Лихачев теория. Лихачев Д.С

Совсем недавно научная общественность отметила столетний юбилей крупного отечественного литературоведа, историка культуры и текстолога, академика (с 1970 г.) Дмитрия Лихачева. Это во многом способствовало новой волне интереса к его обширному наследию, составляющему культурное достояние нашей страны, а самое главное - современной переоценке значения ряда его работ.

Ведь некоторые взгляды исследователя еще предстоит должным образом осмыслить и понять. Сюда, например, можно отнести философские идеи о развитии искусства. На первый взгляд может показаться, что его рассуждения касаются только некоторых сторон художественного творчества. Но это заблуждение. На самом деле за отдельными его заключениями стоит целостная философско-эстетическая теория. Об этом в журнале "Человек" рассказали ректор Санкт-Петербургского гуманитарного университета профсоюзов (СПбГУП), доктор культурологических наук Александр Запесоцкий и сотрудники того же учебного заведения, доктора философских наук Татьяна Шехтер и Юрий Шор.

По их мнению, в творчестве мыслителя выделяются работы искусствоведческого плана - статьи из "Очерков по философии художественного творчества" (1996 г.) и "Избранных трудов по русской и мировой культуре" (2006 г.), в которых отразились философские взгляды Дмитрия Сергеевича на процесс и основные этапы исторического развития русского искусства.

Что же означает данный термин в мировоззрении видного ученого? Под этим понятием он подразумевал сложную систему отношения художника с окружающей его реальностью, творца - с традициями культуры и литературы. В последнем случае переплеталось частное и общее, закономерное и случайное. По его мнению, историческое развитие искусства - некая эволюция, соединяющая в себе и традиции, и что-то новое. Художественное мышление и связанные с ним теоретические вопросы Лихачев возводил к проблеме истины как основы любого познания.

Наиболее полно значение идей академика об искусстве как сфере высших ценностей, о важности поиска истины для него раскрывается в сравнении их с постмодернизмом - течением философско-художественной мысли, получившем развитие в последней четверти XX в. Напомним, адепты данного направления ставят под вопрос существование научной истины как таковой. На ее место встает коммуникация: участники последней получают информацию неясным путем, затем передают ее неизвестно кому, причем будучи неуверенными, что сделали это верно. В данной теории невозможным считается одно истинное понимание события, т.к. равноправно существуют многие его варианты. Причем основой мышления становится понятие вероятности, а не логический довод. Все это, утверждают авторы статьи, противоречит воззрениям Лихачева, ведь задача отыскать истину, углубиться в ее понимание - основа его собственного мировосприятия.

Впрочем, к природе истины сам он подходил особо, когда поднимался вопрос о ее соотношении с искусством. Ученый трактовал ее в русле русской философии - как высшую цель познания. А потому во многом новаторски он ставил и вопрос о соотношении науки и искусства. Ведь, по его мнению, и то, и другое - способы постижения окружающего мира, но наука объективна, а искусство - нет: оно всегда учитывает индивидуальность творца, его качества. Как настоящий гуманитарий, к коим без сомнения принадлежал Дмитрий Сергеевич, он называл искусство высшей формой сознания и признавал его первенство над научным познанием.

Значит, полагал академик, хотя искусство - форма познания природы, человека, истории, однако оно специфично, ведь рожденные им произведения вызывают эстетическую реакцию. Отсюда его отличительная особенность по сравнению с наукой - "неточность", которая обеспечивает жизнь художественного произведения во времени.

Лихачев считал, что искусство подготовленные и неподготовленные люди чувствуют по-разному: первые осознают замысел автора и то, что только лишь намеревался выразить художник; им, скорее, нравится незаконченность, а для вторых существенную роль играет завершенность, данность.

Подобное толкование особенности художественного освоения мира расширяет его возможности и значение для человека. Поэтому, утверждают Запесоцкий, Шехтер и Шор, по-другому трактуется Лихачевым и привычный для эстетики вопрос о самобытности национального искусства. Его отличительные свойства, согласно мнению ученого, определяются в первую очередь особенностями русского культурного сознания. Открытость миру дала возможность нашему искусству впитать в себя, а затем трансформировать согласно собственным представлениям колоссальный опыт западноевропейской культуры. Тем не менее она шла своим путем: влияния извне никогда не были доминантами в ее развитии, хотя бесспорно сыграли не последнюю роль в данном процессе.

Лихачев настаивал на европейском характере русской культуры, специфику которого определяют, согласно его мысли, три качества: акцентированно-личностный характер явлений искусства (иными словами, интерес к индивидуальности), восприимчивость к другим культурам (всечеловечность) и свобода творческого самовыражения личности (однако и у нее есть пределы). Все перечисленные особенности вырастают из христианского мировидения - основы культурного самосознания Европы.

Кроме всего прочего, в анализе проблематики искусства особое место мыслитель отводил понятию сотворчества, без которого не может происходить истинное взаимодействие с самим искусством. Воспринимающий художественное творение человек дополняет его своими чувствами, эмоциями, воображением. Особенно это проявляется в литературе, где читатель достраивает, домысливает образы. В ней (да и вообще в искусстве) есть потенциальное пространство для людей, и оно гораздо больше, чем в науке.

Для философии искусства ученого важно было и понимание мифологии, поскольку и она, и сознание художественное пытаются воспроизвести единую структуру реального мира. К тому же в них первостепенное значение имеет бессознательное начало. Кстати, по Лихачеву, мифологизация присуща как первобытному сознанию, так и современной науке.

Однако, отмечают авторы, самое большое внимание в своей теории академик отводил стилю: ведь именно он обеспечивает завершенность и подлинное проявление истинного и мифологического в произведении искусства. Стиль присутствует везде. Для Лихачева это основной элемент в разборе художественной истории. А их противопоставление, взаимодействие и сочетание (контрапункт) крайне важны, ибо такая взаимосвязь обеспечивает многообразное сочетание различных художественных средств.

Дмитрий Сергеевич не обходил вниманием и структуру художественного процесса. Для него в творчестве существуют макроскопический и микроскопический уровни. Первый связан с традицией, с закономерностями стиля, второй - с индивидуальной свободой.

Он уделял внимание и теме прогресса в искусстве: в его понимании происхождение последнего - не однолинейный, а длительный процесс, знаковой чертой которого он называл возрастание личностного начала в художественном творчестве.

Итак, детально рассмотрев философскую концепцию Лихачева, изложенную в рассматриваемой статье, нельзя не согласиться с заключительной мыслью ее авторов о том, что предложенные Дмитрием Сергеевичем идеи глубоки и во многом оригинальны. А особый дар сразу анализировать единство многовекового исторического художественного наследия и обладание научной интуицией позволили ему обратить внимание на актуальные (в том числе и на сегодняшний день) вопросы эстетики и искусствознания, и что самое ценное - во многих чертах определить нынешнее философское понимание художественного процесса.

Запесоцкий А., Шехтер Т., Шор Ю., Мария САПРЫКИНА

Культуры. Он прожил очень длинную жизнь, в которой были лишения, гонения, а также грандиозные свершения на научной ниве, признание не только на родине, но и по всему миру. Когда Дмитрия Сергеевича не стало, в один голос заговорили: он был совестью нации. И в этом высокопарном определении нет натяжки. Действительно, Лихачёв являл собой пример самоотверженного и неотступного служения Родине.

Он родился в Санкт-Петербурге, в семье инженера-электрика Сергея Михайловича Лихачёва. Жили Лихачёвы скромно, но находили возможности не отказываться от своего увлечения - регулярных посещений Мариинского театра , вернее, именно балетных спектаклей. А летом снимали дачу в Куоккале , где Дмитрий приобщился к среде артистической молодежи. В 1914 году он поступил в гимназию, впоследствии сменил несколько школ, так как система образования менялась в связи с событиями революции и Гражданской войны. В 1923 году Дмитрий поступил на этнолого-лингвистическое отделение факультета общественных наук Петроградского университета. В какой-то момент вошел в студенческий кружок под шуточным названием «Космическая академия наук». Участники этого кружка регулярно собирались, читали и обсуждали доклады друг друга. В феврале 1928-го Дмитрий Лихачёв был арестован за участие в кружке и осужден на 5 лет «за контрреволюционную деятельность». Следствие длилось полгода, после чего Лихачёв был отправлен в Соловецкий лагерь.

Опыт жизни в лагере Лихачёв назвал потом своим «вторым и главным университетом». Он сменил на Соловках несколько видов деятельности. Например, работал сотрудником Криминологического кабинета и организовывал трудовую колонию для подростков. «Из всей этой передряги я вышел с новым знанием жизни и с новым душевным состоянием , - рассказывал Дмитрий Сергеевич в интервью. - То добро, которое мне удалось сделать сотням подростков, сохранив им жизнь, да и многим другим людям, добро, полученное от самих солагерников, опыт всего виденного создали во мне какое-то очень глубоко залегшее во мне спокойствие и душевное здоровье» .

Лихачёв был освобожден досрочно, в 1932 году, причем «с красной полосой» - то есть с удостоверением о том, что он - ударник строительства Беломорско-Балтийского канала, и это удостоверение давало ему право проживать где угодно. Он вернулся в Ленинград, работал корректором в издательстве Академии наук (получить более серьезную работу мешало наличие судимости). В 1938-м стараниями руководителей Академии наук СССР с Лихачёва была снята судимость. Тогда Дмитрий Сергеевич поступил на работу в Институт русской литературы АН СССР (Пушкинский Дом). В июне 1941-го защитил кандидатскую диссертацию по теме «Новгородские летописные своды XII века». Докторскую диссертацию ученый защитил после войны, в 1947-м.

Дмитрий Лихачев. 1987 год. Фотография: aif.ru

Лауреат государственной премии СССР Дмитрий Лихачёв (слева) беседует с русским советским писателем Вениамином Кавериным на VIII cъезде писателей СССР. Фотография: aif.ru

Д. С. Лихачев. Май 1967 года. Фотография: likhachev.lfond.spb.ru

Войну Лихачёвы (к тому времени Дмитрий Сергеевич был женат, у него было две дочери) пережили частично в блокадном Ленинграде . После страшной зимы 1941–1942 годов их эвакуировали в Казань. После пребывания в лагере здоровье Дмитрия Сергеевича было подорвано, и он не подлежал призыву на фронт.

Главной темой Лихачёва-ученого стала древнерусская литература . В 1950 году под его научным руководством были подготовлены к изданию в серии «Литературные памятники» Повесть временных лет и «Слово о полку Игореве» . Вокруг ученого собрался коллектив талантливых исследователей древнерусской литературы. С 1954-го года до конца жизни Дмитрий Сергеевич возглавлял сектор древнерусской литературы Пушкинского Дома. В 1953-м Лихачёв был избран членом-корреспондентом Академии наук СССР. На тот момент он уже пользовался непререкаемым авторитетом среди всех ученых-славистов мира.

50-е, 60-е, 70-е годы - невероятно насыщенное для ученого время, когда вышли важнейшие его книги: «Человек в литературе Древней Руси», «Культура Руси времени Андрея Рублева и Епифания Премудрого», «Текстология», «Поэтика древнерусской литературы», «Эпохи и стили», «Великое наследие». Лихачёв во многом открыл широкому кругу читателей древнерусскую литературу, сделал все, чтобы она «ожила», стала интересной не только специалистам-филологам.

Во второй половине 80-х и в 90-е авторитет Дмитрия Сергеевича был невероятно велик не только в академических кругах, его почитали люди самых разных профессий, политических взглядов. Он выступал как пропагандист охраны памятников - как материальных, так и нематериальных. С 1986 по 1993 год академик Лихачёв был председателем Российского фонда культуры, избирался народным депутатом Верховного совета.

