Ни петухи ни лай собаки ни скрип.
Наконец часу в десятом Захар отворил подносом дверь в кабинет, лягнул, по обыкновению, назад ногой, чтоб затворить ее, и, по обыкновению, промахнулся, но удержал, однакож, поднос: наметался от долговременной практики, да притом знал, что сзади смотрит в дверь Анисья, и только урони он что-нибудь, она сейчас подскочит и сконфузит его.
Он благополучно дошел, уткнув, бороду в поднос и обняв его крепко, до самой постели и только располагал поставить чашки на стол подле кровати и разбудить барина - глядь, постель не измята, барина нет!
Он встрепенулся, и чашка полетела на пол, за ней сахарница. Он стал ловить вещи на воздухе и качал подносом, другие летели. Он успел удержать на подносе только ложечку.
Что это за напасть такая? - говорил он, глядя, как Анисья подбирала куски сахару, черепки чашки, хлеб. - Где же барин?
А барин сидит в кресле, и лица на нем нет. Захар посмотрел на него с разинутым ртом.
Вы зачем это, Илья Ильич, всю ночь просидели в кресле, не ложились? - спросил он.
Обломов медленно обернул к нему голову, рассеянно посмотрел на Захара, на разлитый кофе, на разбросанный по ковру сахар.
А ты зачем чашку-то разбил? - сказал он, потом подошел к окну.
Снег валил хлопьями и густо устилал землю.
Снег, снег, снег! - твердил он бессмысленно, глядя на снег, густым слоем покрывший забор, плетень и гряды на огороде. - Все засыпал! - шепнул потом отчаянно, лег в постель и заснул свинцовым, безотрадным сном.
Уж было за полдень, когда его разбудил скрип двери с хозяйской половины, из двери просунулась обнаженная рука с тарелкой, на тарелке дымился пирог.
Сегодня воскресенье, - говорил ласково голос, - пирог пекли, не угодно ли закусить?
Но он не отвечал ничего: у него была горячка.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
I
Год прошел со времени болезни Ильи Ильича. Много перемен принес этот год в разных местах мира: там взволновал край, а там успокоил, там закатилось какое-нибудь светило мира, там засияло другое, там мир усвоил себе новую тайну бытия, а там рушились в прах жилища и поколения. Где падала старая жизнь, там, как молодая зелень, пробивалась новая…
И на Выборгской стороне, в доме вдовы Пшеницыной, хотя дни и ночи текут мирно, не внося буйных и внезапных перемен в однообразную жизнь, хотя четыре времени года повторили свои отправления, как в прошедшем году, но жизнь все-таки не останавливалась, все менялась в своих явлениях, но менялась с такою медленною постепенностью, с какою происходят геологические видоизменения нашей планеты: там потихоньку осыпается гора, здесь целые века море наносит ил или отступает от берега и образует приращение почвы.
Илья Ильич выздоровел. Поверенный Затертый отправился в деревню и прислал вырученные за хлеб деньги сполна и был из них удовлетворен прогонами, суточными деньгами и вознаграждением за труд.
Что касается оброка, то Затертый писал, что денег этих собрать нельзя, что мужики частью разорились, частью ушли по разным местам и где находятся - неизвестно, и что он собирает на месте деятельные справки.
О дороге, о мостах писал он, что время терпит, что мужики охотнее предпочитают переваливаться через гору и через овраг до торгового села, чем работать над устройством новой дороги и мостов.
Словом, сведения и деньги получены удовлетворительные, и Илья Ильич не встретил крайней надобности ехать сам и был с этой стороны успокоен до будущего года.
Поверенный распорядился и насчет постройки дома: определив, вместе с губернским архитектором, количество нужных материалов, он оставил старосте приказ с открытием весны возить лес и велел построить сарай для кирпича, так что Обломову оставалось только приехать весной и, благословясь, начать стройку при себе. К тому времени предполагалось собрать оброк и, кроме того, было в виду заложить деревню - следовательно, расходы было из чего покрыть.
