклору для студентов-филологов.

Проблемы комизма и смеха

Работа В.Я. Проппа «Проблемы комизма и смеха» о комическом является последним и во многом не до конца завершенным исследованием этого ученого. Автор сосредоточивает здесь свое внимание на определении специфики комического, а также на проблеме психологии смеха и восприятии комического.

Следует отметить, что В.Я. Пропп проводит свой анализ на большом фактическом материале художественной литературы и близкого к кругу его интересов фольклора.

Русская сказка

В очередной том полного Собрания трудов В.Я. Проппа входит его итоговая работа о сказке, представляющая собой своего рода популярную энциклопедию сказки: свод информации о собирании, изучении, структуре («морфологии») и развитии, форме бытования всех видов сказок.

Предназначается не только специалистам-филологам и студентам, но и учащимся школ и всем тем, кого интересуют сущность и устройство сказки.

Русские аграрные праздники

Опыт историко-этнографического исследования.

Обилие фактического материала и системность анализа делает книгу, посвященную циклу традиционных аграрных праздников, полезной не только специалистам по фольклору, но и тем, кто осваивает народную и христианскую культуру.

Русский героический эпос

Работа, вошедшая в очередной том полного собрания трудов В.Я. Проппа, не переиздавалась с 1958 года.

«Русский героический эпос» — наиболее крупное по объему произведение В.Я. Проппа — имеет не только научное значение, но обладает еще и большим нравственным потенциалом, совсем не потерявшим своей актуальности.

1. Единство волшебной сказки . Мы рассмотрели сказку в последовательности составных частей ее композиции. Эти составные части композиции одинаковы для разных сюжетов. Они последовательно вытекают одна из другой и составляют некое целое. Мы рассмотрели источники для каждого такого мотива. Но мы еще не сопоставили этих источников в их отношении друг к другу. Другими словами, мы знаем источники отдельных мотивов, но мы еще не знаем источника их последовательности в ходе действия, не знаем источника сказки как целого.

Беглый ретроспективный взгляд на рассмотренные источники показывает, что многие из сказочных мотивов восходят к различным социальным институтам, среди них особое место занимает обряд посвящения. Далее мы видим, что большую роль играют представления о загробном мире, о путешествиях в иной мир. Эти два цикла дают количественно максимальное число мотивов. Кроме того, некоторые мотивы имеют иное происхождение.

Если перечислить добытые результаты, расположив их по источникам или историческим соответствиям, то мы получим следующую картину. К комплексу посвящения восходят следующие мотивы: увод или изгнание детей в лес или похищение их лесным духом, избушка, запродажа, избиение героев ягой, обрубание пальца, показывание оставшимся мнимых знаков смерти, печь яги, разрубание и оживление, проглатывание и извергание, получение волшебного средства или волшебного помощника, травестизм, лесной учитель и хитрая наука. По-

следующий период до вступления в брак и момент возвращения отражены в мотивах большого дома, накрытого стола в нем, охотников, разбойников, сестрички, красавицы в гробу, красавицы в чудесном саду и дворце (Психея), в мотивах неумойки, мужа на свадьбе жены, жены на свадьбе мужа, запретного чулана и некоторых других.

Эти соответствия позволяют нам утверждать, что цикл инициации — древнейшая основа сказки. Все эти мотивы, взятые в целом, могут слагаться в бесчисленное множество самых разнообразных сказок.

Другим циклом, кругом, обнаруживающим соответствие со сказкой, является цикл представлений о смерти; сюда относятся: похищение девушек змеями, разновидности чудесного рождения, как возвращение умершего, отправка в путь с железной обувью и пр., лес как вход в иное царство, запах героя, окропление дверей избушки, угощение у яги, фигура перевозчика-путеводителя, далекий путь на орле, коне, лодке и т. д., бой с охранителем входа, стремящимся съесть пришельца, взвешивание на весах, прибытие в иное царство и все аксессуары его.