В.П. Адриановой-Перетц и Д.С. Лихачев. 1967 год. Фотография: likhachev.lfond.spb.ru

Дмитрий Лихачев. Фотография: slvf.ru

Д.С. Лихачев и В.Г.Распутин. 1986 год. Фотография: likhachev.lfond.spb.ru

Дмитрий Сергеевич прожил 92 года, в течение его земного пути в России несколько раз сменились политические режимы. Он родился в Санкт-Петербурге и умер в нем же, но жил и в Петрограде, и в Ленинграде… Выдающийся ученый через все испытания пронес веру (причем его родители были из старообрядческих семей) и выдержку, всегда оставался верен своей миссии - хранить память, историю, культуру. Дмитрий Сергеевич пострадал от советской власти, но не стал диссидентом, всегда находил разумный компромисс в отношениях с вышестоящими, чтобы иметь возможность делать свое дело. Совесть его не была замарана ни одним неблаговидным поступком. Как-то он написал о своем опыте отбывания срока на Соловках: «Я понял следующее: каждый день - подарок Бога. Мне нужно жить насущным днем, быть довольным тем, что я живу еще лишний день. И быть благодарным за каждый день. Поэтому не надо бояться ничего на свете» . В жизни Дмитрия Сергеевича было много-много дней, каждый из которых он наполнял трудом по преумножению культурного богатства России.

О науке и ненауке

Научная работа - это рост растения: сперва она ближе к почве (к материалу, к источникам), затем она поднимается до обобщений. Так с каждой работой в отдельности и так с общим путем ученого: до широких («широколиственных») обобщений он имеет право подниматься только в зрелые и пожилые годы. Мы не должны забывать, что за широкой листвой скрывается прочный ствол источников, работы над источниками. Составитель известного словаря английского языка доктор Самюэль Джонсон утверждал: «Знание бывает двух видов. Мы либо знаем предмет сами, либо знаем, где можно найти о нем сведения». Это изречение имело в английском высшем образовании огромную роль, ибо было признано, что в жизни самое необходимое знание (при наличии хороших библиотек) — второе. Поэтому экзаменационные испытания в Англии проводятся часто в библиотеках с открытым доступом к книгам.

Проверяется в письменном виде: 1) насколько хорошо учащийся умеет пользоваться литературой, справочниками, словарями; 2) насколько логично он рассуждает, доказывая свою мысль; 3) насколько хорошо он умеет излагать мысль письменно. Все англичане умеют хорошо писать письма. В стремлении проявить ученость и проницательность ученые-искусствоведы и палеографы часто преувеличивают и перенапрягают свои возможности точных атрибуций и датировок. Это выражается, например, в «точном» определении района, из которого происходит икона, не учитывающем то обстоятельство, что иконописцы постоянно переезжали из одного места в другое. Выражается это и в «точном» определении времени, к которому относится тот или иной почерк. «Первая четверть такого-то века» или «последняя четверть такого-то века». Как будто бы писец не мог работать 50 лет и более, не приноравливая свой почерк к тому или иному вступившему в моду почерку. Или как будто писец не мог учиться у старика, да еще где-либо в захолустье.

Однако точность «определений», иногда с точностью до десятилетия, придает «вес» ученому в глазах окружающих. Мне вспоминается, как мой школьный товарищ Сережа Эйнерлинг (правнук известного издателя «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина) показал мне в самом начале 20-х годов выменянные им документы Соляной конторы XVIII века. В эти документы завертывались селедки на рынке. Они были получены им из «списанных» залежей петроградских архивов. Торговцы охотно меняли эти документы на обычную газетную бумагу — фунт на фунт. Наменял этих документов и я (тем более что жили мы на казенной квартире Первой государственной типографии — теперь «Печатный Двор», и всякой бумаги для обменов у нас было много). Меня очень интересовала красота почерков: у каждого писца — свой почерк. Были почерки суховатые, свойственные XVIII веку, а были и очень размашистые — точь-в-точь XVII век. Документы в большинстве случаев имели даты.

Когда я занимался в университете палеографией у академика Е.Ф. Карского, я принес ему часть документов и он объяснил мне наличие архаичных почерков на датированных документах середины XVIII века: документы были из городов Русского Севера. Туда «культура» доходила медленно, учителями писцов могли быть старики. А не будь дат у документов? Современные «эрудированные» палеографы непременно определили бы их «концом XVII века» или чем-то вроде этого. Разве что догадались бы проверить водяные знаки... А разве с иконами не могло быть того же самого? Сам я пишу уже лет семьдесят. За это время мой почерк менялся: стал менее разборчивым — сказывается возраст, но отнюдь не эпоха. Хотя и в Новое время почерки меняются по времени.

Академик А. С. Орлов сохранял некоторые старые начертания букв, типичные для XIX века: буква «т», например. В создании различных искусствоведческих псевдотеорий и обобщений огромную роль играет суетность исследователей: стремление «сказать свое слово», дать свое определение, название, скрыв, однако, свою зависимость от предшественников или «неприятных» им современников. Иногда искусствоведы (и литературоведы тоже) не ссылаются на своих современников, чтобы отделиться от них по соображениям группового характера или из простой человеческой неприязни. В недавно вышедшей книге лучшего нашего знатока древнерусского искусства — Г. К. Вагнера — «Канон и стиль в древнерусском искусстве» (М., 1987) есть глава «Постановка проблемы», где с замечательной объективностью и нейтральностью анализируются взгляды на стили в древнерусском искусстве различных ученых начиная с XIX века. В ней ничего не говорится о личных взаимоотношениях между искусствоведами, но, зная эти взаимоотношения, следует пожалеть — как много проигрывает теория от внетеоретических эмоций и эгоизма исследователей, стремящихся к «самоутверждению» или к умалению значения своих современников.

Кстати, существует несколько упрощенных способов создания «новых» подходов и методов в гуманитарных науках. Один из них, самый распространенный, — это объявить необходимость комплексности. Отсюда в педагогике родился в 20-е годы нелепый комплексный метод в преподавании. Комплексные подходы время от времени появлялись в искусствоведении, в литературоведении, в различных вспомогательных дисциплинах. Что скажешь против необходимости «комплексности»? А впечатление — новой игрушки в руках у ученых.

Вторичность в науке. Вторичность — явление, захлестывающее разные стороны культуры. Наука, и в частности литературоведение, также подвержена этому явлению. Ученые часто создают новые гипотезы не на основании «сырого» материала, а видоизменяя старые, уже бывшие в употреблении гипотезы и теории, со всеми приводимыми в них фактами. Это еще лучшая форма вторичности. Хуже, когда ученый пытается поставить себя выше науки и начинает, как милиционер, регулировать движение: этот прав, тот не прав, такому-то следует подправиться, а этому — не заходить слишком далеко. Раздает похвалы и шлепки, кого-то милостиво поощряет и пр. Такая вторичность особенно плоха тем, что создает ученому ложный (к счастью, недолговечный) авторитет. Всякий, кто берет в руки палку, начинает внушать невольный страх — как бы от него не попало.

Ко вторичности в науке приближается по чисто внешнему сходству историографический подход. Но историография, если она настоящая, — это не вторичная наука. Историограф науки изучает тоже сырой материал и может прийти к интересным выводам. Впрочем, и историографии в широкой мере грозит вторичность. Вторичность — вроде соединительной ткани. Она грозит разрастанием и вытеснением живых, «работающих» клеток. Блаженный Августин: «Я знаю, что это такое, только до той поры, пока меня не спросят — что же это такое!» Ученый не обязательно должен всегда отвечать на вопросы, но он безусловно должен их правильно ставить. Иногда заслуга правильной постановки вопросов может оказаться даже более важной, чем нечеткий ответ. Человек не обладает истиной, но неутомимо ее ищет. Яркое научное воображение позволяет ученому в первую очередь не столько предлагать решения, сколько выдвигать все новые и новые проблемы. Наука растет не только накоплениями утверждений, но и накоплением их опровержений.

В. И. Вернадский, известный всему миру своими научными обобщениями, писал: «Настоящей научной работой кажется опыт, анализ, измерение, новый факт, — а не обобщение». Правда, рядом он зачеркивает эту мысль, отрицает ее всеобщность, но все-таки... (Страницы автобиографии В. И. Вернадского. М., 1981, с. 286). В письмах из Америки и Канады В.И. Вернадский поражается «роскошью университетского образования», «широтой возможностей научной работы» и малыми результатами. 6 августа 1913 года он пишет из Торонто: «Крупных талантливых личностей мало. Берется всё организацией, средствами; многочисленностью работников. То, что нам показывал вчера Николь, — детский лепет, о котором странно рассуждать серьезно...» Николь — канадский ученый, профессор Кингстонского университета. Похоже, что мы вступили в тот же период развития науки, всегда берем многочисленностью, а не талантом больших в науке личностей. В 20-е годы академик Стеклов не хотел давать вакансии академика для С. Ф. Платонова и сказал между прочим: «Науки делятся на естественные и противоестественные». С.Ф. Платонов нашелся и ответил: «Науки делятся на общественные и антиобщественные».

Гёте принадлежит высказывание: «Призрак не видят вдвоем». Эта мысль может быть распространена и на одновременность создания какой-либо сложной теории двумя людьми. Однако бывают случаи, когда какое-либо открытие как бы назревает, состояние науки «позволяет» его сделать. Одновременность открытий в науке и в технике (а может быть, и стилистических и идейных решений в искусстве). В 1825 году Янош Болаи получил письмо от своего отца, предупреждавшего своего сына о необходимости скорее опубликовать свою геометрическую теорию, ибо «надо признать, что некоторые вещи имеют, так сказать, свою эпоху, в коей их в разных местах находят одновременно». В самом деле, в феврале 1826 года Н.И. Лобачевский представил доклад, в котором содержалась аналогичная теория, с новым решением проблемы V постулата Эвклида о параллельных прямых. Историки науки должны заняться специальным изучением одновременности некоторых открытий разными людьми (Попов и Маркони и пр.). В общем плане истории культуры это крайне важно.

А по поводу Лобачевского я бы прибавил еще следующее. Часто открытия делаются играя, в качестве шутливого, веселого предположения. Как кажется, Лобачевский первоначально не придавал особенно серьезного значения своему открытию. В искусстве (особенно в живописи) многое шло от эпатирования, озорства, шутки. Когда я спросил Б.В. Томашевского, правильно ли описал историю литературоведческого формализма Виктор Эрлих в своей книге на этот сюжет, Б.В. Томашевский ответил мне: «Он не заметил, что мы вначале просто хулиганили». В науке знакомое должно идти перед незнакомым. Запредельное торможение. Хирург Лев Моисеевич Дулькин рассказал мне о том, как совершенно постороннее и часто пустое явление отвлекает от главного. Профессор читал лекцию. Во время лекции ассистент вносит непонятный стеклянный экран и ставит его перед аудиторией. Потом входит снова и начинает по нему бить. Кончает и уходит. Профессор обращается к одному студенту, потом к другому, к третьему и т. д., спрашивает: «О чем я только что говорил?» Никто не знает. Глупость (экран, битье по нему) целиком отвлекла студентов от лекции. То же и в научной работе: глупые склоки, «проработки» и прочее могут целиком парализовать работу научного учреждения.