После болезни Илья Ильич долго был мрачен, по целым часам повергался в болезненную задумчивость и иногда не отвечал на вопросы Захара, не замечал, как он ронял чашки на пол и не сметал со стола пыль, или хозяйка, являясь по праздникам с пирогом, заставала его в слезах.
Потом мало-помалу место живого горя заступило немое равнодушие. Илья Ильич по целым часам смотрел, как падал снег и наносил сугробы на дворе и на улице, как покрыл дрова, курятники, конуру, садик, гряды огорода, как из столбов забора образовались пирамиды, как все умерло и окуталось в саван.
Подолгу слушал он треск кофейной мельницы, скаканье на цепи и лай собаки, чищенье сапог Захаром и мерный стук маятника.
К нему по-прежнему входила хозяйка, с предложением купить что-нибудь или откушать чего-нибудь, бегали хозяйские дети: он равнодушно-ласково говорил с первой, последним задавал уроки, слушал, как они читают, и улыбался на их детскую болтовню вяло и нехотя.
Но гора осыпалась понемногу, море отступало от берега или приливало к нему, и Обломов мало-помалу входил в прежнюю нормальную свою жизнь.
Осень, лето и зима прошли вяло, скучно. Но Обломов ждал опять весны и мечтал о поездке в деревню.
В марте напекли жаворонков, в апреле у него выставили рамы и объявили, что вскрылась Нева и наступила весна.
Он бродил по саду. Потом стал сажать овощи в огороде, пришли разные праздники, троица, семик, первое мая, все это ознаменовалось березками, венками, в роще пили чай.
С начала лета в доме стали поговаривать о двух больших предстоящих праздниках: иванове дне, именинах братца, и об ильине дне - именинах Обломова: это были две важные эпохи в виду. И когда хозяйке случилось купить или видеть на рынке отличную четверть телятины или удавался особенно хорошо пирог, она приговаривала: "Ах, если б этакая телятина попалась или этакий пирог удался в иванов или в ильин день!"
Бог знает, где он бродил, что делал целый день, но домой вернулся поздно ночью. Хозяйка первая услыхала стук в ворота и лай собаки и растолкала от сна Анисью и Захара, сказав, что барин воротился. Илья Ильич почти не заметил, как Захар раздел его, стащил сапоги и накинул на него халат! Что это? спросил он только, поглядев на халат. Хозяйка сегодня принесла: вымыли и починили халат, сказал Захар. Обломов как сел, так и остался в кресле. Все погрузилось в сон и мрак около него. Он сидел, опершись на руку, не замечал мрака, не слыхал боя часов. Ум его утонул в хаосе безобразных, неясных мыслей; они неслись, как облака в небе, без цели и без связи, он не ловил ни одной. Сердце было убито: там на время затихла жизнь. Возвращение к жизни, к порядку, к течению правильным путем скопившегося напора жизненных сил совершалось медленно. Прилив был очень жесток, и Обломов не чувствовал тела на себе, не чувствовал ни усталости, никакой потребности. Он мог лежать, как камень, целые сутки или целые сутки идти, ехать, двигаться, как машина. Понемногу, трудным путем выработывается в человеке или покорность судьбе и тогда организм медленно и постепенно вступает во все свои отправления, или горе сломит человека, и он не встанет больше, смотря по горю, и по человеку тоже. Обломов не помнил, где он сидит, даже сидел ли он: машинально смотрел и не замечал, как забрезжилось утро; слышал и не слыхал, как раздался сухой кашель старухи, как стал дворник колоть дрова на дворе, как застучали и загремели в доме, видел и не видел, как хозяйка и Акулина пошли на рынок, как мелькнул пакет мимо забора. Ни петухи, ни лай собаки, ни скрип ворот не могли вывести его из столбняка. Загремели чашки, зашипел самовар. Наконец часу в десятом Захар отворил подносом дверь в кабинет, лягнул, по обыкновению, назад