Сложение этих двух циклов дает уже почти все (но все же не все) основные слагаемые сказки. Между этими двумя циклами нельзя провести точной границы. Мы знаем, что весь обряд инициации испытывался как побывка в стране смерти, и, наоборот, умерший переживал все то, что переживал посвящаемый: получал помощника, встречал поглотителя и т. д.

Если представить себе все то, что происходило с посвящаемым, и рассказать это последовательно, то получится та композиция, на которой строится волшебная сказка. Если рассказать последовательно все то, что, как полагали, происходит с умершим, то получится опять тот же стержень, но с прибавлением тех элементов, которых не хватает на линии указанных обрядов. Оба эти цикла вместе дают уже почти все основные конструктивные элементы сказки.

Что же мы нашли? Мы нашли, что композиционное единство сказки кроется не в каких-нибудь особенностях человеческой психики, не в особенности художественного творчества, оно кроется в исторической реальности прошлого. То, что сейчас рассказывают, некогда делали, изображали, а то, чего не делали, представляли себе. Из этих двух циклов первый (обряд) отмирает раньше, чем второй. Обряд уже не производится, представления о смерти живут дольше, развиваются, видоизменяются уже без всякой связи с данным обрядом. Исчезновение обряда связано с исчезновением охоты как единственным или основным источником существования.

Дальнейшее образование сюжета мы на основе всего здесь сказанного должны представить себе так, что данный стержень, раз создавшись, впитывает в себя из новой, более позд-

ней действительности, некоторые новые частности или осложнения. С другой стороны, новая жизнь создает новые жанры (новеллистическая сказка), вырастающие уже на иной почве, чем композиция и сюжеты волшебной сказки. Другими словами, развитие идет путем наслоений, путем замен, переосмысления и т. д., с другой же стороны — путем новообразований.

Так, мотив царских детей, заключенных в темницу, идет от обычая изоляции царей, жрецов, магов и их детей. Это — наслоение. Мотив умершего отца или благодарного мертвеца, дарящего герою коня, функционально соответствует яге, дарящей коня. Здесь под влиянием культа предков, т. е. более позднего явления, мы имеем переосмысление и деформацию фигуры дарителя с сохранением функции дарения. Следовательно, вопрос о мотивах, не связанных с теми циклами, о которых говорилось выше, должен решаться в каждом случае отдельно. Это относится, например, к мотиву женитьбы и воцарения героя. В образе царевны мы, с одной стороны, узнаем независимую женщину, держательницу рода и тотемической магии. Она «царь-девица». Далее она может быть сопоставлена с небесной женой шамана. Она может быть сопоставлена и с вдовой или дочерью царя, убиваемого и устраняемого наследником.

Очень трудным для анализа представляется весь круг мотивов, связанных с трудными задачами. Нельзя точно доказать, что сказка здесь сохранила обычай испытания магической силы наследника. Однако по роду косвенных показателей это можно утверждать с некоторой долей вероятности.

В дальнейшем этот закон сохранения композиции с заменой действующих лиц остается незыблемым, и по этой линии идет дальнейшее развитие сказки. Быт, изменившаяся жизнь — вот откуда берется материал для замены. Так, окажется, что за нищенкой можно узнать бабу-ягу, за двухэтажным домом с балконом — мужской дом и т. д.

Этот вывод не соответствует ходячим представлениям о сказке. Обычно полагают, что в сказку вкраплены отдельные элементы доисторичности, а вся она — продукт «вольного» художественного творчества. Мы видим, что волшебная сказка состоит из элементов, восходящих к явлениям и представлениям, имевшим место в доклассовом обществе.

2. Сказка как жанр . Мы выяснили источники отдельных мотивов. Мы выяснили, что связь, их последовательность, также не случайное явление. Но этим еще не объяснен факт возникновения волшебной сказки как таковой.

Какова древнейшая ступень рассказывания? Мы уже знаем из предыдущего, что при инициации младшим что-то рассказывалось. Но что именно?