Мне неоднократно в своих выступлениях приходилось писать и говорить, что доступ к архивным материалам должен быть более открытым, свободным. Научная работа (особенно текстологическая) требует использования по той или иной теме всех рукописных источников (об этом я пишу и в двух изданиях своей книги «Текстология»). У нас же все чаще в архивохранилищах решают — эту рукопись выдать, а эту — не выдавать, и решение это зачастую произвольно. Особенно надо приучать пользоваться первоисточниками научную молодежь — а она-то все чаще оказывается стеснена в читальных залах рукописных отделов. Рукописные книги и рукописи надо выдавать почаще — от этого зависит, кстати сказать, и их сохранность. Исследователь контролирует состояние рукописей, контролирует архивиста, проверяя, так ли он «опознал» рукопись. Я мог бы привести десятки примеров, когда рукописи считались «пропавшими» в результате того, что они подолгу не попадали в руки исследователю и не отождествлялись.

Доступность источника — и рукописного документа, и книги, и редких журналов или старых газет — кардинальная проблема, от которой зависит развитие гуманитарной науки. Преграждение доступа к источникам ведет к застою, принуждая исследователя топтаться на площадке одних и тех же фактов, повторять банальности, и в конце концов отделяет его от науки. Не должно быть никаких закрытых фондов — ни архивных, ни библиотечных. Как достичь такого положения — этот вопрос должен быть обсужден широкой научной общественностью, а не решаться в ведомственных кабинетах. Свобода доступа к животворным культурным ценностям — наше общее право, право всех и каждого, и обязанность библиотек и архивов — обеспечить осуществление этого права на деле. Прослыть эрудитом проще всего, зная немного, но именно то, чего не знают другие.

Если бы мне пришлось издавать журнал (литературоведческий или культурологический), я бы сделал в нем три главных раздела: 1) статьи (обязательно краткие, сжатые — без фразеологических штампов и излишеств; в целом — не больше полулиста); 2) рецензии (отдел открывался бы общим обзором книг, вышедших за определенный промежуток времени: можно за год по темам, и состоял бы в основном в подробных разборах книг); 3) заметки и поправки (типа тех, что дает И.Г. Ямпольский в «Вопросах литературы»); это внесло бы дисциплину и чувство ответственности в авторский труд, подтянуло бы авторов.

Д.А. Гольдгаммер. Самовнушение при научных исследованиях (журнал «Научное слово», 1905, кн. X, с. 5-22). Очень интересная статья. На многих примерах она показывает давно известный факт: как результаты наблюдений и экспериментов подгоняются под выводы. Но важно в ней и ново то, что эта «подгонка» совершается часто бессознательно. Исследователь так убежден в заранее составленных им выводах, что во всем видит их подтверждение и действительно не видит ничего, что им противоречит. Хотя автор ограничивается «точными» науками, но в еще большей мере это касается ведь и гуманитарных дисциплин. В литературоведческой текстологии — это сплошь да рядом. Достаточно посмотреть работы по текстологии «Задонщины»: вариант хуже, — значит, он вторичный, вариант лучше, — значит, исправили предшествующее чтение, которое было хуже. Уже совсем не уследишь за «самовнушением» в более широких обобщениях, когда необходимо охарактеризовать особенности творчества того или иного автора.

Но самовнушение распространяется не только на творцов, но и на читателей, на зрителей, слушателей. И тут оно играет иногда положительную роль. Репутация автора или художника заставляет внимательнее относиться к их творчеству: читать, смотреть, слушать. А читатель, зритель и слушатель должны быть «искательны», внимательны, вдумчивы, особенно если это касается «трудных» творцов: Пастернака, Мандельштама, постимпрессионистов, сложных композиторов. Иногда читателю, зрителю, слушателю кажется в результате самовнушения, что он понимает. Ну и пусть кажется! В конце концов поймет или отбросит. Но без периода пытливых поисков всем трем не обойтись. Если все трое хотят совершенствовать свое познание искусства. Увеличение знаний о явлении ведет иногда к уменьшению его понимания.

В литературоведении вместо исследований все больше развиваются «наднаучные» работы: «ученый» больше всего толкует о том, кто прав, кто нет, кто на правильном пути, а кто скосил с него и пр. В инквизиции была должность «квалификатора». Квалификатор определял — что есть ересь и что ересью не является. В нау ке квалификаторы ужасны. Их много в литературоведении. Ларошфуко: «Человек всегда имеет в себе достаточно мужества, чтобы перенести несчастия других». Добавим: а ученый — неудачи чужого эксперимента или его фактическую ошибку. Б. А. Романов сказал про одного историка, увеличивавшего список своих работ обилием рецензий: «Он расплевывает свои рецензии направо и налево». Там, где нет аргументов, там есть мнения. В одной из своих рецензий Б. А. Ларин написал: «Самой сильной частью книги приходится признать ее оглавление — попытку систематизации вопросов, — разработка же их (т. е. вся книга. — Д. Л.) поверхностна и примитивна». Убийственно точно.

В начале 30-х годов, в пору «перестройки» Академии наук кто-то (не назову фамилии) читал доклад о Пушкине в Большом конференц-зале главного здания Академии наук в Ленинграде. По окончании доклада, когда все расходились, в толпе у дверей Е.В. Тарле воздел руки кверху и произнес: «Я, конечно, понимаю, что это Академия наук, но в зале все же были люди с высшим образованием». Вчера читался доклад по советской литературе в Отделении литературы и языка. Я не выдержал и ушел, а знакомым сказал: «Мы-то ко всему привыкли, но стыдно было стенографисток». Ньютон открыл закон земного тяготения, но он не строил гипотез — что это такое, чем объясняется и т. п. Ньютон об этом декларативно заявил: он сказал, что не строит гипотез о том, чего не знает. И этим он не затормозил развития науки (со слов академика В. И. Смирнова. 15.IV.1971 г.).

Прогресс — это в значительной мере дифференциация и специализация внутри некоторого «организма». Прогресс в науке — это тоже дифференциация, специализация, усложнение изучаемых вопросов, появление все новых и новых проблем. Количество поднимающихся в науке вопросов значительно обгоняет количество ответов. Следовательно, наука, позволяющая пользоваться силами природы (в широком смысле), одновременно увеличивает количество тайн бытия. Одно из самых больших удовольствий для автора — выход его книги или статьи. Но... удовольствие это падает с выходом каждой следующей книги: вторая книга — уже половина восторга от первой, третья — треть, четвертая — четверть и т. д. Чтобы сохранить это удовольствие, надо, чтобы труды были новыми, не повторялись — были как бы каждый раз «первыми». Книга должна быть «неожиданностью» — и для читателя, и для самого автора

Недостаточно быть рыбой, чтобы стать хорошим ихтиологом: это выражение можно применить к одной старой фольклористке из деревни, считавшей себя высшим авторитетом в делах народного творчества. Раздраженный пустыми социологизированиями одного литературоведа, В.А. Десницкий сказал: «Из этого Пушкину штанов не сошьешь». Резерфорд сказал: «Научная истина проходит три стадии своего признания: сперва говорят — „это абсурд“, потом — „в этом что-то есть“ и, наконец, «это давно известно!». Вся соль здесь в том, что каждое из этих суждений Резерфорд называет «признанием»! «Инверсионная система» в науке: доказательная система строится для той или иной концепции. Соответственно подбираются документы и т. д. С. Б. Веселовский писал: «Никакое глубокомыслие и никакое остроумие не могут возместить незнания фактов» (Исследования по истории опричнины. 1963, с. 11).

В. А. Десницкий (бывший семинарист) называл сотрудников Пушкинского Дома, обладающих учеными степенями, «рясофорными». Барабанный бой эрудиции: имена, названия, цитаты, библиографические сноски — нужные и ненужные. Выражение Изоргиной: «заботливые эрудиты». Анатоль Франс: «Наука непогрешима, но ученые часто ошибаются». Из «Истории одного города» Салтыкова-Щедрина. Один из параграфов Устава «О нестеснении градоначальников законами» гласит: «Ежели чувствуешь, что закон полагает тебе препятствие, то, сняв оный со стола, положи под себя». Напрасно думают, что это не относится к науке. «Где, хотел бы я знать, тот тяжеловес, который в состоянии вбить в семь-восемь страничек... историю и теорию, обзоры и методы» (из статьи Марлена Кораллова). «М. А. Лифшиц по праву таланта и авторитета занял в искусствоведении милицейский пост, чтобы регулировать движение. Но поток не повернул вспять, а стал просто обходить постового...» (М. Кораллов).

«Избирательное мышление» — бедствие в науке. Ученый, согласно этому избирательному мышлению, выбирает для себя только то, что подходит для его концепции. Ученый не должен становиться пленником своих концепций. Суеверия порождаются неполным знанием, полуобразованностью. Полуобразованные люди наиболее опасны для науки: они «всё знают». А.С. Пушкин в «Наброске статьи о русской литературе»: «Уважение к минувшему — вот черта, отличающая образованность от дикости». Сорные идеи растут особенно быстро. «Престижные публикации» ученых: 1) для увеличения числа работ (списка работ); 2) для участия в том или ином сборнике, где появление имени ученого само по себе почетно; 3) для участия в каком-либо большом научном споре («присоединение к спору» — «и я имею в этом свое мнение»); 4) для того чтобы войти в историографию вопроса (особенно часты статьи этого рода в спорах о датировках документа); 5) для того чтобы напомнить о себе в каком-либо солидном журнале; 6) для того чтобы выказать свою эрудицию. И т. д. Все эти публикации засоряют науку.

Искусственное раздувание объемов статей: 1) путем подробного и ненужного в ряде случаев изложения историографии вопроса; 2) путем искусственного увеличения библиографических сносок, включения в сноски работ, имеющих малое отношение к изучаемой проблеме; 3) путем подробного изложения пути, которым автор дошел до того или иного вывода. И т. д. Шаблон в темах научных статей: 1) статья ставит себе целью показать ограниченность той или иной концепции; 2) дополнить аргументацию по тому или иному вопросу; 3) внести историографическую поправку; 4) пересмотреть дату создания того или иного произведения, поддержав уже высказанную точку зрения, особенно если она принадлежит влиятельному ученому. И пр. Все это часто простая наукообразность, но которую трудно выявить. Известность и репутация ученого — совершенно различные явления.

Десять самооправданий плагиатора. Как оправдывается плагиат в научных работах. Во-первых, отмечу, что на плагиат решается прежде всего начальник, а не подчиненный или уж равный у равного. А оправдания следующие: 1) он (жертва) работает по моим идеям; 2) мы с ним (жертвой) работали вместе (вместе — часто означает разговор, подсказку и пр.); 3) я его (жертвы) руководитель; 4) весь институт или вся лаборатория работает, утверждает плагиатор, по «моим» идеям, по «моей» методике и пр. (а к чему, вообще говоря, сводится тогда роль научного руководителя учреждения — на то он и руководитель); 5) заимствование — общее место в науке, всем известное положение, банальность, не стоящая какой-либо сноски, отсылки и пр. Кто же этого положения не знает? 6) я на него и сослался (а сослался на второстепенное положение или в очень общей форме, не дающей читателю понять — что же взято у жертвы); 7) а он сам списал это положение у такого-то (в расчете, что проверять не станут, — особенно если ссылка сделана без точного указания источника); 8) а у меня другое (перефразировка, создание нового термина для того же понятия); 9) а у меня совсем другой материал (если материала много, положение оправдывается другими примерами, этот способ действует особенно легко); 10) положить идею молодого ученого в основу коллективного труда, возглавляемого «заслуженными именами». Вообще — бороться с индивидуальными трудами и стремиться создавать труды коллективные.