ногой, чтоб затворить ее, и, по обыкновению, промахнулся, но удержал, однакож, поднос: наметался от долговременной практики, да притом знал, что сзади смотрит в дверь Анисья, и только урони он что-нибудь, она сейчас подскочит и сконфузит его. Он благополучно дошел, уткнув бороду в поднос и обняв его крепко, до самой постели и только располагал поставить чашки на стол подле кровати и разбудить барина глядь, постель не измята, барина нет! Он встрепенулся, и чашка полетела на пол, за ней сахарница. Он стал ловить вещи на воздухе и качал подносом, другие летели. Он успел удержать на подносе только ложечку. Что это за напасть такая? говорил он, глядя, как Анисья подбирала куски сахару, черепки чашки, хлеб. Где же барин? А барин сидит в кресле, и лица на нем нет. Захар посмотрел на него с разинутым ртом. Вы зачем это, Илья Ильич, всю ночь просидели в кресле, не ложились? спросил он. Обломов медленно обернул к нему голову, рассеянно посмотрел на Захара, на разлитый кофе, на разбросанный по ковру сахар. А ты зачем чашку-то разбил? сказал он, потом подошел к окну. Снег валил хлопьями и густо устилал землю. Снег, снег, снег! твердил он бессмысленно, глядя на снег, густым слоем покрывший забор, плетень и гряды на огороде. Все засыпал! шепнул потом отчаянно, лег в постель и заснул свинцовым, безотрадным сном. Уж было за полдень, когда его разбудил скрип двери с хозяйской половины; из двери просунулась обнаженная рука с тарелкой; на тарелке дымился пирог. Сегодня воскресенье, говорил ласково голос, пирог пекли; не угодно ли закусить? Но он не отвечал ничего: у него была горячка.Бог знает, где он бродил, что делал целый день, но домой вернулся поздно ночью. Хозяйка первая услыхала стук в ворота и лай собаки и растолкала от сна Анисью и Захара, сказав, что барин воротился.
Илья Ильич почти не заметил, как Захар раздел его, стащил сапоги и накинул на него - халат!
Что это? - спросил он только, поглядев на халат.
Хозяйка сегодня принесла: вымыли и починили халат, - сказал Захар.
Обломов как сел, так и остался в кресле.
Все погрузилось в сон и мрак около него. Он сидел, опершись на руку, не замечал мрака, не слыхал боя часов. Ум его утонул в хаосе безобразных, неясных мыслей; они неслись, как облака в небе, без цели и без связи, - он не ловил ни одной.
Сердце было убито: там на время затихла жизнь. Возвращение к жизни, к порядку, к течению правильным путем скопившегося напора жизненных сил совершалось медленно.
Прилив был очень жесток, и Обломов не чувствовал тела на себе, не чувствовал ни усталости, никакой потребности. Он мог лежать, как камень, целые сутки или целые сутки идти, ехать, двигаться, как машина.
Понемногу, трудным путем выработывается в человеке или покорность судьбе - и тогда организм медленно и постепенно вступает во все свои отправления, - или горе сломит человека, и он не встанет больше, смотря по горю, и по человеку тоже.
Обломов не помнил, где он сидит, даже сидел ли он: машинально смотрел и не замечал, как забрезжилось утро; слышал и не слыхал, как раздался сухой кашель старухи, как стал дворник колоть дрова на дворе, как застучали и загремели в доме, видел и не видел, как хозяйка и Акулина пошли на рынок, как мелькнул пакет мимо забора.
Ни петухи, ни лай собаки, ни скрип ворот не могли вывести его из столбняка. Загремели чашки, зашипел самовар.
Наконец часу в десятом Захар отворил подносом дверь в кабинет, лягнул, по обыкновению, назад ногой, чтоб затворить ее, и, по обыкновению, промахнулся, но удержал, однакож, поднос: наметался от долговременной практики, да притом знал, что сзади смотрит в дверь Анисья, и только урони он что-нибудь, она сейчас подскочит и сконфузит его.