Совпадение композиции мифов и сказок с той последовательностью событий, которые имели место при посвящении, заставляет думать, что рассказывали то самое, что происходило

с юношей, но рассказывали это не о нем, а о предке, учредителе рода и обычаев, который, родившись чудесным образом, побывал в царстве медведей, волков и пр., принес оттуда огонь, магические пляски (те самые, которым обучают юношей) и т. д. Эти события вначале не столько рассказывались, сколько изображались условно драматически. Они же служили предметом изобразительных искусств. Нельзя понять резьбу и орнаменты многих народов, не зная их легенд и сказок. Посвящаемому здесь раскрывался смысл тех событий, которые над ним совершались. Рассказы уподобляли его тому, о ком рассказывали. Рассказы составляли часть культа и находились под запретом. Эти запреты служат вторым соображением в пользу положения, что рассказывали нечто такое, что имело прямое отношение к обряду.

К сожалению, подавляющее большинство сборников рассказов так называемых первобытных народов состоит только из текстов. Мы ничего не знаем об обстановке, в которой рассказывали, об обстоятельствах, сопровождающих рассказы, и т. д. Однако есть и исключения. В некоторых случаях собиратели не только приводят тексты, но и сообщают кое-какие детали о том, как эти рассказы бытуют.

Очень полное показание о том, как рассматриваются подобные сказки, дает Дорси в введении к своему сборнику «Традиции скиди-пауни» („Traditions of the Skidi-Pawnee”) 1 . Он говорит о многочисленности церемониалов и плясок, в том числе о церемониале передачи священных узелков (tbundles, мешочков, или связок). Это — своего рода амулеты. Они хранятся в доме и представляют собой его святыню. От них зависит всякое благополучие, удача на охоте и т. д. Содержимое их различно: в них имеются перья, зерна, листья табака и т. д. Короче, мы узнаем в них прототип наших «волшебных даров». «Каждая такая церемония и каждая пляска сопровождались не только своим ритуалом, но рассказом о происхождении его» 2 ,— говорит Дорси. Под рассказом о происхождении этих амулетов следует понимать, как это показывает сборник, рассказы о том, как, например, первый владелец этого узелочка ушел в лес, встретил там буйвола, был уведен им в царство буйволов, получил там этот амулет, был выучен пляскам и вернулся, выучил всему этому людей и стал вождем. Такие рассказы «были обычно личной собственностью держателя или владельца узелка или пляски и, как правило, рассказывались немедленно после исполнения ритуала или во время передач собственности на узелок или на церемонию его следующему владельцу» 3 . Рассказ есть часть ритуала, обряда, он прикреп-

1 Dorsey G. A. Traditions of the Skidi-Pawnee. Boston and New York, 1904, p. I—XXVI.

3 Ibid., p. XII.

лен к нему и к тому лицу, которое вступает во владение амулетом. Рассказ есть своего рода словесный амулет, средство магического воздействия на окружающий мир. «Таким образом, каждый из этих рассказов был эсотерическим... Вот отчего с величайшими трудностями что-либо похожее на этиологический рассказ (origin-myth) как целое может быть получено» 4 .

В этом показании важны две стороны. Во-первых, как уже указывалось, рассказы бытуют вместе с ритуалом и составляют его неотъемлемую часть. Во-вторых, мы здесь стоим у истоков явления, которое прослежено вплоть до наших дней, а именно запрета на рассказывание. Запрещали и соблюдали запрет не в силу этикета, а в силу присущих рассказу и акту рассказывания магических функций. «Рассказывая их, он (рассказчик) отдает от себя некоторую часть своей жизни, приближая ее этим к концу. Так, человек среднего возраста однажды воскликнул: „Я не могу тебе сказать всего, что я знаю, потому что я еще не собираюсь умирать”. Или, как это выразил старый жрец: „Я знаю, что мои дни сочтены. Моя жизнь уже бесполезна. Нет причины, почему бы мне не рассказать всего, что я знаю”» 5 .