Способов обойти совесть бесконечно много. Но результат один: в науке не появляются новые крупные имена, наука хиреет, появляются «тайные труды» — тайные, чтобы не овладели ими бесталанные «организаторы науки». Наука часто мстит скептикам. Когда Вольтеру сказали, что высоко в Альпах нашли рыбий костяк, он презрительно спросил, не завтракал ли там постящийся монах. К. Честертон: «Во времена Вольтера люди не знали, какое следующее чудо удастся им разоблачить. В наши дни мы не знаем, какое следующее чудо нам придется проглотить» (из книги Честертона о Франциске Ассизском). Полузнайство в науке ужасно. Считается, что в науке могут хорошо руководить плохие ученые. Они берутся из полузнаек, ставятся в директора и заведующие и обычно направляют науку по узким тропам мелкого техницизма, которые ведут к быстрому и мимолетному успеху (или к полным провалам, когда такие полузнайки стремятся к авантюризму в науке).

Никогда нельзя полагаться на сведения одного рода, на одну аргументацию. Это хорошо может быть продемонстрировано на следующем «математическом» анекдоте. С математиком посоветовались: как обезопасить себя от появления террориста с бомбой в самолете? Ответ математика: «Возить с собой бомбу в портфеле, так как по теории вероятностей очень мало шансов на то, чтобы в самолете одновременно оказались две бомбы». Еще один вид суетности в науке: стремиться обладать «изысканными знаниями». Это возможно, и такого рода снобизм продолжает существовать, хотя и реже, чем в предшествующие столетия. Длинный язык — признак короткого ума. Самое легкодостижимое и одно из главных достоинств научного доклада (доклада как такового) — краткость. Малый прогресс в большом деле важнее большого прогресса в малом (а может быть, я не прав?). Ошибка, признанная вовремя, — не ошибка. В научном коллективе необходимы не директивы и распоряжения, а сотрудничество. И главная задача руководителя — достичь этого сотрудничества.

«Ответственный работник» — этот «термин» обычно понимается в смысле «важный», «высокопоставленный начальник», а надо понимать точно согласно значению самих слов: работник, ответственный за свои поступки, за свои распоряжения и поступки. Он не поднят над своими поступками, а подчинен им, подчинен своим обязанностям, наказуем за всякую неправду, этим работником сделанную. С ответственного работника больший спрос, чем с обычного работника. «Ответственный работник» противопоставлен обычному, а не «безответственному» работнику, ибо последний вообще не работник. Всякий работник отвечает за свою работу. Работа и работник составляют некое единство. Это особенно ясно в научном труде: ученый — это его труды, открытия. В этом он в той или иной степени бессмертен. Хорошая работа не просто сделана хорошим работником, но она сама создает хорошего работника. Работа и работник плотно связаны двухсторонней связью. Какая утонченная месть, какое злое издевательство: хвалить человека за то, в чем он явно не проявился!

«Письма о добром и прекрасном», в которых академик Дмитрий Лихачев размышляет о вечном и дает советы молодым, стали бестселлером еще в 1985 году и были переведены на многие языки. Издательство «Альпина Паблишер» перевыпускает сборник одного из самых известных ученых XX века. «Теории и практики» публикуют несколько писем - о том, почему карьеризм может сделать человека несчастным и невыносимым, как интеллигентность поможет жить долго и для чего человеку «бескорыстное» чтение.

Письмо одиннадцатое

Про карьеризм

Человек с первого дня своего рождения развивается. Он устремлен в будущее. Он учится, научается ставить себе новые задачи, даже не понимая этого. И как быстро он овладевает своим положением в жизни. Уже и ложку умеет держать, и первые слова произносить.

Потом отроком и юношей он тоже учится.

И уже приходит время применять свои знания, достичь того, к чему стремился. Зрелость. Надо жить настоящим…

Но разгон сохраняется, и вот вместо учения наступает для многих время овладения положением в жизни. Движение идет по инерции. Человек все время устремлен к будущему, а будущее уже не в реальных знаниях, не в овладении мастерством, а в устройстве себя в выгодном положении. Содержание, подлинное содержание утрачено. Настоящее время не наступает, все еще остается пустая устремленность в будущее. Это и есть карьеризм. Внутреннее беспокойство, делающее человека несчастным лично и нестерпимым для окружающих.

Письмо двенадцатое

Человек должен быть интеллигентен

Человек должен быть интеллигентен! А если у него профессия не требует интеллигентности? А если он не смог получить образования: так сложились обстоятельства? А если окружающая среда не позволяет? А если интеллигентность сделает его «белой вороной» среди его сослуживцев, друзей, родных, будет просто мешать его сближению с другими людьми?

Нет, нет и нет! Интеллигентность нужна при всех обстоятельствах. Она нужна и для окружающих, и для самого человека.

Это очень, очень важно, и прежде всего для того, чтобы жить счастливо и долго - да, долго! Ибо интеллигентность равна нравственному здоровью, а здоровье нужно, чтобы жить долго - не только физически, но и умственно. В одной старой книге сказано: «Чти отца своего и матерь свою, и долголетен будешь на земле». Это относится и к целому народу, и к отдельному человеку. Это мудро.

Но прежде всего определим, что такое интеллигентность, а потом, почему она связана с .

Многие думают: интеллигентный человек - это тот, который много читал, получил хорошее образование (и даже по преимуществу гуманитарное), много путешествовал, .

А между тем можно иметь все это и быть неинтеллигентным, и можно ничем этим не обладать в большой степени, а быть все-таки внутренне интеллигентным человеком.

Образованность нельзя смешивать с интеллигентностью. Образованность живет старым содержанием, интеллигентность - созданием нового и осознанием старого как нового.

Больше того… Лишите подлинно интеллигентного человека всех его знаний, образованности, лишите его самой памяти. Пусть он забыл все на свете, не будет знать классиков литературы, не будет помнить величайшие произведения искусства, забудет важнейшие исторические события, но если при всем этом он сохранит восприимчивость к интеллектуальным ценностям, любовь к приобретению знаний, интерес к истории, эстетическое чутье, сможет отличить настоящее произведение искусства от грубой «штуковины», сделанной, только чтобы удивить, если он сможет восхититься красотой природы, понять характер и индивидуальность другого человека, войти в его положение, а поняв другого человека, помочь ему, не проявит грубости, равнодушия, злорадства, зависти, а оценит другого по достоинству, если он проявит уважение к культуре прошлого, навыки воспитанного человека, ответственность в решении нравственных вопросов, богатство и точность своего языка - разговорного и письменного, - вот это и будет интеллигентный человек.

Интеллигентность не только в знаниях, а в способностях к пониманию другого. Она проявляется в тысяче и тысяче мелочей: в умении уважительно спорить, вести себя скромно за столом, в умении незаметно (именно незаметно) помочь другому, беречь природу, не мусорить вокруг себя - не мусорить окурками или руганью, дурными идеями (это тоже мусор, и еще какой!).

Семья Лихачевых, Дмитрий - в центре, 1929 год; Дмитрий Лихачев, 1989 год, © Д. Бальтерманц

Я знал на Русском Севере крестьян, которые были по-настоящему интеллигентны. Они соблюдали удивительную чистоту в своих домах, умели ценить хорошие песни, умели рассказывать «бывальщину» (то есть то, что произошло с ними или другими), жили упорядоченным бытом, были гостеприимны и приветливы, с пониманием относились и к чужому горю, и к чужой радости.

Интеллигентность - это способность к пониманию, к восприятию, это терпимое отношение к миру и к людям.

Интеллигентность надо в себе развивать, тренировать - тренировать душевные силы, как тренируют и физические. А тренировка возможна и необходима в любых условиях.

Что тренировка физических сил способствует долголетию - это понятно. Гораздо меньше понимают, что для долголетия необходима и тренировка духовных и душевных сил.

Дело в том, что злобная и злая реакция на окружающее, грубость и непонимание других - это признак душевной и духовной слабости, человеческой неспособности жить… Толкается в переполненном автобусе - слабый и нервный человек, измотанный, неправильно на все реагирующий. Ссорится с соседями - тоже человек, не умеющий жить, глухой душевно. Эстетически невосприимчивый - тоже человек несчастный. Не умеющий понять другого человека, приписывающий ему только злые намерения, вечно обижающийся на других - это тоже человек, обедняющий свою жизнь и мешающий жить другим. Душевная слабость ведет к физической слабости. Я не врач, но я в этом убежден. Долголетний опыт меня в этом убедил.

Приветливость и доброта делают человека не только физически здоровым, но и красивым. Да, именно красивым.

Лицо человека, искажающееся злобой, становится безобразным, а движения злого человека лишены изящества - не нарочитого изящества, а природного, которое гораздо дороже.

Социальный долг человека - быть интеллигентным. Это долг и перед самим собой. Это залог его личного счастья и «ауры доброжелательности» вокруг него и к нему (то есть обращенной к нему).

Все, о чем я разговариваю с молодыми читателями в этой книге, - призыв к интеллигентности, к физическому и нравственному здоровью, к красоте здоровья. Будем долголетни, как люди и как народ! А почитание отца и матери следует понимать широко - как почитание всего нашего лучшего в прошлом, в прошлом, которое является отцом и матерью нашей современности, великой современности, принадлежать к которой - великое счастье.

Письмо двадцать второе

Любите читать!

Каждый человек обязан (я подчеркиваю - обязан) заботиться о своем интеллектуальном развитии. Это его обязанность перед обществом, в котором он живет, и перед самим собой.

Основной (но, разумеется, не единственный) способ своего интеллектуального развития - чтение.

Чтение не должно быть случайным. Это огромный расход времени, а время - величайшая ценность, которую нельзя тратить на пустяки. Читать следует по программе, разумеется не следуя ей жестко, отходя от нее там, где появляются дополнительные для читающего интересы. Однако при всех отступлениях от первоначальной программы необходимо составить для себя новую, учитывающую появившиеся новые интересы.

Чтение, для того чтобы оно было эффективным, должно интересовать читающего. Интерес к чтению вообще или по определенным отраслям культуры необходимо развивать в себе. Интерес может быть в значительной мере результатом самовоспитания.

Составлять для себя программы чтения не так уж просто, и это нужно делать, советуясь со знающими людьми, с существующими справочными пособиями разного типа.

Опасность чтения - это развитие (сознательное или бессознательное) в себе склонности к «диагональному» просмотру текстов или к различного вида скоростным методам чтения.

Скоростное чтение создает видимость знаний. Его можно допускать лишь в некоторых видах профессий, остерегаясь создания в себе привычки к скоростному чтению, оно ведет к заболеванию внимания.

Замечали ли вы, какое большое впечатление производят те произведения литературы, которые читаются в спокойной, неторопливой и несуетливой обстановке, например на отдыхе или при какой-нибудь не очень сложной и не отвлекающей внимания болезни?

«Учение тяжело, когда мы не умеем найти в нем радость. Надо формы отдыха и развлечений выбирать умные, способные чему-то научить»

«Незаинтересованное», но интересное чтение - вот что заставляет любить литературу и что расширяет кругозор человека.

Почему телевизор частично вытесняет сейчас книгу? Да потому, что телевизор заставляет вас не торопясь просмотреть какую-то передачу, сесть поудобнее, чтобы вам ничего не мешало, он вас отвлекает от забот, он вам диктует - как смотреть и что смотреть. Но постарайтесь выбирать книгу по своему вкусу, отвлекитесь на время от всего на свете тоже, сядьте с книгой поудобнее, и вы поймете, что есть много книг, без которых нельзя жить, которые важнее и интереснее, чем многие передачи. Я не говорю: перестаньте смотреть телевизор. Но я говорю: смотрите с выбором. Тратьте свое время на то, что достойно этой траты. Читайте же больше и читайте с величайшим выбором. Определите сами свой выбор, сообразуясь с тем, какую роль приобрела выбранная вами книга в истории человеческой культуры, чтобы стать классикой. Это значит, что в ней что-то существенное есть. А может быть, это существенное для культуры человечества окажется существенным и для вас?