Он благополучно дошел, уткнув бороду в поднос и обняв его крепко, до самой постели и только располагал поставить чашки на стол подле кровати и разбудить барина - глядь, постель не измята, барина нет!
Он встрепенулся, и чашка полетела на пол, за ней сахарница. Он стал ловить вещи на воздухе и качал подносом, другие летели. Он успел удержать на подносе только ложечку.
Что это за напасть такая? - говорил он, глядя, как Анисья подбирала куски сахару, черепки чашки, хлеб. - Где же барин?
А барин сидит в кресле, и лица на нем нет. Захар посмотрел на него с разинутым ртом.
Вы зачем это, Илья Ильич, всю ночь просидели в кресле, не ложились? - спросил он.
Обломов медленно обернул к нему голову, рассеянно посмотрел на Захара, на разлитый кофе, на разбросанный по ковру сахар.
А ты зачем чашку-то разбил? - сказал он, потом подошел к окну.
Снег валил хлопьями и густо устилал землю.
Снег, снег, снег! - твердил он бессмысленно, глядя на снег, густым слоем покрывший забор, плетень и гряды на огороде. - Все засыпал! - шепнул потом отчаянно, лег в постель и заснул свинцовым, безотрадным сном.
Уж было за полдень, когда его разбудил скрип двери с хозяйской половины; из двери просунулась обнаженная рука с тарелкой; на тарелке дымился пирог.
Сегодня воскресенье, - говорил ласково голос, - пирог пекли; не угодно ли закусить?
Но он не отвечал ничего: у него была горячка.
Ольга и Агафья. Третья часть романа знаменует завершающий этап жизни Ильи Ильича. Прежние образы-символы приближаются к своему завершению или сменяются другими. Но все они настраивают читателя на минорный лад. «Снег валил хлопьями и густо устилал землю. “Снег, снег, снег! - твердил он бессмысленно... - Все засыпал!” - шепнул он потом отчаянно, лег в постель и заснул свинцовым, безотрадным сном…» Насколько все перечисленное отличается от примет его страсти к Ильинской, о которых с горестью вспоминает при расставании Ольга: «Лето… парк… помнишь? Мне жаль нашей аллеи, сирени <...>!»
С возвращением к прежней жизни вернулись все атрибуты ее.
Илья Ильич почти не заметил, как Захар раздeл его, стащил сапоги и накинул на него - халат!
Что это? - спросил он только, поглядев на халат.
Хозяйка сегодня принесла: вымыли и починили халат, - сказал Захар.
Обломов как сел, так и остался в кресле.
А между тем прозаические бытовые подробности служат рамкой новой привязанности героя, к своей квартирной хозяйке, вдове чиновника Пшеницыной. Появляется Агафья Матвеевна еще в конце первой части под безликим определением «хозяйка», кстати и некстати одолевая Обломова заботами о рубашках, пирогах, платках и прочем. Но лишь с уходом со сцены Ольги писатель раскрывает нам душу второй главной героини. На самом деле душой этой, на первый взгляд, недалекой женщины, овладевает любовь. Как все ценное и вечное в мире, она происходит медленно и внешне незаметно: «Постепенная осадка дна морского, осыпанье гор, наносный ил с прибавкой <…> волканических взрывов - все это совершалось <…> в судьбе Агафьи Матвеевны, и никто, всего менее она сама, не замечал этого».
Малограмотная чиновница сумела оценить в «барстве» лучшие черты Обломова - доброту, внутреннее достоинство, независимость: «…Илья Ильич ходит не так, как ходил ее покойный муж, коллежский секретарь Пшеницын, мелкой, деловой прытью <…>, не трясется от страха, что опоздает в должность, не глядит на всякого так, как будто просит оседлать его и поехать, а глядит он на всех и на все так смело и свободно…» А оценив, посвятила себя преданному служению. Их совместная жизнь удивительно напоминает картину, которую начертала во время последнего свидания Ольга Ильинская: «…С тобой мы стали бы жить изо дня в день, ждать Рождества, потом масленицы, ездить в гости, <…> не думать ни о чем; ложились бы спать и благодарили Бога, что день скоро прошел, а утром просыпались бы с желанием, чтоб сегодня походило на вчера». Ольга предупреждает: «Разве это жизнь? Я зачахну, умру... за что, Илья?» Этой жизнью начала жить Агафья Матвеевна - и «лицо ее постоянно высказывало <…> счастье, полное, удовлетворенное…» Почему?