К запретам мы еще вернемся, а пока рассмотрим еще связь подобных рассказов с ритуалом. Можно возразить, что явление, о котором говорит Дорси, есть частное, локальное, явление. Так, по-видимому, понимает дело и сам Дорси, сравнительного материала он не приводит. Однако это не так. Правда, связь рассказа с обрядом здесь не может быть строго доказана. Она должна быть показана на очень большом материале. Здесь можно сослаться на сборник индейских сказаний Боаса и на его исследование о социальной организации и тайных союзах племени квакиутл. Сборник содержит одни только тексты. Это, с точки зрения традиционной фольклористики,— «индейские версии» или «варианты» многих известных в Европе сказок и мотивов. Создается впечатление, что это — художественные рассказы, и только. Но дело совершенно меняется, как только мы начинаем знакомиться не с текстами только, а с социальной организацией хотя бы одного из племен. Эти тексты вдруг предстают в совершенно новом свете. Мы видим, как тесно они связаны со всем строем жизни этого племени, так что ни обряды, ни институты племени непонятны без рассказов, «легенд», как их называет Боас, и наоборот: рассказы становятся понятными только из анализа социальной жизни, они входят в нее не только как составные части, но в глазах племени служат одним из условий жизни, наравне с орудиями и амулетами, и берегутся и охраняются как величайшая святыня. «Мифы составляют, говоря буквально, наи-

4 Ibid., р. XIV.

5 Ibid., р. XV.

более драгоценное сокровище племени. Они относятся к самой сердцевине того, что племя почитает как святыню. Наиболее важные мифы известны лишь старикам, которые ретиво оберегают их тайну... Старые хранители этих тайных знаний сидят в селении, немы, как сфинксы, и решают, в какой мере они могут, не навлекая опасности, доверить знания предков молодому поколению и в какой именно момент эта передача тайн может оказаться наиболее плодотворной...» 6 . Мифы — не только составные части жизни, они — части каждого человека в отдельности. Отнять у него рассказ — это значит отнять у него жизнь. Мифу здесь присущи производственные и социальные функции, и это не частное явление, это — закон. Разглашение мифа лишило бы его священного характера, а одновременно и его магической или, как говорит Леви-Брюль, «мистической», силы. Лишившись мифов, племя было бы не в состоянии удержать свое существование.

В отличие от сказки, которая по содержанию сюжета является реликтом, мы здесь имеем живую связь со всей действительностью народа, с производством, социальным строем и верованиями. Животные, встреченные героем или предком посвящаемого, изображались на столбах; предметы, упоминаемые в этих преданиях, носятся и одеваются во время плясок, в плясках изображают медведей, сов, ворон и других животных, снабдивших посвящаемого магической силой, и т. д.

Приведенные здесь материалы и соображения дают ответ на вопрос, как возникает определенной категории миф, но они все еще не объясняют, как же возникает наша сказка.

В мы установили, что сказка не обусловлена тем строем, в пределах которого она бытует. Теперь мы можем внести в это некоторое уточнение. Сюжет и композиция волшебной сказки обусловлены родовым строем на той ступени его развития, представителем которой в качестве примера мы взяли американские племена, исследованные Дорси, Боасом и др. Мы видим здесь прямое соответствие между базисом и надстройкой. Новая социальная функция сюжета, его чисто художественное использование связаны с исчезновением строя, который его создал. Внешне начало этого процесса, процесса перерождения мифа в сказку, сказывается в откреплении сюжета и акта рассказывания от ритуала. Момент этого открепления от обряда есть начало истории сказки, тогда как ее синкретизм с обрядом представляет собой ее доисторию. Это открепление могло произойти или естественным путем, как историческая необходимость, или оно могло быть искусственно ускорено появлением европейцев, христианизацией индейцев и насильственным переселением их целыми племенами на дру-

6 Леви-Брюль Л. Сверхъестественное в первобытном мышлении. М., 1937, с. 262.

гие, худшие, земли, переменой образа жизни, переменой способа производства и т. д. Это открепление Дорси также уже наблюдает. Не забудем, что европейцы хозяйничают в Америке уже свыше 500 лет и что здесь мы часто имеем только отражение исконного положения, имеем уже его разложение, обломки, более или менее ясные следы. «Конечно, эти мифы о происхождении узлов и плясок не всегда остаются исключительной собственностью жрецов; они находят свой путь к обычным людям, где они будучи рассказываемы, теряют многое из своего первоначального значения. Так, постепенным процессом порчи они доходят до того, что им не приписывают значения, и их рассказывают, как рассказывают сказки» 7 . Процесс открепления от обряда Дорси называет порчей. Однако сказка, уже лишенная религиозных функций, сама по себе не представляет собой нечто сниженное сравнительно с мифом, от которого она произошла. Наоборот, освобожденная от уз религиозных условностей, сказка вырывается на вольный воздух художественного творчества, движимого уже иными социальными факторами, и начинает жить полнокровной жизнью.