Классическое произведение - то, которое выдержало испытание временем. С ним вы не потеряете своего времени. Но классика не может ответить на все вопросы сегодняшнего дня. Поэтому надо читать и . Не бросайтесь только на каждую модную книгу. Не будьте суетны. Суетность заставляет человека безрассудно тратить самый большой и самый драгоценный капитал, каким он обладает, - свое время.

Письмо двадцать шестое

Учитесь учиться!

Мы вступаем в век, в котором образование, знания, профессиональные навыки будут играть определяющую роль в судьбе человека. Без знаний, кстати сказать, все усложняющихся, просто нельзя будет работать, приносить пользу. Ибо , роботы. Даже вычисления будут делаться компьютерами, так же как чертежи, расчеты, отчеты, планирование и т. д. Человек будет вносить новые идеи, думать над тем, над чем не сможет думать машина. А для этого все больше нужна будет общая интеллигентность человека, его способность создавать новое и, конечно, нравственная ответственность, которую никак не сможет нести машина. Этика, простая в предшествующие века, бесконечно . Это ясно. Значит, на человека ляжет тяжелейшая и сложнейшая задача быть человеком не просто, а человеком науки, человеком нравственно отвечающим за все, что происходит в век машин и роботов. Общее образование может , человека творческого, созидателя всего нового и нравственно отвечающего за все, что будет создаваться.

Учение - вот что сейчас нужно молодому человеку с самого малого возраста. Учиться нужно всегда. До конца жизни не только учили, но и учились все крупнейшие ученые. Перестанешь учиться - не сможешь и учить. Ибо знания все растут и усложняются. Нужно при этом помнить, что самое благоприятное время для учения - молодость. Именно в молодости, в детстве, в отрочестве, в юности ум человека наиболее восприимчив. Восприимчив к изучению языков (что крайне важно), к математике, к усвоению просто знаний и развитию эстетическому, стоящему рядом с развитием нравственным и отчасти его стимулирующим.

Умейте не терять времени на пустяки, на «отдых», который иногда утомляет больше, чем самая тяжелая работа, не заполняйте свой светлый разум мутными потоками глупой и бесцельной «информации». Берегите себя для учения, для приобретения знаний и навыков, которые только в молодости вы освоите легко и быстро.

И вот тут я слышу тяжкий вздох молодого человека: какую же скучную жизнь вы предлагаете нашей молодежи! Только учиться. А где же отдых, развлечения? Что же нам, и не радоваться?

Да нет же. Приобретение навыков и знаний - это тот же спорт. Учение тяжело, когда мы не умеем найти в нем радость. Надо любить учиться и формы отдыха и развлечений выбирать умные, способные также чему-то научить, развить в нас какие-то способности, которые понадобятся в жизни.

А если не нравится учиться? Быть того не может. Значит, вы просто не открыли той радости, которую приносит ребенку, юноше, девушке приобретение знаний и навыков.

Посмотрите на маленького ребенка - с каким удовольствием он начинает учиться ходить, говорить, копаться в различных механизмах (у мальчиков), нянчить куклы (у девочек). Постарайтесь продолжить эту радость освоения нового. Это во многом зависит именно от вас самих. Не зарекайтесь: не люблю учиться! А вы попробуйте любить все предметы, какие проходите в школе. Если другим людям они нравились, то почему вам они могут не понравиться! Читайте стоящие книги, а не просто чтиво. Изучайте историю и литературу. И то и другое должен хорошо знать интеллигентный человек. Именно они дают человеку нравственный и эстетический кругозор, делают окружающий мир большим, интересным, излучающим опыт и радость. Если вам что-то не нравится в каком-либо предмете - напрягитесь и постарайтесь найти в нем источник радости - радости приобретения нового.

Учитесь любить учиться!