Не случайно имя-отчество героини напоминает нам о матушке Гончарова, тоже «образцовой хозяйке», Авдотье Матвеевне. Она не стремится выйти за пределы дома, но в домашнем хозяйстве открывается настоящий талант этой скромной женщины. Мастерство и увлеченность придают повседневному облику Агафьи Матвеевны античную величавость: «Кухня была истинным палладиумом деятельности великой хозяйки и ее достойной помощницы, Анисьи», «обе они одеты… сообразно достоинству своего сана» «надо перо другого Гомера, чтоб исчислить <…> что скоплено <…> в ковчеге домашней жизни». Агафья Матвеевна не пытается переделать любимого человека, принимает его таким, какой он есть. И если для счастья Обломову необходим халат - она позаботится, чтобы халат был самый лучший: «Агафья Матвеевна собственноручно кроила, подкладывая ватой и простегивала <…>, и трудилась с любовью, с неутомимым прилежанием, скромно награждая себя мыслью, что халат и одеяла будут облекать, греть, нежить и покоить великолепного Илью Ильича». Любуясь ее женской самоотверженностью и преданностью, Аполлон Александрович Григорьев полемически заявлял, что «уж если между женскими лицами г.Гончарова придется выбирать непременно героиню - беспристрастный и не потемненный теориями ум выберет, как выбрал Обломов, Агафью Матвеевну - и не потому только, что <…> что она хорошо готовит пироги, - а потому что она гораздо более женщина, чем Ольга».
Но, как и Ольгу, эту героиню нельзя назвать идеальной. Доброта и наивность приводят к тому, что Агафья Матвеевна, сама не сознавая того, становится «злым гением» Обломова (догадка А.В. Дружинина). Бедная чиновница не подозревает, что является главным действующим лицом мошеннической проделки Тарантьева и «братца» с целью разорить непрактичного барина. Обнаружив недостаток у Обломова денег, она помчалась… к братцу же. «Но там<…> денег ей не дали, а сказали, что <…> у Ильи Ильича есть вещи <…> так что может заложить <…>. Она умом сердца поняла, сообразила все и взвесила… свой жемчуг, полученный в приданое, вскоре за жемчугом достала она из заветного сундука фермуар (ожерелье с застежкой ), потом пошло серебро, потом салоп». Гончаров, словно вскользь отмечает, что слово «жемчуг» Пшеницына произносит как «земчуг» - уже одно это говорит, как далека она от всякого понятия роскоши. Гораздо больше тревожит ее то, что «халат на Обломове истаскался и, как ни заботливо зашивались дыры на нем, но он расползается везде <…>: давно бы надо новый».
Простодушная гордость мешает ей пожаловаться чужому человеку, и поначалу Штольц считает Пшеницыну одной из участниц мошенничества. Нескольких минут разговора с ней помогли проницательному Андрею Иванычу «разгадать тайну Агафьи Матвеевны», и тогда «взгляд пренебрежения, почти презрения, который он кидал на нее <…>, сменился взглядом любопытства, даже участия». В этот второй приезд Штольц снова меняет жизнь Обломова в лучшую сторону. Узнав, что его друг попал в западню, он обращается за негласным содействием к знакомому генералу, оказавшемуся по счастливой случайности начальником Тарантьева. Способ чисто русский, действенный, однако практически-пошлый. Добролюбов, разобрав данный эпизод, заметил, что «судя по этому случаю, Штольц не дорос еще до идеала общественного русского деятеля».