Этим объяснено происхождение не только сюжета со стороны его содержания, но происхождение волшебной сказки как художественного рассказа.

Повторяем, что это положение собственно доказано быть не может, оно может быть показано на большом материале, а это здесь сделать невозможно. Но все же здесь есть еще одно сомнение. Речь идет только о волшебных сказках. Мы сочли возможным выделить их из числа других и изучать самостоятельно. Разомкнув контакт, мы теперь, в конце работы, должны вновь сомкнуть его, ибо изучение других жанров может внести изменение в наше представление о том, как слагалась волшебная сказка.

Мы рассмотрели обряды и мифы так называемых первобытных народов и увязали их с современными сказками, но мы не изучили сказок этих народов, мы не учли возможности художественной традиции с самого начала.

Хотя сюжеты, не имеющие отношения к волшебной сказке, здесь не изучались, но думается, что не только волшебные, но и многие другие (например, сказки о животных), имеют такое же происхождение. Это может быть доказано специальными монографиями, посвященными этим жанрам, доказать это здесь нельзя. Изучение сборников индейских сказок приводит к заключению, что это — сплошь ритуальный материал, т. е. что сказка в нашем смысле этого слова здесь еще неизвестна. Такая точка зрения покажется малоубедительной фольклористу, но этнографы, знакомые не только с одними текстами, скорее допустят возможность такого положения. Нейгауз наблюдал

7 Dorsey G. A. Traditions of the Skidi-Pawnee, p. XXI—XXII.

его в бывшей немецкой Новой Гвинее. Они «знали только легенды: им неведомы ни сказки, ни басни. Рассказы, которые нам представляются сказочными, являются для них такими же легендами, как и прочие» 8 . Леви-Брюль также считает это положение установленным и приводит данные показания, как доказательства 9 . Это можно подтвердить и анализом сказок о животных. Так, например, в Северной Америке, есть особый разряд сказок о «койоте». Это — веселые рассказы о проделках койота. Индейцы скиди говорят о нем: «Койот — великолепный парень. Он знает все вещи, и его просто невозможно уничтожить. Кроме того, он полон диких причуд и очень хитер, побороть его можно только с величайшими трудностями, и он редко бывает окончательно побежденным». Но эти «сказки» рассказываются, когда предстоит какое-либо предприятие, и ловкость койота должна перейти на рассказчика. То, что мы утверждаем об американском фольклоре, Богораз наблюдает на коряцко-камчадальском фольклоре. «Коряцко-камчадальский фольклор отличается веселым, насмешливым характером. О вороне Кухте рассказывается много странных и смешных историй о том, как он воевал с мышиными девчонками, как он поджег свой собственный дом и пр. Кухт фигурирует то в виде человека, то в виде ворона. Фольклор относится к нему совершенно непочтительно. Одновременно с этим Кухт является также Вороном-творцом, сотворившим небо и землю. Кухт создал человека, добыл для него огонь, потом даровал ему зверей для промысла» 10 . То, что Богораз считает непочтительностью, на самом деле может оказаться чувством восхищения перед хитростью ворона, как это указывает Дорси. Во всяком случае, если ворон, о котором рассказываются такие веселые штуки, есть творец неба и земли, и если рассказы рассказываются перед охотой, то и здесь сакральный характер рассказа несомненен, а тем самым подкрепляется мысль о сакральном характере не только волшебных сказок. Ведь посвящение — далеко не единственный обряд, были еще сезонные охотничьи и полеводческие обряды, и целый ряд других обрядов, и каждый из них мог иметь свой порождающий миф (origin-myth). Связь этих обрядов с мифами и связь их обоих со сказкой еще совершенно не исследована. Чтобы внести ясность в этот вопрос, нужно подробно исследовать состав фольклора доклассовых народов. Это завело бы нас слишком далеко, и для наших целей в этом нет непосредственной необходимости.