Распространенные представления о том, что Русь заимствовала в Х-XIII вв. жанры своей литературы из Византии и Болгарии, верны только в известной мере. Жанры действительно были заимствованы из Византии и Болгарии, но далеко не все: часть не перешла на Русь, другая часть создавалась здесь самостоятельно начиная с XI в. И объясняется это прежде всего тем, что Русь и Византия стояли на разных стадиях общественного развития. На Руси были свои общественные потребности в литературе. Значительно большая близость существовала, по-видимому, между Русью и Болгарией, но и тут были крупные различия.Так, например, Русь не заимствовала из Византии стихотворных жанров. Переводы стихотворных произведений делались прозой н переосмыслялись в жанровом отношении. Хотя первые болгарские писатели и составляли, как это хорошо показано в трудах А. И. Соболевского, Р. О. Якобсона, Н. С. Трубецкого и Д. Костича, стихотворные произведения, но опыт их не вызвал подражаний и продолжения на Руси.Не составлялись на Руси и придворные хроники, различные философские произведения. Иным было взаимоотношение литературы и фольклора. Так, например, в Византии уже в XII в. велось собирание греческих пословиц. В это время был составлен Федором Продромом сборник пословиц. Их снабдил своими комментариями Михаил Глика. В России же собрание пословиц началось только в XVII в.Итак, византийская литература и русская были разностадиальны. Поэтому просто возводить жанровую систему Руси к византийской было бы неправильным. Известное стадиальное различие существовало и с болгарской литературой, опередившей русскую более чем на столетие.Жанры средневековой русской литературы были тесно связаны с их употреблением в быту - светском и церковном. В этом их отличие от жанров новой литературы, образующихся и развивающихся не столько из потребностей обихода, сколько под влиянием внутренних законов литературы и литературных требований. Действительность в новое время воздействовала шире и глубже.Богослужение требовало собственных жанров, предназначенных для определенных моментов церковной службы. Некоторые жанры имели назначение в сложном монастырском быту. Даже келейное чтение имело свою жанровую регламентацию. Отсюда несколько типов житий, несколько типов церковных песнопений, несколько типов книг, регламентирующих богослужение, церковный и монастырский быт, и т. д. В жанровую систему входили даже такие жанрово не повторяющиеся типы, как служебные евангелия, несколько типов палей и паремийников, апостольские послания и пр.Уже из этого беглого и крайне обобщенного перечисления церковных жанров ясно, что часть жанров могли развивать в своих недрах новые произведения (например, жития святых, которые должны были создаваться в связи с новыми канонизациями),а часть жанров были строго ограничены существующими произведениями, и создание новых произведений в них было невозможно.Однако и те и другие не могли изменяться: формальные признаки жанров были строго регламентированы особенностями их употребления и внешними традиционными признаками (например, обязательные девять частей канонов и их обязательное отношение с ирмосами).Несколько менее стеснены внешними формальными и традиционными требованиями были «светские» жанры, перешедшие на Русь из Византии и Болгарии. Эти «светские» жанры (я беру слово «светские» в кавычки, так как по существу они были тоже церковными по содержанию, а «светскими» они были только по их назначению) не связывались с определенным употреблением в быту и поэтому были более свободными в своих внешних, формальных признаках. Я имею в виду такие познавательные жанры, как хроники, апокрифические рассказы (они очень различны по жанровым признакам) и большие исторические повествования типа «Александрии», «Повести о разорении Иерусалима» Иосифа Флавия, «Девгениева Деяния» и т. д.Обслуживая регламентированный средневековый быт, жанровая система литературы, перенесенная на Русь из Византии и Болгарии, не удовлетворяла, однако, всех человеческих потребностей в художественном слове. Первым обратил внимание на это обстоятельство Р. М. Ягодич в своем интереснейшем докладе на IV Московском Международном съезде славистов в 1958 г. В частности, Р. М. Ягодич указал на недостаточность развития лирики и лирических жанров.На следующем международном съезде ‘славистов, в 1963 г. в Софии, в своем докладе о жанровой системе Древней Руси я высказал предположение, что этот недостаток отчасти объясняется тем, что потребности в лирике и развлекательных жанрах удовлетворялись жанровой системой фольклора. Система книжных жанров и система устных жанров как бы дополняли друг друга . При этом система устных жанров, не охватывая собой потребностей церкви, была, тем не менее, более или менее цельной, могла иметь самостоятельный и всеобщий характер, заключала лирические и эпические жанры.Грамотные верхи феодального общества имели и книжные, и устные жанры. Неграмотные народные массы удовлетворяли свои потребности в художественном слове с помощью более универсальной, чем книжная, устной системы жанров, а в церковном обиходе имели в своем распоряжении и книжные жанры, но только в их устной трансформации. Книжность была доступна народным массам через богослужение, а во всем остальном они были исполнителями и слушателями фольклорных произведений.Необходимо, однако, обратить внимание на следующее: жанровая система фольклора в средние века, по моему убеждению, была так же, как и литературная система жанров, тесно связана с обслуживанием быта. По существу весь средневековый фольклор был обрядовым. Обрядовыми были не только все лирические жанры (разные типы свадебных песен, связанных с определенными моментами церемоний, похоронных, праздничных и т. д.), но и эпические. Былины и исторические песни выросли из прославлений умерших или героев при определенных обрядах, оплакиваний поражений и других общественных бедствий. Сказки произносились в определенные бытовые моменты и могли иметь магические функции. Только в XVIII и XIX вв. часть эпических жанров освободились от обязательности их исполнения в определенной бытовой обстановке (былины, исторические песни, сказки). В средние же века весь быт был тесно связан с обрядом и обряд определял собой жанры - их употребление и их формальные особенности.Литературно-фольклорная жанровая система русского средневековья была в отдельных своих частях более жесткой, в других - менее жесткой, но если ее брать в целом, она была традиционной, сильно формализованной, мало меняющейся. В значительной мере это зависело от того, что система эта была по-своему церемониальной, тесно связанной с обрядовым ее употреблением.Чем более она была жесткой, тем настоятельнее она подвергалась изменению в связи с изменениями быта, обряда, требований применения. Она была негибкой, а следовательно, ломкой. Она была связана с бытом, а следовательно, должна была реагировать на его изменения. Связь с бытом была настолько тесной, что все перемены общественных потребностей и быта должны были отражаться в жанровой системе.Первое, на что следует обратить внимание, - это появление решительного несоответствия между светскими потребностями феодализирующегося общества в XI-XIII вв. и той системой литературных и фольклорных жанров, которая должна была эти новые потребности удовлетворять.Система фольклорных жанров, достаточно определенная, была приспособлена по преимуществу для отражения потребностей языческого родового общества. В ней не было еще жанров, в которых могли бы отражаться потребности христианской религии. В ней не было также жанров, которые отражали бы потребности феодализирующейся страны. Однако русским светским потребностям не могли, как мы уже отмечали вначале, полностью соответствовать и жанры церковной византийской литературы.В чем же заключались эти потребности светского общественного быта Древней Руси XI-XIII вв.В княжение Владимира I Святославича окончательно оформилось огромное раннефеодальное государство восточных славян. Это государство, несмотря на свои большие размеры, а может быть, отчасти и именно из-за этих размеров, не имело достаточно прочных внутренних связей. Экономические связи, и, в частности, торговые, были слабы. Еще слабее было военное положение страны, раздираемой усобицами князей, которые начались сразу же после смерти Владимира I Святославича и продолжались вплоть до татаро-монгольского завоевания. Система, с помощью которой киевские князья стремились удержать единство власти и оборонять Русь от непрерывных набегов кочевников, требовала высокой патриотической сознательности князей и народа. На Любечском съезде 1097 г. был провозглашен принцип: «Пусть каждый князь владеет землей своего отца». При этом князья обязались помогать друг другу в военных походах в защиту родной земли и слушаться старшего. В этих условиях главной сдерживающей силой, противостоящей возрастающей опасности феодального разобщения княжеств, явилась сила моральная, сила патриотизма, сила церковной проповеди верности. Князья постоянно целуют крест, обещая помогать и не изменять друг другу.Раннефеодальные государства вообще были очень непрочными. Единство государства постоянно нарушалось раздорами феодалов, отражавшими центробежные силы общества. Единство государства при недостаточности связей экономических и военных не могло существовать без интенсивного развития личных патриотических качеств. Чтобы удержать единство, требовались высокая общественная мораль, чувство чести, верности, самоотверженность, патриотическое самосознание и высокое развитие искусства убеждения, словесного искусства - жанров политической публицистики, жанров, развивающих любовь к родной стране, жанров лиро-эпических. Помощь литературы была в этих условиях также важна, как и помощь церкви. Нужны были произведения, которые ясно свидетельствовали бы об историческом и политическом единстве русского народа. Нужны были произведения, в которых решительно обличались бы раздоры князей.Для пропаганды этих идей было недостаточно одной литературы. Создаётся культ святых братьев князей Бориса и Глеба, безропотно подчинившихся руке убийц, подосланных их братом Святополком Окаянным. Создается политическая концепция согласно которой все князья-братья происходят от одного из трех братьев: Рюрика, Синеуса и Трувора.Эти особенности политического быта Руси были отличны от того политического быта, который существовал в Византии и Болгарии. Идеи единства были отличны уже по одному тому, что они касались Русской земли, а не Болгарской или Византийской. Нужны были поэтому собственные произведения и собственные жанры этих произведений. Вот почему, несмотря на наличие двух взаимодополняющих систем жанров - литературных и фольклорных, русская литература XI-XIII вв. находилась в процессе жанрообразования. Разными путями, из различных корней постоянно возникают произведения, которые стоят особняком от традиционных систем жанров, разрушают их либо творчески объединяют.В результате поисков новых жанров в русской литературе и, я думаю, в фольклоре появляется много произведений, которые трудно отнести к какому-нибудь одному прочно сложившемуся, традиционному жанру. Эти произведения стоят вне жанровых традиций.Ломка традиционных форм вообще была довольно обычной на Руси. Дело в том, что новая, явившаяся на Русь культура, очень высокая, создавшая первоклассную интеллигенцию, легла тонким слоем на народную культуру - слоем хрупким и слабым. Это имело не только плохие последствия, но и хорошие: образование новых форм, появление внетрадиционных произведений были этим сильно облегчены. Все более или менее выдающиеся произведения литературы, основанные на глубоких внутренних потребностях, вырываются за пределы традиционных форм.В самом деле, такое выдающееся произведение, как «Повесть временных лет», не укладывается в воспринятые на Руси жанровые рамки. Это не хроника какого-либо из византийских типов. «Повесть об ослеплении Василька Теребовльского» - это тоже произведение вне традиционных жанров. Оно не имеет жанровых аналогий в византийской литературе - тем более в переводной части русской литературы. Ломают традиционные жанры произведения князя Владимира Мономаха: его «Поучение», его «Автобиография», его «Письмо к Олегу Святославичу». Вне традиционной жанровой системы находятся «Моление» Даниила Заточника, «Слово о погибели Русской земли», «Похвала Роману Галицкому» и многие другие замечательные произведения древней русской литературы XI-XIII вв.Таким образом, для XI-XIII вв. характерно, что многие более или менее талантливые произведения выходят за традиционные жанровые рамки. Они отличаются младенческой мягкостью и неопределенностью форм. Новые жанры образуются по большей части на стыке фольклора и литературы. Такие произведения, как «Слово о погибели Русской земли» или «Моление» Даниила Заточника, - полулитературные-полуфольклорные. Воз-можно даже, что зарождение новых жанров происходило в устной форме, а потом уже закреплялось в литературе.Типичным мне представляется образование нового жанра в «Молении» Даниила Заточника. В свое время я писал о том, что это произведение скоморошье . Скоморохи Древней Руси были близки к западноевропейским жонглерам и шпильманам. Близки были и их произведения. «Моление» Даниила Заточника было посвящено профессиональной скоморошьей теме. В нем «скоморох» Даниил выпрашивает «милость» у князя. Для этого он восхваляет сильную власть князя, его щедрость и одновременно стремится возбудить жалость к себе, расписывая свои несчастья и пытаясь рассмешить слушателей своим остроумием. Но «Моление» Даниила Заточника - это не просто запись скоморошьего произведения. В нем есть и элементы книжного жанра - сборника афоризмов. Сборники афоризмов были одним из излюбленных чтений в Древней Руси: «Стословец Геннадия», разного вида «Пчелы», частично - «азбуковники». Афористическая речь вторгалась в летопись, в «Слово о полку Игореве», в «Поучение» Владимира Мономаха. Цитаты из Священного писания (и чаще всего из Псалтири) тоже употреблялись как своего рода афоризмы. Любовь к афоризмам типична для средневековья. Она была тесно связана с интересом ко всякого рода эмблемам, символам, девизам, геральдическим знакам - к тому особого рода многозначительному лаконизму, которым были пронизаны эстетика и мировоззрение эпохи феодализма. В «Молении» подобраны афоризмы, близкие к скоморошьим шуткам. В них есть элементы той «смеховой культуры», которая была столь типична для народных масс средневековья . Автор «Моления» издевается над «злыми женами», иронически перефразирует Псалтирь, в шутовской форме подает советы князю и т. д. «Моление» искусно соединяет в себе жанровые признаки скоморошьего балагурства и книжных сборников афоризмов.Другой тип произведения, серьезного, даже трагического, но вышедшего из той же среды княжеских певцов, представляет собой «Слово о полку Игореве».«Слово о полку Игореве» принадлежит к числу книжных отражений раннефеодального эпоса. Оно стоит в одном ряду с такими произведениями, как немецкая «Песнь о Нибелунгах», грузинский «Витязь в тигровой шкуре», армянский «Давид Сасунский» и т. д. Это все произведения одностадиальные. Они принадлежат единой стадии фольклорно-литературного развития. Но особенно много общего в жанровом отношении у «Слова о полку Игореве» с «Песнью о Роланде». Автор «Слова о полку Игореве» причисляет свое произведение к числу «трудных повестей», т. е. к повество-ваниям о военных деяниях (ср. «chanson de geste»). О близости «Слова о полку Игореве» и «Песни о Роланде» писали многие русские и советские ученые - Полевой, Погодин, Буслаев, Майков, Каллаш, Дашкевич, Дыпник и Робинсон . Прямая генетическая зависимость «Слова» от «Песни о Роланде» отсутствует. Есть только общность жанра, возникшего в сходных условиях раннефеодального общества. Но между «Словом о полку Игореве» н «Песнью о Роланде» есть и существенные отличия, и они не менее важны для истории раннефеодального эпоса Европы, чем сходства.В свое время я уже не раз писал о том, что в «Слове» соединены два фольклорных жанра: «слава» и «плач» - прославление князей с оплакиванием печальных событий. В самом «Слове» и «плачи», и «славы» упоминаются неоднократно. И в других произведениях Древней Руси мы можем заметить то же соединение «слав» в честь князей и «плача» по погибшим. Так, например, близкое по ряду признаков к «Слову о полку Игореве» «Слово о погибели Русской земли» представляет собой соединение «плача» о гибнущей Русской земле со «славой» ее могущественному прошлому. Это соединение в «Слове о полку Игореве» жанра «плачей» с жанром «слав» не противоречит тому, что «Слово о полку Игореве» как «трудная повесть» близко по своему жанру к «chanson de geste». «Трудные повести», как и «chanson de geste», принадлежали к новому жанру, очевидно, соединившему при своем образовании два более древних жанра - «плачей» и «слав». «Трудные повести» оплакивали гибель героев, их поражение и прославляли их рыцарские доблести, их верность и их честь.Как известно, «Песнь о Роланде» не есть простая запись устного фольклорного произведения. Это книжная обработка устного произведения. Во всяком случае такое соединение устного и книжного представляет текст «Песни о Роланде» в известном Оксфордском списке. То же самое мы можем сказать и о «Слове о полку Игореве». Это книжное произведение, возникшее на основе устного. В «Слове» органически слиты фольклорные элементы с книжными.Характерно при этом следующее. Больше всего книжные элементы сказываются в начале «Слова». Как будто бы автор, начав писать, не мог еще освободиться от способов и приемов литературы. Он недостаточно еще оторвался от письменной традиции. Но по мере того как он писал, он все более н более увлекался устной формой. С середины он уже не пишет, а как бы записывает некое устное произведение. Последние части «Слова», особенно «плач Ярославны», почти лишены книжных элементов. Перед нами случай, когда фольклор вторгается в литературу и выхватывает произведение из системы литературных жанров, но все же не вводит его в систему жанров фольклора. В «Слове» есть близость к народным «славам» и «плачам», но по своему динамическому решению оно приближается к сказке. Это произведение исключительное по своим художественным достоинствам, но его художественное единство достигается не тем, что они следует, как это было обычным в средневековье, определенной жанровой традиции, а, напротив, нарушает эту традицию, отказывается от следования какой-либо устоявшейся системе жанров, которые определяются требованиями действительности и сильной творческой индивидуальностью автора.Таким образом, тонкий слой традиционных жанров, перенесенных на Русь из Византии и Болгарии, все время ломался под влиянием острых и динамичных потребностей действительности. В поисках новых жанров древнерусские книжники в XI-XIII вв. часто обращались к фольклорным жанрам, но не переносили их механически в книжную литературу, а создавали новые из соединения книжных элементов и фольклорных.В этой обстановке интенсивного жанрообразования некоторые произведения оказались единичны в жанровом отношении («Моление» Даниила Заточника, «Поучение» - автобиография и письмо к Олегу Святославичу Владимира Мономаха), другие произведения получили устойчивое продолжение («Начальная летопись» - в русском летописании, «Повесть об ослеплении Василька Теребовльского» - в последующих повестях о княжеских преступлениях), третьи - имели лишь отдельные попытки их продолжить в жанровом отношении («Слово о полку Игореве» и в XV в. «Задонщина»).В наиболее тяжелый период татаро-монгольского ига - от середины XIII в. и до середины XIV в. - новые произведения создаются по преимуществу в жанрах исторической повести, отражающих коллективно-эмоциональное отношение народа к событиям татаро-монгольского нашествия. Летописное повествование «сжимается» до информации чисто делового назначения: преобладают записи об исторических событиях над рассказами о них. Исключение составляют по преимуществу рассказы о Батыевом нашествии, а в дальнейшем - о событиях борьбы с татарами.Решительный перелом наступает в последней четверти XIV в. Веяния восточноевропейского Предвозрождения принесли с собой новое отношение к литературе. Индивидуализация религии (исихазм с его молчальничеством, развитие скитничества, уединенной молитвы и пр.) изменила отношение и к чтению. Широко развивается, наряду с обрядовым и «деловым», чтение индивидуальное. Появляется множество келейных книг, а затем и келейных библиотек . Создаются сборники для индивидуального чтения, отражающие индивидуальные интересы составителя. С этим связано появление большого числа новых переводов и новых списков богословских сочинений - сочинений, рассчитанных на индивидуальное чтение, на индивидуальное размышление и индивидуальную эмоциональную настроенность. Переводная литература XIV-XV вв. принесла с собой волну новых жанров, широко раздвинувших границы жанровой системы Руси.Национальный подъем последней четверти XIV в. вызвал появление многих исторических произведений. В связи с государственно-объединительными тенденциями жанр повестей о княжеских преступлениях не возобновляется, но появляется много военно-исторических повестей с публицистическими идеями (повести о битвах на Пьяне и на Воже, повесть о Едигее и пр.) или идеями национально-патриотического характера (цикл повестей о Куликовской битве). Эти исторические произведения имеют свои жанровые особенности, которых не было в исторических произведениях домонгольской Руси.