Из всего сказанного видно, что уже очень рано начинается «профанация» священного сюжета (под «профанацией» пони-

8 Neuhauss R . Deutsch-Neu-Guinae, Bd. III. Berlin, 1911, S. 161.

9 Леви-Брюль Л. Сверхъестественное в первобытном мышлении, с. 267.

10 Богораз-Тан В. Г. Основные типы фольклора Северной Евразии и Северной Америки.— Сов. фольклор, 1936, № 4-5, с. 29.

маем превращение священного рассказа в профанный, т. е. не духовный, не эсотерический, а художественный). Это и есть момент рождения собственно сказки. Но отделить, где кончается священный рассказ и начинается сказка, — невозможно. Как показал Д. К. Зеленин в своей работе «Религиозно-магическая функция волшебных сказок» 11 , запреты на рассказывание и приписывание сказкам магического влияния на промысел держатся до наших дней даже у культурных народов. То же мы знаем о вогульских сказках, о марийских и т. д. Но это — все же реликты, остатки. Наоборот, сказка индейцев почти сплошь священный рассказ, миф, но уже и здесь начинается ее отделение от обряда, и в ней видны зачатки чисто художественного рассказа, каким является и современная сказка.

Таким образом сказка переняла от более ранних эпох их социальную и идеологическую культуру. Но было бы ошибкой утверждать, что сказка — единственный преемник религии. Религия как таковая также изменялась и содержит в себе реликты чрезвычайно древние. Все представления о загробном мире и судьбе умерших, получившие развитие в Египте, Греции и позже в христианстве, возникли гораздо раньше. Здесь нельзя не указать также на шаманизм, точно так же воспринявший много из доисторических эпох, сохраненных сказкой.

Если собрать шаманские рассказы о своих камланиях, о том, как шаман отправился в поисках души в иной мир, кто ему при этом помогал, как он переправлялся и т. д., и сопоставить их со странствием или полетом сказочного героя, то получится соответствие. Для отдельных элементов мы это проследили, но и для целого получится совпадение. Так объясняется единство композиции мифа, рассказа о загробном путешествии, рассказа шамана, сказки, а в дальнейшем — поэмы, былины и героической песни. С возникновением феодальной культуры элементы фольклора становятся достоянием господствующего класса, на базе этого фольклора создаются циклы героических сказаний, как «Тристан и Исольда», «Песнь о Нибелунгах» и т. д. Другими словами, движение идет снизу вверх, а не сверху вниз, как это утверждают некоторые теоретики.

Здесь дается историческое объяснение тому явлению, которое всегда считалось трудным для объяснения, явлению всемирного сходства фольклорных сюжетов. Сходство это гораздо шире и глубже, чем это представляется невооруженному глазу. Ни теория миграции, ни теория единства человеческой психики, выдвигаемая антропологической школой, не разрешают этой проблемы. Проблема разрешается историческим изучением фольклора в его связи с производством материальной жизни.

11 Зеленин Д. К. Религиозно-магическая функция волшебных сказок.— В кн.: С. Ф. Ольденбургу: К пятидесятилетию науч.-обществ. деятельности. 1882—1932. Л., 1934, с. 215—241.

Проблема, считавшаяся такой трудной, все же оказалась разрешимой. Но всякая разрешенная проблема немедленно выдвигает новые проблемы. Изучение фольклора может идти по двум направлениям: по направлению изучения сходства явлений и по линии изучения различий. Фольклор, и в частности сказка, не только единообразен, но при своем единообразии чрезвычайно богат и разнообразен. Изучение этого разнообразия, изучение отдельных сюжетов представляется более трудным, чем изучение композицонного сходства. Если предложенное здесь разрешение действительно окажется верным, то уже по-новому можно будет приступить к изучению отдельных сюжетов, к проблеме их истолкования и их истории.