Развитие индивидуального чтения, о котором мы сказали уже выше, принесло с собой не только огромное расширение репертуара чтения, но и репертуара жанров. Индивидуальное чтение поддерживало интерес к новым произведениям, развивало познавательные жанры, развивало жанры, в которых главную роль начинали играть занимательность, сюжетность, воображаемые события.Потребность в новых жанрах отчасти удовлетворялась в конце XV и в XVI вв. внесением в литературу жанров деловой письменности. Эти же деловые жанры «оправдывали» появление фантастических сюжетов, с которыми долго и упорно боролось средневековое литературное сознание, но которого настойчиво требовало индивидуальное чтение. Вступая в свои права, фантастика долго маскируется изображением бывшего, действительно существовавшего или существующего. Вот почему в XVI в. жанры различного рода «документов» как формы литературного произведения входят в литературу одновременно с вымыслом. Забегая несколько вперед, скажем, что в начале XVII в. появляются статейные списки посольств, которые никогда не существовали. Эти статейные списки долго считались в науке «подложными», на самом деле - это литературные произведения, в которых вымысел подается читателю как действительно бывшее в форме документа . В летопись входит элемент выдумки. В уста исторических лиц вкладываются измышленные речи. С одной стороны, в традиционные жанры (в летопись, в степенную книгу, в «истории» и «сказания») широко проникает документ (грамоты, ярлыки, послания, разряды), с другой стороны, жанры деловых документов входят в литературу и получают здесь чисто литературные функции.Сложные и разносторонние искания в области жанров могут быть прослежены и в публицистике. Устойчивость жанров нарушена и здесь. Темы публицистики - темы живой, конкретной политической борьбы. Многие из них, прежде чем проникнуть в Публицистику, служили содержанием деловой письменности. Вот почему формы деловой письменности становятся также и формами публицистики. Пересветов пишет челобитные. Художественные и публицистические элементы в значительной степени внесены в «Деяния» Стоглавого собора. Стоглав - факт литературы в той же мере, как и факт деловой письменности.В литературных целях используется и дипломатическая переписка. Форма дипломатической переписки используется в литературных целях в выдуманной, литературной переписке первой четверти XVII в., якобы бывшей между турецким султаном и Иваном Грозным . Итак, дипломатические послания, постановления собора, челобитные, статейные списки, даже деяния собора становятся формами литературных произведений.Новым жанровым явлением следует признать «Историю о великом князе московском» Андрея Курбского. Впервые в русской историографии появился труд, цель которого заключалась в том, чтобы вскрыть причины, происхождение того или иного явления в характере и поступках Ивана Грозного. В «Истории о великом князе московском» все изложение было подчинено этой единой цели.Новым в жанровом отношении явлением следует признать и политическую легенду, получившую интенсивное развитие в XV и в XVI вв. К числу политических легенд надо отнести «Сказание о князьях владимирских». Это официальное произведение, темы которого были изображены на барельефах царского престола в Успенском соборе Московского Кремля. На этом «Сказании» основывались государственные акты и чин венчания на царство. Другие политические легенды - «Повесть о Вавилонском царстве» и «Повесть о новгородском белом клобуке». Эти произведения сходны между собой во многих отношениях. Они выдают исторический вымысел за действительность и поэтому стремятся быть документальными по форме. В них рассказываются давно прошедшие события, но ими оправдываются политические притязания сегодняшнего дня. В них типично соединение вымысла с исторически достоверными событиями.Наконец, для XVI в. могут быть отмечены и некоторые своеобразные в жанровом отношении явления, связанные с образованием значительного слоя официальных произведений. Вмешательство государства в литературные дела создает официальный стиль «второго монументализма», который в жанровом отношении выражается в создании огромных компилятивных памятников, соединяющих в своем составе разнородные жанровые произведения. Это не было полной новинкой XVI в., так как и ранее в летописи и хронографе мы встречались с аналогичным явлением, вообще характерным для средневековья. Но в XVI в. в связи с образованием русского централизованного государства компилятивность развивается до возможных пределов официальной пышности. Создается свод всех книг на Руси, рекомендуемых для частного чтения, - многотомные «Великие четьи минеи» митрополита Макария, создается «Степенная книга царского родословия», многотомный «Лицевой летописный свод» и т. д.XVII век - это век подготовки радикальных перемен в русской литературе и, прежде всего, в ее жанровой структуре, которая приблизительно со второй трети или с середины будущего столетия начинает совпадать с жанровой структурой западно-европейских литератур.Изменения, которые подготавливаются в XVII в., обязаны главным образом решительному расширению социального опыта литературы, расширению социального круга читателей и авторов. Прежде чем отмереть, средневековая жанровая структура литературы крайне усложняется, количество жанров возрастает, их функции дифференцируются, и происходит консолидация и выделение литературных признаков как таковых.Чрезвычайно расширяется количество жанров за счет введения в литературу форм деловой письменности, которым в это время все в большей степени придаются чисто литературные функции. Количество жанров увеличивается за счет фольклора, который начинает интенсивно проникать в письменность демократических слоев населения, и за счет переводной литературы. Новые виды литературы, появившиеся в XVII в. - силлабическое стихотворство и драматургия, - постепенно развивают свои жанры. Наконец, происходит трансформация старых средневековых жанров в результате усиления сюжетности, развлекательности, изобразительности и расширения тематического охвата литературы. Существенное значение в изменении жанровых признаков имеет усиление личностного начала, совершающееся в самых различных областях литературного творчества и идущее по самым различным линиям.Деление литературы на официальную и неофициальную, появившееся в XVI в. в результате «обобщающих предприятий» государства, в XVII в. теряет свою остроту. Государство продолжает выступать инициатором некоторых официальных исторических сочинений, однако последние не имеют уже того значения, что раньше.Частично литературные произведения создаются при дворе Алексея Михайловича или в Посольском приказе, но они выражают точку зрения среды придворных и служащих, а не выполняют идейные задания правительства. Здесь, в этой среде, могли быть и частные точки зрения или, во всяком случае, известные варианты…Таким образом, огромные официальные жанры - «левиафаны», типичные для середины XVI в. с его стилем «второго монументализма», в XVII в. отмирают. Зато в жанрах усиливается индивидуальное начало. Автобиографические элементы проникают в исторические сочинения, посвященные событиям Смуты, в жития, и во второй половине XVII в. появляется уже жанр автобиографии, вобравший в себя элементы житийного жанра и исторического повествования. Главный, по не единственный представитель этого жанра автобиографии - «Житие» протопопа Аввакума.Типичный пример образования в XVII в. нового жанра - это появление жанра «видений» в период Смуты. Видения были известны и раньше как часть житий святых, сказаний об иконах или как часть летописного повествования. В эпоху Смуты жанр видений, исследованный Н. И. Прокофьевым , приобретает самостоятельный характер. Это остро политические произведения, рассчитанные на то, чтобы заставить читателей безотлагательно действовать, принять участие в событиях на той или иной стороне.Характерно, что в видении соединяется устное начало и письменное. Видение возникает в устной молве и только после этого предается письму. «Тайнозрителями» видения могли быть простые посадские люди; сторожа, пономари, ремесленники и т. п. Но тот, кто предает это видение письму, автор, - еще продолжает принадлежать высшему церковному или служилому сословию. Однако и те, и другие уже не столько заинтересованы в том, чтобы прославить святого или святыню, сколько в том, чтобы подкрепить авторитетом чуда свою политическую точку зрения, свои обличения общественных пороков, свой политический призыв к действию. Перед нами один из характерных для XVII в. примеров начавшегося процесса секуляризации церковных жанров. Таковы «видения» протопопа Терентия, «Повесть о видении некоему мужу духовну», «Нижегородское видение», «Владимирское видение», «видение» поморского крестьянина Евфимия Федорова, и др.Огромное значение для образования новой структуры литературных жанров имело разделение научной литературы и художественной. Если раньше «Шестоднев», «Топография» Козьмы Индикоплова или Диоптра, как и многие другие произведения естественнонаучного характера, имели равное отношение как к науке, так и к художественной литературе, то теперь, в XVII в., такие переводные сочинения, как «Физика» Аристотеля, «Космография» Меркатора, зоологический труд Улисса Альдрованди, анатомический труд Везалия, «Селенография» и многие другие, стоят обособленно от художественной литературы и никак с нею не смешиваются. Правда, это различение еще отсутствует в «Уряднике Сокольничьего пути», в котором художественные элементы смешиваются с обрядовыми, но это объясняется спецификой самой сокольничьей охоты, интересовавшей русских людей XVII в. не только с утилитарной, но главным образом с эстетической точки зрения.Нечетким остается различение научных задач и художественных в области истории, но это смешение литературы с наукой будет существовать в исторической литературе в течение всего XVIII в. и частично перейдет в XIX и даже XX вв. (ср. истории Карамзина, Соловьева, Ключевского).Одной из причин начавшегося более строгого различения между научной и художественной литературой и соответственного «самоопределения» жанров была профессионализация авторов и профессионализация читателя. Профессиональный читатель (врач, аптекарь, военный, рудознатец и пр.) требует литературы по своей профессии, и эта литература становится настолько специфичной и сложной, что ее автором может стать только ученый или техник-специалист. Переводная литература на эти темы создается в специальных учреждениях для специальных целей переводчиками, знакомыми с сложным существом переводимого сочинения.На Руси в XVII в. усваивается ряд переводных жанров: рыцарский роман, роман авантюрный (ср. повествования о Вове, Петре Златых Ключей, об Оттоне и Олунде, о Василии Златовласом, Брунцвике, Мелюзине, Аполлонии Тирском, Валтасаре и т. п.), нравоучительная новелла, веселые анекдоты (в первоначальном смысле этого слова анекдот - это историческое происшествие) и др.В XVII в. происходит новое, очень значительное социальное расширение литературы. Наряду с литературой господствующего класса появляется «литература посада», литература народная. Она и пишется демократическими авторами, и читается массовым демократическим читателем, и по содержанию своему отражает интересы демократической среды. Она близка фольклору, близка разговорному и деловому языку. Она часто антиправительственна и антицерковна, принадлежит «смеховой культуре» народа . Частично она близка «народной книге» Западной Европы. Социальное расширение литературы дало новый толчок в сторону ее массовости. Демократические произведения пишутся деловой скорописью, неряшливым почерком, долго остаются и распространяются в тетрадочках, без переплета. Это вполне дешевые рукописи.Все это не замедлило сказаться на жанрах произведений. Демократические произведения не связаны какими-либо устойчивыми традициями, особенно традициями «высокой» церковной литературы. Происходит новый прилив в литературу деловых жанров - жанров делопроизводственной письменности. Но, в отличие от использования в литературе деловых жанров в XVI в., новое использование их в XVII в. отличалось резко своеобразными чертами. До появления демократической литературы в жанры деловой письменности вкладывалось литературное содержание, которое не ломало самые жанры. В демократической же литературе деловые формы письменности употребляются иронически, их функции резко нарушены, им придано литературное значение. Деловые жанры употребляются пародически. Сама деловая форма является одним из выражений их сатирического содержания. Так, например, демократическая сатира берет реально существовавшую форму росписи о приданом и стремится именно с ее помощью выразить абсурдность содержания. . . То же отличает, например, церковную форму «Службы кабаку» или «Калязинской челобитной». В произведениях демократической пародии пародируется не автор, не авторский стиль, а форма и содержание, жанр и стиль делового документа.Новое содержание не вкладывается в деловые жанры, как это было раньше, а взрывает эту форму, делает ее предметом осмеяния, как и ее привычное содержание. Жанр приобретает здесь не свойственное ему значение. По существу перед нами уже не деловые жанры, а новые жанры, созданные путем переосмысления старых и существующие только как факты этого переосмысления. Поэтому каждая из этих форм может быть использована один-два раза. В конечном счете употребление этих «перевернутых» и переосмысленных жанров ограничено. Жанр органически связан с существом замысла и поэтому не может быть повторен многократно.Процесс использования жанров деловой письменности в демократической литературе имеет типичный для XVII в. разрушительный характер.Демократическая литература во всем том новом, что она внесла в процесс жанрового развития русской литературы, не стоит обособленно. Многое в ней перекликается по своему значению с тем, что дает, например, для этого развития силлабическое стихотворство.Силлабическое стихотворство тоже связано с процессом социального расширения литературы, но расширения совсем в другую сторону - в сторону создания литературной элиты: профессионального, образованного автора и читательской интеллигенции. Единичные и короткие стихотворные тексты, известные еще в рукописях XV и XVI вв. , сменяются в XVII в. регулярным стихотворством: силлабическим и народным.Силлабическое стихотворство принесло с собой множество стихотворных жанров, некоторые из которых явились сюда из прозы: послания (эпистолии), прошения, челобитные, «декламации», поздравления, предисловия, подпись к портрету, благодарения, напутствия, «плачи» и т. п. Силлабическое стихотворство в жанровом отношении было близко к риторике. Оно долго не обретало своей поэтической функции и своей собственной системы жанров. Стихотворная речь воспринималась как не совсем серьезная, как шутливая, церемониальная и церемонная. Риторика явно ощущается, например, в стихотворных «декламациях» Симеона Полоцкого, обращенных к царю Алексею Михайловичу. Стихотворная форма воспринималась как «иронический этикет» и служила смягчению грубости, невежливости, резкости. В стихотворной форме можно было отговорить адресата от женитьбы, попросить денег взаймы, похвалить и восхвалить адресата, не слишком роняя свое достоинство. Это личина, которой автор выказывает свою ученость, свое мастерское владение словом. Силлабическое стихотворство служило также педагогике, поскольку в педагогике XVII в. большую роль играло заучивание наизусть. В стихотворениях Симеона Полоцкого - те же темы и мотивы, что в прозаических «прикладах», включавшихся в такие переводные сборники, как «Римские деяния», «Великое зерцало», «Звезда пресветлая», но поданные читателю с оттенком эмоциональной отчужденности.В силлабическом стихотворстве был элемент игры. Оно не должно было настраивать читателя эмоционально, а больше - удивлять его словесной ловкостью и игрой ума. Поэтому новые стихотворные жанры ассоциировались с теми традиционно прозаическими, которые требовали витийственности, - жанрами по преимуществу панегирическими (похвалами, эпистолиями и пр.). Даже распространенные в западной поэзии барокко акростихи воспринимались на Руси как традиционная тайнопись и употреблялись главным образом, как и прежде, для сокрытия имени автора из монашеской скромности и смирения.К силлабическому стихотворству близок по своим жанровым особенностям и раешный стих. Здесь также преобладает шутливость и некоторая, но в данном случае «сниженная» риторичность. В раешный стих также переносятся жанровые формы прозы: «Послание дворительное недругу», «Послание дворянина дворянину», «Сказание о попе Саве», «Повесть о Ерше», «Повесть о Фоме и Ереме» и пр. Характерно, что часть этого рода раешных произведений известна была сперва в прозе и только потом переложена в стихи.Поэзия, лирика, требующая полного самовыражения автора, сразу пришла в стихотворство. Впервые поэтическое содержание согласуется со стихотворной формой только в жанрах народного стиха. Именно от народного стиха с его лирическими жанрами ведет свое начало русская поэзия. Жанры проникшего в письменность народного стиха строже согласуются с поэтичностью задания. Таковы лирические песни Самарина-Квашнина или стихотворная поэма «Горе Злочастие», в которой жанровые особенности представляют собой не свойственное самой народной поэзии необычное соединение Признаков лирической песни, духовного стиха и былины.Изучение жанров с точки зрения их функций (функциональный подход) позволяет выявить основные линии в изменении жанровой системы Древней Руси.Развитие жанровой системы русской литературы Х-XVII вв. демонстрирует процесс постепенного освобождения жанров от их деловых и обрядовых функций и приобретения ими функций чисто литературных. Углубление литературных функций каждого из жанров увеличивает значение этих жанров в общественной жизни страны. Литературные произведения начинают оказывать разностороннее воздействие на действительность, вместо того, чтобы быть частью обряда, частью политики государства, княжества или церкви.Освобождаясь от узкой предназначенности, литературные жанры приобретают широкое общественное значение.Этот процесс изменения самого существа жанровой системы связан с двумя явлениями в развитии литературы как таковой: социальным расширением литературы и постепенной индивидуализацией чтения. При этом индивидуализация чтения тесно связана с социальным расширением литературы и, наоборот, - социальное расширение - с индивидуализацией чтения.Социальное расширение литературы - это расширение социального контингента ее авторов и читателей, расширение социальной тематики и социальной (общественной) предназначенности жанров. Именно в этих условиях своего социального расширения литературные жанры не только теряют связь с обрядом и с узко деловыми функциями, но и приобретают индивидуального читателя, читающего «для себя» и «про себя». Читатель остается с литературным произведением один на один. От индивидуального читателя, а не от значения произведения в той или иной деловой и обрядовой стороне жизни начинает зависеть размножение списков произведения и их судьба. Вот почему в литературе возрастает стремление удовлетворить индивидуальные вкусы, быть разносторонне интересной, а таким образом она приобретает и большее общественное значение.Развитие системы литературных жанров Древней Руси представляет собой также систему, но только динамическую, действующую и функционально связанную с развитием общественной жизни.Появление новой системы жанров - основной признак перехода русской литературы от средневекового типа к типу нового времени.Чем в общих чертах различаются эти два типа? Средневековая литература выполняет свое общественное назначение непосредственно и прямо. Жанры средневековой литературы несут определенные практические функции в устоявшемся быте, в укладе церковном, юридическом. Жанры различаются главным образом по своей предназначенности для выполнения тех или иных жизненно необходимых, но более или менее узких функций. Они практически необходимы в разных сторонах общественной жизни. Художественность как бы дополняет и вооружает литературные жанры, способствуя осуществлению ими своих непосредственно жизненных задач. Литература нового времени выполняет свое общественное назначение прежде всего через свое художественное начало. Жанры литературы определяются не своей деловой предназначенностью, а своими чисто литературными свойствами и отличиями. Литература отвоевывает свое независимое место в культурной жизни общества. Она получает свободу от обряда, уклада, от деловых функций и тем самым становится способной выполнять свое общественное призвание не дробно, не в связи с тем или иным конкретным предназначением произведения, а тоже непосредственно, но непосредственно художественно и на более свободном от деловых функций уровне. Она поднялась высоко и стала царить в жизни общества, не только выражая уже сформировавшиеся за ее пределами взгляды и идеи, но и формируя их.Весь историко-литературный процесс предшествующего времени есть процесс формирования литературы как литературы, но литературы, существующей не для себя, а для общества. Литература - необходимая составная часть общественной жизни и истории страны.
1973

Примечания

1. Jagoditsch R. Zum Begriff der „Gattungen” in der altrussischen Literatur. – Wiener slavistisches Jahrbuch, 1957/58, Вd 6, S. 112-137.

2. Лихачев Д. С. 1) Система литературных жанров древней Руси. - В кн.: Славянские литературы. V Международный съезд славистов (София, сентябрь 1963 г.) . М., 1963, с. 47-70; 2) Поэтика древнерусской литературы. М.; Л., 1967, с. 40-65. См. об этом же: К а н ч е н к о А. М. Истоки русской поэзии. - В кн.: Русская силлабическая поэзия XVII-XVIII вв. Л., 1970, с. 10.

3. Лихачев Д.С. Социальные основы стиля «Моления» Даниила Заточника (см. наст. изд., с. 185-200).

4. См.: Бахтин М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья а Ренессанса. М., 1965.

5. См.: Лихачев Д. С: Жанр «Слова о полку Игореве». - В кн.: La Poesia epica e la sua formazione. Roma, 1970, с. 315-330; Робинсон А. Н. Литература Киевской Руси среди европейских средневековых литератур: (типология, оригинальность, метод). - В кн.: Славянские литературы. VI Международный съезд славистов. М., 1968, с. 73-81.

6. См. подробнее: Дмитриева Р. П. Четьи сборники XV в. - как жанр. — ТОДРЛ, Л., 1972, т. 27, с. 150-180.

7. Коган М. Д. «Повесть о двух посольствах» — легендарно-политическое произведение начала ХVII века. – ТОРДЛ, М.; Л.,1955, Т. 11, с.218-254.

8. Каган М. Д. Легендарная переписка Ивана IV с турецким султаном как литературный памятник первой четверти XVII в. - ТОДРЛ, М.; Л., 1957, т. 13, с. 247-272.

9. Изучению социального состава читателей сравнительно позднего времени посвящены работы: Буш В. В. Древнерусская литературная традиция в XVIII в.: (К вопросу о социальном расслоении читателя). - Учен. зап. Саратовского ун-та, 1925, т. 4, вып. 3, с. 1-И; Верков П.Н.К вопросу об изучении массовой литературы XVIII в. - Изв. АН СССР. Отделение об-щественных наук, 1936, № 3, с. 459-471; Сперанский М. Н. Рукописные сборники XVIII века. М., 1962; Малышев В. И. Усть-Цилемские Рукописные сборники XVI-XX вв. Сыктывкар. 1960; Ромодановская Е. К. О круге чтения сибиряков в XVII-XVIII вв. в связи с проблемой изучения областных литератур. - В кн.: Исследования по языку и фольклору. Новосибирск, 1965, вып. 1, с. 223-254.

10. Прокофьев Н. И. «Видения» крестьянской войны и польско-шведской интервенции начала XVII века: (Из истории жанров литературы русского средневековья): автореф. дис. …. канд. филол. наук. М., 1949.

11. См. об этой «смеховой культуре»: Бахтин М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья я Ренессанса.

12. Ср., например, у монаха Кирилло-Белозерского монастыря Ефросина; см. о нем: Седельников А.Д. Литературная история Повести о Дракуле. — ИОРЯС, Л., 1928, т. 2, № 2, с. 621-659; Лурье Я. С. Литературная и культурно-просветительная деятельность Ефросина в конце XV в -ТОДРЛ, М.; Л., 1961, т. 17, с. 130-168.

13. Филиппова П. С. Песни П. А. Самарина-Квашнина. - ИОЛЯ, 1972, т. 31, вып. 1, с. 62-66.

Д.С. Лихачёв

ЗАРОЖДЕНИЕ И РАЗВИТИЕ ЖАНРОВ ДРЕВНЕРУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

(Исследования по древнерусской литературе.- Л., 1986. – С. 79-95.)